Рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2011
Леонид Ситник
СРЕДИ ЛЮДЕЙ
1.
Петр Андреевич Ведерников был инопланетянином. Понял он это давно, хотя и не сразу смог поверить и смириться с этой мыслью. Но постепенно он с ней свыкся, хотя до сих пор бывали минуты, когда она казалась ему дикой. Он смотрел, вздыхая, на родные звезды с балкона. Думал о своей миссии. Ведь был же какой-то смысл в его пребывании здесь, на Земле?
Иногда Петр Андреевич останавливался прямо посреди улицы, с недоумением озирался вокруг и сам себя спрашивал: “Что я тут делаю?” Все вокруг казалось ему чужим. Самые обыкновенные вещи — освежеванный краской дом, растоптанное отражение в луже, всеми фибрами старающееся восстановить связь с окружающей действительностью, микроволновое гудение комаров, которые, странное дело, досаждали и ему, сказочное, будто младенец спился, лицо прохожего, мерцание фонаря, чья ртутная блесна не столько озаряла нехоженую аллею заросшего парка, сколь делала сумрак вокруг плотнее, выжигая причудливые лиственные тени, — все это вдруг представало в самом фантастическом свете. “Другая планета!” — вздыхал Ведерников.
Не то чтобы Петр Андреевич не любил Землю — ведь, что ни говори, он здесь родился, вырос, привык к ней, — но от этого, быть может, его положение становилось еще более странным. Ведерникову многое на Земле нравилось. В какой-нибудь погожий майский денек он не без удовольствия наблюдал за реакциями своего примитивного организма, ни на секунду, впрочем, не заблуждаясь на счет истинной природы своих чувств. Но к большинству явлений, связанных с временным, в этом не было никаких сомнений, пребыванием здесь, он оказался совершенно равнодушен: карьера, деньги, власть, слава, нелепые брачные обычаи и религиозные обряды аборигенов, — какое все это могло иметь для него значение?
Окружающие, к счастью, мало обращали внимания на причуды Ведерникова. Проще сказать, они его вовсе не замечали — начальство, сослуживцы, женщины, просто прохожие, всегда норовившие задеть его плечом или пройти насквозь, так что Петру Андреевичу приходилось предпринимать особые усилия и даже делать специальные пассы в тех редких случаях, когда он хотел, чтобы его разглядели. В молодости, еще не вполне понимая своего истинного положения, он тратил столько сил, чтобы оказаться на виду, что иногда, особенно когда дело касалось девушек, даже заболевал от переутомления.
Официанты никогда не подходили к его столику. Продавщицы игнорировали его присутствие, даже если он был единственным покупателем у прилавка. А в очереди, случись Петру Андреевичу оказаться в ней, как-то всегда так получалось, что стоявшая позади бабуся чудесным образом возникала впереди него, за ней другая, и в конце концов выходило, что, по мнению окружающих, он здесь не стоял. Сперва Ведерникова все это угнетало, но постепенно он понял, что эта странность является частью какой-то важной системы его личной безопасности, которой снабдила его забросившая сюда космическая сила, и что этому надо скорее радоваться, чем огорчаться. Ведь настоящие проблемы начинались как раз тогда, когда его замечали. На работе на него смотрели как на пустое место, но порой, после какой-нибудь не слишком приятной сцены в кабинете начальника, Петр Андреевич думал: “Еще хорошо, что он не знает, кто я такой на самом деле”.
С точки зрения инквизиции век получился достаточно средним. Впрочем, Ведерников не слишком боялся разоблачения. Ведь люди ищут зеленых человечков. К тому же иногда они сами говорили такие странные вещи, что Ведерников дивился: “Так кто же тут марсиане — я или они?” Часто увиденное представлялось ему бредом, а услышанное — почти всегда.
