Эссе
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2011
Рубрика: «Книга судеб»
Лев Бердников
СТАТЬ РОТШИЛЬДОМ
Как-то один постреленок, завидев на улице Франкфурта прохожего в еврейском платье, не удержался и прокричал ему вдогонку: «Жид!» Каково же было удивление сорванца, когда иудей остановился и вместо ожидаемой обиды довольно улыбнулся и пожаловал ему талер; более того, попросил громко повторить это «оскорбительное» слово еще и еще. Вскоре вокруг собралась целая ватага ребят, и все уже не только по вдохновению, но и корысти ради голосили наперебой: «Жид! Жид! Жид!» А мужчина важно произнес слова древней молитвы: «Благословен Тот, кто даровал Тору народу своему». Звали его Мейер Ротшильд, и был он евреем, самым что ни на есть правоверным. Видно, очень любил Ротшильд, когда ему напоминали о его еврействе…
Впрочем, в христианнейшем Франкфурте об этом и без того забывать не давали. Жизнь сынов Израиля регламентировалась здесь унизительным Еврейским Статутом 1616 года, ставившим их в положение бесправных париев. К иудеям обращались исключительно на «ты», словно имели дело со слугами или рабами. Любой «добропорядочный» горожанин мог остановить еврея со словами: «Жид, знай свое место!», и тому надлежало сделать шаг назад, снять шляпу и долго и униженно кланяться. Иудеям запрещалось ходить по улице вдвоем — за это полагался немалый штраф, а у тех, кто без кошелька, срывали с головы шляпу в качестве денежной компенсации. А уж если еврей дерзнул вдруг обрядиться в не подобающее ему христианское платье, сумма побора и вовсе становилась астрономической. Покупать товары на рынке иудеям разрешалось лишь в определенные часы и только после христиан. Места общественных гуляний были для евреев закрыты. Вот какие стишки можно было прочесть у входов в городские парки:
Kein Jud und kein Shchwein
Darf hier binein[1].
Надо сказать, франкфуртцы любили сравнивать евреев с этим грязным животным. Главные ворота города украшала внушительных размеров «живописная» композиция, называемая в народе «Еврейская свиноматка», оскорбительная для иудеев. И появилась она не по воле юдофоба-одиночки, а была выставлена на всеобщее обозрение по распоряжению «высокого» Сената Франкфурта еще в XVвеке.
Именно в то время и было образовано еврейское гетто Франкфурта-на-Майне — Юденштрассе, как его называли. Скупые лучи солнца едва пробивались сквозь мрачные серые строения, и ни одного зеленого деревца, ни одной травинки окрест… «Они должны жить на одной улице, которая так нечиста, что нельзя идти по ней, не зажав носа! — воскликнул посетивший Юденштрассе “русский путешественник” Николай Карамзин. — Жалко смотреть на сих несчастных людей, столь униженных между человеками… Бедные жиды, как невольники, сидят в своей клетке».
Гетто было чудовищно перенаселено, ибо по требованию властей оставалось в границах XVвека, когда там проживало полторы сотни иудеев. А в XVIIIвеке на этом же клочке земли ютились уже три тысячи человек; при этом категорически запрещалось играть свыше 12 еврейских свадеб в год и вступать в брак женихам моложе 25 лет — чтоб не расплодились сверх меры потомки Иудины! Дома лепились друг к другу, строились только ввысь и стоили непомерно дорого, да и арендовать жилье в Юденштрассе тоже было весьма накладно. При этом даже здесь, на этой их «малой родине», владеть землей евреям не дозволялось. Ворота гетто накрепко закрывались ночью, по воскресеньям, праздничным дням и после утренней мессы, когда иудеям строго-настрого возбранялось покидать его пределы.
Юденштрассе было отгорожено от прочих франкфуртских жителей рвом, а главное — стеной вековой подозрительности, ненависти и предвзятости, и хранило память о бесчинствах окаянных «христолюбивых» громил, которые с воинственным кличем «Гип! Гип!» врывались в дома, избивали, резали, грабили, а то и пускали красного петуха. На что градоначальники поощрительно молчали, хотя взимали с иудеев немалый годовой налог за «защиту личности и имущества» (совершенно фиктивную). Над евреями тяготел запрет на многие профессии, им запрещалось заниматься сельским хозяйством, ремеслами, а разрешалась лишь торговля (заметим, лишь немногими товарами), а если они преуспевали в ней, то это вызывало зависть и злобу ревнивых соседей. Масла в огонь подливали тут церковники, которые только и твердили о сговоре евреев с дьяволом: дескать, жируют пархатые на кровные денежки христиан, добывающих хлеб свой в поте лица.
К слову, недобрые чувства к иудеям питали и известные прусские интеллектуалы, в том числе и признанные корифеи, часто выдавая следствие за причину. Так, Иммануил Кант считал, что евреи заперты в гетто совершенно оправданно, ибо они, обманщики, заняты непроизводительным трудом. А Иоганн-Готлиб Фихте был убежден: «перевоспитать» это «сатанинское племя» совершенно невозможно, «разве что отрубить им головы, а на их место поставить новые, в коих не было бы самой жидовской идеи». Потому, по мнению иных пруссаков, положение дел, при котором въезд во Франкфурт обходился заезжему еврею вдвое дороже, чем христианину, было вполне справедливым: ведь этим «торгашам» откупиться труда не составляло.
Казалось бы, жизнь тамошних евреев была совершенно беспросветна. Однако во все века народ книги был согрет светом мудрости. Вот любопытный факт — однажды у городских ворот гвардеец остановил горбуна в типичной одежде:
— Чем промышляешь, жид? — обратился он к нему. — Хочу купить у тебя какую-нибудь вещицу.
— Боюсь, тебе не понадобится мой товар, — был ответ.
— И все-таки, чем торгуешь? — не унимался страж.
— Разумом! — парировал горбун.
То был родоначальник Еврейского Просвещения — Гаскалы, философ Моисей Мендельсон.
«Еврейский Сократ» Мендельсон высказал главное: даже в самых тяжелых условиях разум, знания всегда ценились его соплеменниками более всего. И те, кто относился к ним как к мошенникам и плутократам, не желали знать, что, в отличие от христиан, все иудеи были поголовно грамотны, а успешные торговцы, менялы и ювелиры были, как правило, наставлены в Еврейском Законе. Поразительно, но именно «презренное» гетто Франкфурта славилось как центр учености. Здесь было четыре синагоги и три хедера. Сюда, в Юденштрассе, за консультацией по вопросам религии съезжались иудеи со всех концов Германии. В середине XVIIIвека в городе жительствовали известные талмудисты, восемь раввинов, двенадцать меламедов, пять канторов, нотариус и два доктора. Работали ритуальная общественная баня, лечебница и пекарня.
Но было еще одно обстоятельство, которое помогало евреям выстоять. Очень точно сказал об этом проницательный Карамзин: «Давно уже замечено, что общее бедствие соединяет людей теснейшим союзом. Таким образом, и жиды, гонимые роком и угнетенные своими сочеловеками, находятся друг с другом в теснейшей связи, нежели мы, торжествующие христиане”. Вековые преследования укрепили товарищеские узы, волю к жизни и национальное самосознание преследуемого племени. Франкфуртские евреи любили свое Юденштрассе и называли его «теплым уголком посреди варварства». Здесь царила социальная справедливость: неимущим предоставлялась помощь и бесплатная медицина; бездомным иудеям (а таковых в Германии были тысячи, ибо далеко не все могли купить жилье) давали кров. Если верно то, что еврейское гетто — это «государство в государстве», то Юденштрассе вполне может быть названо «государством всеобщего благоденствия в миниатюре».
