Роман
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2009
Тамара Бельская
УТРО ПОЛИНЫ
ЧАСТЬ 1
Отрадно и приятно,
Когда толпой огромной,
Играя и шумя,
Мы движемся навстречу,
Туда, сюда, обратно,
Совсем не утомляясь
И радуя меня.
Красивыми движеньями,
Изящным поворотом,
Прыжками грациозными
Поддерживая суть,
По трассе гордо следуем
Туда, сюда, обратно,
С улыбкой жизнерадостной
Идем куда-нибудь.
И мышцы наши крепкие,
И мысли наши легкие,
И взгляды наши острые,
Нам нравится идти.
И хоть пути не ведаем
Туда, сюда, обратно,
Зато мы люди гордые,
Со счастьем впереди.
И пусть другие падают,
Мы движемся настойчиво,
Ничто не остановит нас,
С движенья не собьет.
И с песнями веселыми
Туда, сюда, обратно,
Поглядывая под ноги,
Мы движемся вперед.
Происхождение видов
Со стороны Алевтининого отца публика отвратительная. Домовладельцы и купцы Барышевы — жадные и скандальные мещане. Виктору — отцу Алевтины — повезло больше других: переболев в детстве скарлатиной, он совершенно оглох и поэтому остался нормальным человеком. Мы с ним были друзьями, я любила слушать, а он рассказывать. Каждый рассказ начинался так: “Поехал я как-то к одному человеку…”
Виктор по причине глухоты стал отшельником, поддерживать контакты с родственниками не желал и только ухаживал за своей матерью, которой к моменту смерти минуло девяносто пять. Причины разрыва родственных связей оказались до неприличия просты — не поделили наследство.
Мать перед смертью раскрыла ему секрет утаенного от большевиков клада:
— Виктор, у меня кубышка там, за сундуком. Золото: кольца, кресты — всю жизнь собирала. Пойди, закопай в сарае.
Виктор закопал. А его родственники Барышевы каким-то образом об этом разузнали. После смерти матери муж одной из сестер тщательно перекопал весь сарай и забрал кубышку себе, не выделив Виктору ничего. К свадьбе даже колечка не подарили. Виктор обиделся и перестал с ними общаться.
Жена Виктора — Клавдия — постоянно кричала: “Чего расселся, баран глухой! Пойди переоденься! Ходит как чучело, перед людьми стыдно! Э-э, хоть бы постеснялся, дурак старый!” Виктор из принципиальных соображений новую и чистую одежду не любил, и когда ради праздника заставляли переодеваться, скептически перед гостями оправдывался: “Оделся, как инженер”. Тот еще панк был.
С родными детьми взаимопонимание у него тоже не сложилось. Алевтина родителей стеснялась — слишком заметна была уже разница между курскими хуторянами и модной городской молодежью. Младший брат Алевтины Колька, почти что вундеркинд, своих барышевских родственников называл “дергачевскими кугутами” и сильно не уважал, но сам постепенно от большого ума спился.
Другого своего деда — Долгорукого Самуила Израилевича — я помнить, по идее, не должна. Но помню. Самуил умер, когда мне исполнился год. Алевтина с Долгоруким, моим папенькой, принесли предъявить меня деду, и в тумане — видимо, у детей физическое зрение не сразу фокусируется — я увидела сидящего в кресле огромного человека с высоким лбом, прямым носом и тяжелым подбородком. Вокруг человека и кресла распространялась приятная светлая аура.
Жизнь Самуила тоже была примечательна и довольно типична для страны. Одного из его братьев со всей семьей расстреляли в войну немцы, потомки другого брата сейчас живут в Америке — тайно выехали в конце восьмидесятых, как только разрешили. А Самуил в звании полковника служил почти по всему Дальнему Востоку и записал своих шестерых полуеврейских детей по очереди: русский, украинец, русский, украинец, русский, украинец. Откуда в списке национальностей появилась украинская, а не, допустим, молдавская, сказать трудно. Видимо, из личных симпатий Самуила. Так Долгорукий — папенька мой — стал украинцем, согласно введенному в двадцать восьмом году Лазарем Моисеевичем Кагановичем пункту паспорта “национальность”.
Сибирячка Люда, дочь лесничего и “Ворошиловский стрелок” — жена Самуила — всю жизнь в красивой позе просидела на диване, играя на гитаре: “Во саду ли, в огороде”. Может, репертуар был и шире, но я лично ничего другого не слышала. А Самуил, приходя со службы, готовил, стирал, убирал и занимался воспитанием детей. Когда Соньку, старшую дочь, выгнали за драки и хулиганство из всех школ Хабаровска, Самуил вышел в отставку и переехал с семьей в Харьков, где потом умер от очередного инфаркта или инсульта.
Французский вопрос
Если считать Алевтинин брак переходом из хуторян в купеческое сословие, то получается, что я произошла от слияния купцов Барышевых с дворянством. Дворянство (если брать не евреев, а только их древнерусскую фамилию) в лице Долгоруких было то, что надо. Если не зацикливаться на самобытности характеров, вредных привычек и сложных внутрисемейных отношений, фамильные черты видны за километр: независимость, самоуверенность, талантливый дилетантизм. Разумеется, дворянское звание лично мной за уши притянуто, но родословную дальше прапрадеда Нохема, родившегося в 1821 году в Пирятине, физически выяснить уже невозможно, да и не нужно — необходимость в липовом дворянстве пропала, как только появились мысли, что и родственники мои, по сути, не родственники.
Когда в двенадцать лет я теоретически выяснила все, что можно, о боярах Долгоруких, пора было начинать соответствовать. Допустим, для начала внешне: исправлять фирменную — по Алевтининой линии — косолапость, изучать светский этикет, ставить походку, мимику и жесты. До тех пор, пока ноги сами привычно пошли носками прямо, а не внутрь, полгода я принудительно ходила, как Чарли Чаплин.
В три с половиной года, на вопрос, кем хочу стать, я уверенно ответила: “Буду петь и танцевать, глядишь, на корочку хлеба и стаканчик винца заработаю”. Вопрошавшие гости были шокированы и тут же выяснили, откуда в ребенке асоциальные идеи. Оказывается, из мультика про Буратино — слова Папы Карло.
То есть артистические способности тоже как-то разыгрались, а более всего увлекало вживание в роль, волшебная комната костюмера, таинственное закулисье… Ткнулась в кукольный театр харьковского областного Дворца пионеров (девочка Аленка пасет своего гусенка Дорофея, но я была не ими, а Ежиком, который всех спас), но мы снова переехали в Мурманск, и там нашелся театр не кукольный, а обычный. Школьный.
Родители театральных детей невзлюбили и режиссера, и репетиции. Мои от других тоже не отставали, дело доходило до скандалов. В один прекрасный день, после бурного выяснения отношений с Алевтиной, идти мне на репетицию или нет, я приняла волевое решение: на репетицию идти, даже если придется уйти из дома.
В это же время мы со школьными подругами увлеклись французскими романами, воспроизводя их эпизоды в жизни; конечно — Дюма. Играя в мушкетеров, выучили весь саундтрек Дунаевского, почти дословно фильм, цитируя из него по любому поводу, и я даже по внезапному порыву предприняла несколько самостоятельных попыток овладеть французским языком. Научилась читать (чему способствовал природный ленинский дефект произношения), но запоминать слова было лень.
Урок географии в шестом или седьмом классе. Мы с Ленкой (Арамис и Портос) сидим на первой парте, другие две девицы (Атос и д`Артаньян) — за нами. Задние девицы постоянно меня изводят — им нравится, когда от злости и беспомощности я начинаю пыхтеть и бормотать проклятия — вот они, поганки, сзади мой стул ногами и двигают туда-сюда. Мы с Ленкой слегка подпихнули свою парту вперед и оказались в недосягаемости. Они погнались за нами. Мы еще вперед. К середине урока класс заметил, что две первые парты переехали почти что к доске.
На самом деле с одноклассниками дружбы я не водила, называя подругами трех человек только в силу привычки. По чести сказать, я вообще не интересовалась окружением. Виной тому и постоянные переезды, и период погружения в себя, и книги. Школа как таковая запомнилась ощущением скованности, принуждения, скуки, вместо людей — размазанные лица, имен которых я даже не вспомню. Один из проблесков в этом тумане — в начальной школе — Леша Первушин, изображавший на уроке рисования кленовый лист. Мальчик так старательно в поисках гармонии размазывал по бумаге лужу разноцветной гуаши, что авторитетность этих действий сомнению не подвергалась, тем более что Леша ходил в художественную школу. И я тоже захотела в художественную школу. Родители хорошо подумали и решили сдать меня в музыкальную. Спросили даже, на чем бы я хотела учиться. На скрипке, тоже хорошо подумав, ответила я. Определили на фортепиано.
Следующий проблеск оказался вспышкой сверхновой, осветив почти десять лет послешкольной жизни: в конце многих советских учебников давали репродукции разных художественных полотен, и вот среди них оказался ренуаровский портрет Жанны Самари — в полный рост. Учебник по литературе за шестой класс.
Все, вроде бы: Дюма, импрессионист Первушин, французская актриска. Школьные проблески закончились, больше вспомнить нечего.
Компенсируя недостаток впечатлений из внешней жизни, я с утра могла начать представлять, что нахожусь на съемочной площадке, и целый день я не просто ела, читала, шла по улице, а играла — в свою жизнь. Для усложнения задачи иногда представляла себя юным графом или Дорианом Греем: Дориан Грей покупает три кило картошки в овощном, Дориан Грей ворует ириски в гастрономе, провертев пальцем дырочку в целлофановом пакете, Дориан Грей бросает равнодушный взгляд на краснощеких дворовых детей. И в конце концов, как проснувшись, без всякой игры уже спрашивает/ю себя: “Я — это я или не я?”
Из дневника Долгорукого: “Года в два с половиной Полина хотела быть мальчиком. Сверзившись с дивана со страшным грохотом, не заплакала, а сказала радостно: “О! Сынок упал!””
Не странно ли: с таким фанатизмом играть в настоящем театре, а в жизни быть закомплексованной до того, что по коридору школы (“рекреации”, как тогда говорили), ходить неловко, как марионетка в балагане? Я спотыкалась, краснела, дергала руками, короче, испытывала крайнее неудобство и думала, что все только на меня смотрят. Осуждающе, конечно. А в театре нет… От трех-четырех спектаклей в день не усталость была, а эйфорически-наркотическое состояние, обернувшееся потом, после школы, жестокой ломкой, абстинентным синдромом по сцене.
Даже популярность в Мурманске приобрела, на улице дети узнавали после череды новогодних “елок” по школам:
— Ой, смотри, ворона идет!
(Из “Снежной королевы” Шварца.)
Или:
— О, глянь, это тот, ну, помнишь, что обоссался!
(На областном “капустнике” в Мурманске исполнила этюд “Очередь в туалет”.)
Из дневника Долгорукого: “Сидим в гостиной. В дверном проеме появляется Полина с надетыми на ноги поллитровыми стеклянными банками. Идет так врастопырку, при этом красуется. Алевтина в ужасе к ней бросается, а та ручки вперед выставила и говорит: «Мам, я Золушка! Это мои хрустальные туфли! Сядь спокойно, я танцевать сейчас буду!»”
Лица прошлого
Свою маменьку я называю по имени — Алевтина, как американцы. Бабушки, конечно, бесятся, но всех остальных, включая Алевтину, это устраивает.
Познакомилась как-то Алевтина с Михаилом Яковлевичем, разведенным евреем. Спрашивает Михаил Яковлевич:
— А вы сами еврейка?
— Нет, — говорит Алевтина, — но имею отношение.
— ?
— Сын — еврей.
— ???
Конечно, Алевтина объяснила потом, что к чему, но вначале Михаил Яковлевич был изрядно озадачен.
Где-то к моему восьмому классу наш дом стал обрастать интересной литературой эзотерического содержания. Алевтина с Долгоруким (своего папу я называю по фамилии, как таиландцы) осознали к концу перестройки свою инженерную бесперспективность и переквалифицировались: Долгорукий в экстрасенса и издателя всесоюзной газеты “Биополе и человек”, а Алевтина в главбуха при этой газете. Новая литература оказалась очень кстати — мы с братом Павлом уже по пять раз перечитали все, что было в доме и городской библиотеке, где были записаны, начинался книжный голод. Но сама газета мне не понравилась дилетантизмом и штампованно-репортажной манерой подачи материала.
Сидели мы однажды с Долгоруким на кухне. Завтракали. В школу мне во вторую смену. Тут Долгорукий и говорит:
— Хочешь посмотреть свои прошлые жизни?
— Вот странный вопрос… Конечно, хочу!
— Тогда сосредоточься и смотри мне в “третий глаз”.
Сосредоточилась. Уставились мы через стол друг на друга. И вдруг перед глазами у меня поплыло, вместо a la Карл Маркс физиономии Долгорукого возникло совершенно другое лицо. Вообще другое, даже без бороды. Я испугалась. Особенно, если учесть, что чувство страха в обычной жизни у меня с детства отсутствует. А тут такой ужас появился, словами не передать.
— Ты своим страхом всю картину портишь, — сказал Долгорукий. — Просто смотри.
Немного перестала, не портить же, в самом деле, картину. И на месте Долгорукого промелькнула куча лиц, самых разных, и женских в том числе.
Я рассказала, кем он был. Моих воплощений Долгорукий тоже увидел немало, но сильнее прочих запомнились ему два: молодая и роскошная рыжая дама, одетая в платье XIX века, и средневековая старуха с длинными рыжими волосами.
Удачный первый опыт эзотерической практики вдохновил меня, но Алевтина, со свойственной ей назойливостью, занимаясь сама йоговскими упражнениями типа разных асан и пранаям, постоянно и однообразно твердила: “Гоняй энергетику, гоняй энергетику”. Взбесила так, что занятия эзотерикой я забросила надолго.
Ремесленное
Все могло сложиться иначе, если бы по окончании школы я бы поехала с Ленкой, дочерью нашего режиссера, в Ленинград — поступать в театральное училище. Не поехала: французско-ленинское произношение “р”, комплексы, сомнения… И мир получился другим.
Я вернулась в Харьков и попробовала поступить в художественное училище, в результате чего очутилась в высшем профессиональном училище №20 (почему высшем?), куда вербовали не поступивших в другие места. Наша группа реставраторов являла собой зрелище необыкновенное. На территории ПТУ (пардон, ВПУ) собрались люди, не прошедшие по конкурсу в университет, политехнический, инженерно-строительный и художественно-промышленный институты. От бурлившей жизнью массы нереализованных способностей и талантов несчастное училище застонало.
После двух месяцев помощи колхозам началась учеба. С построений всех учащихся в коридоре для политинформаций и каких-то важных пэтэушных объявлений по внутреннему распорядку, которые наша группа игнорировала. Однажды Женька, моя новоприобретенная в училище подруга, решила пересмотреть свои жизненные ценности и честно вышла вовремя, чтобы на построение не опоздать. И, конечно, сорок пятый автобус сломался — Женя опоздала на две минуты.
Неотъемлемой частью построений было дежурство на входе в ПТУ преподавателей, фиксирующих опоздавших. Самое обидное, что на окончательно опоздавших никто внимания уже не обращал — запись велась всего минут десять. В то утро в дверях стояла преподавательница по спецтехнологии:
— Ваша фамилия, девушка.
Женька со всей убедительностью новых буддхиальных ценностей попыталась разъяснить причину своей задержки. Но преподавательница по спецтехнологии оказалась женщиной принципиальной по-своему:
— Девушка, вашу фамилию назовите!
Женька не выдержала и скатилась до примитивной эмоциональной реакции:
— Дебилы вы все, и все ваше училище дебильное!
На следующий день на линейке объявили, что одна из учениц обозвала преподавателя дебилом и будет вызвана к директору.
Перед кабинетом директора наша группа настраивала Женьку:
— Ты только не улыбайся, Евгения! Ты только не улыбайся!
Кабинет директора длинный, с красной дорожкой, и в конце стол стоит. За столом сидел сам Протопопов, рядом, подшептывая, в разном ритме наклонялись мастерица Зоя Викторовна (классная дама) и обиженная преподавательница по спецтехнологии. Протопопов прокурорским тоном выяснял у Зои Викторовны:
— Вы поговорили с ней? Вы объясняли, что нельзя преподавателей обзывать?
Женька, настроенная напутствием группы и комичностью ситуации, постепенно расползалась в улыбке.
Зоя Викторовна Протопопову терпеливо отвечала:
— Поговорила.
— А она что? — спрашивал Протопопов.
— Ничего… Улыбается…
Протопопов покрутил бровями и поднял глаза:
— Да она и сейчас улыбается!!!
Суд решил, что Женька напишет объяснительную по инциденту и извинится перед преподавательницей.
Слава богу, что до униформы они не додумались, хотя сомневаюсь, что наш внешний вид педагогов радовал. Я, как и в старших классах школы, продолжала ходить с галстуком-бабочкой и прочими декадентскими штучками. Женька хипповала в дранных свитере и джинсах или в пиджаке с медалями. Шурочка Оганесян в мужских ботинках и кепке, постоянно курила и проницательно улыбалась. Полкласса разворачивалось спиной к преподу за получением консультации по хиромантии у Шурочки; я приносила для себя и других полную сумку психологической литературы (как говорила Софья Дейман, сестра Долгорукого: “В семье не без психиатра!”) и практически всегда спала на занятиях, утомленная ночными бдениями в пьянстве и спорах о разных акцентуациях и экзистенциализме; Женька изучала буддистские источники и одним своим неформальным видом являла протест и неподчинение. Практика нас гораздо больше радовала, там мы реализовывали свои таланты, вырезая штукатурочное разноцветное граффито на колоннах, отливая гипсовые формы и с фантазией раскрашивая свои казенные рабочие комбинезоны масляной краской.
На досуге мы ходили на сейшены, куда рисовали карандашом билеты, давали пачку контролеру и вваливались, пока он проверял. Бывали, разумеется, на выставках и в опере, где портили, каюсь, остальным слушателям удовольствие от спектакля своим неприличным смехом. А смеяться взаправду было от чего.