Изредка Петру Андреевичу думалось, что он узнает своих. Но как убедиться в этом? Какими знаками обмениваться? Дернуть себя за мочку левого уха и трижды постучать правой рукой по темени? И на каком языке им разговаривать, даже если б и удалось опознать друг друга? Примитивный язык землян для нормального общения не годился. Понятия в нем подменялись словами, условность которых сводила на нет любые попытки добраться до сути дела. Иногда Петр Андреевич совсем переставал понимать, о чем говорят люди. Каждое слово в отдельности вроде бы знакомо, предложения заключают в себе определенный смысл, а о чем идет речь — непонятно. Петр Андреевич даже подозревал, что таким необычным образом у землян проявляется весьма специфическое чувство юмора. Всерьез они говорят точно в шутку. Особенно много всего этого встречалось в газетах и на телевидении. Впрочем, подобного рода остроумие казалось Петру Андреевичу довольно однообразным и таким глупым, что он не раз восклицал, глядя на экран: “Они шутят, что ли?” А на работе, в тех редких случаях, когда кто-то из случайно наткнувшихся на него руководителей пытался сфокусировать на нем внимание, он зачастую лишь отвечал растерянно: “Извините, я не понял вашего юмора”. Ведерников заметил, что после этой фразы он надолго переставал существовать.
Присматриваясь к кому-либо, кто чем-то походил на своего, Ведерников изо всех сил старался не замечать в нем человека. Но все было напрасно, и рано или поздно любое знакомство становилось в тягость. Иногда Петру Андреевичу встречались всякие чудаки, но если они и были пришельцами, то явно с каких-то других планет. А где же его настоящие братья по разуму? Где молчаливый Гвин, который не раз спасал друзьям жизнь в самых рискованных приключениях и с которым они понимали друг друга без слов? Где весельчак Лондеркамм, с кем так легко коротать время долгой космической вахты? Где, наконец, лиловоокая Уи-Олл с ее мальчишескими замашками, объект восхищения всей Галактики? Где преданные товарищи, о которых Петр Андреевич читал в фантастических романах с мягкими обложками? Их нет. Их нет! На самом деле все вокруг происходило далеко не так романтично, как это описывается в книгах. “Беспокоится ли кто-то обо мне там, наверху?” — вздыхал Ведерников по вечерам, воздев очи горе.
Он везде чувствовал себя чужим. Тем не менее, а вернее — именно поэтому, от родных, даже от отца с матерью, чьим единственным чадом являлся, Петр Андреевич старался держаться подальше. Уехал из дома он в ранней молодости, когда еще не до конца осознанное чувство инакости достаточно укрепилось в нем, чтобы погнать прочь от самых близких. От них, прежде всего. Когда умерли родители, он, поучаствовав в нелепых обрядах похорон, — надо было плакать, а он не мог; пить, закусывать, говорить, он не мог и этого — окончательно прервал отношения со всей земной родней.
2.
Петр Андреевич всегда ложился спать ногами к форточке, чтобы не надуло голову, и теперь, открыв глаза, различал лишь, как незанавешенное окно несет свой крест по пересвеченному небу. Он дождался, пока погаснет белый свет в конце тоннеля, и вновь осторожно глянул наружу. Свет померк, и из него выступили и сгустились тени стен и предметов. Петр Андреевич еще пару раз сморгнул выжженный крест под веками, прежде чем различил натекший посреди комнаты стул, тужась сообразить: это первое, что он узрел наяву, или последнее, что ему привиделось в каком-то беспамятном, как прошлая жизнь, сне. Воспользовавшись заминкой, стул принялся обрастать потертостями и ляпами, колченого стоя за правду жизни. Появился пиджак, который так и просидел всю ночь, ссутулившись на спинке, и в конце концов все вокруг, до последней мелочи, стало именно таким, каким и представлял Петр Андреевич. На какую-то вздорную секунду ему показалось, что если захотеть, то он сейчас прыгнет с постели энергичным молодцом. Разумеется, ничего подобного не произошло. Представить себе это было невозможно.
Петр Андреевич встал, сладострастно зевнул и потянулся так, будто хотел вывернуться наизнанку. Стены все еще полнились тенями несбывшихся снов, но скрип половицы уже возвестил о весомости бытия, и через минуту вялой зарядки Петр Андреевич окончательно надышал комнату со всей ее взрачной бутафорией.