Члены семейства Ротшильдов, чью генеалогию можно проследить с незапамятных времен, были уроженцами франкфуртского гетто и впитали в себя его нравы и обычаи. Пращуром рода считается Исаак Эльханан, который в XVIвеке проживал в южной части Юденштрассе, называемой zumRothenShild (Красный щит), отсюда и произошла фамилия — Ротшильд. Исаак был не слишком богат: известно, что его годовой налог составил в 1577 году 2700 гульденов. По имеющимся сведениям, его потомки отличались набожностью, честностью и занимались благотворительностью. То были менялы, старьевщики, торговцы средней руки. Об одном из них, Кальмане Ротшильде (?–1707), сообщается, что «жил он достойно и высоко держал голову в синагоге»; при этом пробавлялся мелкой торговлей шерстью и тканями, но главное — обменом денег, что перешло и к его сыну Мозесу (?–1735). Тот вел торговые дела с влиятельным придворным евреем графа Карла Виттембергского Зюссом Оппенгеймером (1698–1738), тоже выходцем из Юденштрассе (тем самым знаменитым «Евреем Зюссом» — героем одноименного романа Лиона Фейхтвангера и жупелом нацистской пропаганды). Мозесу, по счастью, не привелось дожить до дня, отозвавшегося болью в сердцах всех обитателей еврейской улицы, когда 4 февраля 1738 года Зюсса, обвиненного в государственной измене, выставили напоказ в железной клетке, а потом вздернули на виселице. А вот его сыну Амшелю-Мозесу (?–1755), очевидцу этой казни, пришлось задуматься о непостоянстве еврейской Фортуны. Ведь падение Зюсса отразилось самым пагубным образом на благосостоянии семейства Ротшильдов: они вынуждены были переехать в самую бедную часть гетто — на Посудную улицу, и их имущество составило в 1749 году всего 1375 гульденов, так что лишь с большой натяжкой их можно было причислить к нижней части среднего класса. Впрочем, это не мешало Амшелю заниматься филантропией, привечать убогих и сирых, о чем имеются надежные свидетельства. Кроме того, он отличался чадолюбием и был отцом пятерых детей. Наш герой, Мейер Ротшильд, родившийся в 1744 году, был четвертым в семье.
Как это водилось в еврейских семьях, в пять лет Мейер был отдан в хедер, где вместе с другими школярами ежедневно спозаранку и дотемна постигал язык предков, Тору, премудрости Талмуда. Быть может, именно здесь, на жесткой скамье хедера, надлежит искать истоки легендарного хитроумия Ротшильда — ведь это Талмуд отточил его ум, развил логику, память, способность к абстрактному мышлению, философскому осмыслению бытия. И эти тысячелетиями отточенные знания помогли ему стать искусным аналитиком, ориентироваться в любой ситуации, мгновенно принимать единственно правильное решение. В хедере Мейер познал и высокие нравственные принципы. Меламед любил повторять слова великого рабби Гилеля: «Если я не за себя, то кто же за меня; а если я только за себя, то зачем я? Если не сейчас, то когда?» И Ротшильд принял их как руководство к действию. Вообще, учился он жадно, прекрасно говорил и красиво писал на иврите и идише, а вот немецкому языку его не обучали, да и в Юденштрассе на нем никто не изъяснялся. Потому и в зрелые годы Ротшильд говорил по-немецки из рук вон плохо, словарный запас его был небогат, и писал он с грубыми грамматическими и синтаксическими ошибками. Впрочем, это не помешает ему быстро продвигаться на финансовом поприще.
В свободное от хедера время Мейер помогал отцу в меняльной лавке, быстро распознав толк всех этих дукатов, луидоров, каролинов, франков, гульденов, талеров. Сызмальства возник у него и острый интерес к нумизматике, сыгравший потом не последнюю роль в его карьере.
Но у отца были свои планы насчет будущего для Мейера. Видя смекалку и природный ум сына, Амшель решил определить его по ученой части и направить в знаменитый ешибот города Фюрта — один на всю Баварию. Хотя в Фюрте была большая еврейская община (400 семей), имелись две синагоги, больница и даже еврейская типография, проживание там иногороднего иудея требовало немалых издержек. Но какой еврей будет экономить на образовании сына! Провидение, однако, распорядилось иначе. Не прошло и нескольких месяцев, как в родных пенатах Мейера, во Франкфурте, разразилась эпидемия чумы. Черная смерть в октябре 1755 года унесла жизнь отца, а в июне 1756 года ушла в мир иной и мать. Пришлось прервать занятия и вернуться домой.
Сирота, с несколькими сотнями гульденов в кармане, честолюбивый и отверженный, он остался один на один с этим ощетинившимся миром. Слишком рано привелось ему пробивать себе дорогу в жизни и, конечно же, он встал за прилавок меняльной лавки и продолжил дело отца.
А мечты заводили юношу далеко. Он верил в свою звезду и грезил о том времени, когда будет вознаграждена его гордость, когда в нем, Мейере Ротшильде, будут нуждаться. И думалось, грядет день, когда с ним будут искать общения знатные персоны; даже августейшие особы оценят его способности; и те, кто сейчас смотрят на него с брезгливым высокомерием, станут перед ним заискивать. Он воображал себя банкиром при высоком Дворе. Впрочем, в своем стремлении обрести эту должность он был не одинок. Как ни тернист был путь придворного еврея, он, несмотря на преграды и опасности, все же манил как вершина благополучия и успеха. То был знак наивысшего достоинства для еврея, хотя презрение и отверженность продолжали тяготеть над ним и в этом статусе. Очень точно это выразил Александр Пушкин в «Скупом рыцаре», где герой бросает кредитору: «Проклятый жид, почтенный Соломон!» Поскольку в еврейской сметке и деловой хватке нуждались, иудеев привечали и называли «почтенными», но при этом они все равно оставались париями — «проклятыми жидами».
Евреи стремились оказаться при Дворе не столько из желания обогатиться и тем более не из стремления «повелевать» крещеным миром. Нет, немалую роль играло здесь радение об интересах своего народа. Более того, только еврею в ливрее и можно было хоть чего-то добиться для своих соплеменников. Потому такое возвышение было в то время не только достижением отдельного лица, но и победой всей еврейской улицы. Вот и наш Мейер мечтал получить должность придворного банкира, и уж тогда он все влияние употребит, все силы положит, чтобы его единоверцам жилось лучше.
Но банкирами не рождаются, ими становятся; ведь финансы — дело тонкое, деликатное, это целая наука, а она образования требует. Старые семейные связи помогают Мейеру устроиться в купеческую фирму Вольфа Якоба Оппенгеймера (тот приходился племянником еврею Зюссу, с которым вел когда-то дела дед Ротшильда). Это была фирма невысокого пошиба, хотя обслуживала августейших клиентов и имела отделения в Амстердаме, Вене, Штутгарте, Бонне и Ганновере. В Ганновер и направился наш герой и прожил там семь лет на положении ученика-стажера: не получал жалования, но зато жил за счет фирмы и столовался в доме хозяина. Город этот принадлежал тогда английской короне, и атмосфера была здесь необычайно свободной: евреев не унижали, не останавливали на улице, да и жить им разрешали везде, где пожелают. В Ганновере разворачивалась деятельность придворного банкира и филантропа Лефмана Беранда, очень много сделавшего для местной еврейской общины, а позднее на этом поприще весьма преуспевал Михаэль Давид. Неизвестно, их ли примеры воодушевляли Мейера, но учился он усердно и вскоре искусился в торговле, коммерции, а также в банковских и чековых операциях (считавшихся еврейским изобретением).
Портрета молодого Ротшильда не сохранилось, но, по описаниям современников, это был рослый сутулый юноша с большими карими глазами, высоким лбом, чувственными губами, пронзительным взглядом и иронической улыбкой. Некоторые изображают его с пробивающейся бородкой и париком (пудрить который евреям запрещалось), в треугольной шляпе.
У Вольфа Оппенгеймера было уникальное собрание редких монет, в их числе древние и экзотические — из Древнего Рима, Византии, Персии, Московии и др. Прежний интерес к нумизматике вспыхнул у Ротшильда с новой силой и подкреплялся упорным самообразованием. Не было книги, брошюры или каталога монет и медалей, оставленных им без внимания, так что к восемнадцати годам Мейер стал большим знатоком по этой части.
