Стихотворения
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2015
* * *
Спрашивает: «А ты читала Жака Делиля?
Как, ну это очень известное имя,
Девятнадцатый век, о том, как разводить сады.
Нет, ну как же о нем совсем не слышала ты.
Зачем разводить сады? Каждый должен возделывать сад
Какой-то. Деревья без подписи он поливать из брандспойта
Обязан. Поскольку в садах не бывает березок и сосен,
Наш климат опасен, порою совсем уж несносен,
И прячется смерть, умывая листву клейковиной,
В какой-нибудь роще пустой и беседке старинной».
Говорит: «Посмотри на эту гравюру, мужика засунули сдуру
В какую-то ванну, проводит он время бездарно.
Как его поливать из ушата — так нет здесь гораздых на это,
Но художник не знал политеса, не ведал к нему пиетета,
А просто фиксировал тело, застывшее в хвойном пару,
И жизнь утекала в бревенчатый пол, заполняла дыру
Обмылками, пеной густой разорвавшейся бомбы,
А что с нею делать вне рамы хотелось потом бы».
* * *
Словно тайная горечь кассирши музея истории малых театров,
Вот он с нею под ручку идет и с десяток засвеченных кадров.
Подведенные губы и память подводит, но в Ленинской библиотеке
Меж страниц не алеет цветок, скудны знания о человеке.
Словно тайная горечь девицы в тургеневской палевой шали.
Что природа сулит забытье, ей биологи недосказали,
И проводит по шали рукой, состраданье мешая со скукой,
И не помнила сцены такой в примечаньи любви
близорукой.
Он уехал — и сердцу легко, и забредший турист с картой центра
Рассмотреть не пытается их, фотокарточки кажутся кем-то.
Что студийцы двадцатых годов и программа спектаклей с анонсом.
Дернешь ниточку — снова клюет для теней принесенное просо.
* * *
И кустик сурепки лежит на груди, и не ведал Жан-Жак, силуэт
вырезая в столовой,
Ни скорби, ни глада, на смуглой щеке розовела помада.
Ребенок послушный вступил бы с судьбою в простительный сговор,
Но льется певучая речь, южнорусский томительный говор.
Вот синька, столярный повысохший клей и барвинок-могильница синий.
Свеча оплывет, силуэт черной шерстью сольется отныне
С другой темнотой. Не напрасно убил Элоизу —
Останутся живы теперь все живущие, тянутся снизу,
Хватают за белый подол, красный крест в белом лбу,
Я плавать умела когда-то, но плохо гребу.
И мертво-живая вода из приемника в сонные уши.
Прощанье, когда остановится солнце снаружи
По слову сему, бесполезно уже, код замка,
Конечно, забыла, но все-таки помнит рука.
* * *
засим позволь откланяться тебе, забыть пароль, рассыпать соль
на дереве махогони, мороженую воблу,
которая внутри безвременно утопла
над печенью вокруг орбиты, не напомнит Космос,
куда бы притяжение земли ни занесло нас,
засыпан пеплом, обнесен забором и гражданским браком,
выгуливать собак нельзя, соленой кости лаком
резиновый обмылок возле клумбы с перманентом,
и родина прошла, и не было измен там.
простишь ли карамельного дюшеса рваную обертку
и карту, где пунктир наматывал фон Мольтке
на палец указательный артритный узловатый,
и мокрая земля горит под кукольной лопатой.
собрать ли ночью черепки со скифского подворья,
и комковатый чернозем сметаю до сих пор я
с узора, где жнивье, не виданное ныне,
осталось все равно на битой половине.