Покосившийся стеллаж для книг наглядно демонстрировал, насколько топорно сработана явь. Красовавшийся посреди стола утюг тупо претендовал на роль главного блюда и норовил навести на себя фокус всеобщего внимания, однако ржавый нагар на подошве сильно вредил его блестящей наклонности. Прочая обстановка и вовсе не отличалась излишним тщеславием: продавленный вздох кресла, нечистая совесть дивана со смятым саваном простыни, уголовник-телевизор — все это досталась Ведерникову вместе с казенной комнатой в ведомственном доме, полученной чудом, так что ему до сих пор казалось странным, что он, Петр Андреевич Ведерников, — жилец. Настольная лампа держалась на густом мотке изоленты. Шкаф, разжалованный из мавзолеев за упорный эксгибиционизм рассохшихся створок, смотрел, раззявившись, на нервную гордыню стула, едва сдерживавшего колотун ножек. Пол с его плоскими шутками продолжал передразнивать походку Петра Андреевича, поскрипывая на левую ногу. Утюг все фокусничал, и никак невозможно было избавиться от косых взглядов зеркала. Всполох окна изменил свою точку зрения и перевел взгляд с небес на землю: заборы, дома, улица в небесных прорехах луж, полуживые весенние голуби и мертвые трубы на горизонте — перед Ведерниковым ясно встала перспектива оказаться там. В проморгавшемся зеркале мелькнула мешковатая, коротколапая фигура. “Ну и скафандр!” — вздохнул Петр Андреевич, знавший, что на самом деле он совсем не такой.
Он долго брился и чистил зубы так тщательно и осторожно, будто проводил через рот лоботомию. При попытке поставить щетку в пластмассовый стаканчик — промахнулся и обрушил его с полки в раковину. Действовать щупальцами пальцев было не очень удобно. Зеркальные право и лево спросонья путались, пытаясь разгладить его смятую физиономию. “Ничего не поделаешь. Что-то должно отражаться”, — вздохнул Петр Андреевич, ощупывая свое расплывшееся за ночь лицо. Поправил сползший набекрень затылок, потрогал моисеевы шишечки на скулах, погладил плохо выбритые на висках щеки, потер переносицу подбородка, поковырялся в ноздре уха, поиграл усиками желваков на залысинах, ущипнул припухшие мочки в углах своих вполне паранормальных глаз. Червячком вильнула бровь, пытаясь ускользнуть в ноздрю, но Ведерников успел ухватить ее за самый кончик и опять заложил за ухо. В кривом зеркале представлений о человеческой красоте он выглядел довольно нелепо. Смешные уши на боку, губы такие тонкие и маленькие, что открывались скорее вдоль, чем поперек, и Ведерников иногда сам удивлялся, каким образом при своей сомнительной ловкости попадает во время еды металлическим прибором в ротовое отверстие между глаз…
Выйдя на крыльцо, Петр Андреевич вздохнул полной грудью, совсем как человек, решительно подтянул узел кадыка и шагнул на Землю. Животрепещущие воробьи прыснули из ближайших кустов. Горько-сладкий весенний воздух с легкого недосыпа кружил голову.
3.
Густой мазут грязи лип к подошвам, вулканической жижей фонтанировал из-под колес транспорта, штукатуркой покрывал придорожные заборы. Вдоль продавленных улиц коробились пятиэтажки с чертополохом антенн на крышах, тянулась гниль частного сектора, нечистоты предприятий, руины новостроек. Дома выглядели настолько уныло, что хлам на балконах казался архитектурным украшением, а сохнущее белье — праздничными флагами. Из книг Петр Андреевич знал, что местная цивилизация насчитывает, по меньшей мере, тысячу лет богатой событиями истории, однако по всему было видно, что люди поселились здесь только вчера. Все это заставляло Ведерникова сильно сомневаться в достоверности доступных ему источников информации.