На почве собирательства он свел знакомство с ганноверским дворянином, генералом фон Эшторфом, обладателем коллекции медалей, монет, картин, старинных книг и ювелирных изделий. К тому же фон Эшторф был советником кронпринца Вильгельма IXГессенского, которому суждено было сыграть в жизни Мейера Ротшильда огромную роль.
Кронпринц Вильгельм IX (1743–1821), кузен Георга IIIАнглийского, владел землей Гессен, наибеднейшей в северной Германии, но жил в роскошном фамильном замке и считался одним из богатейших венценосцев Европы. По отзывам современников, он не отличался ни набожностью, ни честностью и был прижимистым в юности, алчным в зрелые годы и омерзительно скаредным под старость. Помимо охоты за деньгами, он прославился своим многочисленным потомством, состоявшим по преимуществу из незаконнорожденных чад, которых биографы насчитывают до семи десятков. И в бизнес он устремился с тем же пылом, как и к зачатию бастардов. Как человек трезвый и практичный, к тому же лишенный предрассудков и национальных фобий, он не мог не отдавать должное финансовым способностям иудеев. Вдобавок ко всему, Вильгельм был записным нумизматом и не пропускал случая пополнить свою коллекцию новой диковинкой. Так что генералу фон Эшторфу сам Бог велел представить Ротшильда кронпринцу.
Согласно литературному преданию, их знакомство произошло во дворце, когда во время игры в шахматы Мейер подсказал Его Высочеству правильный ход, после чего партия была выиграна. «А он совсем не дурак, этот парень!» — бросил Вильгельм Эшторфу, который привел Ротшильда. Якобы с тех самых пор кронпринц его и заприметил. Неизвестно, имела ли место эта сцена, но правда в том, что глупостью Мейер и впрямь не страдал, а Вильгельм и в молодые годы отличался проницательностью и ценил в людях остроту ума и деловую сметку. К тому же они с Ротшильдом были почти ровесниками, что также благоприятствовало их сближению. Мейер старался обратить на себя внимание влиятельного патрона и действовал наверняка, как в той выигранной Вильгельмом шахматной партии, просчитав все на много ходов вперед. Он делает Вильгельму предложение, от которого невозможно отказаться: уступает редчайшие монеты и медали за смехотворно низкую цену. Первое документальное свидетельство о приобретении кронпринцем «рухляди» Ротшильда относится к 1765 году, когда, согласно записи, он распорядился выдать «38 гульденов, 30 крейцеров еврею Мейеру за медали». И хотя архивы Гессен-Ханау 1776–1770 годов не сохранились, нет сомнений, что еврей ссужал Вильгельма монетами и медалями и в это время, иначе тот не пожаловал бы ему в 1769 году звание «придворного фактора».
Так Мейер стал первым в семье Ротшильдов обладателем придворного титула, и старый его дом в Юденштрассе украсил круглый щит с величественным гербом княжества Гессен-Ханау. На дворе стоял XVIIIвек, когда чины и регалии очень почитались: «В житейских передрягах титул спасает тебя от ударов судьбы», — гласила немецкая пословица. Но то, что хорошо для немца, иудею — увы! — не сильно помогало. Ротшильд (даром что считался «защищенным евреем») по-прежнему не имел права покидать гетто ночью и по воскресеньям, носить христианское платье; не был огражден от произвола гвардейцев, готовых остановить и унизить иудея в любое время, и т.д. И все же это, пусть пока весьма скромное, звание было его маленькой победой — первым шажком на пути к должности придворного банкира при августейшем правителе.
И так сошлось, что «придворным фактором» Мейер стал, когда ему минуло 25 лет, а именно с этого возраста, согласно местным драконовским законам, иудею «милостиво» дозволялось обзаводиться семьей. Понятно, что брак для такого выгодного жениха, как Ротшильд, должен был быть только равным. Потому его избранницей стала дочь другого еврейского фактора при Дворе, а именно герцога Саксен-Мейнингена Вольфа-Соломона Шнаппера, семнадцатилетняя Гутеле (1753–1849). Отец дал за ней приданое 2400 флоринов. Поначалу это был, что называется, брак по расчету, хотя черноокая миниатюрная Гутеле привлекала своей неброской красотой, обаянием и талантом создавать столь милый сердцу Мейера домашний уют. И только потом оказалось, что Господь послал Мейеру девушку редких качеств: прекрасную жену, рачительную хозяйку, заботливую мать. Она произведет на свет семнадцать детей, из которых выживут десять: пять сыновей и пять дочерей — Жанетт (1771), Амшель (1773), Соломон (1774), Натан (1777), Изабелла (1781), Бабетта (1784), Кальман (1788), Жюли (1790), Генриэтта (1791), Яков (Джеймс) (1792). Гутеле воспитает детей в лучших еврейских традициях — высокой нравственности, скромности, религиозности, в почтении к родителям и преданности друг другу. Надо сказать, что и дети, привыкшие к аскезе, никогда не капризничали и довольствовались малым, и это была одна из составляющих их будущего головокружительного успеха. Важно, что у Мейера Ротшильда всегда был крепкий надежный тыл — и с каждым годом он любил и почитал свою домовитую Гутеле все больше и больше.
Сосредоточившись на традиционном меняльном бизнесе, Ротшильд скупал по бросовым ценам предметы старины, колеся в поисках ценностей по городам и весям северной Германии. В адресной книге Франкфурта 1778 года он значится единственным евреем — продавцом антикварных изделий. А с 1771 года начинает регулярно издавать каталоги редких монет и медалей из своего собрания. «Как он заботился о своих каталогах! — восклицает историк. — С какой тщательностью печатал их, используя традиционный готический шрифт! Как он проверял и перепроверял заголовки на титульных листах, как внимательно работал над каждой фразой! Он был похож на талмудиста, который пишет книгу своей жизни». И вправду, монеты из Древней Греции, Рима, России, Франции, Швеции, других стран описаны здесь по последнему слову науки того времени. Да и цены назначались не столько исходя из сохранности и внешней привлекательности монеты, сколько в силу ее исторической и художественной значимости. Можно только удивляться, как далеко продвинулся Мейер в изучении древних культур и прежде всего истории и нумизматики. Прознав о любви к изящному и нумизматических пристрастиях потенциальных покупателей, он обращался к ним с заманчивыми предложениями, обнаруживая при этом и тонкий психологизм, и удивительное знание человеческой натуры. При этом цены, назначаемые Ротшильдом, были всегда значительно ниже цен других торговцев, и то было его золотое правило — не гнаться за сиюминутной прибылью, а выигрывать за счет увеличения товарооборота. И тогда малая потеря оборачивалась большим барышом.
А доходы Ротшильдов неуклонно росли: в 1771–1779 годы они составляли более 3800 гульденов в год, и только малая толика тратилась на домашние нужды. В 1784 году состояние его исчислялось уже 150 тысячами гульденов. Это позволило семье приобрести одно из лучших строений Юденштрассе — построенный еще в 1615 году четырехэтажный «дом Зеленого щита», в подвале которого имелись даже колодец и водяной насос — роскошь по тем временам неслыханная!
Между тем, появилась надежда, что и для обитателей Юденштрассе вот-вот настанут желанные перемены. Над Германией повеял ветер свободы. В 1781 году прусский либерал Христиан-Вильгельм фон Дом издал сочинение «О гражданском улучшении евреев», в котором призвал уравнять их в правах с христианами. А годом позже император Священной Римской империи Иосиф IIв своем «Эдикте терпимости» формально признал иудеев «такими же человеческими существами, как и прочие подданные его короны». Событие это приветствовал величальной одой поэт Фридрих Клопшток, восхвалявший Иосифа II — освободителя «раненых сынов Израиля от ржавых оков».