В те времена еще не вышел на пенсию актер Дубинин. Одними только внешними данными он в роли Германна в “Пиковой даме” веселил зрителей, а заключительная сцена самоубийства удалась особенно. Он, кряхтя, взлез на стол, произнес: “Три карты, три карты!”, застрелился и упал. Стол критически накренился, но Германна успели схватить за ноги. Труп почему-то сразу не угомонился и продолжал энергично болтать ногой. Басенко — великолепному харьковскому баритону — приходилось отворачиваться, чтобы своим смехом не вносить диссонанс в трагедию.
Веселья в театрах всегда хватает, это я еще по своему школьному помнила, но в Харькове казусы происходили постоянно. Особенно на премьерах. Премьера “Евгения Онегина” началась с того, что занавес зацепил и потащил вбок декорацию — одну из боковых огромных картонных колонн, — и она минут десять спектакля угрожающе раскачивалась, поглотив внимание зала. В это время на сцене варили варенье в деревне у Татьяны. Влетела легкомысленная Ольга, не рассчитав получавшееся от бега в платье-ампир волнение груди, заметно смутилась и даже охрипла чуть-чуть. А когда варенье доварили, старушка-няня схватила голыми руками бутафорскую, но все же, печку и отволокла за кулисы. Удивила режиссерская находка в сцене, где Татьяна пишет письмо Онегину: няня — хрупкая женщина — поднимает дубовый стол, уже настоящий, и тащит к дебелой барышне. Впрочем, такое может рассказать любой любитель театра.
Но самое лучшее в студенческие годы — праздники. Когда я в Женькину компанию осознанно внедрилась и начала разрастаться, то взяла на себя устройство увеселительных мероприятий. “А не пора ли отпраздновать что-нибудь?” Со стипендией ПТУ в восемьдесят рублей это проблемой не было.
Ласточкино гнездо
В самое первое самостоятельное путешествие я поехала на три дня с Женькой и ее воздыхателем Егором. На майские праздники — несколько выходных. Куда именно хотим, сразу не определились, главное — в Крым, на море. Вообще, эта поездка чем-то символична, прослеживается в ней наше тогдашнее бестолковое состояние.
Но концептуальная идея путешествия была сформулирована — посмотреть на “Ласточкино гнездо”. Из Симферополя попали в Ялту, там разузнали, что к “Ласточкиному гнезду” нужно добираться автобусом и канатной дорогой. Проехав на автобусе полчаса, мы вдруг, по требованию Женьки, вышли в черную ночь немедленно смотреть море.
Звезды в Крыму бесподобные… Сразу я их не увидела, потому что сразу из автобуса мы начали спускаться вниз, теоретически, к морю. Через крымские густые заросли влезли в какой-то санаторий с заборами. Санаторное море не дикое, Женьке не подошло — пришлось снова подниматься наверх к дороге, идти до того места, когда санаторий должен, по нашим расчетам, заканчиваться, и снова вниз. В следующий санаторий. Эту процедуру мы проделали раза четыре.
У меня страшно болели ноги. Даже не от увлекательной беготни по ночным крымским склонам с кустами, а от кедов, которые были на размер меньше, чем нужно (чертов декаданс!). Когда кеды меня окончательно достали, я загнула задники на манер шлепанцев. Попутчики тоже утомились. Остаток ночи мы решили провести в очередном (пятом? шестом?) санатории, заночевав на садовой скамейке.
Сколько комсомольских значков я посеяла со своих джинсов по Крыму! И булавок. К тому времени мой имидж почти изменился с декадентского на хипповский, на груди к рубашке были приколоты значки с флагом Австралии, олимпийским медведем, Маленьким Принцем и значок дружинника. В самодельных ножнах на шее висела опасная бритва — она играла роль ножа, которого еще не было. А в самом низу штанин для гармонии располагались комсомольские значки и булавки.
Скамейка, найденная для ночлега Егором, значкам не мешала. Ее функциональность могла кем угодно подвергнуться сомнению: в сиденье начисто отсутствовали все перекладины, кроме двух по краям. Но зато стояла она в самом живописном месте, которое я когда-либо видела — из скалы под нашими ногами образовывался балкончик, внизу в темноте клокотал прибой.
Егор по-джентльменски сел посредине, а мы с Женькой привалились к нему по бокам. Отсутствие перекладин некоторым образом мешало, но я согрелась и начала засыпать. И тут у Егора пошло движение. Эта сволочь решила поискать лучшее место для отдыха.
Сначала поиски привели его в бетонную беседку, где спать я категорически отказалась и ушла смотреть крымские звезды. Рассмотреть удалось не все — молодые влюбленные на бетоне тоже долго не выдержали. Следующая посадка оказалась еще лучше — вполне нормальная скамейка со всеми надлежащими планками, но под фонарем и посередине какой-то небольшой санаторной площади. В этом пафосном месте мы приняли прежнюю позу. Я стала пытаться спать, а они стали целоваться. Я старалась изо всех сил и заснула как раз в тот момент, когда снова объявили подъем.
Теперь мы возвращались на прежний балкончик. Спать почему-то перехотелось. К утру заметно похолодало — ледяной ветер пробирал даже через куртки. Щетинистый Егор мелко дрожал, топтался на месте, и от этого было еще холоднее. Начался рассвет.
Мы ежились у перил балкончика и смотрели, как из моря выходит солнце. Снизу бурлили барашками пенные валы, справа кублились кусты, а слева на соседнем обрыве из тумана проявились явно несовременные строения.
— Ласточкино гнездо! — воскликнула Женька.
Мы перелезли через забор и рванули по скалам к мечте, но это оказались какие-то невыразительные развалины, а мечта находилась на следующей скале.
Преодолев последний забор, в “Ласточкином гнезде” мы разочаровались. Обычный малюсенький ресторанчик… Без особой патины времени. Обошли его три раза вокруг, заглянули в окна и первым же катером поплыли в поселок Мисхор, загадочный от непонятности имени, где два оставшихся дня просидели в медитации на пирсе.
В том же путешествии, параллельно поцелуям на скамейке, применялись воспитательные меры по отношению к Егору — для развития ответственности и воздержанности. Как старшему из нас, ему поручили взять билеты на поезд туда и обратно. Проверять Егора, разумеется, никто не стал, и то, что обратные билеты оказались на день раньше предполагаемого отъезда, мы узнали уже, когда поезд сутки назад уехал. Финансовое состояние Егора было никаким — сначала он съел все свои деньги, потом Женькины и подбирался к моим. А тут билетная трагедия.
Неудивительно, что Евгения рассердилась. До приезда в Харьков (на новые билеты у меня нашелся секретный денежный запас) Егору было отказано в пропитании. Собственно, оставалось полдня до поезда и ночь в пути.
“Я без пропитания оставаться не могу”, — пожаловался Егор. Тайком от Женьки, подрывая ее педагогический авторитет, пришлось выдать ему рубль на пирожки, а в поезде Егор всю ночь охмурял крымскую колхозницу разговорами об искусстве, за что та накормила его помидорами.
Божественная халява
Если формулировать в терминологии Авессалома Подводного — у меня с детства выражен сильный Тельцовский поток из буддхиального тела в каузальное. Если перевести с латыни на милицейский: достаточно было подумать или захотеть, чтобы желаемое материализовалось. Эта божественная халява, в свою очередь, естественным путем провоцировала нормальную человеческую лень — часто возникали комичные ситуации, когда мое бездействие с уверенностью на “авось вывезет” переходило всякие границы.
Последних два школьных года я практически не училась. Занималась своими делами, которые субъективно были интереснее и нужнее: театр, книги — не те, что по программе, а те, что хочется. Астрономия, опять же. Кому интересна Солнечная система, когда есть пульсары, квазары и, вообще, черные дыры?
Смешно теперь вспоминать эмоциональные сочинения по литературе, близкие по стилю к “вещественным знакам невещественных отношений” и “искренним излияниям”, блестяще высмеянным Иваном Гончаровым, но мой удел был не лирика, а подростковый зачаточный социальный протест. Планово-осудительные работы по литературным произведениям я не писала принципиально, а писала что-нибудь другое, чаще — на свободную тему. Так, вместо темы “Добрые руки матери” — такую банальность еще, конечно, придумать надо — разразилась сочинением о Петре I. А когда свободной темы на доске не оказалось, но решительно потребовалось осудить господина Раскольникова, я, обидевшись на ограниченный выбор, с разгону наехала на все человечество, обозвав его (человечество) то ли “жующим монстром”, то ли “желудком, который не может переварить углы”. Глупо и неуместно.
Из той же лени произрастала и некоторая наглость, которая в полной мере проявилась в выпускной год. Устные экзамены давались мне тяжелее, чем письменные: что-то надо было учить, видеть вблизи публику (ведь не со сцены, откуда публики вообще не видно), да и речевая практика отсутствовала. Поэтому на экзамен по устной литературе я написала единственную шпаргалку на один единственный билет.
Остальных билетов даже не читала.
В класс вошла с тремя оставшимися учениками, вытащила билет, какой попался, и назвала номер, на который была подготовлена “шпора”. Преподавательница удивилась, но поверила. Я же Штирлицем в детстве быть хотела — в тылу врага. Но сама себя почти “спалила”, задергавшись и нервничая. Преподавательница забрала шпаргалку по первому вопросу билета и пересадила меня для лучшего контроля на первую парту, где наконец-то я успокоилась и спокойно списала ответы на два оставшихся вопроса. Тройку получила.
По несущественным и приятным мелочам везло постоянно. Сами приходили и сами приносили.
Приезжал как-то в Харьков Сюткин с группой “Браво”. Или Хавтан с Сюткиным. Или Хавтан с “Браво” (ходили мы все равно на Сюткина — человека с выраженно стильной прической и двумя песнями на стихи Вадима Степанцова, Великого Магистра Ордена куртуазных маньеристов).
По предыдущему опыту я знала, что слушать надо все концерты заезжей группы, сколько бы их ни было. Сюткин выступал в городе два дня. В первый мы шли с романтическим юношей Яшечкой. А второй?
В худучилище на большой перемене скованно подошел ко мне Женя Хамазá, смешной молодой человек с другого курса, и скрипнул:
— Ты могла бы со мной пойти на “Браво”?
— Я? А отчего ты Морковку не пригласил? — маленькая курносая веснушчатая Света-Морковка была тайной Жениной страстью.
— Я ее приглашал, — сказал Женя голосом ослика Иа, — но она не захотела. — Женя, по правде говоря, был ужасно некрасив, хотя и неплохой человек. Все девушки убегали от него заранее. — Я еще Яську приглашал, Светочкину сестру, но она тоже не захотела. Может, ты хочешь пойти?
Женя не всех перечислил. До меня он еще звал несколько человек со своего курса. И я подумала: какая разница с кем идти, я же на “Браво” иду смотреть, а не на Женю. И согласилась.
— Да?! — обрадовался Женя. — Так я и билеты сразу тебе оставлю! — это была гарантия того, что я не передумаю. И тут же вручил их.
Потом смотрю — ходит Краснова, расстраивается. Тоже на “Браво” хочет. И я подумала: Жене это “Браво”, как зайцу стоп-сигнал, гораздо правильнее было бы, чтобы вместо него пошла Краснова… Больше я Женю не видела.
Ничего с ним не случилось, только вызвали по повестке в военкомат по месту жительства — в другой город. Думаю, в армию его все же не пустили — он был чудовищно близорук и производил впечатление очень больного человека.
Спустя несколько лет можно проследить судьбу отдельных персонажей. Женя после училища поступил в худпром. То ли на втором, то ли на третьем курсе он повесился прямо в институте.
Так, когда хотелось, появлялись деньги на путешествия, встречались полезные и интересные люди, замечательные книги просто в руки лезли, а главное — сами собой выстраивались нужные события.
И почему-то часто вспоминались мне подробности обстановки в имении на Клочковской, которых уже не существовало не только к моему рождению, но и к Алевтининому.
Однажды идею материальности мыслей высказал Долгорукий. Сам он с нами общался мало, только когда хотел сделать гениев в какой-то области, но мысли иногда выдавал сильные. Было это так. Классе в седьмом я вникала в антропологические особенности черепа Долгорукого и спросила, почему нос у него такой изогнутой кверху формы — отличающейся от фамильной, — ведь таких носов у Долгоруких нет и быть не может ни по каким субрасовым характеристикам. Долгорукий иронически на меня посмотрел, помялся-поплямкал и сдался: сказал, что в возрасте пяти лет пытался что-нибудь сделать силой воли и сделал. Загнул нос.
“Ага! — подумала я, когда идея в голове окончательно уложилась. — Вот так вот. Раз это — мое тело, значит, будет делать, что я хочу. Поехали”. Долго раздумывать не пришлось: кудрявые волосы и фигура Брижит Бардо (кто-то нужен был в качестве эталона).
Начала по порядку — с волос. Каждую свободную минуту я представляла красивые каштановые волны. Они и висели — для других, — я каждый день спала на бигуди, выдавая желаемое за действительное. О, невозможно представить, какие взбурлили эмоции, когда случайно я заметила в зеркале одну маленькую, но настоящую кудряшку у виска! Это заняло полтора года. С фигурой оказалось еще проще, без особенных усилий я уже в Харькове похудела за год на пятнадцать килограммов без диет, спорта, лишь представляя фигуру кинодивы и не отказываясь, когда предлагают, от плюшек и шоколадок. А в одной из пачек фотографий, сваленных в кучу на дне буфета, где-то на черно-белом оттиске видна я с совершенно прямыми волосами и толстая.
Как быстро от идеи до реальной трансформации плотной материи я дошла в четырнадцать лет! И как долго потом не могла даже понять, что параллельно меняется и все остальное…
Глава о дефиците
Уехал Эдик Дейман, мой старший двоюродный брат, в Израиль. А там везде апельсины на деревьях висят. Набрал ночью Эдик, как дурак, этих апельсинов два мешка. Утром жена и бабушка очень удивлялись:
— Да они круглый год тут на деревьях!
— Ничего, — сказал Эдик, — переработаем.
Читаю Аверченко “Двенадцать ножей в спину революции” и поражаюсь, насколько буквально повторяется история и даже отдельные ситуации.
Вчера с Экономистом (см. часть 3) и его одноклассником сидели за бутылкой “Крымского бриза” и вспоминали молодость. То, что было лет десять-пятнадцать назад. Мне и самой с трудом верится, сколько могло произойти за этот маленький отрезок времени.
Например, можно сказать, что в советское время в списке дефицитных вещей были хрусталь, ковры и туалетная бумага. Поскольку наша семья коврами и хрусталем не интересовалась, я этого дефицита не помню.
Еще в дефиците были обои. В двухтысячном году во время ремонтных работ у Экономиста его родители приклеили на стены тридцатилетние обои, купленные при Советской власти чуть ли не по рулону поштучно — из соображений “не выкидывать же”. Я бы выкинула. Во всяком случае, в Мурманске наш единственный семейный ремонт обошелся совсем без них: Долгорукий навырезал в листах ватмана трафареты — различные художественные кренделя, которые мы гуашью разного цвета напыляли пылесосом на стены.
Помню, в начале восьмидесятых все записывались в очередь на бытовую технику, мебель и книги. Из книг и мы на что-то записались, но так и не забрали.
Самый дефицитный период начался после апрельского пленума тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Как раз в школе на обществоведении проходили хозрасчет, самоокупаемость, изучали программу партии по перестройке и гласности, а в повседневной жизни наблюдали их результаты. Сначала я по три часа стояла в очередях за молоком. Терпеть не могу молоко, даже в младенчестве не пила, а поди ж ты — стой в очередях, покупай его, приноси семье пользу. Потом в ЖЭКах выдавали по количеству человек в семье продуктовые карточки: масло сливочное, куры, сахар… А в магазинах из продуктов оставалась самая разная рыба (Мурманск, как-никак), из консервов продавцы красивые пирамиды в витринах выстраивали — то на бочок банки ставили, то на основание. А потом одни консервы по всему универсаму стояли. Ближе к девяностым совсем ничего не осталось, но магазины работали.
Чем мне нравилась “советская действительность”, как любит выражаться Алевтина, — хорошо цифры запоминались, цены, например. Потому что годами не менялись: даже ребенок помнил — фруктовое мороженое стоило семь копеек. И сейчас любая бабуля подробно расскажет, сколько она за какие туфли заплатила или почем они к Пасхе шестьдесят седьмого лук на базаре брали. Зарплаты тоже были фиксированные. Инженеры получали сто двадцать рублей, бабушкина пенсия — шестьдесят один рубль, и поскольку еда считалась на копейки и в расходы практически не входила, детство у нас с Пашкой было сытое.
Основные приметы его: сливочное масло, куры, яйца, колбаса “Докторская” и иногда, в виде баловства, шоколадное масло — живо вспоминались в голодные годы разрухи от незалежности Украины, совпавшие с первой моей супружеской жизнью с Кадыгробом. Признаться, нечестно иронизировать над Эдиком Дейманом, упомянутым в эпиграфе этой главы — мы так же повторили один в один “Двенадцать ножей в спину революции” Аверченко, только “Поэму о голодном человеке”:
“— Пять лет тому назад — как сейчас помню — заказал я у «Альбера» навагу фрит и бифштекс по-гамбургски. Наваги было четыре штуки, — крупная, зажаренная в сухариках, на масле, господа! Понимаете, на сливочном масле, господа. На масле! С одной стороны лежал пышный ворох поджаренной на фритюре петрушки, с другой — половина лимона. Знаете, этакий лимон ярко-желтого цвета и в разрезе посветлее, кисленький такой разрез… Только взять его в руку и подавить над рыбиной… Но я делал так: сначала брал вилку, кусочек хлебца (был черный, был белый, честное слово) и ловко отделял мясистые бока наваги от косточки…
— У наваги только одна косточка, посредине, треугольная, — перебил, еле дыша, сосед.
— Тсс! Не мешайте. Ну, ну?
— Отделив куски наваги, причем, знаете ли, кожица была поджарена, хрупкая этакая и вся в сухарях, в сухарях — я наливал рюмку водки и только тогда выдавливал тонкую струю лимонного сока на кусок рыбы… И я сверху прикладывал немного петрушки — о, для аромата только, исключительно для аромата — выпивал рюмку и сразу кусок этой рыбки — гам! А булка-то, знаете, мягкая, французская этакая, и ешь ее, ешь, пышную, с этой рыбкой. А четвертую рыбку я даже не доел, хе-хе!
— Не доели?!!