Городок, в котором приземлился Петр Андреевич, был маленький, и при свете Солнца выглядел малопригодным для разумной жизни. Между тем, зимними вечерами, глядя в астрономическое окно своей комнаты, — а жил Ведерников на верхнем, пятом этаже, в углу, как в башне, — он дивился, как тепло и уютно светятся окошки этих убогих хижин, наскоро слепленных из мусора и грязи здесь, на задворках Галактики. В такие минуты Ведерников сладко вздыхал, откладывал книгу и в ожидании сеанса космической связи переводил взгляд на звезды…
Путь к станции лежал через овраг, в котором когда-то одному святому явился ангел. Во всяком случае, так утверждали специалисты из местного краеведческого музея. Дома, уж на что ко всему привычные, здесь отстали, но Ведерников все шел по тропе в непросыхающих, со своей микрофлорой и фауной, болотцах и гнойничках смоляной жижи, окольно отоптанных узенькой каемкой податливой, будто подгнившей снизу, сухости. Петр Андреевич уже начинал жалеть, что решил идти пешком вместо того, чтобы дожидаться хрюкающей бегемотины автобуса. В иных местах путеводная ниточка совсем исчезала в черной трясине, и Ведерников надолго зависал, прежде чем решить, в какую сторону обходить вставшую на пути топь. Ошибка могла стоить слишком дорого, и у Петра Андреевича пару раз даже возникало желание прибегнуть к левитации.
По сторонам тянулись огороды свежекопанной грязи, обнесенные ржавыми баррикадами из спинок кроватей, смятых автомобильных капотов, драных шин, перемотанных проволокой досок, плесневелой фанерной щепы, листов рассыпчатой, насквозь проеденной жести. Один из овражьих склонов дочиста выгорел, будто здесь взлетало что-то огромное. Ближе к реке, каллиграфические загогулины которой с трудом угадывались среди наносов тины и тростника, пойма неровно заросла клубами чахлого кустарника, но настоящие деревья, за редким исключением, только подтверждавшим унылое правило, здесь не росли, сгнивая на корню. Только в одном месте пара осинок сумела окопаться на бугре возле карточного домика обглоданных до арматуры бетонных плит, неведомо зачем завезенных сюда в неведомо чье царствование. Нежно-весенняя трава росла прямо из воды. Перила металлического мостика, перекинутого через замусоренное русло, оказались скручены и завязаны узлом какой-то чудовищной силой. Среди опор струились радужные помои. Остов сожженного автомобиля моргал на весеннем Солнце обломком зеркала. Лежащая в отдалении вышка ЛЭП окончательно лишала пейзаж презумпции естественности. Хрипло и страшно голосили стаи пернатых ящеров над кучами выгоревшего от радиации мусора. Черный, сочащийся нефтью столб с кудряшкой оборванного провода на треснувшем фарфоровом зубе косо торчал из воды, похожий на опустевшее распятье. “Да, это точно другая планета!” — вздохнул Петр Андреевич, наслаждаясь видом.
4.
Усыпанная жженым шлаком привокзальная площадь пустовала. Лишь у забора существо мочилось прямо на огромную букву “О” в стометровой надписи “Стройматериалы”. Буква растерянно удивлялась, а соседка справа сочувственно сообщала этой неожиданности чуть более светский оттенок. Еще правее в заборе имелся небольшой, едва руку просунуть, пролом, через который Петр Андреевич всякий раз, поджидая автобус после электрички, заглядывал в закулисье мира, уставленное штабелями досок и бревен.
Петр Андреевич зашел в привокзальный магазинчик, опытным глазом оглядел полки. Выбор для инопланетянина был невелик, а некоторые из продуктов при его достатке представляли скорее астрономический, чем гастрономический интерес. В любом случае, продавщица при его появлении немедленно удалилась в подсобку. Ничего не купив, Ведерников вышел на улицу, взошел на платформу, сделал пасс рукой у окошка кассы, чтобы оказаться на виду, и купил билет. Кучи щебня у железнодорожного полотна пахли по-весеннему свежо.
По земноводной улице проплыл переполненный батискаф автобуса, тяжко вздохнул на остановке, и железнодорожная платформа наполнилась людьми, среди которых Ведерников тут же углядел Лидию, свою постоянную любовницу. Разумеется, они сделали вид, что не узнают друг друга, а между тем чего только не вытворял Петр Андреевич с ней в постели! Честно говоря, он никогда не мог понять, что Лидия, первая красавица города, могла найти в нем. Вся их связь носила совершенно противоестественный и, наверное, даже преступный с точки зрения высшего разума характер. Это было что-то вроде гипноза. Сплошное наваждение. Петр Андреевич стыдился, но ничего не мог с собой поделать и регулярно пользовался своей сверхъестественной властью над этой красивой и гордой женщиной. Он мог с ней сделать все, что хотел. Прямо сейчас! Сталкиваясь на улице с ее счастливым мужем, Ведерников невольно краснел, хотя муж, понятное дело, совершенно ни о чем не догадывался. Да и сама Лидия, при том что для нее, конечно, не составляло большого секрета впечатление, которое она производит на мужчин, вряд ли знала о том, какое место занимает в жизни Петра Андреевича.