Однако в затхлой атмосфере Франкфурта предвестники нового пробивали себе дорогу с боем. Сенат города запретил «кощунственную» драму Готхольда-Эфраима Лессинга «Натан Мудрый», ее экземпляры изымались из книжных лавок и уничтожались. Антиеврейское законодательство ничуть не ослабело. И иные интеллектуалы по сему поводу нимало не сокрушались. Георг Фридрих Гегель (он тогда учительствовал во Франкфурте) писал, что, в отличие от героев греческих трагедий, судьбы евреев не способны вызвать ни ужаса, ни сожаления. В этом же духе высказывался и Иоганн Вольфганг Гёте, хотя однажды его прожгло сознание: «Но ведь и они тоже люди, энергичные, предприимчивые, и даже это их упорство в приверженности собственных традиций достойно уважения. И девушки их красивы». Впрочем, и Гегель, и Гёте не сомневались в справедливости поражения евреев в правах.
Что до Ротшильда, то в 1783 году он получил наконец разрешение покидать гетто, когда ему заблагорассудится. Однако права ношения христианской одежды он не обрел, потому в городе его продолжали останавливать и подвергать унизительным проверкам, о чем свидетельствует его жалоба, поданная в Сенат.
В 1785 Вильгельм IX становится полновластным ландграфом Гессен-Кассельским, унаследовав от почившего в бозе отца горы золота, образовавшегося в результате многолетней продажи за кордон бравых гессенских солдат-наемников, причем немалая сумма осела в британских авуарах и давала огромную прибыль. Состояние богатея перевалило за сто миллионов гульденов. Главным же его помощником стал прусский дворянин Карл Фридрих Будерус. Сын мелкого чиновника, Будерус служил своему владетелю с 16 лет, сперва ментором при его байстрюках, но вскоре проявил свои коммерческие таланты и выбился в финансовые советники. Он часто наезжал во Франкфурт, где имел собственный бизнес по продаже недвижимости и завел знакомство с Ротшильдом, с которым, кроме прочих дел, их объединяла страсть к нумизматике. Советник ландграфа не только душевно расположился к Мейеру, но и оценил полезность этого предприимчивого еврея, потому стал лоббировать его интересы при Дворе.
В 1789 году Ротшильд — конечно же, по рекомендации Будеруса — пишет
Вильгельму куртуазное (насколько это возможно при его ломаном немецком языке) письмо.
Он предлагает свои услуги и сулит высокую прибыль. Но венценосец вовсе не
торопится вести с ним большие дела: покупать за бесценок монеты и всякие
забавные вещицы — пожалуйста, а вкладывать свои кровные в сомнительное
предприятие — это увольте! Тем более что Ротшильд этот (он навел справки), как
и всякий набожный иудей, ведет образ жизни самый аскетический, напоказ не
щеголяет, не роскошествует. Может, он и впрямь толков и тороват, но зачем
верить ему на слово, а тем более делать на него ставку? Лишь из уважения к
верному Будерусу он ссудил его протеже
Зато собственный бизнес Мейера идет в гору. Помимо обмена денег и продажи антиквариата он успешно торгует хлопком, шерстью, вином и мукой (цены на которую после Французской революции резко подскочили). Небывалые прибыли приносят изделия, импортируемые из Британии, и неоценимую помощь здесь оказал тот же Будерус: пользуясь тем, что его патрон поставлял туда солдат-наемников, он добился от англичан льготных условий для Ротшильда, и в результате тот стал главным поставщиком одежды из туманного Альбиона в Германию, получая внушительные таможенные доходы. Во время сражений с революционной Францией Мейер организует поставку провианта, амуниции, вьючных лошадей для союзнических армий, что в условиях военного времени было делом многотрудным. Он обзавелся прочными связями в деловых и финансовых кругах, и в 1800 году вошел в число десяти самых богатых евреев Пруссии.
Масштабы дела требовали привлечения грамотных профессионалов. В фирме Ротшильда появляется квалифицированный бухгалтер, Зигмунд Гейзенгеймер (1774–1828), человек широких взглядов, последователь Гаскалы. Помогают отцу и старшие сыновья, Амшель и Соломон, они не чураются и канцелярской работы. Но наиболее ярко проявил себя средний сын, огненно-рыжий Натан, безусловно, самый энергичный и изобретательный в семье. Поскольку импорт из Британии стремительно растет, Мейер решает отправить его в Манчестер (потом тот переселится в Лондон), чтобы он получал товары напрямую, без посредников. А «языком» не знавшего английский Натана стал посланный ему в помощь полиглот Гейзенгеймер. Ротшильд снабдил сына двадцатью тысячами фунтов, ибо верил в его успех. И не ошибся!
Тайна успеха Ротшильдов была в том, что помимо дарованного им Богом таланта они всегда держались сообща и не имели секретов друг от друга. Жизнь подчас была невыносимой, но они научились смотреть на нее как на дерзание, как на вызов — не индивидуальный, а всееврейский. Как точно сказал Макс Нордау, «евреи добиваются превосходства, потому что им отказано в равенстве». То, что для других было преуспеянием, роскошью, излишеством, — им приоткрывало дверь в новый мир с элементарными гражданскими и человеческими правами. «Мы должны выстоять, — часто говорил Мейер своим сыновьям, — каждый в ответе за каждого». И в этом единстве была их сила.
Мейера всегда отличали исключительная умеренность и непритязательность в быту. Богатство его множилось, а платье оставалось скромным и изнашивалось до дыр. Все, кто имел с ним дело, отмечали его добронравие, особую склонность к благотворительности и безграничную щедрость, причем он всегда предпочитал творить добро анонимно. Просящему милостыню он быстро ссыпал монеты и, боясь быть узнанным, исчезал в темноте. «Если кто зрел лица довольных нищих, — говорит современник, — это значило, что только что здесь прошел почтенный Ротшильд». А известный писатель Людвиг Берне, уроженец Юденштрассе, вспоминал: «Когда я был маленьким, нам неожиданно повстречался Ротшильд, идущий в синагогу. Сперва он поговорил с моим родителем, потом обратился с несколькими ласковыми словами и ко мне и, положа руки мне на голову, по-отечески благословил… Может статься, благодаря этому его благословению, я и писателем стал, да и деньги в моем кошельке никогда не переводятся».
К слову, синагогу Мейер посещал каждый день, не пропуская ни одной службы. Он любил беседовать с учеными-талмудистами, а за его обеденным столом часто трапезничали школяры и ученики ешиботов. Ротшильд настойчиво повторял: «Человек должен прежде думать, а потом действовать. Однако прежде чем решать, как действовать, надо обратиться к Богу». Но вот что ценно — несмотря на ортодоксальность, он был всегда открыт всему новому. Потому к своему младшему сыну Якову он призвал учителя-либерала Михаэля Гесса (1782–1860), которому предстояло сыграть важную роль в просвещении евреев Франкфурта.
Тесные деловые отношения между Вильгельмом и Мейером устанавливаются с 1800 года, когда обоим исполнилось по 37 лет. Говорили, что богатей-ландграф пытался всеми силами удержать Фортуну, а Ротшильд — поймать ее.
Историк-экономист Джозеф Сауэр называет Вильгельма «чистым капиталистом» и говорит о его стремлении извлекать сверхприбыль путем размещения активов за границей. В то же время ландграфа осаждали августейшие родственники, которые требовали ссужать их деньгами под самые низкие проценты. Потому-то ему было выгодно прикидываться для сильных мира сего некредитоспособным, ведь отказ в займе (без какого-либо серьезного резона) влек за собой ухудшение государственных отношений. Нельзя было, скажем, так просто отмахнуться от монархов Австрии или Пруссии, но, с другой стороны, и пословицу «Если даешь деньги сильному, считай их пропащими» тоже никто не отменял.