— Не смотрите на меня так, господа. Ведь впереди еще был бифштекс по-гамбургски — не забывайте этого. Знаете, что такое — по-гамбургски?
— Это не яичница ли сверху положена?”
В девяностых само понятие “дефицит” стало как-то пропадать. Какой дефицит, когда вообще ничего нет? Талоны на сахар украинские власти, правда, выдавали. Под условием штампа в паспорте об украинском гражданстве — хочешь сахарку, дружок? а бочку варенья и корзину печенья? Раскрываем, смотрим на мой старый советский, потертый в путешествиях, запачканный сангиной паспорт — с украинскими печатями поверх “Паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик”, зачеркнутыми шариковой ручкой, и рядом написано, что “штамп о принятии гражданства Украины проставлен ошибочно”, а поверх всего — “Гражданин Российской Федерации (России)”.
Безнадежная зависимость
Даже в виду не имею намерений соревноваться с Генри Миллером, но такой значимый для развития личности фактор, как книги, не упомянуть невозможно. Выпытывают же психоаналитики у своих пациентов любимые стишки и сказки дошкольного возраста, чтобы понять, какой архетип является в жизни ведущим. Собственно, высшего образования в области психологии и не требуется, я тоже так могу — “Чебурашка”, “Аленький цветочек”, “Муха-Цокотуха” и что еще… да хоть “Человек рассеянный” Самуила Яковлевича Маршака. Нате вам характеристику персонажа: странное неопознаваемое существо с не требующей комментария песней (“Я был когда-то странной игрушкой безымянной, к которой в магазине никто не подойдет, теперь я — Чебурашка, и каждая дворняжка при встрече сразу лапу подает”, и дальше еще лучше — “Мне не везло сначала и даже так бывало — ко мне на день рожденья никто не приходил. Теперь я вместе с Геной, он — не обыкновенный, а самый лучший в мире крокодил”) строит Дом Дружбы; в личной жизни нездоровый альтруизм и жертвенность приводят так или иначе к превращению Чудовища в Принца — влюбчивость и идеализация, то есть, хотя параллельно присутствует эпизод “Вдруг какой-то паучок… нашу Муху в уголок поволок…” (Комарика тоже к Принцу засчитываем), а в целом анализируемый человек явно неадекватен и как-то погружен в себя до смешного: “В рукава просунул руки, оказалось — это брюки”. Пусть кто другой сделает другие выводы. А какие тут выводы сделаешь, если, смотря ретроспективно, все получилось так, как я и определила в возрасте от двух до пяти. Следующие книги диагноз только уточняли.
Наверное, имеет смысл упомянуть в этой главе, что читать меня научили в два года. Как произносила слово, так сразу из кубиков его складывали, чтобы показать, как оно пишется, и при накоплении достаточного словарного запаса перешли к книгам непосредственно. Первая была неинтересная, потому что излишне нравоучительная. Дети не такие дураки, чтобы не понять, какие тайные и вопиющие своей топорной простотой цели преследуют родители, читая им (или, как в моем случае, заставляя меня читать) великого взрослого поэта Владимира Владимировича Маяковского “Что такое “хорошо” и что такое “плохо””. Слава богу, назидательной литературы в доме больше не оказалось — а то так недолго вообще охоту к чтению отбить — и мы сразу перешли к “Оле-Лукойе” с рисунками Виктора Пивоварова. Иллюстрации настолько поразили мое воображение, что я, не сдержав желания хоть чуточку приблизиться к красоте, накарябала рядом со строчкой “Рисунки Виктора Пивоварова” свое имя — скромно, простым карандашом, печатными неровными буковками: “Полины Долгорукой”. Удастся ли мне когда-нибудь нарисовать таких великолепных мышек?
Дальше я серьезно увлеклась Ириной Токмаковой, заставляя Алевтину читать мне хотя бы по одному рассказику в день из книжки “Сосны шумят”. Алевтина читала, уходила, а я лежала в постели, примеряя на себя: “Сейчас ночь. Тамара не спит… Ребята спят. А Тамара не спит. Тамара плачет… Ей уже шесть. Тамара знает, что сейчас война… В Минске осталась Тамарина мама. Тамара все время ждет маму. Ночью она не может спать”. “Сосны шумят” закончились, но Токмакова продолжалась в “Мурзилке” — уже с повестью “И настанет веселое утро”. Примерять эту повесть было даже проще — она была о не по годам умной девочке Полине. Из каждого номера “Мурзилки” Полина, то есть я, выдирала страницы с очередной главой и скрепляла их скрепкой. Сюжет закручивался: остров Говорящих Лошадей, ждущих хозяина, город Крутогорск в “сразупослевойны”, нападение хмурцов…
Напряжение от ежемесячного ожидания следующей главы разбавляли остроумным “Пепе” Максима Горького (иллюстрированного Майофисом такой графикой, что я даже не посмела ничего приписать рядом), зарождающей анархию в душе “Палле один на свете” Иенса Сигсгорда (“Палле очень доволен, что остался один на свете”), книгой беспредельных стихов Ефима Чеповецкого “Кто как ходит” (“Гуси ходят все гуськом, индюшата — индюшком, лягушата — лягушком, поросята — пороськом…”), отчасти нравоучительным “Золотым ключиком” (“— Безмозглый, доверчивый дурачок с коротенькими мыслями, — сказала Тортила…”), “Детством Никиты” Алексея Толстого и “Мишкиным детством” Михаила Горбовцева… когда Алевтина поняла, что надо делать. По крайней мере, тогда ей это казалось правильным решением.
Прочитав очередным вечером о том, как Элли грохнулась на голову Гингеме, Алевтина поставила меня перед фактом:
— Все, дальше читать будешь сама.
Два дня я ныла. Но ломаться было некогда, организм требовал дозы…
И покатилась по наклонной: косяком пошли глючные “Кондуит и Швамбрания” Кассиля и “Остров капитанов” Софьи Прокофьевой, где волшебник Алеша, дрессированная Сардинка и пиратка Джина с приклеенной улыбкой бродили по странным мирам; получила философский “приход” от “Шел по городу волшебник” Юрия Томина и три первых класса решала, куда применить волшебные спички, с четвертого класса въехала с разбегу в “Войну с саламандрами” Чапека, полируя для равновесия лирическим “Королем Матиушем I” Корчака, а потом и вовсе пошел беспредел. И Алевтина поняла, какую ошибку она совершила. Я протоптала дорогу в городскую библиотеку, таская оттуда каждую неделю по три килограмма книг из всех отделов, кроме физики, прогуливала школу, подсовывала под учебник книгу, делая вид, что занимаюсь уроками, а когда Алевтина ее отбирала, доставала из-под стола другую… Алевтина уже запрещала читать и библиотечные книги прятала. Но на кухне был отрывной календарь, а в туалете — порванная на листочки практическая психиатрия, приходящие по подписке журналы “Работница”, “Новый мир”, “Роман-газета”, “Наука и жизнь”, “Знания — сила”, “Техника — молодежи”, “Вокруг света”, персонально для меня “Пионер”, а потом “Парус”, а потом “Юность”, и не выкинешь же домашнюю библиотеку, а потом Алевтина сдалась.
Летом была тоска. Родовое имение на Клочковской похвастаться интересным книжным шкафом не могло. Его заполняли талмуды по занимательной и не очень физике, механике, электрике, садоводству, консервации, и всей-то “художки” — разного уровня истории о любви: “Медовые скалы” Ахмедхана Абу-Бакара (“— Он шутит, Лейла, — покраснев, сказал Мухтар, беря в свои ее теплые нежные руки. — Я очень спешил к тебе…”), “И один в поле воин” Дольд-Михайлика и бесконечное ежегодное рондо — “Обрыв” Гончарова.
Странное дело: прочитав “Обрыв” раз восемь или девять (иногда дважды за лето), я все больше и больше убеждалась в том, что Гончаров каким-то невероятным образом, равномерно, точно и по полочкам тщательно распределил мой характер до мелочей по всем персонажам романа, исключая двух-трех второстепенных. Я-Верочка — упрямая отчужденная интровертка, я-Марфенька — наивная дурочка, я-Райский — носимый страстями эстет-дилетант, я-бабушка Татьяна Марковна — умудренная и хозяйственная, я-Марк — подрыватель общественных устоев, я-Софья — светская статуя каменна — и даже я — лесник Тушин — равнодушный к суете утес. Иван Александрович, мы разве уже встречались?
Летний сухой паек с взрывной силой разряжался в книжное обжорство учебного года, пока я в седьмом классе не словила новый “приход” от “Таинственного незнакомца” Марка Твена: “Когда человеку кажется, будто он принимает решение, как ему поступить, так ли, иначе, то колебания эти входят звеном в ту же цепь, и решение его обусловлено. Человек не может порвать свою цепь. Это исключено. Скажу тебе больше, — если он и задастся подобным намерением, то и оно будет звеном той же цепи; знай, что оно с неизбежностью зародилось у него в определенный момент, относящийся еще к его младенческим годам <…> — Да, он не в силах уйти от первого же поступка, совершенного им в младенчестве. Но я властен освободить его”.
А в восьмом классе наш дом стал обрастать эзотерической литературой…
Проза жизни
Почти дословно воспроизвожу текст кинокритика по телевизору: “Неделю назад состоялись похороны N. Этот молодой перспективный режиссер…” Шутите, товарищ? Какая уж там перспектива — после похорон…
Что может быть лучше, чем в семнадцать лет оказаться предоставленной самой себе в большом городе — без родителей, с приличной стипендией и бабушкой? То же самое, только раньше. Ведомая юношеским эгоизмом, я не задумывалась об эмоциональном состоянии бабушки, когда заявляла, что через два часа уезжаю на неделю на море. А мы хипповали, колесили по стране, спали на лавках в парках Крыма и Москвы, на земле и в заброшенной церкви в Суздале и Владимире. Не добрались только до Самарканда и Соловецких островов — СССР распался, и лавочка закрылась.
Любому понятно, что полная замечательными приключениями жизнь только способствовала всякой романтике.
Несмотря на внешний вид меня-тумбочки: рост метр шестьдесят и вес килограмм шестьдесят восемь (впереди было планируемое похудение на пятнадцать-двадцать кило), имидж складывался из мудрого взгляда из-за огромных очков, древнегреческого профиля Ифигении с барельефа конца II в. до н. э. и уже приобретенных каштановых локонов — все это вместе неизменно притягивало разнообразных маньяков, различать которых сразу не получалось — не было жизненного опыта. Так начиналось знакомство с плотными слоями материи, и не моей, а мира.
Вот и Левон Саркисян со своим именем и внешностью не только не вызвал во мне нормального для харьковских девушек подозрения, но и долго смеялся, когда я решила, посмотрев на его густые брови и темный цвет лица, что он украинец. Саркисян в моих глазах хотел выглядеть мужчиной, в то время как я понятия не имела, что это такое.
Встреча у нас была совершенно невнятной: после повторенной три раза шутки об атмосферном столбе, который давит, Саркисян пропал. Через год, приехав из “Артека”, где отдыхала зайцем, я вышла из поезда и брела задумчиво с рюкзаком к подземному переходу. У ступенек торчала урна, а возле урны — в третьей позиции стояли черные мужские туфли.
— Извините, я не танцую, — ответила им я и сделала реверанс. Сзади хмыкнули. Обернулась, сразу узнала: — Привет, Левон.
— Привет! Ты чего здесь?
— Приехала только что.
— А-а… — сказал Левон. — А я поезд встречаю. Посылку передать надо… Подожди меня здесь.
“Если дождется, — подумал Левон (и потом — уже после всех событий — об этом сообщил мне), — будет моя”.
Я его подождала — минут пятнадцать всех дел, сели вместе в метро, договорились вечером встретиться, погулять. Побродив по Пушкинской и снова прослушав шутку об атмосферном столбе, я оказалась в общежитии, где жил Саркисян. Посадив меня в комнате, Саркисян почему-то отправился в душ. Я удивилась: странная тяга к чистоплотности, когда у тебя гости сидят. Но мало ли, какие у людей привычки.
Пока я качала ногой и пыталась охарактеризовать его личность, разглядывая обстановку, Саркисян вернулся и вылил на себя полфлакона одеколона. Этот запах врезался в память навсегда. Когда в художественном училище одна барышня им надушилась, придя на занятия, я силой воли держалась до конца урока, потом сбежала — ни работать, ни видеть никого было совершенно невозможно.
В анекдоте шуточно рекомендуют действовать во время насилия так: “постарайтесь расслабиться и получить удовольствие”. Ерунда. Попробуйте сами расслабиться… Понятно уже, что первая близость с мужчиной от удовольствия была далека. Саркисяна не беспокоила моя истерика, обзывание его скотом, угрозы вызвать милицию. В процессе акта он объяснил, что предпочитает секс с целками — ничего не подхватит. Но я, возможно, — вглядевшись попристальнее, отметил Саркисян, — не понимаю важности момента. Когда важный момент произошел, я высказалась о скотстве еще раз, за что тут же получила пощечину и снова разрыдалась.
— Я люблю, когда женщина плачет, — одобрительно сказал Саркисян и взял меня снова.
Выводы в этот вечер я кое-какие сделала: когда-нибудь это бы — это — случилось, Саркисян — психически больной человек, что и шутки его, и обстановка подтверждает, а я сделаю такой вид, чтобы никто ни о чем не догадался. И в самом деле никто не догадался. Но во мне появилась какая-то пустота. Пустота в разделе “я”.
За два года из-за этой пустоты произошло много беспорядочного секса с беспорядочными людьми (если в “я” ничего нет, то какая разница, что происходит с телом, в конце концов?).
Только с Яшечкой секса не было.
Первый раз мы встретились в тот самый день. Яшечка подошел утешить меня, когда я плакала на скамейке перед оперным театром — после Саркисяна. Я ничего не рассказала, Яшечка меня проводил, и мы расстались. Зато через год столкнулись в метро. Память-то на лица у меня исключительная, как и полагается художникам.
Яшечка Милошевский удивительный и прекрасный человек. Где можно встретить в наше время юношу, непрерывно читающего на свиданиях стихи Серебряного века? Ахматова, Гумилев, Цветаева, Мандельштам — целую толпу поэтов он знал наизусть, заполняя белые пятна на моей карте поэзии. Карта и впрямь была клочковато усеяна островами разных величин: ранний Маяковский, Блок, Роберт Бернс, Тютчев, поэзы Кэрролла в “Алисах”, Пушкин-Лермонтов, немного Баратынского и Майкова и какие-то японские танки и хокку из “Классиков и современников”. Для Яшечки наши встречи тоже носили познавательный характер — думаю, кроме меня никому в голову не пришло бы знакомить его с тусовочным движением. Мы таскались на все сейшены, какие были в городе: “Крематорий”, БГ, “АукцЫон”, “Браво”, да мало ли…
Было одно “но”, невыносимо давящее на обоих нас. Даже два “но”. Яшечку переполняли матримониальные намерения. Это и само по себе было нехорошо, и противоречило моей природе. И даже как мужчину я Яшечку не рассматривала, как, собственно, никого в то время. Плюс проклятый эстетизм не воспринимал Яшечкину перхоть, сеявшуюся веером в пространстве при каждом движении, купидоново-розовые щечки и полное неумение ничего делать, даже мыть посуду (что было продемонстрировано в ходе свидания у Яшечки “на дому” (вот наше будущее гнездо) — с угощением оладьями, политыми киселем… Никакие мои специально-отпугивающие капризы не помогали, я отказывалась слушать долгие рассказы о сослуживцах, отстранялась, Яшечка придвигался, заглядывал в глаза, еще больше придвигался… Он вообще не чувствовал дистанции, общался вплотную — ну каково мне, так далекой от народа, да с Крайнего Севера… Пришлось объяснить, что совместной жизни с ним я не планирую, и Милошевский уехал в Израиль.
Рассказывает Эдик Дейман. Трехлетняя Полина пришла с Алевтиной к нам, смотрит на Лизу, потом меня отводит в сторону и спрашивает шепотом: “Ты на Лизе будешь жениться?” А мы тогда с мамой Лизу обхаживали, у нее родители хорошие, в Израиль собирались. Я: “А что?” Полина: “Не женись, она ест много. Смотри, почти весь торт съела”. Я объясняю, как могу, что жалеть еду стыдно. Нельзя так говорить. Полина: “Я не для себя жалею, я для тебя жалею”.
Тем же летом в общежитии на Лермонтовской был пожар. Никто не пострадал, выгорела только комната армянского студента, фамилию которого в новостях не передали. По предварительной оценке экспертов, причиной пожара стал сгоревший телевизор. Как рассказывали журналистам очевидцы, все общежитие провонялось не гарью, как следовало ожидать, а невероятно сильным одеколонным запахом — видимо, на телевизоре стояла парфюмерия, и флакончики взорвались от нагрева.
Половинка и другие дроби
Можно сказать, жизнь развернула меня лицом к вопросам пола, только я их все равно не видела. С вопросами пола лучше всех ассоциировались Верочка, “скачущая в обрыв”, искренний и романтичный Райский, светлый до идеальности образ Тушина (а также Рустама из фильма “Не бойся, я с тобой” в исполнении Мухтарбека Кантемирова), проносящиеся в голове смутные сцены со мной спасаемой и спасающей, и внутренне допустимый вариант “Аленького цветочка”, где принц, скорее всего, сразу будет выглядеть не вполне презентабельно.
Саркисян в роли мухи-цокотухинского паука, эфемерно-поэтический Милошевский и безличные одноразовые плотские контакты были помечены ярлычком “не считается”.
Гормональный стресс не давил, студенческая жизнь фонтанировала событиями куда более интересными, чем какие-то банальные влюбленности, книг впереди предстояло прочесть еще много. Жизнь распалась на два не проникающих друг в друга слоя, где субстратом лежал мощный пласт незыблемых представлений о том, как все должно выглядеть, а сверху желеобразно дрожал видимый мир, иногда еще дополнительно расслаиваясь на какие-то дрянненькие жиденькие эпизоды, как забытое растаявшее мороженое. Между слоями, ничуть не пачкаясь, туда-сюда ныряла я — куртуазная сестра Колобка: и от бабушки ушел, и от дедушки ушел… В том, что рано или поздно будет так, как быть должно, никаких сомнений не было, главное — ждать и не размениваться на мелочи.