Чтобы скрыть смущение, Ведерников принялся рассматривать трещины действительности на асфальте. Платформа, при всей своей монументальности, вся была точно склеена из огромных кусков рассевшегося бетона. Трещины бешено извивались под топчущими их каблуками и в изнеможении стекали за край. “У этих людей проблема с мотивацией, — подумал Петр Андреевич, глядя под ерзающие ноги. — Ее слишком много для того, что они называют жизнью”. Впрочем, он давно привык, что люди вокруг него постоянно суетятся, стремятся к достижению целей, с самого детства хотят кем-то быть. Ведерников внимательно оглядел лица мужчин одного с ним возраста и еще раз убедился, что почти у всех были грустные глаза. Они печалились, даже смеясь. “Это оттого, что им так и не удалось стать космонавтами”, — подумал Петр Андреевич. Он хорошо помнил, что в его времена почти все сверстники хотели быть летчиками или космонавтами. Сам Ведерников уже давно никем не хотел быть. Он был.
В ожидании электрички зверинец толпы приходил во все большее возбуждение. Роскошный гиббон с черной проволочной бородой с раздражением изучал ксилофон расписания. Несколько старых макак испуганно поглядывали на виселицу привокзальных часов. Очкастый бабуин корчил человекообразные рожи своему лобастому детенышу. Седой гамадрил в строительной робе торопливо курил, ловко держа смятую папиросу мозолистой ногой. Во всяком случае, эти пальцы никак не могли быть пальцами руки, и Ведерникова передернуло от вида звериного когтя. Самочка-шимпанзе, достав зеркальце, спешно дорисовывала недостающие звенья на лысой мордочке, а маленькая дрожащая собачка с ужасом жалась к ее бритым ногам, суча лапками. Смышленый австралопитек с недоверием нюхал фото неандертальца на первой полосе газеты. Но внимание Ведерникова внезапно переключилось на молодого лемура. Поначалу в глаза бросились лишь лиловые полосы на его линялой куртке, но, приглядевшись, Петр Андреевич различил смятение и рельсовый бурелом в его глазах. Бедняга весь трясся, стоя у самого края эшафота платформы, и явно примерялся к прыжку. Стальные нервы проводов дрогнули, и из-за поворота, сотрясая основы, возникла воющая химера электрички. Шпалы зарябили в огромных глазах лемура. Он дернулся, будто сопротивляясь тащившей его с платформы силе. Сверкнули лезвия колес. “Спокойно! Спокойно! Я здесь! Я рядом! — панически телепатировал Петр Андреевич, стараясь не делать резких движений. — Спокойно! Ничего не случится! Ты слышишь! Ничего не случится!!!”
И действительно — ничего не случилось. Кошмарево поезда налетело и остановилось, шипя, будто масло на сковородке. Лемур, трясясь от нетерпения, первым влетел в распахнувшиеся двери и спешно занял свободное место у окна на теневой стороне…
Ведерников вошел на своих негнущихся ногах в вагон, устроился на жесткой лакированной скамье, от которой спина через какое-то время начинала затекать куда-то в ягодицы. Чувствуя себя ниспосланным и стремясь мысленно поторопить ход событий, Петр Андреевич глянул на наручную машинку времени. Поезд тут же послушно тронулся, набрал ход. Колеса сотрясали земной состав. Сквозь заоконные красоты двадцать пятым кадром помаргивали бетонные столбы. Прошел форменный кондуктор, не обратив ни малейшего внимания на приготовившего билет Ведерникова, и сразу же устремился к притихшему лемуру. “Все-таки это очень странное чувство — быть человеком”, — подумал Петр Андреевич, приходя в себя после пережитого.
5.