И в этот судьбоносный час протеже Будеруса, Ротшильд, снова выплыл наружу. Именно Ротшильд первым прозорливо предложил Вильгельму давать частные долговые обязательства на анонимной основе. Конечно, Будерус, помогая еврею получить доступ к деньгам ландграфа, вовсе не рисковал, ибо знал, что его патрон от этого только выиграет. Да и Вильгельм знал, что творил: он предался Мейеру вовсе не по прихоти или капризу, а как проницательный и холодный делец, преследовавший собственные интересы. Исследователь Александр Диетз, автор многотомной монографии об истории банковского дела Франкфурта, говорит об ожесточенной борьбе за финансовые активы Вильгельма, из которой Ротшильд вышел победителем. «Ее детали могут служить материалом драмы», — отмечает историк. Что ж, Ротшильд оказался более гибким и широко мыслящим стратегом, чем его конкуренты. Он умел охватить разом весь круг проблем и объединить их в одном решении; при этом жертвовал сиюминутной прибылью, зато выигрывал в итоге.
Мейер занимается делами Вильгельма вместе со своими сыновьями, разъезжая по ухабистым дорогам Германии и часто посещая Кассель. При этом Ротшильды с какой-то завидной методичностью получают громкие придворные титулы: в 1802 году ландграф жалует Соломона и Амшеля званиями своих почетных агентов; в 1803 году сам Мейер становится обер-гоф-агентом (а это высший знак достоинства еврея при дворе); кроме того, Амшель становится придворным агентом графств Изенбург-Оффенбах-Бирштейна и Ашаффенбурга. Мейер даже хочет, чтобы имя его звучало на немецкий манер — «Майер», и требует себя так величать. А дело его и впрямь столь разрослось, что обрело имперские масштабы. Благодаря крупным финансовым операциям с активами Вильгельма он преобразует свой торговый дом во Франкфурте в крупный банковский концерн. По словам историка Кристиана Бергхоффера, «во время острейшего денежного дефицита Ротшильд оказался наиболее находчивым и продуктивным, а его банк занял ведущее положение не только во Франкфурте, но и во всей Германии». И важным подспорьем стал здесь обосновавшийся в Манчестере Натан, бизнес которого вырос так стремительно, что с ним решил породниться самый богатый еврей Англии Леви Коген: он отдал за него свою дочь Ханну с приданым в десять тысяч фунтов. Благодаря женитьбе Натана Ротшильды породнились с именитыми родами банкиров Монтефиоре, Голдсмитами, Мокатасами.
Вскоре почти вся торговля с континентом сосредоточилась в руках Ротшильдов. А начавшаяся в 1806 году континентальная блокада Англии открыла для них новые возможности. Сладилась надежная и четко организованная программа действий. Нанятые Натаном карго-корабли перевозили индиго, чай, сухие фрукты, сахар, кофе, шерсть, текстиль, одежду и прочие товары в голландские и северогерманские порты. А принимали их все мужи семейства — Кальман в Гамбурге, Соломон — в Данкирке, Яков — в Амстердаме, Амшель и Мейер — во Франкфурте. А уже оттуда товары переправляли в другие европейские страны — понятно, с ощутимой выгодой.
Вольтер говорил, что на Лондонской бирже мирно соседствуют христианин, магометанин и иудей, и никто не назовет тебя неверным, пока ты не обанкротишься. Не то во Франкфурте, где и в начале XIXвека с иудеями продолжали обращаться, как с «неверными». Им было дозволено лишь «временно» покидать гетто по воскресеньям, да и то за внушительную плату. Полноценными гражданами страны они не считались, и бдительные почтмейстеры вскрывали их «неблагонадежные» письма, подвергая строгой цензуре. Прусские реакционеры не уставали повторять, что, мол, Европа нам не указ, что обращение с нашими евреями — это наше внутреннее дело. Но прогресс был неотвратим, и дух просвещения и толерантности работал на народ Израиля.
Да и в самом гетто пробивали себе дорогу просветительские идеи, нарушая обособленность ортодоксов. Принцип «Тора и Дерех-Эрец» (иными словами — «Еврей дома и Человек в миру») пытались проводить в жизнь ревнители Гаскалы — последователи учения Мозеса Мендельсона. И знаменательно, что Мейер Ротшильд понимал важность общего образования для своих единоверцев. Он построил и целиком финансировал «школу для бедных еврейских детей», организованную в 1803 году Гейзинггеймером. Одно только «гойское» название сего заведения «Филантропин» (греч. «человеколюбие») внушало староверам суеверный ужас.
К преподаванию был привлечен ментор Якова Ротшильда, выдающийся талмудист, педагог и писатель Михаэль Гесс. Он проработал здесь главным учителем полвека и получил известность благодаря своим произведениям по вопросам еврейского воспитания, морали, а также защите иудеев от нападок антисемитов. Наряду с Торой и Талмудом школяры изучали немецкий и французский языки, географию, натуральную историю, новейшую философию, постигали «крамольные» сочинения Вольтера, Руссо, Лессинга, Гердера, Мендельсона и др. Понятно, что староверы смотрели на такое заведение как на рассадник ереси и кощунства. Главный раввин Франкфурта подверг школу херему (проклятию), и не будь Ротшильда (который заручился и поддержкой Сената), это начинание было бы загублено. Но «Филантропин» выстоял, и в 1813 году здесь получали знания уже 229 учеников. При этом попечитель Мейер иногда сам направлял в школу еврейских детей, взяв на себя все расходы на их образование. Известен случай, когда, будучи в Марбурге, он повстречал бездомного мальчугана, который слонялся по улицам и в поисках подаяния распевал песни на иврите. Ротшильд расчувствовался, взял его с собой во Франкфурт и определил в «Филантропин». Школа эта станет центром еврейского реформистского движения в Германии и просуществует вплоть до ее закрытия нацистами в 1942 году.
Между тем после победы над пруссаками под Иеной в октябре 1806 года Наполеон Бонапарт, возжелавший заполучить несметные сокровища Вильгельма, приказал своим генералам конфисковать все его богатства в пользу Франции. «Меня разбудили в полночь, — отметил ландграф в своем дневнике 31 октября 1806 года, — я пережил такое потрясение, точно меня хватил апоплексический удар». Запись была сделана, когда в верховьях Касселя уже гремела канонада французов, изготовившихся к штурму фамильного замка. Впрочем, о таком развитии событий Вильгельм был не только оповещен (получил перед тем угрожающий ультиматум, где объявлялся узником войны), но и подготовился загодя. Детальный план спасения его имущества был тщательно разработан Будерусом и Ротшильдом. Неделями ранее экипажи с золотом, серебром, утварью, ящиками с ценными бумагами отправлялись туда, где их не могли достать наполеоновские ищейки. Вывести такое огромное состояние за границу было не под силу, и более сотни увесистых сундуков было припрятано в тайниках Вильгельмшене, а также в укромных подвалах дворцов Левенбурга и Сабабурга.
Четыре ящика ландграф передал на хранение Ротшильду, и тот скрыл их у своих знакомцев в Юденштрассе. Существует легенда (о ней поведал Кальман Ротшильд, и сведения эти вошли в немецкий энциклопедический словарь 1834 года), будто бы кронпринц доверил Мейеру Ротшильду все свои миллионы, который тот спрятал в винные бочки, а когда оккупанты ушли, вернул ему в целости и сохранности, все до последнего гульдена. А другой сын Ротшильда, Амшель, субсидировал «историческую» картину, живописующую трогательную сцену: Вильгельм со слезами на глазах вручает верному еврею пачки банкнот. Да и Натан Ротшильд позднее писал: «Принц дал деньги моему отцу; нельзя было терять ни минуты; он послал мне по почте 600 тысяч фунтов. Я нашел деньгам такое разумное применение, что после войны благодарный принц подарил мне все свое вино и полотно». На самом же деле все было более прозаично. Скупой и подозрительный, ландграф никогда не доверил бы все свои деньги одному человеку, и ящики, отданные Ротшильду, заключали лишь скромную долю его имущества. Но правда то, что, находясь в ссылке, Вильгельм доверил еврею доступ ко всем своим финансовым фондам и постепенно Мейер становится главным, если не единственным, их распорядителем. Ротшильду удалось не только сохранить миллионы ландграфа, но и приумножить их.