Уж точно не искать, а именно ждать. Не царское дело — гоняться за кем-то и что-то доказывать. Чувство соревновательности и азарта, спортивный интерес — вещи, изначально в моем характере отсутствующие.
Зачем нужна эта “половинка” другого пола, вербализировалось трудно, но какой-то движущий жизнь элемент в ней или в ее поиске ощущался. Движущий жизнь и творчество, ну что-то в этом было, в общем. Казалось, найду — и мир изменится в лучшую сторону, не в поэтическом каком-нибудь смысле, а на практике. Запустятся некие механизмы, как в музыкальной шкатулке, сцепленные друг с другом: крючочки за молоточки, молоточки за пружинку, пружинка за валик, и взовьется тихий звук, настраивающий этот самый мир правильно. В общем, сижу, как красная кнопка, осознающая свою опасность, но не зная, как именно она проявляется. Господи упаси, чтобы не нажали по шалости или со злым умыслом…
Покорение Новороссийска
Начало девяностых — время бесподобное. Сколько всякой валюты мы пережили! После советских денег отрезали ножницами купоны в магазине, увидели миллионы, разные вариации гривны, похожие на фантики от конфет. Жизни в восемнадцать-двадцать лет все это добавляло веселья и впечатлений. Тогда в Харькове только наступал последний голодомор двадцатого века: подкошенная перестройкой экономика окончательно рухнула с отделением Украины от Союза, и к Новому тысяча девятьсот девяносто второму году возник самый настоящий, не придуманный врагами народа, дефицит хлеба. Этот Новый год мы отмечали у Женьки, выставившей на стол только банку варенья — все, что оказалось на тот момент в доме. Вызволив Егора, отправленного Женькой на промысел, из четырехчасовой очереди за хлебом, мы достали из сумок принесенное с собой. Стол сложился по студенческим меркам неплохой: двадцать человек, если захотят, могут сделать что угодно.
Женька была тогда моим эстетическим идеалом: худая, с крученой средневековой S-образной осанкой и средневековым же — из Лукаса Кранаха Старшего — астеническим профилем, с негустыми, но длинными патлами, в старом свитере, напоминавшем мешок, и цветным шнурком от Оле Нидала — настоящая хиппи. И все время смеялась. Она познакомила меня с компанией. Собственно, Шурочка Оганесян тоже училась в нашем ПТУ (ВПУ, то есть), а вот остальные были собраны Женькой отовсюду: Лорка, похожая на Лигейю, с какого-то завода, где Женька с Шуркой проверяли на ОТК детские калейдоскопы с цветными стеклышками, Вероника — из киностудии, где они все вместе снимали фильм “про Васю”, а молодые люди — из каких-то совсем уж экзотических мест.
Сначала мы погрязли в экзистенциализме, потом в коллективном бессознательном, потом разделились по интересам (мне — физиотипы по Кречмеру и акцентуации личности по Леонгарду; Шурке — антропология и шишечки на черепах; Женьке — Дзогчен и Бхова — практика выхода из тела через Свадхистану). Выглядели мы тоже разнообразно: то по-английски в шляпах и жилетах, то по-хипповски в банданах и феньках, то как стиляги в галстуках “пожар в джунглях”. Искали себя.
Едем как-то в троллейбусе с Женькой в ПТУ № 20. Стоим сдавленные, качаемся, рядом бабка базарная на нас три остановки подряд распыляется:
— Понаехали, б…, интеллигенты! Шляпы понапяливали! Шо ты на меня смотришь, очки она одела! В такси в шляпах ездить надо!
У нас терпения хватило, у людей — нет. Выпихнули ее на остановке из транспорта и обратно не впустили.
Самым главным в ту пору для меня стали, конечно, путешествия. Еще когда мы поехали втроем в “Ласточкино гнездо”: я, Женька и Егор, и я впервые в сознательной жизни увидела море и почувствовала свободу передвижения, в голове произошел крен. Если бы продолжился Совдеп, ушла бы бродяжничать: хоть пешком, хоть автостопом, хоть тушкой, хоть чучелом.
Каждое путешествие каким-то образом незаметно меняло понимание мира и людей. В мае девяносто второго мы, как обычно, съездили в Крым, уже вшестером, а летом вдвоем с Женькой отправились в Новороссийск к Красновой. Краснова училась со мной в художественном училище, имела бесподобное чувство юмора, спортивную стать отличницы ГТО, замечательно пела и писала футуристические стихи:
Полли, С Новым
— годом, дорогая!
Когда смотрю я
На тебя, играя,
Желудок мой,
Ликует —
И Дед Мороз
Все пальчики
Тебе целует!
Женька как раз разочаровалась в женихах (в Егоре, каком-то поваре и двухметровом буренкооком Витечке), была серьезна и настроена исключительно на общение с природой. Я была настроена на открытия. Увешанные феньками и сумками, в драных джинсах мы вышли из поезда на новороссийском вокзале. Тут надо сделать лирическое отступление.
В Харькове звучал последний вопросительный доминантсептаккорд лебединой песни неформального движения. В специальных местах гнездились цоевские “киношники” (фаны Цоя), рок-н-ролльщики, остаточные панки, поклонники БГ, “АукцЫона” и Летова. “Киношники” сидели в парке Шевченко на бревне, увешанном портретами Цоя и текстами песен, хиппаны обычно зависали в “Булке” на Сумской или “У чучела” — там был хороший и дешевый кофе (чучелом в Харькове назывался известный памятник Тарасу Шевченко на Сумской).
Мы же чаще бывали в “Восточных сладостях”, замечательных круглыми и шаткими столами и пуфами из зеленой пластмассы, отменным турецким кофе на песке и специфической аудиторией из спивающейся интеллигенции и молодых людей мелкоуголовного вида. По кофейне всегда стоял шорох интересных разговоров с проглядывавшими из просветов сигаретного дыма отдельными словами “постструктурализм”, “шизогеометрия”, “лингвоанализ” и тому подобных. Периодически нам попадался худощавый молодой человек с бородой и бешеными глазами, энергично трещавший в уши своим слушателям, не забывая заговорщицки подмигивать нам, тоже уже узнаваемым. Перед самым отъездом в Новороссийск мы прослушали его проповедь с соседнего столика:
— Человек отдохнувший, который разгуливает по городу в пляжных трусах, вызывает у неотдохнувших некоторое отторжение, как сытый у голодного, понимаете? Одиссей может рассматриваться как возвратившийся из путешествия. До него греки, отплывающие в море, не теряли из виду берег: доплыл, обосновался и там, на этом горизонте, оброс некоторыми качествами. Об этом писал Михаил Константинович Петров. Я предлагаю посмотреть на курортный эпизод эпически, как на архаическое приключение или переживание.
— Чего-чего? — переспросила у меня Женька.
— В смысле, что курортника в городе воспринимают как пришельца из другого мира.
— Ну да, — согласилась Женька.
— Для меня оно было как хождение по трехмерной системе координат, — продолжал бородач. — Не только вперед-назад, влево-вправо, но и вверх-вниз — как заплыв. Может быть, это подобно бреду имажинистского толка, но есть разница между самоощущением горожанина, ходящего по плоскости, ибо его система координат им хорошо изучена, и самоощущением пришельца, для которого пространство в путешествии объемно, включает все направления. Здесь, в городе, пространство поделено, а там квартира — проходной двор: все приезжие снимали все квартиры. Там пространство все продается, а здесь регионы закреплены за некоторыми национальными и прочими группами, они не продаются, они принадлежат. Там нет времени делить пространство, надо отдыхать, поэтому на одной территории возможно дикое этно-культурное смешение.
— Мы уезжаем, а он приехал только что, впечатлениями делится, — объяснила я Женьке.
— Это ощущение пространства и времени, эта свобода срывает башню, и ты сам пытаешься защититься чем-то известным и исхоженным от наваливающегося на тебя со всех сторон неизведанного — например, пьешь вино, чтобы спрятаться от непосредственного восприятия счастья в его симуляцию. Многие люди, приезжая, тащат с собой весь гардероб, селятся в гостиницах с телевизором и впяливаются в него сразу по возвращению с пляжа, отдыхая таким образом от ощущения беспредельности, не вмещающегося в душе. Конечно, это малодушие, но это и механизм защиты организма.
— Люди, не знакомые с буддизмом, — синхронно переводила я, — теряются от неспособности принять свободу. Тема пресыщения. Подожди, давай еще послушаем, а?
Женька начинала скучать.
— …мы говорим о русском космизме. Для русских характерно из природы сразу выруливать в космос. Одиссей отправился в космос, но не смог там жить, а русский выходит в открытое пространство сразу с целью обосноваться, хотя это совершенно невозможно. Но он это делает, и у него получается! Удаль, как наслаждение пространством, вот! Одиссей пренебрег своей царственностью, увлекся в космос и там приобрел, а потом привнес обратно в социум некие другие каноны и традиции, к которым приобщился в своем путешествии. И свои собственные — административные. Его никто не узнает, потому что нет пророка в своем отечестве. Все его знали, видели, а он пришел в новом качестве, и они отказываются его воспринимать.
— Полина, хватит! Пойдем к Шутовичу, нас уже заждались!
— Ну, погоди, смотри, это очень интересно! Допустим, с крысами аналогия — ты же любишь крыс?! Они по запаху хорошо узнают свою стаю, но если особь некоторое время подержать у других, родная стая откажется ее воспринимать. Вот так обычный человек боится потеряться в свободе дикого отдыха и пытается адаптироваться…
— Да-да-да, прекрасная дева! — даже подпрыгнул бородач. — Возникает вопрос: а как адаптироваться?
Женька психанула, грюкнула пуфом и выбежала на улицу.
— За счет снижения образа, сознательно или бессознательно… скорее всего, бессознательно, — ответила я. — Курортные фото, например: посмотри, я загорелый, жизнерадостный за стереотипным пластмассовым столом и т. д. То есть предложить себя в обыденном смысле и показать: смотрите — и вы так можете. Не демонстрировать своих качественных изменений, но только количественные, — глянула в окно и пробормотала: — Извините, спешу! — И бросилась догонять Женьку.
Из закрывающейся за мной двери доносилось продолжение:
— Все мировые курорты являются эрзацами настоящего отдыха — аттракционы, оборудованные пляжи, гостиницы — получите за деньги, “все включено”, но не то…
В Новороссийске о неформалах, наверное, даже из газет не знали.
Когда мы с Женькой в виде, описанном до лирического отступления, погрузились с вещами на заднюю площадку новороссийского автобуса, все пассажиры развернулись лицом к нам и неотрывно разглядывали до самого выхода. Город был взят.
Красновская семья: интеллигентный отец, экспрессивная Краснова, высокохудожественная сестра Лена и белая лягушка в аквариуме — встретила нас радушно. По случаю нашего приезда дополнительно прибежал иностранец Юрий — друг семьи и поклонник Лены. Юрий был то ли греком из Италии, то ли итальянцем из Греции. Скорее, второе. Повар. Упитанный, полулысый, ужасно близорукий, в очках с толстенными стеклами. Юрий приехал на теплоходе с туристической группой, но, сойдя на берег в Новороссийске и познакомившись с замечательными русскими, перестал интересоваться предстоящими достопримечательностями Москвы и Ленинграда, застряв в первом же порту. Остальная постсоветская бытовая реальность произвела на Юрия удручающее впечатление. Есть он ничего из продуктов не мог из-за обнаруженной им на рынке варварской антисанитарии, пил только кофе, курил и похудел килограмм на двадцать.
У Красновой в шкафу обнаружились залежи пластинок. Их я сразу пустила в дело к большому Женькиному неудовольствию. Евгения запиралась в комнате и усердно читала буддистскую литературу, пока мы с Красновой под винил подпевали Майе Кристалинской и, с особенным энтузиазмом, орали песни из “Старика Хоттабыча”.
Как известно, худые люди едят больше всех. Женька исключением тоже не являлась. Когда я жарила оладьи к ужину в ожидании прихода Красновых с работы, оказалось, что на тарелке за полчаса выпекания оладий так ничего и не появилось. Или, точнее, оно появлялось, но быстро исчезало в соседнем желудке. Как было не возмутиться. Еще одним раздражающим фактором стали пешие прогулки: по горам Евгения передвигалась с трудом, поскольку ее физиология предусматривала только созерцание пейзажа. Краснова и я, как горные козы, скакали по вершинам Кавказа, а Евгения тащилась далеко позади, вызывая в нас некоторые неблагородные чувства. Но я их легко поборола, поняв, что Женька со своей многогранной личностью гораздо интереснее, чем мелочная бытовая ерунда.
А Новороссийск — город удивительный. Прежде всего, удивителен он памятниками. Из художественно выполненных монументов, кроме традиционного Ленина в опереточной позе, мы каждый день взирали на “Утюг” и “Федю с гранатой”, но кроме них попадались расставленные на постаментах разные предметы: якорь, самолет, товарный вагон, пушки, пулеметы, лодки — все, что завалялось с последней мировой.
Погуляв по городу и возмутив своим хипповским видом пестренький с бантиком приличный новороссийский народ, мы с Женькой приступили к полноценному отдыху с морем и фруктами.
Фруктами нас исправно снабжал итальянец: увидев знойную женщину — меня, о Лене он позабыл к большой ее радости.
Возвращаясь как-то с Женькой с базара, нагруженные тяжелой сумкой новороссийских помидоров и баклажанов, мы неожиданно получили помощь от двух атаковавших нас кавалеров. Кавалеры соседствовали в общежитии неподалеку и пригласили нас в гости. После обеда в гости я пошла с Красновой — Женька, честно держа слово, от мужского пола отдыхала. Кофе с коньяком взбодрил. Попарно разбрелись гулять. Неаполитанского экстерьера Николай — худой, загорелый и усатый — выгуливал меня по городу до самой ночи. На “Утюг” влезли, куда традиционно лазят все влюбленные. Посидели, поцеловались. Место не особенно романтичное, как мне показалось, по той причине, что голубям тоже нравится. Кроме “Утюга” смотреть в прибрежной зоне было не на что, разве что на тихие огоньки фар, едущие по горным дорогам противоположной стороны новороссийской бухты — от цементного завода к вершинам гор. Краснова вернулась раньше, получилось, что меня потеряли — весь дом в лице интеллигентного папы не спал, расстроенный моим безобразным аморальным поведением.
На следующий день Краснова с претензией рассказала, что ее кавалер Алексей вел себя возмутительно: вместо того чтобы, гуляя с девушкой, предаваться надлежащей романтике, он все время говорил обо мне. Самое для нее обидное выражение прозвучало так: “У тебя, Юля, лицо одухотворенное, а у Полины красивое”. От этой фразы я тоже зашла в тупик.
Полли, свет моих очей!
Ты по-прежнему нежна:
На картинке облик сей
— Ренуарова жена.
Бровь сурьмлена, тело белое,
Полиграф о ней пропел:
Если дашь чего — будешь целая.
Так чего же он хотел? (пóшло, знаю, но рифма, брат)
В общем, Полли, сущность в том,
Красота ведь мир спасет,
А красавиц мало очень,
Все они наперечет:
Полли, помоги планете!!!
С началом 4 четверти!
Повздыхав об утерянных нравах, мы ушли загорать на косу. Вскоре на пляж подтянулись кавалеры, и обнаружилось, что склонность к нестандартным формулировкам у Алексея семейная. С ним была сестра Оксана — удивительно милый ребенок лет двенадцати, с которой я, наконец, смогла нормально поплавать. Женька плавать не умела никогда, ходя в воде пешком вдоль берега и загребая по-собачьи руками; Краснова, как человек, живущий на море, не впадала в экстаз по этому поводу; кавалеры макались в море тоже чисто символически. В такой компании отвести душу совершенно не было возможности: по причине близорукости отплыть далеко я опасалась — не видела, куда возвращаться, а мотаться вдоль берега туда-сюда как-то мне претило.
Оксана плескалась, как дельфин. Болтая о чем попало, мы доплывали почти до кораблей, стоящих у входа в бухту. В какой стороне берег, я только догадывалась. Когда, устав, мы вышли на берег, Оксана подвела итоги своих наблюдений:
— Ты такая красивая… И разговариваешь со мной. Я думала, красавицы не разговаривают.
Я поняла, что она хотела сказать… Комплексы на тему внешности у меня в то время были обширные, подробные и глубокие — на отдельную главу хватит. И я благодарна девочке, намекнувшей, что все не так ужасно (молодым людям, говорившим то же самое, верить не хотелось по вполне понятным причинам).
Выждав неделю, оба мои поклонника — неаполитанский Николай и греческий итальянец Юрий — решили брать крепость, то есть меня, штурмом. Первая попытка принадлежала Николаю и просто шокировала. Оказалось, что в эротический момент у среднего роста Николая член вырос до невообразимо гигантских размеров, как у “Лакедемонских послов” Бердслея. Увидев выражение моего лица, Николай отступил… Немало я удивилась, получая в Харькове от него письма. Теперь жалею, что не сохранила — феноменальная поэтичность и редкая безграмотность.
Итальянец Юрий воспылал страстью. Если можно так выразиться о типичном флегматике. Вместе с цветами и шампанским “Абрау-Дюрсо” я получила приглашение на поездку за город. Для этого он купил скатерть, чтобы стелить на землю, фрукты, вино — можно было бы сказать, что эти итальянцы разбираются в деле совращения, если бы не все наоборот. Юрий честно признался, что с женщинами контактов у него пока не случалось. Сообщение о девственности от тридцатилетнего мужчины немного меня смутило.
Из любопытства к сюжету и из интереса к природе я решила поехать. Манера расплачиваться с таксистом у Юрия оказалась типично жидовская, чтоб не сказать хуже. Расположившись в ландшафте, посидели, поговорили для приличия, после этого Юрий решил, что официальная часть программы закончена, и полез целоваться. Никакая внутренняя пустота не могла бы меня спровоцировать вступить с ним в контакт — даже физически Юрий был безобразен. Но демонстрировать неблагодарность было не вполне прилично. Я развернула разговор на безопасную тему, наивно и честно глядя в глаза. После нескольких попыток меня завалить итальянец догадался, что “…она не любит мужчин, она любит клубнику со льдом”. Юрий писем не писал, но приветы Краснова передавала лет пять.