Сойдя с электрички на переполненный перрон, Петр Андреевич сразу почувствовал, насколько возрос уровень террористической угрозы в столице. Подозрительная сумка пристроилась возле несущей колонны, но Ведерников глянул — и из толпы нехотя возник хозяин, потащивший свою поклажу к подземному переходу. То и дело навстречу попадались темные личности, и Петр Андреевич смотрел на них своим обезоруживающим взглядом.
По липким от жвачки ступеням он спустился в каменный век метро. Пещерные люди с тюками беспомощно путались в паутине линий. Тартарары подземки быстро перенесло Ведерникова на одну из центральных станций, и, невредимо пройдя меж бронзовых неандертальцев, притаившихся с оружием в гранитных арках, Петр Андреевич выбрался на поверхность.
К своей цели Ведерников двинулся не по раздвижным, парадным плацам и улицам, над которыми хорошо поработал штопор истории, а бесперспективными, узкоплечими переулками, где теснина серых фасадов с полипами архитектуры едва продиралась своими кривыми коленами сквозь сжимающиеся кольца города. Иные дома, впрочем, производили неплохое впечатление, но в целом местная столица, на взгляд инопланетянина, выглядела удивительно провинциально.
По пути Петр Андреевич успел спасти нескольких неземных девушек. Особенно запомнилась одна, в лиловом плаще, призывно цокотавшая каблучковым стоплесс сквозь уличный беспорядок. Лиловый цвет — это всегда что-то значило, и незримый Ведерников вдруг увидел, как два бритых дикаря, не обращая никакого внимания на равнодушных прохожих, потащили девушку в подворотню. Один из варваров держал ее сзади, а другой, подобрав с земли оброненную в борьбе сумочку, извлек из нее помаду и принялся рисовать жертве улыбку на лице. У Ведерникова слегка задрожали руки, и он вынужден был сделать усилие, чтобы материализоваться. В системе жизнеобеспечения живота что-то екнуло, и даже сердце забилось быстрее от волнения, хотя Петр Андреевич отлично знал, что легко справится с ситуацией и что никакой реальной опасности эти двое не представляют. И точно. Гнусно хихикая и перемигиваясь, они прошли мимо. На всякий случай Ведерников проводил ее до угла взглядом. Она никогда так и не узнает имени своего спасителя.
Петр Андреевич вздохнул. Его взаимоотношения с женщинами не заладились с самого начала. В молодости он охотно вступал с ними в контакт и однажды даже женился, неудачно пошутив, но в конце концов пришел к выводу, что его вид размножается как-то иначе. Недаром же он постоянно чувствовал себя немного беременным.
Целью поездки Петра Андреевича был большой книжный магазин на одной из центральных улиц. Пройдя сквозь стеклянную дверь, Ведерников быстро огляделся, беря ситуацию под контроль. Именно из книг Ведерников черпал информацию о местной культуре. Он не знал точно, какого рода сведения ему необходимы, а потому читал все подряд, что под руку попадется. Некоторые книги ставили его в тупик, а порой блуждания человеческого разума казались просто забавными. “Люди! — качал головой Петр Андреевич, отрываясь от освещенной настольной лампой страницы. — В каком мире, они думают, живут?”
Петр Андреевич долго бродил вдоль шкафов, пробуя наугад то один, то другой корешок и приглядывая, как обычно, за окружающими. Мужчина в отличном костюме бодро рылся в отделе юридической литературы. Его образцовое лицо излучало такую уверенность в абсолютной целесообразности производимых им действий, что Петр Андреевич еще долго постреливал взглядом в безупречно драпированную спину, прежде чем решил, что в данной ситуации сделал все, что мог, для спасения человечества. Странный тип с массивным черепом, обтянутым голой кожей, внимательно изучал содержание полки с трудами по математике, кося осминожьим глазом на покупателей в отделе иностранной литературы, и Ведерников, всматриваясь в слоновьи складки его небритых ушей и черепаший обвис шеи, особо проследил за тем, чтобы тип покинул магазин, никому не причинив вреда. Желчный старик зло и нервно теребил обложки школьных учебников, и Петру Андреевичу потребовалось некоторое усилие, чтобы убедиться в том, что старик безобиден. Очень красивая, с позолотой на идеальном лице женщина уверенно несла гибель долговязому парню у стойки с беллетристикой, но под внимательным взглядом Ведерникова они счастливо разминулись. Некто, неопределенной наружности, заметив, что за ним следят, в свою очередь уставился на Петра Андреевича вопросительным взглядом. Поколебавшись, Петр Андреевич дернул себя за мочку левого уха и трижды похлопал правой рукой по темени. Этого оказалось достаточно. Незнакомец понял его без всяких слов и поспешил покинуть охраняемое помещение.