А тогда, в Вильгельмшене, Вильгельм, переодевшись в простолюдина, проскочил под носом у охранявших Кассель французских часовых, сел в экипаж с шестериком и скрылся. На следующий день он уже объявился в Дании, в Готторпе, во дворце своего младшего брата Карла, губернатора Шлезвига и Голштинии. А в Гессен-Касселе стал хозяйничать наполеоновский порученец, генерал Жозеф Лагранж. Он приступил к делам истово, демонстрируя притом и безупречный нюх ищейки. Припрятанные во дворце 50 сундуков ландграфа тут же обнаружили, рассекречены были и тайники Сабабурга и Левенбурга. Ретивый генерал, действуя строго по инструкции, отослал коллекцию редких монет и антиков в Париж на аукцион, а горы золотой и серебряной посуды пошли на переплавку. Возможно, Лагранж пополнял бы казну Бонапарта и далее, но Ротшильд прознал о его маленькой слабости — желании жить красиво. Потому-то он предложил генералу принять в презент 260 тысяч франков, и тот суммой не погнушался. Рвение служаки сразу же укротилось, и на следующий же день он вернул еврею значительную часть ящиков и сундуков ландграфа. А в рапорте парижскому начальству генерал, как бы невзначай, занизил реальную стоимость имущества Вильгельма в четыре раза!
С этой новостью Будерус заторопился в Готторп, желая обрадовать низвергнутого кронпринца, но тот пребывал в самом мятежном состоянии духа. Положение его и впрямь было незавидным. Ведь Бонапарт одним росчерком пера аннулировал Гессен-Кассель и объявил все денежные средства Вильгельма (в том числе его многомиллионные активы за границей) собственностью французского правительства. Одно только утешение — гроссбухи со списками кредиторов и размеров долгов были в надежных руках, так что эти «варвары-галлы» о реальном его состоянии никогда не узнают! Но действовать надлежало в строгой тайне. «Будерус, слава Богу, со мной, — записал тогда Вильгельм в своем дневнике, — он произвел секретное назначение финансового консула господина Карлхаузена». Под именем Карлхаузена скрывался Мейер Ротшильд. Так аттестовался он в их конспираторской переписке, которая велась с использованием тайных адресов и псевдонимов. Сам ландграф назывался «Гольдштейном», Будерус — «Волдшмидтом», Натан — «Лонгбейном»; фунт стерлинга обозначался словами «рабби Мозес», а «английский капитал» — «Иерусалим».
Начиная с 1807 года Ротшильд вкладывает в иностранные банки более миллиона гульденов в год — разумеется, под фиктивными именами, но с интересом в 3,5%. Еврей побуждает иностранных заемщиков начать платить Вильгельму по счетам. И те, хотя и страшатся репрессий Парижа, прозорливо решают, что французы-то приходят и уходят, а богатый Вильгельм может им в дальнейшем очень пригодиться.
Между тем оккупационные власти подозревали, что Мейер осведомлен о капиталах Вильгельма. Они сулили ему 25% комиссионных от суммы, которую бы тот им предоставил. Но еврей остался верен своему патрону и не предал его. И сам Мейер, и его сыновья колесят по Германии в закрытых экипажах, собирая и приумножая добро Его Высочества, причем Кальман Ротшильд становится основным курьером между Франкфуртом и Готторпом.
В 1807 году Гессен-Кассель вошел в состав королевства Вестфалии, а Франкфурт стал столицей Рейнского союза. Во главе его встал великий герцог и примат Карл фон Дальберг (1744–1836). Друг Виланда, Гёте, Шиллера, Гердера, он, казалось, был «в просвещенье с веком наравне», и многие евреи связывали с ним надежды на лучшее. Но, предоставив католикам, лютеранам и кальвинистам полные гражданские права, примат лишь смутно намекнул иудеям на возможную «защиту от обид и неоправданной ярости» и отечески посоветовал христианам относиться к ним «в духе гуманности и человеколюбия». На деле же иудеи по-прежнему платили дискриминационный налог; им не разрешалось посещать кофейни и питейные дома, ходить по двое по площадям Франкфурта; а в общественных банях наличествовали полотенца с отметкой «только для христиан»; евреям запретили издавать журналы на иврите и идише, которые объявили «глашатаями мракобесия». Дальберг не придумал ничего лучше, как несколько «усовершенствовать» прежние узаконения, и принял новый Еврейский Статут 1808 года. Усовершенствовалась, однако, лишь форма присяги для иудея, которая стала звучать чуть более «политкорректно»: вместо фразы «Если я нарушу клятву, я заслужу наказания, посланные Богом на проклятых евреев», появились слова: «Если нарушу клятву, буду наказан Богом, как те евреи, которые восстали против Него, за что были прокляты».
Статут 1808 года запрещал иудеям селиться в христианской части города и строго ограничивал их число, устанавливал коллективное наказание за преступления и долги еврея. Более того, во многом новый Статут был даже жестче предыдущего. Теперь назначение раввинов производилось исключительно с одобрения лютеранской консистории, и даже обрезания могли совершаться только с разрешения городского начальства. Современник говорит о «невыразимом ужасе», охватившим тогда евреев, но все петиции и протесты оставались втуне. «Если дать им возможность дышать, — парировал Дальберг, — эти наглецы станут неуправляемыми и опасными». Он не уставал повторять, что моральный и культурный уровень иудеев значительно отстает от христиан. Однако раздавались и другие голоса. «Они никогда не будут хуже, чем их угнетатели», — взывала немецкая писательница Беттина фон Арним. Даже подчиненный примата, консул по еврейским делам граф фон Эберштейн не побоялся заявить: «Мыслимо ли связывать человека по рукам и ногам, а потом пенять ему на то, что он не может ходить?»
Но и в сторону Франкфурта подул свежий ветер перемен. Соседняя Вестфалия предоставила иудеям все права. И сам великий герцог, находясь под властью Франции, не мог вечно игнорировать и Код Наполеона, и Декларацию прав человека, а должен был как-то к ним применяться. Впрочем, поборы, взимаемые с иудеев, давали чистыми 25 тысяч гульденов в год, и лишаться их городские власти никак не желали. И тут в дело вмешался Ротшильд. Избранный нотаблем еврейской общины, он стал добиваться для своих соплеменников полных гражданских свобод. Власти отделывались туманными обещаниями и, наконец, Дальберг признался Мейеру в приватной беседе, что рад бы решить вопрос в гуманном духе, да только вот казна Франкфурта совсем истощилась, и город задолжал Парижу кругленькую сумму. «Ну, как тут обойтись без еврейских вливаний! — продолжил он не то с жалостью, не то с мольбой в голосе. — За все ведь платить надо, и за свободу тоже». Назначенная приматом цена вопроса оказалась баснословной — полмиллиона гульденов. Правда, удалось сторговаться на 440 тысяч гульденов, но все равно по тем временам это была колоссальная сумма. И половину денег внес «индивидуалист» Ротшильд! Не терпящие конкуренции прусские купцы вопили о грядущем светопреставлении из-за «стай еврейской саранчи». А Дальберг бойко отругивался от националистов, голосивших, что он «запродался жидам» и лакействует перед французами. Но свершилось: 28 декабря 1811 года евреи Франкфурта получили наконец полные гражданские права!
Тем временем после захвата наполеоновской армией Шлезвига и Голштинии Вильгельм вынужден был перебраться в Богемию, неподалеку от Праги, где старший сын Ротшильда Амшель выторговал ему по сходной цене дворец Кляйнцейт. Все вклады Вильгельма, равно как и все его финансовые операции, по-прежнему находились под официальным запретом. Но Ротшильд, для которого вся жизнь была дерзанием, любил и умел рисковать. Он увеличивает инвестиции в бизнес толковых и оборотистых клиентов, удваивает английские вклады, и в кармане ландграфа оседает 550 тысяч фунтов чистой прибыли. Мейер знал, что французы могли его сурово наказать как соучастника “преступных махинаций”. За ним установили слежку, письма его перехватывались полицией, и, сохраняя и приумножая капиталы ландграфа, он ставил на кон не только собственное, но и семейное благополучие. Но это не остановило его.