Кроме памятников, в Новороссийске красоты никакой нет. Портовый мещанский город с цементным заводом. Но окружающие Новороссийск горы с бесподобными тоненькими речушками и специфической воздушной перспективой хороши невероятно. Для усиления впечатления Краснова отвезла нас с Женькой в Абрау-Дюрсо. Пораженные красотой природы, мы решили приглушить счастье вином, согласно прослушанной в “Восточных сладостях” предотъездной проповеди, и присоединились к группе туристов.
Группа двигалась в направлении дегустационного зала. Выслушали о производстве, посмотрели коллекционные бутылки. И в это время гид стал подозревать, что экскурсантов гораздо больше, чем нужно — хитрецов вроде нас набралось еще человек десять. Поняв, что божественная халява не светит, мы вышли на свежий воздух и присели на деревянные ступеньки мостика, перекинутого через холмы Абрау-Дюрсо. Краснова с горя запела песню могучим и жалобным голосом. Экскурсия закончилась, люди выходили из фирменного магазинчика при заводе, и я под пение Красновой воззвала:
— Простите, что к вам обращаимси, сами мы не местныи, кто не верит — паспорт могу показать! Люди добрые! Помогити, кто может! Подайте студентам шампанского!
— Вы совсем обалдели, девки! Когда закончите, свистнете, — возмутилась Женька и ушла гулять под соснами.
В последний день отдыха в Новороссийске у Красновой в подъезде заработал лифт. А живет она на девятом этаже.
Кольцом по России
Мы забрали Краснову из Новороссийска и через неделю из Харькова вшестером выехали в Москву. Посмотреть на Великорусскую равнину, тусанувшись по городам Золотого Кольца России. Я, Женька, Краснова, Шура Оганесян и двое Женькиных женихов — Артем-Егор и Александр-Олег Резницкий-Рачков. Удвоение имен и фамилий объясняется просто: к Артему давным-давно привязалась кличка Егор, а человек, представляющийся Александром Резницким, оказался по паспорту Олегом Рачковым. Но для нас они — Егор и Резницкий.
Вчера смешно получилось. Сидим на кухне с квартирантом-виолончелистом, ищем общих знакомых.
— У меня знакомый контрабас в филармонии работает, — говорю.
— Да? А как фамилия?
— Найденов.
— А-а. Я его знаю.
— А еще есть мальчик, консерваторию окончил, сейчас на Бурсацком в “кульке” аккомпанирует. Он по джазу.
— А какая фамилия?
— Резницкий. Или еще, может быть, Рачков. Я не знаю, под какой он учился.
— А зовут его как?
— Олег. Или Александр.
— ???
Как объяснишь человеку? Творческие личности.
В этом путешествии определилось первое правило общения с противоположным полом: самое главное — вовремя накормить.
Об аскетизме и эстетизме художников. Средняя полоса России. Август. Мы ехали без палаток и спальников, экипированные одеялами, котелком, мисками-кружками и гитарой. Егор свой скарб упростил максимально: планшет для рисования, ласты и маска для подводного плавания. Последнее было опробовано в реке Клязьме под Владимиром. А в Крыму как-то были с неким художником Юрой — он у входа в палатку выставил пять пар обуви с различными средствами ухода за ней.
В Москву мы приехали в день памяти Цоя — Арбат был уставлен свечами, цоевская стена исписана в три слоя, под ней сидели “киношники” и пели все, что могли вспомнить из репертуара. Пока мы им подпевали, Егор с Резницким незаметно уединились в подворотне и пожрали консервы из коллективного продзапаса. Похожая ситуация сложилась и в Суздале. Но об этом позже.
С Арбата пошли на Патриаршие, в квартиру 50, полюбовались наскальной живописью, потом побродили по ночной Москве и прикорнули на лавках в каком-то дворе.
Утром выехали во Владимир. Там скрытый до сих пор конфликт проявился откровенно до безобразия: мы хотели в музеи, юноши — в продовольственные магазины. Уже забылось, каким образом его разрешили, помню эпизоды: как бродили по церквям (кроме Успенского собора, куда нас не пустили) и как устроили у Клязьмы лагерь. Лагерь — это, конечно, сильно сказано. Спали мы на земле, на одеяле, другим укрывались. В котелке в порядке очереди варились суп и чай. Любознательный Егор в ластах и маске занялся исследованиями реки. Рядом стояла по колено в воде курица и смотрела на Егора.
За два дня Владимир изучили, купив на память плакаты с церковью Покрова на Нерли и белокаменным Дмитриевским собором, и уехали в Суздаль.
Ознакомившись в первом приближении с фантастической суздальской местностью, к вечеру мы устроили стоянку на холме, с которого видна была Васильевская улица в одну сторону, музей деревянного зодчества — в другую, а прямо по курсу — две церкви и кладбище. Начинал накрапывать дождик, смеркалось. Пока совсем не стемнело, развели костер у большого пня, повесили котелок. Юноши загадочно удалились вдаль. Появились вовремя — походный кулеш уже сварился. Резницкий, как икону божьей матери, нес впереди себя трехлитровую банку молока. Выгребая из котелка кашу и освещая сумерки счастливой улыбкой, способной высушить промокшую обувь, Резницкий рассказывал, как добрые суздальские аборигены их с Егором накормили борщом, мясом, компотом и молоком, но попросили вернуть потом банку обратно.
Комментировать рассказ ни у кого желания не возникло. Оставив дотлевать костер, мы под дождем улеглись на землю спать. Временами мне было зябко. Самой горячей была Шурка Оганесян, но лежала она с другого краю, а я оказалась примкнувшей к твердому костлявому Егору, тайно обнимавшему с одной стороны Женьку (с другой ее обнимал Резницкий).
Утром оказалось, что мы сожгли, во-первых, пень, а во-вторых, мои кеды, оставленные сушиться на палочках возле него, впрочем, сгорели они не полностью — в тряпочном верхе всего лишь образовались значительные дыры. Кеды я не жалела, но заменить их было нечем… Надела на ноги целлофановые пакеты, и они топорщились из обугленных отверстий, придавая мне окончательно завершенный образ бывалого путешественника.
Суздаль настолько прекрасен людьми, природой и архитектурой, что описывать его здесь — уже снижать впечатление. Следующую ночь мы провели в заброшенной церкви возле кладбища, уютно устроившись на соломе, которую натаскали из стогов. Гитара в церкви звучит как орган. Воркующие голуби под куполом, костер… Егор с Резницким ушли медитировать на кладбище, но подозрительно быстро вернулись. Сами себя напугали, начав по-дурацки подшучивать друг над другом.
Следующего пункта путешествия — Ярославля — достигнуть не удалось. Молодые люди стали проситься домой, и мы вернулись в Харьков.
Безумство страсти
Герман приехал в поселок Высокий от нечего делать.
Его приятель Антон подрабатывал там пионервожатым в лагере. Для Геры это был прекрасный повод несколько дней отдохнуть на природе, то есть напиться. Нельзя сказать, что Гера сильно напоминал алкоголика, но использовать каждый шанс считал делом чести.
После выдающегося вечера Герман солнечным июньским утром слонялся злой по лагерю, страдая от похмела и скуки. Антон был занят своими вожатскими делами, как и вожатые-девушки. На природе в ожидании завтрака резвились детишки из лагеря и художники из училища. Художники были второкурсниками и приехали на практику писать этюды. С четырех утра до восьми они уходили на окружающие Высокий озера, потом до завтрака оставался еще час свободного времени. Света-Морковка вытянула из комнаты гитару и наигрывала что-то из Чижа. На эти звуки откликнулись двое. Полли нашла повод сбежать от надоевшего ухажера-художника Мананкина и присоединиться к мировой гармонии, транслируемой сегодня Морковкой. Герман нашел способ занять время и выступить перед публикой.
Когда Полина подошла, мизансцена выглядела так: на краешке лавки Морковка скромно улыбалась длинному сутулому рыжему парню с красными глазами и длинным носом. Впрочем, там все было длинное. Исполнитель, отвернув вбок грушевидное лицо, безумно глядя в пространство и поджимая губы клювиком, импровизировал что-то роковое с заносчивым видом Джина Симмонса из “Kiss”. Если бы не этот вид рыжего, все бы так и закончилось. Но Полли пристала:
— Хочу у вас, сударь, поинтересоваться: что же вы такое исполняете? Дайте вспомнить… “Прости, небесное созданье”? Нет… А что?
— От, елки-палки… — удивился рыжий никак не ожидаемым от него голосом мультяшного персонажа. — И чего ты, малявка, выпендриваешься? Можно подумать, типа что-то понимаешь!
— Можно подумать, ты что-то умеешь! — фыркнула Полли.
— May be, — сказал Герман и попытался завернуть пассаж покруче. Сбился. — Так, кукумба вышла.
Герман вынул из кармана пачку “Соверена” и закурил.
— Н-да… Ну, не расстраивайся!.. А что такое “кукумба”? — спросила Полли.
— Куда тебе знать, мелочь! Есть анекдот такой. Приходят испанские конкистадоры в индейскую деревню. Там племя на площади собралось, и вождь сидит. Главный конкистадор говорит: “Вождь, нам нужен ночлег!” — Вождь: “Кукумба!” — “Вождь, нам нужна еда!” — Вождь: “Кукумба!” — “Вождь, нам нужны женщины!” — Вождь: “Кукумба!” Все, думают конкистадоры, вопросы решили. Отходит их главный за чум отлить. Бежит мимо маленький индейский мальчик, показывает на него пальцем и хохочет: “Такой большой бледнолицый, и такая маленькая кукумба!”
Разговор продолжался с успехом до завтрака и — периодически — днем. Оба были довольны: Полина оттачивала остроумие (Мананкин подобный юмор не понимал и сразу обижался), Гера же впервые встретил человека, открыто издевавшегося над ним, и от удивления заинтересовался, даже телефон свой оставил.
Этот телефон был случайно найден Полли уже осенью. С Мананкиным после поездки на море она рассталась. На телефон Гера откликнулся, так начался безумный (не “crazy”, а “mad”, как выразился бы Герман) роман.
Первым открытием стало то, что Герман оказался на год младше, хотя выглядел, особенно в пионерлагере, старше лет на десять. Как раз перед этим знакомством Полли ощутила, что пустота внутри исчерпывается и пора попытаться понять природу любви — почему, собственно, все нормальные люди влюбляются по-серьезному, а она нет. Иначе говоря, суть поговорки “любовь зла, полюбишь и козла”. Согласно законам природы мыслеформа воплотилась. Причем, в идеальной форме.
Мыслеформа воплотилась именно как заказывали. Если что-то из положительных качеств в Германе и затерялось, то для видимости. Так что придраться было не к чему.
Изучение Полиной астрологии (достаточно дилетантское изучение) как раз достигло векторных колец. Дед Виктор с Клавдией попадали в векторное кольцо Тигр-Бык, родились у них Алевтина и Колька с разницей в пять лет. Алевтина, Бык по году и Телец по месяцу, вышла за Долгорукого-Тигра. Как уже можно догадаться, Пашка родился через пять лет после Полины. Тут Полина, которая тоже была Быком и Тельцом, встретив Тигра Германа, вектора в третьем поколении испугалась:
— Гера, — дальше все, что перед этим было сказано, — ты подумай!
— Да уж… Скользят тени. Такой любви, как у нас, котенок, ни у кого нет!
Это было нехорошо. Точнее, любовь и векторные кольца — хорошо. Романтично и драматично, будет что вспомнить. Но Полли после “Печорина” и “Таинственного незнакомца” стала фаталисткой. Ненормальная плотность совпадений была похожа на явный знак судьбы, это становилось понятно сразу. А судьба в поставленную задачу изучения любви не входила. Конечно, где-то далеко впереди маячил смутный образ “половинки”, далеко… и непохожей на Германа. Как бы Герман ни напоминал одновременно и чудовище, и крокодила Гену.
Полина еще могла здраво мыслить. При всей сумасшедшей любви для совместного проживания Герман был абсолютно непригоден. Поэтому она приняла твердое решение: ситуацию взять под контроль и чуть что включать “я от бабушки ушел и от дедушки ушел…”
В трезвом виде и хорошем настроении Герман был душка. Шурочка Оганесян и Женька сначала покосились на Полли с подозрением: в своем ли она уме, но, поскольку сразу было видно, что не совсем, ничего не сказали. Тем более, что припадки паранойи у Геры сначала происходили без посторонних — имидж прежде всего. Герман Крамник очень хорошо вписался в компанию, которую за глаза нещадно материл.
Новогодняя лирика
Есть мнение, что Харьков — большая деревня. Гораздо меньше, чем Киев, конечно. Особенно в начале девяностых.
При перевозке контрабандной сантехники есть на границе подставное лицо — Михаил. Угощал его как-то шеф унитазной конторы Беличенко пиццей. Попробовал Михаил и разочаровался:
— Так оцэ и е пыця? Я думал, шо то за ПЫЦЯ? А оно — пыця!
Столкнуться со знакомыми людьми в неожиданных местах, всегда символически, можно только в Харькове и Индии.
В Харькове эти встречи часто происходили в доме Стаса Шутовича на Холодной Горе. Станислав Брониславович — удивительная и светлая личность, непонятно зачем воплотившаяся в этой стране в это время и так же непонятно развоплотившаяся в двадцать восемь лет (собственно, все знали, что Шутович был в университете завербован “гэбэшниками”, поэтому раннее развоплощение мало кого удивило). Полиглот, эрудит, меломан Шутович в шестнадцать лет закончил астрофизиком ХГУ и с тех пор безвылазно сидел в своем доме, построенном на месте старого кладбища, слушал какие-то станции, что-то писал, понюхивал “Момент”, спорил обо всем с людьми, которые шли к нему непрерывным потоком, и иногда ходил на работу в закрытый институт — что-то связанное с плазменной физикой. У Шутовича в гостях всегда кто-то был. Люди приходили покурить, выпить, посидеть, переночевать, заняться сексом, встретить Новый год и просто так.
Единственный раз Шутовича не было дома на памяти Полины. Встреча Нового тысяча девятьсот девяносто четвертого года в квартире у Шурочки Оганесян отметилась обилием новых лиц, которые слабо потом помнили, как эта встреча происходила. Кроме прекрасной Полининой компании присутствовал Рокер — Геркин друг — и загадочный Экономист с незапоминающимся лицом — кавалер Женьки и одноклассник Шутовича. Загадочный Экономист не запомнился, вероятно, потому, что весь Новый год провалялся под столом с Красновой. Зачинщиком тотального новогоднего беспредела оказался другой Стасов одноклассник — Семенов, принесший алкогольный напиток непонятного происхождения под названием “Кофейный ликер”. Как потом прояснилось, этот напиток был самостоятельно изготовлен Семеновым из спирта, растворимого одесского кофе и остатков различных вин.
Первый не выдержал Рокер. Сначала он упал лицом в раскрытое пианино, произведя авангардный, но достаточно простроенный аккорд, полежал на полу и удалился в кухню побыть наедине, где получил первую помощь от Шефа — сокурсника Полли и Красновой. Шеф трепетно любил Краснову, но из-за того, что она упорно лежала под столом с Экономистом, обиделся на нее. Шеф весь Новый год так с Рокером и провозился, а Рокер до утра извергал из своего организма что-то новое.
Экономиста и Шутовича скосило под стол. Там к ним присоединилась Краснова. Экономист с Красновой увлеченно целовались и занимались петтингом. Этому их обучал Шутович. На заключительном этапе Краснова вытащила член Экономиста из джинсов и восхитилась:
— Ух, какая сабля!
И побежала сравнивать с другими. Полусонный Семенов не очень разобрался в вопросе, когда Краснова залезла ему в штаны со словами: “Покажи свою саблю!” Но вспоминает ее — Краснову — все время с восхищением и нежностью.
Краснова же в этот Новый год избавилась от комплекса по поводу небольшой груди — под крышесносным воздействием “Кофейного ликера” Юля пожаловалась на свою грудь Шутовичу с Экономистом. Джентльмены предложили себя в качестве экспертов, оценили и присосались вдвоем. Краснова заинтересовано рассматривала:
— Ну, прямо, как щенята!
Остальные уже были в отключке. Шура сама была не рада излишней экспрессивности праздника. Гости заняли все тошнотные места в квартире, и ей пришлось использовать для очищения желудка мусоропровод на лестничной клетке.
После сигнального аккорда Рокера на музыкальном инструменте Герман с Полиной решили, что ничего интересного уже не будет, и ушли на Холодную Гору в дом Стаса, где до утра занимались любовью.
Интересно, что внятные сексуальные воспоминания о Гере у Полины как-то не задержались. Зато остался на память фантастический сон о мутантах, в котором главными действующими героями оказались сам Рыжий, Полина и Герцог, приятель Рыжего. И мутанты, разумеется.
Сначала Гера вспомнил, откуда у Герцога такое название. Андрей Найденов всегда почему-то думал, что он графского происхождения. Сидели они как-то втроем: Гера, Рокер и Герцог. Рокер вслух размышлял:
— Граф… барон… маркиз… герцог!!! Ты будешь теперь — Герцог!
А так мы с Герцогом знакомились. Гера зачем-то приволок его на Клочковскую. Был прекрасный летний солнечный день. Я вышла во двор, где Герман нас представил:
— Граф Найденов. Княжна Долгорукая.
Я любезно улыбнулась. Граф поцеловал княжне ручку.
Солнечный свет сквозь листья яблони падал на Герцога. Серые глаза его бесподобно сияли. Черные волосы с бледным до зелени лицом смотрелись потрясающе живописно. Высокий рост и стройная фигура составляли волшебное впечатление.
При встрече с Шуркой и Женькой я так взахлеб описывала неземную красоту Герцога, что девушки не смогли остаться равнодушными и решили на него посмотреть.
Следующая наша встреча планировалась походом в оперу. На Дзержинской мы встретились с Герой, Герцогом и Шуркой Оганесян. Лил холоднючий дождь. Герцог замерз, позеленел лицом окончательно и не сиял. С тех пор к моим восторженным описаниям девушки начали относиться со скепсисом, списывая их на художественное восприятие действительности.
Красновские оды
ПУСКАЙ ЭНТО ПОСЛАНЬИЦЕ
БУДЕТ ИНДА ИЗ МОИХ
ХЛАДНЫХ ДЛАНЕЙ ОТДАДЕНО
ТОЛЬКО В ЕЙНЫЕ РУЧКИ!