Скрюченный, тряский калека запросто мог поскользнуться шлеп-ногой на мокрой ступеньке только что вымытой лестницы и доломать свою вывихнутую шею, но не поскользнулся. Тучный продавец, кативший тележку с новыми поступлениями, хватился было сердца под зеленым шерстяным жилетом, но на этот раз оно оказалось на месте. Скучающая девочка почти перевалилась через перила второго этажа, когда сердитая мама ухватила ее за руку. Взвизгнули тормоза, Ведерников резко обернулся — и два автомобиля за окном каким-то чудом избежали столкновения. Петр Андреевич, переводя дух, внимательно осмотрел на честном слове держащиеся дома, разглядел алюминиевую пушинку самолета в небе. Дома стояли, автомобили неслись, самолет летел, и Ведерников, вытирая испарину со лба, даже увидел поджавших ноги пассажиров, из которых никто всерьез не думал о смертельной опасности своего подвешенного состояния. Все вокруг на этой планете было пронизано ощущением тяжести, силе которой постоянно приходилось противостоять или поклоняться, как вон тому старику с палочкой, кажется, готовому пасть на колени перед лестницей подземного перехода и со слезами целовать ей поручень. Кассирша, похожая на волосатую бородавку, явно желала гибели всем читателям на свете, но Петр Андреевич сделал пасс и принудил ее вернуться к своим служебным обязанностям.
6.
Следующим пунктом совершенно необязательной программы Ведерникова значился театр. Драматургия, как источник информации, мало интересовала Петра Андреевича, но ему доставляло неземное удовольствие наблюдать, как люди изображают сами себя. Актеры вряд ли даже подозревали, с каким необыкновенным ценителем имеют дело. Театр, облюбованный Ведерниковым, был знаменит, но, распавшись на два, впал в немилость снобов, а потому проблем с билетами не случалось — зато, располовиненный, располагал новым, монументальным, непомерным никакой славе зданием, доставшимся ему по министерской разнарядке, с гигантским залом, в котором при его обычной наполняемости всегда можно было уединиться даже на первом ряду, и со сценой такой глубокой, что ее задника невозможно было разглядеть. Иногда, как, например, в этот раз, представление по последней моде давалось вовсе без декораций, просто в пятнах света на фоне бархатной тьмы. Зрителей на дневной спектакль набралось совсем мало, и актеры едва не превосходили их числом, если не умением. Малочисленность аудитории воспринималась ими как алиби, и они не без самозабвения принялись тянуть каждый на себя нити сюжета, словно взбунтовавшиеся марионетки. Один, видимо, недовольный своей ролью, не обращал ни малейшего внимания на других актеров и зрителей и все время только и делал, что ругался с прятавшимся в темноте режиссером, зачем-то сделавшим из него шута. Однако в центре всеобщего внимания постоянно оказывался его молодой товарищ, хотя у него только и было таланта, что роскошная шевелюра на голове, которой он с удовольствием потрясал перед простоволосыми коллегам. Еще один участник действа, пожилой актер старой школы, играл по всем правилам лицедейства, старательно потея знаменитым лицом и профессионально артикулируя слюной в пыльный свет прожекторов, в котором время от времени из верховной тьмы выпадала перхоть вчерашнего снега, оставшегося от предыдущего спектакля. Старик — а именно так, Ведерников чувствовал это, звала великого человека закулисная молодежь — Старик, даже лежа в гробу на собственных похоронах, не сделал бы себе послабления и продолжал бы гениально играть одним только своим монументальным профилем, а потому весь этот балаган бесил его. Молодые люди продолжали трясти волосами и орать во тьму на невидимого режиссера. Старик злился и энергично протестовал против творящегося на сцене, отплевываясь кусками грима. Время от времени в этот спор вмешивались актрисы со своими глупостями, и только поэтому у мужчин не дошло до драки еще до антракта, но в финале они так распалились, что женщинам приходилось чуть ли не отдаваться