Стихотворения. Перевод с грузинского Германа Власова
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2011
ЛАСТИК
Часы
Ты и есть часы,
которые вечно спешат…
на пять, десять и пятнадцать минут.
Если не переводить назад —
так разбегутся, что попадут
в завтра и послезавтра.
Попадут и уставятся
на настоящее;
никак не возьмут в толк, что за странность
лежит перед ними:
не шелохнется,
никуда не спешит…
Я, как и ты, тоже часы.
Только, не в пример тебе,
вечно отстающие…
на пять, десять и пятнадцать минут.
Если не переводить вперед —
отстанут и завязнут
во вчерашнем и позавчерашнем,
уставятся на настоящее;
никак не возьмут в толк, что это такое:
все бежит куда-то
без памяти…
И ты, и я —
мы оба дети своего времени,
только глядим в разные стороны…
Меня влечет прошедшее,
тебя — то, что пройти еще предстоит…
И ты, и я
сверяем себя друг по другу…
Не будь этого,
мы бы безнадежно удалились —
как друг от друга,
так и от настоящего…
Впрочем, бывает,
что безнадежно отставшие
и безнадежно убежавшие часы
показывают одно и то же время.
Вот почему
порой нам кажется,
что мы — одно целое.
Хотя, на деле, это лишь
дань условности…
Вот почему хорошо,
что мы сверяем себя друг по другу…
А еще хорошо, что я всегда отстаю,
а ты всегда спешишь:
разве это жизнь,
если шагать по ней
точно как часы?..
Тогда мы бы не нуждались
друг в друге,
не нуждались и не любили.
А заодно не любили бы
ни прошлое, ни будущее,
ни настоящее.
Не любили бы ничего на свете…
* * *
Сны, посеянные в наши глаза,
иногда рвут сомкнутые веки,
как травы асфальт, и вот тогда
их видят чужие.
Не ногой, но рукой
чужой может шагнуть на них и раздавить.
Но дорога все не кончается,
много на ней посеяно снов.
Пусть не тысячный, но тысяча первый
уцелеет.
И тогда спасется та Шахерезада,
что вместо сказок
всю жизнь
сны сеяла в наши глаза.
Знаешь, глаза горят только потому,
что в ее зрачках и роговицах
сны набухают семенем.
И когда умрет человек и ему закроют глаза —
верь:
он укрыт самым страшным асфальтом,
куда прочнее, чем сны.
Дружок
и ты, и я —
мы оба сидим, наблюдая за муравьями.
Развеваются пестрые зонты кафе,
кресты качаются на куполах церквей.
А он один
в припадке красоты
прозябает неведомо где —
не видит остекленевшими глазами,
как голуби клюют мостовую.
Существует ли Бог
или не существует —
не проблема, дружок, поверь мне на слово.
Солнце встанет,
молоко скиснет,
ключ повернется… и завтра,
завтра троеперстие многократно повторят —
чтобы взять ручку
или перекреститься.
Впрочем, дружок,
и любовь сейчас — не проблема…
Ты поешь и плачешь,
я полощу книгу,
он топчется на вокзале.
Облака в небе тихо сталкиваются,
розы грустят вслух
по ушедшим годам.
И свобода сегодня — тоже не проблема, дружок…
Тарелки в кафе звенят,
тонкие ангелы дрожат, будто флажки,
на куполах церквей.
Мы все поодиночке подпрыгиваем,
хотим достучаться головой до неба,
или же сидим, опустив голову,
зябнем и всматриваемся в червивую землю,
и мы понимаем, понимаем, дружок,
что смерть —
уже не проблема.
Ластик
*
Куда лучше попасть в руки художника,
чем в когти писателя:
все же линия — она везде линия,
а я, своей всклокоченной головой,
стирая верно или неверно проведенный штрих,
так и не вникал бы в замысел.
Когда же писатель,
отложив карандаш,
берет меня
и принимается за новорожденные строки —
плоть мою пронизывает страх.
Всякое слово я чувствую кожей, и меня трясет.
А бывает и так, что я веселюсь,
истребляя
те или иные слова, а то и целые предложения.
Впрочем, по большей части я горюю:
у меня начинается депрессия,
мною овладевает комплекс вины.
*
“…Господи, аз яко ластик согреших,
Ты же яко Бог щедр,
помилуй мя, видя немощь души моея…»[1]
Сегодня, к примеру,
семижды стер Твое Высокое Имя и
вместе с собственной перхотью,
аки грязь,
отбросил.
*
Карандаш, после моего покаяния,
ночью поздней, в ящике Хозяина,
когда мы улеглись рядом,
меня утешил:
— Шесть раз из семи
Имя Господа упоминалось в отрицательном контексте,
и поступок твой не был дурным…
Мне полегчало…
Однако доколе
сносить мне такую жизнь?
*
Похоже, я спасен!
Хозяин подарил меня другу-художнику.
Что может сравниться с безмятежной старостью?
Буду равнодушно стирать штрихи.
Прощай, уныние!
*
Сегодня новый приятель-карандаш рассказал,
кто мой новый Хозяин,
и я опять был огорошен!
О,
лучше б я кончил свои дни,
вымарывая бледные опусы безвестного графомана!
Но что мне делать сейчас
в руках гения-художника,
как поступить?
Смею ли я, смерд,
свести на нет
эти вдохновенные контуры?
*
Надеждой единственной живу:
если он и впрямь гений —
по ошибке ничего не сотрет!
*
Все-таки стер!
Сошел с ума и стер!
*
“…Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей,
и не воздай мне по делам моим; но обрати, поддержи,
освободи душу мою от умножающихся в ней злых дел и
ужасно-нечистых представлений…»[2]
*
За холсты закатившись, пылящиеся у стены,
три года уже прозябаю во мраке.
Никто меня не ищет, а я
все никак не умру.
Беспрерывно молюсь,
неустанно каюсь в содеянных грехах…
*
Почему я здесь?
Это рай или только видимость?
Данте, Шагал, Пикассо и Галактион
повздорили из-за меня.
Любя, по-свойски, манерно и красиво,
а все же повздорили.
А я все летаю,
парю.
Вот я в руке то у одного,
а то у другого —
источаю свет,
как свеча…