И вот уже шеф вестфальской полиции Саванье выписывает ордер на арест Ротшильдов и отправляется во Франкфурт для проведения следствия. Это немало разозлило Дальберга (ведь город находился под его юрисдикцией), который благоволил к Мейеру и, кроме того, посчитал это вмешательством в свои внутренние дела. Он предупредил еврея о непрошеных гостях, и тот встретил Саванье во всеоружии, спрятав и частично уничтожив все изобличающие бумаги.
Рылись несколько недель кряду, опечатали все имущество, причем под домашним арестом находились и домочадцы Ротшильда. И все твердили одно и то же: никаких контактов с беглым Вильгельмом! А Мейер вообще изображал слабоумие и беспамятство: когда полицейский чин спросил, сколько ему лет, он затруднился с ответом и так не смог назвать точную цифру. Слышал, будто Натан обосновался в Англии и, вроде бы, женился, а когда точно, не знает. К кому Амшель ездит в Прагу? Да уж не к Вильгельму, которого и знать не знает, а к одному богемскому дворянину, с которым имеет тяжбу. Сыновья и невестки Мейера показали, что и Будеруса они видели раз или два, тот, как будто, приходил в их контору по торговым делам, но каков он, как выглядит, не припомнят. Возможно, допросы с пристрастием продолжались бы и долее, если бы усердие шефа полиции не смягчила мзда — несколько тысяч гульденов. Следствие было сразу же прекращено, и Ротшильды могли вздохнуть свободно.
Но выпало новое испытание. Наполеон усилил блокаду Англии и обрушился на черный рынок, и, прежде всего, во Франкфурте. Шпики тщательно обыскивали все городские помещения и склады в поисках контрабанды. И снова на помощь Ротшильду пришел Дальберг (конечно, небескорыстно, ибо тут же занял у него на самых выгодных условиях огромную сумму). Примат не только известил еврея о готовящейся инспекции, но и помог припрятать добро. Владельцев британских товаров нещадно оштрафовали. Поплатились 234 торговца на миллионы франков. Колониальные товары публично сжигались, чтобы другим неповадно было. А Ротшильд отделался лишь незначительным штрафом — в списке нарушителей он значился лишь под № 68, хотя на деле был главным поставщиком и продавцом нелегальщины. «Во время этой катастрофы во Франкфурте вновь с удовольствием убеждаюсь в традиционной преданности мне Ротшильдов, — писал растроганный Вильгельм Будерусу, — передайте им мою глубочайшую признательность».
27 сентября 1810 года было объявлено о создании фирмы «М. А. Ротшильд и сыновья». То был контракт о партнерстве, в котором решающий голос имел отец. Он и всеми делами заправлял, и мог оперировать фондами по своему разумению. Но и сыновья становились его полноправными компаньонами. «Cпомощью Мейера Ротшильда, — говорилось в договоре, — его трудолюбия, проницательности и неутомимой деятельности было положено цветущее состояние фирмы и счастье его детей и домочадцев». Но Мейер думал о чем-то большем, нежели о преходящем преуспеянии. Он мечтал об основании могущественной династии банкиров и тщательно обдумывал жизненные правила для потомков, словно был главой монаршего клана. Он призывал их к умеренности и настойчиво повторял: «Никогда не забывайте, что скромность ведет к богатству». Он завещал сыновьям жить в согласии, любви и дружбе, всегда делить прибыль поровну; споры разрешать только внутри семьи, сохраняя единство дома. Настаивал на сплоченности Ротшильдов и требовал не допускать чужаков: мужчины семьи должны жениться на своих кузинах или троюродных сестрах (чтобы накопленное имущество осталось внутри клана и служило общему делу). Само же состояние семьи не подлежало огласке (даже в суде или в завещании). Вот и в контракте совокупный капитал Ротшильдов был обозначен сильно заниженной суммой — 800 тысяч гульденов, причем имя Натана как подданного воюющей державы названо не было. И это несмотря на то, что «рыжик» был в наилучших отношениях с семьей и самым способным и успешным из братьев (те говорили о нем: «Ты — генерал, мы — твои лейтенанты»). Именно ему Мейер завещает потом свою долю имущества.
Натан создает в Лондоне дочернюю фирму «Н. М. Ротшильд и сыновья», достигшую небывалого оборота именно в 1810-е годы. Как и Мейер, он был финансистом от Бога, мыслил стратегически и порой отчаянно рисковал, ставя на карту все. При этом свои коммерческие проекты он неизменно согласовывал с отцом, и решения они всегда принимали сообща. Фантастические возможности для бизнеса открылись отцу и сыну Ротшильдам в многотрудные для Британии времена, когда положение Альбиона было не только туманным, но и опасным. Бонапарт тщился сокрушить английский кредит путем понижения обменного тарифа, а это означало повышение цен на золото. И вот неожиданное и спасительное предложение: Восточно-Индийская компания продает золото на 800 тысяч фунтов! Натан его немедленно скупает (на переданные отцом деньги Вильгельма) и продает английскому же правительству.
Более того, Мейер решает открыть филиал фирмы… в Париже, под самым носом у Наполеона, и представителем направляет туда младшего сына Якова, который (единственный из братьев) получил европейское образование и свободно говорит по-французски. Нужные рекомендации сыну Ротшильд испросил у Дальберга, которого ссудил новым подношением. Яков получает французский паспорт, а Карл и Соломон — право свободного передвижения по Франции. При этом младший Ротшильд по наущению отца употребил все свое красноречие, чтобы убедить французские власти, что экспорт английского золота и серебра будто бы только подрывает экономическую мощь Британии. На самом же деле, пересылаемые из Лондона золотые запасы (да еще приумноженные в результате финансовых операций) направляются по многочисленным каналам — через Болонью, Амстердам, Гамбург, Франкфурт и т.д. — тем же англичанам и их союзникам по антинаполеоновской коалиции. Известно, что в 1811–1815 годы Ротшильды перевели на борьбу с французами 20 миллионов фунтов, так что вклад их в победу над Бонапартом огромен. Но не забывали они и о собственном интересе. Воистину прав был Мейер, когда говорил: «Вы никогда не сможете разориться, получая прибыль».
В последние годы жизни Мейер часто болеет и проводит время в стенах дома, но по-прежнему остается мозговым центром фирмы. Он знает, что шпики перлюстрируют его корреспонденцию, и в письме к Якову от 13 декабря 1811 года стирает слова, которые могут скомпрометировать Ротшильдов в глазах французов. Он проявляет особую осмотрительность и не устает повторять: «Чтобы заработать большое состояние, требуется большая смелость и большая осторожность». Осторожность, надо думать, берет верх, ибо он вычеркивает упоминание о парижских счетах, аттестует Натана именем «Лонгбейн» и просит сразу же уничтожить письмо после прочтения.
Остается Ротшильд и душой еврейской общины Франкфурта, делам которой до конца дней отдает свои силы. Имя его значится в ряду 19 главных еврейских семей, подписавших в феврале 1812 года присягу бургомистру, уже на правах полноправных граждан. Но равноправие имело и свою оборотную сторону — как прусские граждане евреи обязаны были служить в наполеоновской армии. И Мейер, сделавший так много для разгрома Бонапарта, вынужден был принять участие в формировании франкфуртского полка, который потом примет участие в сражениях с русскими под Белостоком и Вильнюсом. Старик с беспокойством наблюдал за вторжением французов в Российскую империю, отдавал симпатии русским и лишь двух дней не дожил до судьбоносного Бородинского сражения.