И ПРОИЗНЕС ОН СТРАШНОЕ
ЗАКЛЯТЬЕ, ОСТАНАВЛИВАЮЩЕЕ
ВСЯЧЕСКИЕ КРИВОТОЛКИ
ОН СКАЗАЛ: АБАНАМАТ
ТАК СКАЗАЛ ОН И УМЕР
И В ПЕПЕЛ ЕГО ОБРАТИЛИ…
От неизвестного автора, умершего в нищете и
болезненных ощущениях*,
на руках старой сиделки Авдотьи Автандиловны —
8 мая, когда стяги украсили родной поселок,
а ветка черемухи нагло билась в стекло,
цвела резеда,
пахло кровью, потом и мочой…
(писано умирающим за 2 ч. до смерти)
*вызванных геморроем
СЦЕНАРИЙ
(ОБЩИЙ ХОР)
Старушки шли, в медалях утопая.
Но разве мира праздники, родная,
Достойны быть рождением твоим?
Когда младенцем ножкой ты сучила,
Все стяги Родина вручила (своим сынам)
И каждый сердцу говорил: “Сезам”.
И поднял хвост бесценный голубь мира…
(РЕЧИТАТИВ) С ГОРЕЧЬЮ:
Победа, Полли на свободе!
И даже если б ты Викторией звалась,
Жила б в народе только как Полина
(и только как Полина — умерла…)
ОСТОРОЖНЫЙ ГОЛОС ОТКУДА-ТО:
Но помни, Полли
Каждый День рожденья
Все приближает запах ночи искупленья
И даже братец твой не может их отнять
Безумно чтя тебя, и Родину, и мать!!!
ЖИЗНЕУТВЕРЖДАЮЩИЙ
ПИРДУХА:
Славься (3 раза)
Славься на века
Полли сердце доброе
Щедрая
Нежная — рука (2 голоса)
СИНЬОРЫ, СЛУЖАНКИ, ДЕТИ, СОБАКИ И ДР.
ПОДЫМАЮТСЯ ЗА СТОЛОМ И ЧИСТЫМИ
ГОЛОСАМИ ПОЮТ ПЕСНЮ О ЛЮБВИ:
ЗАЖИГАЮТСЯ СВЕЧИ, ОБЩИЙ ПОЛУМРАК.
ТАКИМ ОБРАЗОМ П. ДОЛГОРУКАЯ БЫЛА
ПОЗДРАВЛЕНА С ДНЕМ СОБСТВЕННОГО
ВЫЯВЛЕНИЯ НА СВЕТ…
Психология девственности
Свидания с Германом наедине неизменно оканчивались ссорой и слезами, такой своего рода садомазохизм. Надо сказать, что присутствие посторонних тоже не особенно Германа останавливало. Иногда, чтобы декоративно поругаться, ему просто необходимы были зрители.
Герцог как-то Гере сказал:
— Странная она у тебя какая-то. Плачет все время.
Издеваясь друг над другом физически — кто больше выпьет, и морально — стращая суицидом, они продолжали с успехом общаться почти год. Мысли прекратить безобразие, разрушающее личности обоих, ни у кого не возникало.
Кульминация отношений наступила весной. Гера в это время поигрывал на ударных в любительской роковой группе с сатанинским (разумеется) названием и содержанием. Основной состав: басист Кадыгроб, гитарист Димитров и вокал Татьяна — пели по воскресеньям в хоре Казанской церкви. Из восхищенных зрителей на репетициях рок-группы регулярно присутствовала Профессиональная Девственница Олечка (ПДО) — закидывала свои сети.
Эта фигура тащилась где-то по горизонту довольно долгое время. ПДО имела в душе и теле столько же прекрасного, сколько и Гера. Оба страдали жестоким комплексом неполноценности: ПДО изливала свои страдания в мелких подлостях и интригах, Рыжий — в зависти и агрессии. Столкнулись друг с другом они позже, а сначала ПДО охотилась на Кадыгроба.
Альбертик Кадыгроб любил изобразить бандитскую романтику. Походить этаким хулиганом непричесанным. Высокий, скуластый, с длинными волосами и несчастным собачьим взглядом. Еще более несчастным оттого, что Вероника, подруга Полли, всегда предпочитала Шутовича. Поэтому Кадыгроб традиционно на репетициях пытался самоубиться, выбрасываясь из окна актового зала на втором этаже вечерней музыкальной школы. ПДО, видя человеческое горе, кружила вокруг в сладкой надежде.
Альберт в каком-то фильме (о бандитах) подсмотрел манеру курить и курил с тех пор, держа сигарету внутри кулака.
Рыжий и Альбертик на какое-то время сошлись интересами на почве выпивки и музыки, но для Геры эта дружба после обернулась трагедией. Не обратив должного внимания на пируэты ПДО, Альбертик задумался о смысле жизни и переключился с Вероники на Полину. Предмет страданий, таким образом, стал ближе и нагляднее.
Страдалось Альберту лучше всего на дне рождения Бороды, Альбертова приятеля. На природе, в Дубраве, во время обеда с великолепным домашним вином приглашенная публика балдела. Роскошное угощение, пение птиц способны были взрастить гедонизм в любом мизантропе. Один Кадыгроб стоял в стороне, подпирая дерево, и демонстративно мрачно тосковал.
Полли с Рыжим тем временем подыскивали квартиру. Любовь побеждала все параноидально-ревнивые выходки Геры и требовала уединения. Наступил звездный час для луноликой Девственницы Ольги, вдруг предложившей свои услуги и свободную квартиру на Салтовке.
Квартиру предложила обоим, услуги — Герману, разочаровавшись в Кадыгробе. Что поделаешь, не его типаж. Какие-то положительные качества у ПДО, несомненно, были: Девственница Ольга весом приближалась к центнеру, обладала своеобразными эстетическими взглядами и романтично исполняла на фортепиано самостоятельно сочиненную пьесу “Осень”: набор аккордов для левой руки из первых трех тактов “Лунной сонаты”. Главным достоинством, понятно, была девственность, о чем всех мужчин Ольга информировала в первые две минуты знакомства. Будь у нее внешность Софи Лорен, на результат это не повлияло бы — мужчины сразу отбегали подальше.
У Германа, видимо, случилось помрачение рассудка, но на изгибы психики и тела ПДО он клюнул.
Весной, в конце семестра, отдельная квартира для Полины была находкой. Появилась возможность заниматься живописью в комфортных условиях: пространство, большое зеркало в шкафу — курсовой автопортрет писать, никто об этюдник не спотыкается. Этот несчастный месяц совместной жизни почти мог удаться.
В понедельник Полли из училища вернулась раньше, чем обычно. Позвонила в дверь. Герман открыл с интересным выражением лица:
— Оп-ля! Сейчас будет кровь и жестокость.
— Привет! — Полина заметила на кухне Ольгу. — Привет! Вот, решила из училища раньше свалить…
— Ну, мне пора идти, — сразу засобиралась Ольга. — Меня мама там ждет.
После ее ухода Герман начал выпендриваться:
— А я ей нравлюсь!
— Покажи мне кого-нибудь, кто ей не нравится!
— Олька в честь меня стихи сочинила! Круто, а? — Герман показал в своем блокноте стихи.
Полина от смеха удержаться не смогла, они были в духе “Осени”. Гера разозлился:
— Смеешься?! А между прочим, Ольга попросила, чтоб я встретил ее из института. Там какой-то хмырь должен приревновать. И я тут вырастаю из мрака, типа, ее парень. Пойдет движение!
— Ну и дурак. Она клеит тебя бессовестно, не знает, что уже придумать. Дело твое, конечно, но ты бы не ходил.
Герман пугать придурка не пошел. А в следующий понедельник после занятий Полина ехала домой, чтобы забрать и отвезти в училище работы для просмотра — тащить их все утром, да еще с этюдником, в городском транспорте, себе дороже.
Открывал дверь Герман с лицом еще более интересным. Фигура Олечки на кухне выражала неудобство и смущение. Все эти подробности всплыли в голове у Полины значительно позже, а пока она в цейтноте бегала по комнате, упаковывая холсты:
— Ребята, веревка в этом доме есть?
Герман изменился в лице. Ольга тронулась с места, засуетилась и нашла подходящую веревку. Полина связала подрамники и уехала опять.
Вернувшись из училища, Полли обнаружила ЧП. В бачке унитаза сбилась какая-то деталь, и вода энергично фонтанировала на пол. Часа два ушло на заматывание трубы тряпкой и ликвидации лужи на полу. “Ничего себе! — Полли думала, что такое только в кино бывает. Снимешь квартиру на месяц, и сразу соседей зальешь. — Только бы к соседям не попала. Будут потом разборки”. К приходу Германа все было в порядке. Чего нельзя было сказать о самом Германе. Он нервничал. Полли молчала. В конце концов Геру прорвало:
— Ты ничего не замечаешь?
— А что такое? Это ты про Олечку, что ли? Ну и как ее успехи на любовном фронте?
— Ты зря, между прочим, издеваешься. Я ее почти раздел!
— Ой, фу-у! Пардон, пардон… Ты, Герочка, эстет!
— Глумишься? А я ее мог трахнуть… Запросто! Ее маман считает, что ты мне вообще не подходишь.
— Надо полагать, ты ей подходишь. Обсудили все уже? Трахнул бы… Что-то вы сегодня странные были, я смотрю.
— Я уже подумал, котенок, что ты вешаться хочешь! — вдруг испуганно сказал Герман.
— Из-за кого? Из-за нее, что ли? Мне бы и в голову не пришло подозревать вас!
— Б…дь! — он снова взвился. — У тебя до меня сколько мужиков было! А она девственница!
— Веский аргумент… Чем еще хороша невеста?
— У Ольги, между прочим, квартира есть. А твои родители нищие и, вообще, конченные, и компания ваша ублюдская! Она мне про тебя много чего рассказала, ты вообще проститутка!
Вечер окончился обоюдными слезами, то есть, как обычно. Потом было примирение, но что-то испортилось насовсем.
Клад для психоанализа
Сны заключают в себе такой отрезок жизни… трудно разобраться, что было во сне, а что — в реальности.
Из самого раннего. Где-то с трех лет. Два сна снились постоянно: желтый и про крысу.
Желтый сон радостный: я иду по насыпи в солнечный день. Прекрасное безоблачное небо, тепло и приятно. А под насыпью далеко внизу желтые бесконечные поля. Раскидываю руки и планирую с насыпи, иду по тропинке, а колоски смыкаются — над головой.
Про крысу сон страшный. Тоже постоянно снился. Ночь. Или поздний вечер. Я иду вдоль дома на Клочковской. Темно, фонари горят. Чувствую взгляд. Оборачиваюсь. Сзади, буквально по пятам, идет огромная крыса размером с собаку и неотрывно смотрит злыми, умными, какими-то слишком человеческими глазами. Бежать не могу. Крыса прыгает, кусает, душит меня.
Наслоение всяких реальностей не началось с определенного возраста, и не началось, когда я стала заниматься эзотерикой в тысяча девятьсот девяносто шестом году. Оно было всегда.
Почему у меня — пятилетнего ребенка — постоянно болела голова, врачи так и не установили. Зато выдвинули интересную версию — мозги растут быстрее, чем череп. Иначе говоря, в голове не укладываются.
Если проследить сюжеты снов, то в них действовали мутанты разных пород — после третьей мировой и до, происходили катаклизмы планетного масштаба, резвились инопланетные сущности… И был другой Харьков, другой Мурманск и прочие города — тоже другие. Потусторонний Харьков я знаю, наверное, лучше, чем этот. В нем несколько иной ландшафт — нет распаханных колхозниками полей вокруг, город больше размером, и в одном месте Лопань изгибается раньше. А отдельные участки пересекаются или накладываются — совпадают.
Спуск Пассионарии. Он есть и тут, и там. Помню сон, в котором вдоль спуска Пассионарии шалаши какого-то древнего племени стояли. Проснувшись, я почти поверила, что так по-настоящему и было, но потом поняла, что это не моего Харькова история, а параллельного.
Если проснуться не так, чтоб из головы сон тут же вылетел, полдня ходишь в “смежных” реальностях. Одновременно.
В ящике письменного стола лежала пухлая растрепанная тетрадь. В нее были вложены карандашные иллюстрации в стиле Бидструпа. Подписанные “Полли”, “Женька”, “Шурка”… Из соседней комнаты выходит лобастый человек с внешностью Цицерона, рассказывает, что здесь когда-то жила Полина. Это ее рукопись, никому не нужна, можно забрать. Листаю. Оглавление: Происхождение видов, Французский вопрос, Лица прошлого… Что это?
Сон о пещере
Я помнил Землю очень смутно. Когда-то, в раннем детстве, мама, закутав меня в рваный плед, повела запутанными и узкими, совершенно неизвестными мне ходами, на поверхность. Шли довольно долго, или это только показалось… Похоже было, что здесь давно никто не ходил: под ногами лежал слой тяжелой, веками нетронутой пыли. В ней иногда попадались маленькие скелетики летучих мышей.
Земля предстала перед нами, окутанная густым серо-голубым туманом. Он все скрывал, кроме темно-зеленой мокрой травы и кустов возле входа в Пещеру. Я стоял, крепко схватив маму за руку, и, дрожа от испуга и восторга, оглушенный тишиной, слушал, смотрел, ловил запахи, ощущая пронзительную свежесть и непривычной широты пространство…
Люди жили в Пещере давно — в гигантском колодце, вдоль стен которого ярусами располагались громадные ниши, связанные между собой переходами и мостами. Освещенный слабым светом костров, нависал колоссальный свод Пещеры, откуда иногда с шумом срывались стаи летучих мышей, а под ним — глухая черная пропасть, дна которой не было видно.
В нишах жили люди. В детстве я любил слушать рассказы стариков о тех временах, когда Пещеру наполняли детские крики, было шумно и, самое главное, находили в верхних ярусах настоящие плоды с Земли. Теперь людей мало. Всю жизнь мы сидим возле своего костра, отходя ненадолго собрать плесень для еды. Огоньки соседних костров можно пересчитать по пальцам.
Мама умерла в тридцать лет. Сейчас мало кто доживает до такого возраста. После ее смерти я спустился на нижние ярусы, где гораздо теплее и можно обойтись без костра: запасы дерева кончились в Пещере задолго до моего рождения, а уходя за гнилушками, рискуешь вообще остаться без огня. Внизу же людей нет, и плесени там развелось невероятно много.
Ночью, хотя ночь в Пещере понятие относительное, я проснулся от непонятного холода и ощущения рядом чего-то чужого и неприятного. Открыв глаза, вздрогнул. Метрах в трех от меня в воздухе висело нечто.
В Пещере рассказывали истории о непонятных существах, но я никогда в эти сказки не верил. Теперь одно из них тихо покачивалось передо мной в потоках воздуха. Оно было не больше метра ростом, с хрупким матово-белым тельцем, мягким и обтекаемым. Миниатюрная, вытянутая вперед головка, на тоненькой шейке, конечности, как у людей, колыхались вместе с туловищем. Лицо без носа с выпуклыми незрячими, из той же материи, как и все тело, глазами и несколькими надбровными дугами казалось маской. Оно пристально глядело на меня и что-то шептало. Я потерял сознание.
Они жили в Пещере гораздо ниже людей — в мутных зелено-голубых квадратных комнатах с фосфорически отсвечивающими стенами. Неподвижно висели в воздухе группами и по одиночке, все одинаковые, безликие.
Толпа окружила меня. Ночной гость, узнаваемый по характерному тембру шепота, прижал меня к стене и, глядя в упор кожаными глазами, стал со свистом бормотать что-то. Остальные тихо, как колеблемые водой, качались в такт его словам. Потом он схватил кого-то из толпы и начал втирать его в меня, прямо в грудь. Сил сопротивляться не было, как в страшных снах, и я чувствовал, что щупальца их мыслей осторожно, медленно заползают в мой мозг…
Я резко рванулся вперед. И полетел. Полетел усилием воли, а сзади с тихим шелестом летели они. Внизу светились бесконечные зелено-голубые комнаты, наполненные безликой массой. Толпа снизу смотрела на нас, подняв головы. Тишина сковывала тело, я закричал. Изо всех сил мысленно закричал и почувствовал, как что-то подхватило меня и понесло вверх с огромной скоростью.
Я лежал на мокрой траве и смотрел, как их вышвыривало на Землю. Они вылетали из Пещеры, как под напором, и падали вокруг. Белые тельца корежились, сморщивались и растворялись. А на их месте появлялись люди.
Сытый конному не пеший
После того случая с ПДО Гера попритих. Видимо, почувствовал мои настроения. Настроения были странные. С одной стороны, я разобралась, что такое “любовь зла”. С другой стороны, появился другой вопрос: “А надо ли?”
ПДО на время скрылась. В тень Бороды. Там она по-прежнему продолжала рассказывать обо мне гадости. Видимо, сильнее впечатлений у нее в жизни не было.
Кадыгроба затянула трясина безответной любви. Мы с Герой встречались с ним постоянно. Приглашены были даже на день рождения двадцать первого мая. Человек двадцать незнакомых нам гостей сами развлекались, как могли. Именинник сидел в президиуме во главе стола и являл собой сосуд мировой скорби. От нечего делать и для того, чтобы тренировать женское обаяние, я разглядывала Альбертика взглядом, исполненным магнетизма. И боковым зрением видела, как Герман из рыжего менял цвет на бордовый, сверкая глазами из соседней комнаты. Альбертик, как положено, магнетизировался.
Какое-то время Кадыгроб брал нас с Герой в гости к своему приятелю Кролику. Выпить, разумеется. И один раз не сдержался. В тот вечер Рыжего укусила какая-то муха, он бесился и портил настроение окружающим, не имея в себе ни капли обаяния Орасио Оливейры. Уничтожающая все злость ограниченного человека. Пацифист Кролик индифферентно разглядывал картинки на холодильнике у себя в кухне, Гера бегал вокруг и матюкался, красными глазами очень напоминая кроликовых белых крыс в ведре. Я огорчалась от несправедливых обид сквозь слезы в комнате. Альбертик нервно курил на балконе, о чем-то думал, хотя понятно о чем, и, после, мне выдал:
— Ты не человек, а человечище!