прямо на сцене, лишь бы хоть как-то разрядить обстановку. А еще там мучился человек с эпизодической физиономией, которому ужасно хотелось поговорить с кем-нибудь о вчерашнем футболе. Иные попали на подмостки, кажется, по ошибке, заблудившись в темноте в поисках курилки. На сцену они вышли только затем, чтобы стрельнуть сигарету. Один вдруг и в самом деле закурил — и это выглядело гениально! Словом, атмосфера накалилась, нити спутались, все смешалось на сцене — свет, тени, дым и снег, сердоликий Старик и незабитый пенальти, — и Ведерников, скрытый во мраке высокого, как ночное небо, зала, наслаждался скандальной очевидностью происходящего, всем своим земным существом ощущая, как незримый режиссер молча смотрит на все это из сиреневой тьмы…
Дневной свет после прожекторов показался искусственным. Прохожие бездарно притворялись, будто никуда не спешат. Парень на углу изображал пьяного, явно переигрывая. Исполнительница женской роли терпеливо ждала зеленого человечка у пешеходного перехода. Двое в сквере несмешно пародировали счастливую семейную пару. У понурого памятника толпились люди с флагами. Громкие говорители перекрывали шум улицы. Флаги изредка хлопали бросаемым на ветер речам. Трубодурость громких слов резала ухо. “Опять бред”, — поморщился Ведерников.
7.
На обратном пути Петр Андреевич нарочно сошел на одну остановку раньше, чтобы войти в город с его тыльной, деревенской стороны. Компанию ему составили еще лишь двое или трое, да и те спешились на противоположном конце платформы, сразу устремившись на противоположную от железнодорожного полотна сторону, где начинались бесконечные гаражи и фавелы пригорода. Ведерников остался один. Сразу за деревянным мостиком, перекинутым через замусоренный ров, начинался старый барский парк. Усыпанные битым кирпичом аллеи все еще выглядели по-зимнему голыми, а свежая листва лишь чуть озаряла черные ветви старых деревьев, породы которых Ведерников так и не научился толком различать за все эти годы. Вековые вязы (он звал их так за корявую вязь узловатых сочленений) с их готическими кронами стояли крепко, понимая, что смены им не предвидится. Жилистые удавы корней не давали воли распутице, и по застиранной дорожке Петр Андреевич без труда пробрался к знакомой беседке на берегу мертвого пруда. Зеленый жестяной куполок делал ее похожей на небольшую обсерваторию. Отражение усадьбы на том берегу стыло в воде, зыбясь нестройными колоннами, и круглое око мансарды внимательно приглядывалось к пришельцу. Ведерников видел это озеро много раз и в самое разное время года: летом, когда мясистые кувшинки не давали прохода облакам, и зимой, в побегах следов на лиловом снегу. Сейчас, припухшее и белолицее, оно напоминало оттаявшего утопленника, и даже близившийся вестерн заката не оживлял его бледную немочь. Гигантский спрут рухнувшего дерева барахтался на илистом мелководье. Дырявая лодка черпала бортом пустое небо. Неудавшийся космонавт, заложив руки за спину, понуро брел по гребню противоположного берега. Петр Андреевич присел, наслаждаясь тишиной и покоем, которые он принес этому месту. На время его даже перестали беспокоить все эти странные земные условности — право и лево, верх и низ, постоянное ощущение тяжести во всем теле, сопротивление материалов. Ручное время тикало на запястье, никуда не спеша. Ведерников глянул на талые облака в мертвой воде, и даже голова закружилась.
Было время, когда Петр Андреевич считал себя просто человеком не от мира сего и, глядя на облака, гадал, на что они похожи. Как он докопался до истины? Ну а что же еще он мог о себе подумать? Чердачное око наконец признало Ведерникова, успокоилось, и сквозь него жутким прозрением глянула илистая муть. Несколько уже вполне оперившихся березок, забредших в парк из соседней рощи, приятно оживляли мрачную зелень ельника на том берегу. По мокрому небу плыли ни на что не похожие облака, и Петр Андреевич глядел на них прозрачными глазами инопланетянина.