День Искупления, 12 сентября 1812 года, он провел в молениях в синагоге, стоя на коленях, а возвращаясь, вдруг почувствовал острую боль, потерял сознание и упал прямо на улице. Мейера отнесли домой, где ему стало еще хуже. Он призвал адвоката, внес последние изменения в завещание. Подтвердил, что сыновья наследуют семейный бизнес в пяти равных долях; позаботился он и о пяти дочерях; а своей Гутеле выделил 70 тысяч гульденов пожизненного интереса. Часть состояния Ротшильд распорядился отдать на благотворительность, причем не только еврейским, но и «почтенным христианским организациям».
Он наказал потомкам относиться друг к другу с неизменной любовью и дружбой, заниматься благотворительностью, быть верными своим праотцам и иудейской вере, а ослушников лишить наследства. Зная, что сыновья обладают сильной волей, твердостью и энергией, он сказал на смертном одре Амшелю: «Будьте вместе, и станете самыми богатыми в Германии».
Вечером 19 сентября 1812 года Ротшильда не стало. Он встретил смерть спокойно и, подобно ветхозаветному Аврааму, «умер в доброй старости, насыщенный жизнью, богатством и славою, и приложился к народу своему». По воле покойного, похороны его проходили без всякой пышности и поминальных речей, да и гроб его был весьма прост. Однако в воскресный полдень 20 сентября провожать его в последний путь вышел весь Юденштрассе. Его достижения и неустанная забота о соплеменниках снискали ему любовь еврейского народа. И теперь свобода, полученная обитателями Юденштрассе благодаря его, Ротшильда, усилиям, казалось, еще более отдаляла тот жестокий мир, в котором он родился. Гроб несли к старому еврейскому кладбищу, что в южной части гетто. А в христианских кварталах города в тот час как раз шла месса, церковные колокола били так настойчиво и громко, что причитания плакальщиков тонули в их протяжном перезвоне.
Существует анекдот о роскошном надгробии Ротшильдов, завидев которое один обыватель сказал в сердцах: «Живут же люди!» На самом деле, могила Мейера скромна и незатейлива, как и его пращура Исаака Эльханана, рядом с которым он похоронен. Это простая надгробная плита с надписью на древнееврейском языке.
Еще при жизни Мейера современники — и христиане, и иудеи — ставили его в пример как образцового германского еврея, подчеркивая его душевную теплоту, «неустанную заботу о счастье нынешнего и будущего поколений соплеменников». А вскоре после его кончины вышла в свет брошюра с характерным названием: «Достойная подражания жизнь покойного банкира Мейера Амшеля Ротшильда, посвященная всем любителям добродетели». Утверждалось: «Жизнь Ротшильда неопровержимо доказала, что еврей способен быть достойным человеком и образцовым гражданином…»
Наказ родителя держаться вместе братья Ротшильды, которых называли «пять пальцев одной руки», с честью исполнили. И как символ единения на эмблеме династии изображено пять стрел, соединенных цепочкой, с девизом “Concordia, Integritas, Industria” (Согласие, Единство, Усердие). Мейер знал, что оставил сыновьям значительное наследство, но едва ли подозревал, что основал банкирский дом мировой власти, оказавший в XIXвеке огромное влияние на судьбы не только Германии, но и всей Европы и изменивший лицо мира. Старший сын вел дела родового дома во Франкфурте, другие его братья подвизались в Лондоне, Париже, Вене, Неаполе. Они говорили на немецком, английском, французском, итальянском языках; Амшель, Яков и Кальман обрели европейские имена Ансельм, Джеймс, Карл. В 1815 году совокупный капитал братьев составлял более 3,3 миллиона франков, к 1828 году — уже порядка 120 миллионов франков, и к 1830-м годам банкирский дом Ротшильдов стал едва ли не самым значительным и влиятельным в мире. Как будто о них сказал писатель Михаил Веллер: «Победа еврея не в том, что его банк могущественнее, а в том, что вообще существуют банки: ибо это изначально их мир, созданный ими согласно их натуре. Звон денег — это еврейский гимн, и каждый поющий его — поет осанну им и становится одним из них».
Память об отце всегда хранилась в семье свято: когда в 1817 году братья получили от императора Австрии дворянское звание, и к их фамилиям добавился почетный титул «фон», фирма стала называться «Мейер А. фон Ротшильд и его потомки обоих полов». Так боготворимого ими родителя дети постфактум тоже произвели в дворяне.
Но главный завет Мейера, который затвердили сыновья, — быть верными иудейской вере и своему народу. Не в пример другим своим ассимилированным соплеменникам, они всегда подчеркивали свою этническую принадлежность к еврейству и религиозность, доказав своим головокружительным успехом, что деньги, а не крещение — вот входной билет еврея в христианский мир. И не удивительно разве, что в эпоху национализма они учредили истинно европейскую семью? Их волшебные дворцы с удовольствием навещали Бисмарк, Талейран, Меттерних, Луи-Наполеон III, и все они вынуждены были терпеть, когда на званых обедах братьям подавали кошерную пищу, приготовленную их личным поваром. При этом Ротшильды жили и трудились не только ради собственного благополучия: они меценатствовали, строили школы, больницы, дома с низкой квартирной платой.
Впрочем, путь их не был устлан розами и вызывал не только преклонение и угодничество, но и сплетни, интриги, а то и оскорбительные карикатуры, антисемитские памфлеты — порождение расизма и животной ненависти к евреям. Именно Ротшильды, по словам Генриха Гейне, были величайшими революционерами — они, подобно Ришелье и Робеспьеру, сокрушили привилегии аристократии и заложили основы европейской демократии.
Вдова Мейера Ротшильда Гутеле пережила супруга на 37 лет и осталась доживать свой век в старом доме «Зеленого щита» на Юденштрассе, где когда-то она, жена скромного менялы, поднимала своих детей. «Я буду нахалкой и гордячкой, если в свои почтенные годы покину эту смиренную обитель», — говорила она, суеверно боясь, что тогда-то удача уж точно отвернется от ее сыновей. Когда был жив Мейер, она всегда оставалась в тени супруга. После его кончины эта добродетельная еврейская женщина стала настоящей знаменитостью. Ее сравнивали с матерью Наполеона Летецией, а дом ее стал местом паломничества не только для Германии, но и для всей Европы (как дом Гёте, что на Гроссе Хиршграбене). Ганс-Христиан Андерсен, посетив ее во Франкфурте, посвятил ей прелестную волшебную сказку.
Гутеле забрасывала детей заботливыми письмами, пекла пироги, посылала им разные вкусности, шила по старой привычке рубахи. И сыновья частенько ее навещали. Они месили грязь кварталов Юденштрассе, ибо в их роскошных экипажах там было не протолкнуться. А мамеле в своем кружевном чепчике, с веером в руках, обыкновенно принимала их наверху, в кресле, у окна своей скромной гостиной. Сколько ни убеждали они ее переехать в более комфортабельные и богатые апартаменты — все впустую. Тогда дети расширили, переоборудовали и усовершенствовали сам дом «Зеленого щита», чтобы всех новобрачных династии Ротшильдов привозить в родные пенаты Мейера и Гутеле — для благословения!
Шло время. В 1835 году Юденштрассе исчезло с карты Франкфурта, евреи там более не жили, и на месте прежнего гетто разместились торговые ряды. Клонилась к закату и долгая жизнь, отпущенная Гутеле. Она была вполне счастлива, ибо гордилась своей семьей, верила в ее силу и могущество. Когда одна дама, панически боявшаяся войны, выразила опасение, что она вот-вот начнется, Гутеле парировала: “Не волнуйтесь, милая, войны не будет! Мои сыновья не дадут на это ни крейцера!» Впрочем, она часто болела и однажды сказала подруге: «У меня так много детей, но даже самый глубокий колодец может остаться без воды!» Когда в 1847 году врач, лечивший старуху, заверил, что с ней все в порядке, та вдруг произнесла: «Господь должен прибрать меня в 96 лет. А ведь Он может сделать это и сейчас, в мои 94». Пророчество Гутеле исполнилось с точностью — она умерла в 96 лет.