Говоря словами Германа, “попал в нужную долю”. Это из музыки. Имеется в виду — вовремя. Может, с этого момента я и обратила на него внимание. Не лестью зацепил — участием, а я от усталости потянулась.
И с этого момента Альбертик понял, что пора действовать.
В шесть утра начались розы на Клочковской. Перед подобным романтическим натиском устоять может только человек, любящий другого. Что я и попыталась разъяснить. Альберт, как мужчина основательный, вызвался стать для меня каменной стеной (защитой от Геры) и предложил выйти за него замуж.
Артем-Егор зашел к Лорке в семь утра, сел на кухне и уставился в стену. Лора с интересом ждала. Минут через пять Егор перевел взгляд на кактусы на подоконнике и сообщил:
— Я восстановился в ХИСИ.
— А-а…
Вбежал Лоркин сын Петька.
Егор с неожиданной скоростью перехватил Петьку, усадил к себе на колени и стал нервно трясти.
— Лора, — торжественно начал Егор, не переставая трясти Петьку, — я мог бы стать отцом этого ребенка!
Предложений мне еще не делали открытым текстом, хотя они много раз подразумевались. Замуж я вообще никогда не собиралась.
Конечно, польщенная, предложение отклонила. Конечно, Альбертик отказ не принял.
Дальше произошел бой морских котиков в период брачных игр. Надо сказать, что пока обе стороны вокруг меня выясняли отношения, доставалось тому, кто посередине, то есть мне. Очень хотелось забежать куда подальше, чтоб не трогали, потому как с нервами у меня уже было не все в порядке, а если сказать прямо — нервное истощение.
Саша Зайчик (см. часть 3) как-то очень точно пошутил: “Спектакль астральных тел”.
Однажды мы с Женькой созвонились на предмет вареников с картошкой. Она жила в это время с Рачковым-Резницким, и мы с Герой часто оставались у них на Салтовке ночевать.
В тот день на остановке троллейбуса возле дома Евгении мы с Германом столкнулись нос к носу с Кадыгробом, который шлялся по улице со своим другом Костиком. Кадыгроб позеленел от злости. Гера пришел в крайнее возбуждение, переходя дорогу, громким голосом вопил неприличное и показывал в сторону Кадыгроба средний палец. У меня мутилось в голове и подкашивались ноги. Когда мы, наконец, дорогу перешли, ноги подкосились окончательно, Герман прислонил меня к стене дома.
Вареники получились замечательные. К часу ночи не спеша их доели и начали укладываться спать. Тут в дверь позвонили.
Резницкий открыл. На лестничной площадке стояли Альберт с Костиком.
— Полина сейчас пойдет со мной, — веско сообщил Кадыгроб. — Иначе я никуда отсюда не уйду.
Резницкий понял, что не справится, и пригласил для беседы Женьку.
— Она уйдет со мной, или я сейчас пойду и повешусь! — пообещал Кадыгроб Женьке.
У Германа в комнате началась истерика:
— Котенок, не уходи! У нас будет все как раньше! Не уходи!!!
— Да никуда я не пойду, что ты! Я люблю тебя, Рыжий!
— Ну, понеслось! Я сейчас с ним разберусь! — Гера схватил на кухне нож. — Он сейчас пожалеет, что пришел! Он живым отсюда не уйдет, ублюдок!
Резницкий быстро закрыл входную дверь, оставив Женьку разбираться с Кадыгробом снаружи. Герман в другой руке уже держал газовый баллончик, который я ему когда-то передарила (мне он точно без надобности):
— Вы меня не остановите! Ему жить надоело! Я ему сейчас объясню расклады! Он не понимает, с кем связался! Я только свистну, к нему команда приедет разбираться!
Мы с Резницким держали оборону внутри. Евгения объяснила Кадыгробу, что Полина никуда с ним не пойдет, и вернулась. Кадыгроб отправился вешаться.
Я соображать совсем перестала. Когда человек в нормальном состоянии, он всегда поймет, что те, кто собирается вешаться, не орут об этом на всех углах. Тем более что практика показывала: и Герман в течение года суицидом угрожал, и Кадыгроб из-за Вероники из окна выбрасывался — все до сих пор живы.
Но я была в явно ненормальном состоянии и трезво рассуждать не могла. Утром, когда мы ушли от Женьки, несмотря на сопротивление Геры, позвонила Кадыгробу домой, где сообщили, что он ушел на работу.
Дальше продолжалось в том же режиме. Розы Кадыгроба по утрам, злость Германа по вечерам. И одновременно поступило от обоих по предложению: от Германа — поехать на недельку на море, от Кадыгроба — сходить с ним в это же время на день рождения к Костику.
Спасение утопающих
Ясное дело, к Костику я не пошла. Там и без меня было весело. Борода трепетно ухаживал за ПДО, которая была назначена его девушкой. Прелестница явилась в эротичном виде: в блестящей обтягивающей блузе, очень короткой юбке, черных колготках сеточкой, с дециметровыми клипсами в ушах. Для большего впечатления преимущественно сидела на подоконнике, разводя могучие ноги в стороны. Публика тихо млела.
Как всегда, определенных планов, куда ехать, мы не составляли. Наугад выбрали поселок, это был Солнечногорск, иначе — Солнышко. Там и сняли комнату у бабки. Тихое мирное место, ничем не примечательное. Вокруг, как полагается, горы, точнее, горки.
Само море ни при чем. В некоторых случаях, когда еще не живешь с человеком, проявляются новые особенности характера, противные привычки, каких еще не знаешь. Так с Мананкиным было — он бытовым свинством меня моментально оттолкнул.
С Германом мы жили. И нормально. Только в городе. Весь окружающий мир для Рыжего — непрерывное поле битвы. В городе — на своей территории; на море — в тылу врага.
— Мне бы сейчас ствол крутой, тачку и пару ребят сзади! — Герман не шутил, он действительно чувствовал в этом необходимость.
— Тебе хоть где-нибудь спокойно?
— Ну, да… Дома… На работе.
На море Гера самостоятельно попал впервые. Все свои впечатления он докладывал немедленно:
— Котенок, какого тебя, на х…, на гору несет, тут тропинка есть! Б…, что за уродские камни! Я укололся! Нет, ну нормально? Все, идем домой, ты меня достала с этими дебильными горами.
Понятия об отдыхе у нас несколько разошлись. До двенадцати Гера спал, после шести вечера из дома выходить боялся. Мое любимое занятие — сидеть на обрыве над круглым горизонтом — тоже было испорчено: в пятистах метрах от нас расположились трое парней, Герман занервничал и потребовал вернуться. О попытке нарвать в садах немного черешни говорить не приходилось.
Дозволенных развлечений оставалось немного. В море мы макались вместе, только я, как всегда, старалась заплыть подальше. И услышала позади себя странные звуки. Оглянувшись назад, увидела, что это тонет Герман, и сначала просто не поверила своим глазам. Между нами было метров пятьдесят, когда доплыла, Рыжий уже был под водой.
Разница в росте и весе чуть меня не потопила. На берегу по щиколотку в воде стояли здоровые пузатые мужики и, подперев руками бока, орали, чтоб мы плыли к ним. Постепенно я Геру вытолкала к берегу, где эти мужики его выволокли из воды и вызвали “скорую”.
Герман, чтобы уж так сильно, воды не наглотался — это было видно сразу, а я в самой экстремальной ситуации эмоций не проявляю (это потом “отходняк”), и такой спокойный вид Геру возмутил:
— Я, вообще-то, мог умереть. И что, тебе все равно?
“Скорая” отвезла нас в Алушту, Геру укололи чем-то для бодрости, на такси пришлось ехать обратно. Тут у Рыжего другое направление мыслей началось:
— Все, котенок, ты после этого меня любить не будешь! Господи, как стыдно! Я для тебя теперь никто!
— От уколов у тебя голова повредилась?
— Группа на выход! Лучше самому теперь уйти. Вышел из тьмы и в тьму растворился.
Через день мы были дома.
В Харькове все было на своих местах. Герману предложили временную квартиру: его непрерывно подпрыгивающий дядюшка Кирюшка уезжал с семьей на море, за жилищем надо было присмотреть. Поскольку проживать в квартире мы намеревались вдвоем, прыгающий дядюшка Кирюшка с женой захотели на меня взглянуть — не с аферисткой ли Герман в течение года общается.
Нас пригласили на чашку кофе. Тесная двухкомнатная квартирка была обставлена обычной мебелью, но расположением ее и одинакового цвета покрывалами на диване и креслах должна была производить на гостей специальное декоративное впечатление — прыгающий дядюшка Кирюшка с женой рисовали для “панели” картины, то есть якобы были художниками.
Какой вывод они сделали, непонятно. Во всяком случае, квартиру на нас оставили.
Буквально на второй день, когда мы потягивали вино, удовлетворенные предыдущим занятием, Германа перемкнуло позвонить по телефону. Оставив меня перед телевизором, он на час удалился в другую комнату. Не особенно шифруясь, можно сказать, внаглую, Рыжий “набивал стрелку” какой-то знакомой девице возле красного ломбарда.
За этот час я успела моментально взбеситься, принять решение и успокоиться. До этого Гера взбешение видел один раз всего и вовремя перестал, когда из моих глаз искры посыпались и дым из ноздрей повалил.
Вернувшись в комнату, Герман, наверное, ничего не понял. Свои пожелания я сообщила на следующий день в общественном месте, во избежание неприятных сцен.
Неприятные сцены происходили дальше у Шурочки и у Женьки — чтоб они на меня повлияли.
Глупо все это закончилось, поторопилась. Рано или поздно наши чувства иссякли бы постепенно, без травм и претензий, не вовлекая меня в дальнейшие жуткие события.
ЧАСТЬ 2
Приемные родственники
Такая получилась дурацкая дилемма. С одной стороны, Германа я переносить была уже не в силах. Как сказал Авессалом Подводный: “Богатая душевная жизнь вызывает опустошение в организме”. С другой стороны, хотя ничего приятного и полезного наше общение не приносило, любить по заказу не перестанешь.
Есть в Харькове крыша на Рымарской, 20 — “Дом Саламандры”. С нее видно полгорода, приятно сидеть в солнечный день, особенно — в хорошем обществе. Кто эту крышу первым открыл, неизвестно, но наша компания побывала на ней вся и перетаскала туда еще кучу народа для расширения кругозора. Вот на эту крышу и понесло меня для прояснения ситуации.
Как говорят правильные писатели, “в прекрасный летний солнечный день” сидела я на крыше самого высокого дома на Рымарской. С Кадыгробом.
Посидели, помолчали. Потом еще посидели. Поговорили о чем-то незначительном. Я прогулялась по крыше, с соседних на нас пялились кошки. Потом начали целоваться.
Сбитая посторонними ощущениями, ясность в голове так и не наступила. С крыши мы слезли, настроенные по-разному. Я думала о Германе. Еще думала о том, что возбужденный Альберт мне чем-то не нравится. Альберт, не знаю, о чем думал, но вид имел загадочный.
Началась киношная романтика, которую мы видим в любом фильме пятидесятых: непрерывный поток роз, неожиданные взлеты в небеса, когда Альберт посреди площади Дзержинского носил меня на руках, и ночные прогулки по городу. Когда он успевал спать и работать, можно было только догадываться.
Подпортило впечатление случайное знакомство с мадам Кадыгроб. Прогуляв ночь по городу, мы приехали (заскочили, как говорил Альбертик) к ним на Салтовку — что-то ему дома нужно было взять. Утро было раннее, часов семь-восемь. Поднимаясь в вонючем лифте, я закрыла нос и рот рукавом и, пока Альберт открывал дверь, с интересом разглядывала настенные автографы. По ним сразу определялся контингент жителей и подробности их личных отношений.
Харьков в этом смысле представлен крайне бездарно. Весь арсенал надписей исчерпывается тремя классическими словами, не считая “дурак” и “лох”, сердечками “Катя + Петя” и перечислением супер-пуперных музыкальных кумиров с их супер-пуперной символикой. Феодосия в этом смысле впереди с большим отрывом: “Вика — потный член”. Каково, а? А этот слоган украшал запертое строение на пляже в Керчи: “Not war мать вашу!”
Честно сказать, я в принципе не расположена была знакомиться с посторонними родственниками — и со своими-то не особенно стремилась общаться.
Кадыгробская реальность меня сразу несколько ошарашила. В коридоре стояли мешки с картошкой, некоторая часть ее была рассыпана по полу вперемешку с луком. Остальные подробности быта я разглядела чуть позже, так как из комнаты в комнату перебегала мадам Кадыгроб в комбинации, заматывая на голове какую-то украинскую прическу из кос и кинув на меня косой взгляд.
Пока я стояла возле двери в ожидании Альбертика, мадам Кадыгроб несколько раз пробегала по своим делам мимо меня, теперь уже демонстративно не глядя в мою сторону. Свои наблюдения я на обратном пути подытожила:
— По-моему, твоей маме я не вполне нравлюсь.
Альберт от ответа уклонился. Позже выяснилось, что к работе подключилась ПДО. Она каким-то образом уже успела побывать на Салтовке и дать исчерпывающую информацию о моих достоинствах и недостатках, дополненную от себя медицинскими подробностями.
Мы подали заявление в загс, где назначили роспись через месяц — на пятницу двадцать первое октября.
Уж не знаю, в каком надо быть состоянии, чтобы совершенно не обращать внимания на косяком идущие плохие знаки. Сначала умерла собака Альберта, которой было четырнадцать лет. В семье Кадыгроба наступил траур, свадьбу потребовали отменить. Хотя бы перенести на ноябрь. Хотя бы перенести с пятницы на субботу (это меня вообще сбивало с толку).
День двадцать первое октября выбран был мной не случайно. По всем лунным, солнечным и прочим астрологическим расчетам такого удачного дня, как двадцать первое октября тысяча девятьсот девяносто четвертого года, в ближайшие пять лет не предполагалось. Для заключения брака, разумеется. Переносить свадьбу поэтому я категорически отказалась. И лучше бы я отказалась от брака вообще, тем более, что все эти события происходили как будто без моего участия, а я смотрела на них из глубины ватного кокона. Федор Зубков, преподаватель рисунка в училище, бородато сострил:
— Хорошее дело браком не называют.
Расхожая формулировка, тем не менее, отражала суть дела. Уже при подготовке к свадьбе выявились наши с Кадыгробами семейные и идейные разногласия.
Мадам Кадыгроб сначала с гордостью продемонстрировала портрет Тараса Шевченко, вышитый на полотенце крестиком. Портрет висел, обрамленный “рушныками” на ковре в “зале”. Затем мадам заявила:
— Я женить сына собираюсь один раз. Значит, надо будет выложиться. У нас много родственников, я не могу кого-то не пригласить.
Мне рот заткнули сразу:
— Это, деточка, не твоя свадьба, а моя. Вот когда ты будешь детей своих женить, тогда сделаешь, как тебе хочется.
Какое-то время я пыталась давить на психику Альберту (как на обещанную каменную стену) — отменить свадьбу и поехать вместо этого в путешествие. Он боролся на двух фронтах, но превосходящие весом, громкостью и прочим силы противника победили. С гегемоном бороться нельзя, с ним просто не надо сталкиваться.
Алевтина это тоже поняла. Ее предложение отпраздновать скромненькую символическую свадьбу не прошло. Мадам Кадыгроб решила позвать всю деревню повеселиться: много мяса и водки.
По пункту невестиного наряда, как выяснилось, у Кадыгробов тоже имелись четкие представления. Эти представления меня покоробили не только навязчивым сервисом — предложением мадам самой сшить платье, а в первую очередь со стороны эстетики. Две недели препирательств и час личной беседы с мадам Кадыгроб привели к моим рыданиям и капитуляции. Не удивительно, что после торжественной церемонии пленку с фотографиями я выкинула куда подальше, а платье в клочья изорвала.
Возникает вопрос, что мы с Герой хотели доказать? Гера назло мне тоже немедленно женился. С тем же успехом.
Промежуточный маленький сон
Были мы с кем-то где-то (на самом деле, перед этим был другой сон, к делу не относящийся). И по прибытии домой видим страшную картину. Идет война, бомбежка, земля проваливается под ногами, и темнота кромешная.
Среди этого ада в море возникает корабль, радостно светящийся электрическими лампочками. Он великолепен: все сверкает, горы фруктов и сладостей. Я уже на нем и вижу, как люди толпами бегут к кораблю, как к спасительному острову, но, попав туда, начинают по-свински вести себя, обжираться. Корабль тяжело лавирует между взрывами, пробираясь в открытое море.
Прямое попадание. Яркий электрический свет погружается в черную толщу воды. Потерявшие разум люди ничего не замечают, кроме еды.
Я выпрыгиваю и плыву в темноте. Море обжигает холодом. На горизонте тускло светится полоска льда — это материк. Из последних сил плыву, потом иду босиком по льду и теряю сознание.
Прихожу в себя в пещере на шкурах, вокруг лед и люди в мохнатых одеждах. Полярная ночь, северное сияние. Аборигены рассказывают, что мои ноги сильно обморожены, но ходить буду. А на континенте идет война. При первой возможности я иду на юг.
Весь оставшийся на Земле народ перебирается на острова в океане, так как на материке делать уже нечего.
Варианты свадьбы
Из уже сказанного можно догадаться, что свадьба принесла всем мало радости. Приглашать своих родственников мы и не собирались, друзей на деревенские гуляния звать тем более не хотелось. Так что в обширном Кадыгробском кругу показались кроме меня с родителями только Краснова-свидетельница и Софья Дейман — сестра Долгорукого. Долгорукий приехал, вызванный телеграммой из Мурманска, и об Альберте лаконично сказал: “Инфантильный”.
В назначенный день мы с Красновой сидели на Клочковской и болтали о чем угодно, кроме того, что предстояло. Платье, в котором я выглядела толще килограмм на восемь, должен был привезти непосредственно жених. Оно шилось в последнюю ночь, более того, в последние минуты. И в последние минуты появились перед моими окнами автомобили с Альбертом, платьем и неизвестными мне гостями.
Помню обрывки: скучный текст клерка в загсе, кислые мины приемных родственников и фольклорные украинские издевательства над молодыми. На Салтовке у подъезда своего дома нас встретила мадам Кадыгроб с убийственным выражением лица и, согласно традиции, посадила за пустой стол, за которым мы просидели часа два в ожидании трапезы, глядя на слоняющихся без дела гостей. На столе постепенно появлялась еда и даже красная икра, размазанная по тарелке таким образом, чтобы ее казалось больше. К трапезе еще сигнал не дали, а выйти погулять категорически запретили. Когда я впала в какое-то безучастное ко всему медитативное состояние, на трамвае, наконец, приехали Долгорукие, для которых праздничных экипажей предусмотрено не было.
За столом все вели себя чинно. Гости молча ели или тихо переговаривались друг с другом, мадам Кадыгроб переживала горе, Альбертова сестра Ирка, смотря на мать, тоже делала соответствующее случаю выражение лица. Радостный вид имел только Кадыгроб-отец, который из-за давней травмы головы всегда пребывал в веселом расположении духа.
Один раз гости сделали попытку прокричать “горько”, но, не поддержанные родственниками жениха, притухли. Долгорукий, глядя на это веселье, решил произнести тост, чем нанес последний удар в самое сердце мадам Кадыгроб. Он сказал:
— Я — экстрасенс. И хочу сказать, что этот день не простой. Специально Полина его выбрала, или так совпало, но следующий такой день по всем астрологическим расчетам будет только лет через пять. И этот день очень удачный для заключения брака…
Долгорукий подробно обрисовал полезные экстрасенсорные характеристики дня, сопутствующие заключению брака, но мадам Кадыгроб его уже не слушала.
По никому не ведомым причинам мадам Кадыгроб считала Долгорукого военным. Это некоторым образом помогало ей примириться с ситуацией. Военных мадам Кадыгроб уважала. Но экстрасенс! С невыносимо трагическим лицом мадам дождалась окончания речи Долгорукого и поднялась из-за стола. Выгуливать собаку. В коридоре она собаке громко сказала:
— Один друг у меня остался. Который не предаст!
Мужественно вытерпев свадебное безобразие, я до двух ночи мыла посуду за гостями.
Чтобы как-то улучшить себе впечатление, мы с Альбертом пригласили на Клочковскую своих друзей. Допраздновать.
Этот — второй вариант — тоже не удался. Опять я была в меньшинстве. С Женькой. А Альберта поздравить пришли друг Костик с женой, Сява-ударник и Борода.
Сява Женьке обрадовался и сразу полез щупать ей коленки. Пуританская Женька сначала краснела и возмущалась, потом не выдержала и пересела подальше.
Допоздна мы пили и трепались, а потом пошли бродить по ночному городу, взяв вино и оставшиеся бутерброды. В конце октября начинало примораживать, гуляли мы быстро и догуляли почти до Алексеевки, когда заметили, что Женька и Борода отсутствуют.
За моей знакомой Натальей ухаживал как-то один странный мужчина. Он сразу просился в гости. Наталья так не хотела, а он ее уговаривал:
— Чего там, сначала будет стыдно, а потом нормально!
— Может, в театр сходим, лучше узнаем друг друга, — предлагала Наталья.
— Зачем это? Ты что, авантюристка?
Комплексные беды
У всех людей, кроме святых, есть комплексы. Или были. Главное — как люди с этими комплексами живут и борются.
Я детально и тщательно изучила все в себе недостатки — настоящие и придуманные. Часть комплексов тянется с раннего детства. Один, самый главный, так до конца — до зарождения — не докопала, что мешает, согласно гештальт-теории, избавлению от него. Помню, что маленькой меня несправедливо наказали, накричали. Расплакалась в кресле, сидела там, переживала, так и заснула. За что наказали — вспомнить не могу, вытесняется. Реакцию от этого происшествия комплексом, может, назвать и нельзя, но мешает в жизни очень. Как только кто-то повышает на меня голос — ком в горле, слезы на глазах, здоровой агрессии не появляется, приходится убегать.
Начало другому комплексу было положено позже, уже в Мурманске, когда мне было лет восемь или девять. Косвенно в этом участвовал малолетний брат Павел. Особой скромностью он в то время не отличался и в гостях старался все вкусности съесть сразу, причем без приглашения. Алевтина, для предупреждения казусов, перед выходом всегда нас плотно кормила и строго запрещала брать еду со стола в гостях, пока не дадут сигнал.
На Павла это подействовало благотворно, у меня развился мазохизм. Дошло в результате до того, что на студенческих гулянках народ все съедал, пока я скромничала в мазохизме, упиваясь своими страданиями. А никто ничего не предлагал.
Чем комплексы вредны, так это тем, что со временем они захватывают все новые и новые территории. Мазохизм распространился не только на гастрономическую область, тем более что был наследственным по женской линии. Решительная победа над ним произошла очень нескоро, и до этого вреда для меня и окружающих он наделал немало.
Как положено всем подросткам, я страшно комплексовала по поводу своей внешности. Эти наблюдения в зеркале каждый день комментировал Павел:
— Жиртрест!
Я отвечала:
— Дистрофик!
Он продолжал:
— Жирный пончик, съел батончик!
Я отвечала:
— Пашка гожий, обшитый кожей!
Он продолжал:
— Корова из Тамбова!.. Наша Полька заболела — аппетита нету! Три кастрюли супа съела, сто одну котлету!
— Вот кретин!.. У кого рубаха в клетку — тот похож на табуретку!.. — Потом не выдерживала: — Кто скажет слово вслух — тот беременный паук!
Обмен мнениями проводился регулярно, переходя иногда в потасовки с бросанием теми же табуретками. До определенного возраста я побеждала, и Пашка с ревом бежал жаловаться Алевтине:
— Ма-аа! Она меня бьет!
— Зачем ребенка обижаешь! — приходила Алевтина на разборки. — Ты же старше, будь умнее!
— А он первый начал!
— Дураки оба… Когда уже перестанете?
— А она меня кретином обзывала! — ябедничал Пашка.
— Хорошему ты ребенка учишь, взрослая кобыла! Паша — марш в другую комнату! А ты уроки делай!
Пашка потом понял всю пользу ябедничанья и уже сознательно начинал мне мешать чем-либо заниматься. Просто от скуки. И бежал потом жаловаться Алевтине, чуть что. А когда пошел на занятия дзюдо и стал на мне отрабатывать болевые приемы, бороться с ним стало практически невозможно.
Помню, дети поедят в детском саду, гуляют, их родители по домам разбирают, а я все сижу над полной тарелкой — из-за стола, пока не доешь, не выпускали. Сначала Алевтина пыталась угрожать: ставила рядом будильник и строго говорила, чтоб через десять минут тарелка была пустая. Это вызывало еще большее упрямство. Тогда она им — упрямством — воспользовалась для обмана: делила еду на тарелке на две неравные части, после чего предупреждала:
— Я сейчас уйду. Ты вот это можешь съесть, а это — ни в коем случае!
Имелась в виду, конечно, часть большая. Или, вообще, так:
— Я сейчас вернусь, чтобы тарелка была полная!
И тот же самый прием применила, когда я не хотела уходить из садика домой:
— Ты тут стой, а я пошла. И не смей за мной ходить!
И как же не нарушить запрет?
Когда в аналогичной ситуации с Пашкой Алевтина попыталась повторить маневр, он ей лаконично ответил:
— Ну и иди! — развернулся и пошел в другую сторону.
Я была недовольна не только весом. Вот краткий перечень выявленных недостатков:
прямые волосы (они тогда еще не вились),
массивная челюсть,
лоб ботинком (как у Ленина),
нос картошкой,
низкая переносица (как у Алевтины),
некрасивая нижняя губа (как у Долгорукого),
неправильный разрез глаз (как у собаки, а надо миндалевидный),
веснушки,
снова веснушки (ладно уж, пусть будут, но не такие, а как у Пашки),
некрасивые руки (должны быть тонких аристократических форм),
большие плечи,
большая грудь,
большой рост.
Эти проблемы я решала следующим образом:
волосы накручивала на бигуди, и делала вид, что они бурно вьются,
чтобы челюсть не сильно выпирала, голова была чуть опущена,
лоб закрывала густая неподвижная челка,
с носом, к сожалению, сделать ничего было нельзя, хотя его частично скрывали большие очки (почему вовремя никто не рассказал, что у меня классический греческий профиль?),
для увеличения переносицы я несколько приподнимала брови, получалось слегка удивленное выражение лица,
губу приходилось чуточку поджимать,
глаза весело прищуривала,
веснушки вывести не удалось, тогда я в нужных местах коричневым карандашом подрисовала их для четкости,
чтоб скрыть грудь, плечи и рост — неформально сутулилась (хотя потом выяснилось, что “рост Эллочки льстил мужчинам. Она была маленькая, и даже самые плюгавые мужчины рядом с нею выглядели большими и могучими мужами”).
Семейные будни
Немного огорченные: Полина — отвратительной свадьбой, Альберт — проведенным ею накануне свадьбы абортом, — начали они семейную жизнь. Альбертик из лучших побуждений — привязать Полину к себе и отвлечь ее от продолжающейся любви к Герману — сознательно подстроил ей беременность. О случайности (“не удержался”) речь идти не могла, они сексуально тренировались уже предостаточно.
Альберт просчитался. Полина взбесилась, обозвала этот ход подлостью и обсуждать даже теоретически возможность совместных детей дальше не собиралась. Она записалась на аборт, который в назидательных целях (довольно распространенная у врачей практика) проходил без наркоза и, более того, в присутствии студентов-медиков. Лучшее начало семейной жизни придумать было трудно.
По вполне угадываемым причинам семейная жизнь протекала на Клочковской. В квартире Кадыгробов Полина не согласилась бы даже умереть. Молодожены отремонтировали в родовом имении флигель с отдельным входом, который раньше служил кухней. Там в десяти квадратных метрах расположились диван, огромный шкаф пятидесятых годов, Полинино пианино, три Альбертовы гитары и прочий житейский скарб.
Альберт работал в метрополитене, занимался по классу кларнета в вечерней музыкальной школе, играл в собственной рок-группе, пел в церковном хоре, на выходные ночевал с Полли у мадам Кадыгроб и радостно напивался в веселой кампании.
Полина училась в училище, ходила в оперу с подругами, на выходные пыталась делать приличное выражение лица во время ночевок у мадам Кадыгроб, выпивала с Альбертовыми друзьями и подставляла дома тазики Альберту, когда его тошнило после этих гулянок.
Семейная жизнь напоминала студенческое общежитие. Удивительно, как маленькой зарплаты Альберта как-то хватало на все эти мероприятия плюс дни рождения с подарками. Полина изо всех сил старалась не ударить в грязь лицом, распределяя бюджет. Уж кем-кем, а плохой хозяйкой она себе позволить выглядеть не могла.
И все равно ночами обливалась слезами по Герману. Вспоминалось, как назло, все самое хорошее. Хуже всего было то, что на ощупь худой Альберт был несколько неприятен. Не то что мягкий Герочка. Хоть убей, ничего родного в Альберте на ощупь не проявлялось. На краю подсознания у Полины висела еще какая-то мысль, но внятно сформулировать ее она не могла.
В унитазной фирме работал шофер дядя Саша. Когда ехал на машине, попутно в конвертируемой валюте оценивал проходящих мимо женщин. А если видел даму цены немерянной, останавливал машину, независимо от транспортной ситуации, высовывался по пояс из окна и кричал:
— Царица!!!
Царица, шокированная, оборачивалась, и тогда он ей сообщал:
— Нету сил!!! — после чего влезал обратно в машину и ехал дальше.
У Полины появился новый круг знакомых. Друзья Альберта складывались в компанию по признаку общей любви к музыке и водке. Самый колоритный из них — сорокалетний монстр Димитров — жил в коммуналке на проспекте Ленина: с бесчисленными соседями и общей кухней. Димитров днем работал грузчиком в продуктовом магазине, пел в той же церкви и играл на гитаре какой-то музыкальный сатанизм. В комнате Димитрова скапливались большие и маленькие компании послушать на полной громкости рок-н-ролл, перекрикивая музыку выяснять мелодические различия церковных песнопений и пить водку, разумеется. Еще там жили огромный рыжий кот Филипп и жена Димитрова — Татьяна.
Когда Полина выходила из комнаты в общественный туалет, Димитров выскакивал за ней, тряс седой бородой и хватал за руки:
— Богиня! Я тебя хочу! О-о! Богиня! Боже, какая грудь!
— Димитров, пошел вон! Димитров, отстань, твою мать! Иди Татьяну за грудь подержи, у нее больше!
— О-о! Ты не понимаешь! У нее — сиськи, а у тебя — грудь. Божественная!
В коммуналке туалет — заведение самое востребованное, поэтому Димитров под любопытными взглядами соседей убегал обратно в комнату. Но мысль его продолжала работать в творческом режиме. Через время он вился как библейский змей, шепча:
— Полинка, я хочу посмотреть на лесбиянок. Давай ты с Танькой, а? Хочешь, я поговорю с ней! Всю жизнь мечтал… Я не буду вас трогать! Только посмотрю!
На какой-то из вечеринок Альберт уже спал на матраце под пианино. Полина с Татьяной заняли единственный диван, Димитров благородно привалился к Альберту.
Сквозь сон и вертолеты в голове Полли почувствовала, что кто-то ее раздевает… пьяную Татьяну потянуло на эксперименты:
— Давай попробуем, — шептала в ухо Татьяна, — у меня впервые.
— И у меня… — ошалело ответила Полина. — А эти?
— Мы тихо будем, они не проснутся. Я очень хочу попробовать с женщиной!
Татьяне было лет тридцать пять, и от выпитого за семейную жизнь с Димитровым пива ее несколько разнесло, хотя привлекательность она сохранила. Полли с Татьяной не сразу заметили счастливого Димитрова, который был готов присоединиться к их пьяной возне на диване. Димитров просчитался — он совершенно не учел дикой Татьяниной ревности. Пока его жена расстегивала на ощупь на нетрезвой Полине пуговички и крючки, Димитров с резвостью лешего прокрался по дивану, стащил трусики и впился губами… но быстро был Татьяной обнаружен и выгнан. Помотав досадливо бородой, он взлез на Татьяну, и совместно с Полли довел ее до оргазма.
Супружеский долг немного Полину угнетал: Альберта манили кусты и стройки — и в снег, и в дождь. Полли достаточно скоро поняла, что романтики в этом мало. Больше неудобства. И это было только начало.
Сфера влияния
В процессе общения Полли с героями, как она называла кавалеров, происходили две вещи. С одной стороны, молодому человеку, в которого влюблялась Полина, феноменально везло, появлялась какая-то удачливость. С другой стороны, у кавалера слегка сносило крышу: на поверхность его сознания всплывало то, что было спрятано в подсознании, и герой совершал поступки для него самого неожиданные. Но что в подсознании могло находиться — плохое или хорошее — сказать заранее было нельзя.
Когда у Альберта закончился срок, на который он “откосил” от армии, и появилась угроза призыва на срочную службу, начались очень некрасивые истерики. Альберт ходил сам не свой, по вечерам подвывал, рыдал и стучал кулаками по предметам обстановки:
— Я в армию живым не дамся!!!
Полина убеждала:
— Не болтай что попало. Никто о тебе не вспомнит. Кому ты нужен?
— Что делать! Господи, что делать? Я повешусь!
— Альберт, не нуди! Смотреть противно! Не возьмут они тебя — могу спорить. Мне это не надо — наколдую как-то.
— Тебе не надо, а им надо! Не понимаешь, что это все? Это конец! Я не вернусь оттуда! Тебе все равно! Тебе просто все равно! Конечно, ты этого алкоголика любишь! Ты не думаешь о том, что я там не выдержу! Нет, я туда не попаду! Повешусь, что угодно сделаю, но не пойду!!!
Конечно, никто об Альберте не вспомнил. Карточку потеряли или забыли просто… А вот Альберт в Полининых глазах сильно упал — это было хуже, чем выбрасывания со второго этажа — образ Альберта как “стены” (каменной, как он обещал) растаял бесследно.
Более того, все “колдовские” способности в Полине начали постепенно пропадать.
Славный уик-энд
Из дневника Долгорукого: “Полина вчера утром, увидев, что на улице дождь, укладывается спать в постель со словами: «Не поеду к бабушке, у меня не то настроение». Алевтина: «А какое у тебя настроение?» Полина: «Пододеяльное»”.
Каждое воскресенье по установленным семейным правилам необходимо было посетить родителей Альберта. От них Альберт в понедельник утром ехал на работу, а Полина — в училище. Если посмотреть на это абстрактно, то, казалось бы, что такого? Если посмотреть конкретно, Полина с самого начала отношений с мадам Кадыгроб ездить к ней в гости не любила, не заладилось.
Кроме того, Полли смущал бесцеремонно-неряшливый быт Кадыгробов. Вышитый портрет Шевченко и швейный хлам не так действовали на нервы, как раскиданные куски ваты, которой кто-то чистил уши, новая хамская собака с фигурой мадам Кадыгроб и их (и собаки, и мадам) манера вламываться в комнату без стука и приглашения.
Двери у Кадыгробов вообще не закрывались, не удивительно, что Альберт долго в девственниках ходил. Старшая сестра Альберта тоже личной жизнью похвастаться не могла.
Все визиты были похожи, как близнецы. Мадам Кадыгроб со скрещенными на груди руками и настороженным выражением лица демонстрировала свою радость от встречи. После чего Альберт и Полина одни ужинали в кухне. Ужин (как и завтрак, и обед) состоял из картошки (каши) с мясом (салом) или супа — из картошки с мясом (салом). Овощи, а тем более зелень предусмотрены в рационе не были. И для Полины с ее преимущественно вегетарианскими потребностями организма кадыгробские ужины и завтраки заканчивались плохим самочувствием. Когда молодожены приступали к чаю, к ним иногда присоединялась мадам Кадыгроб, насыпая в чашку пять ложек сахара. Называлось это “наколотить чай”.
Чего они там “колотят”, Полина не сразу поняла. С интересом она запоминала новые выражения: “наколотить” (размешать) чай, насыпать суп (как он сыпаться может, если жидкий?) и опускание суффиксов в глаголах — “выскакует”, “заглядует”. И украинизмы типа “ложить”.
Близнецы из худучилища рассказывали о своей бабушке, которая по кубанским привычкам часто произносила слова, стягивая гласные. Получалось такое:
— Ох, деточки, сегодня и спина блит, руки блят, ноги блят…
После ужина приемные родственники обсуждали на кухне общих знакомых, а Полина уходила в комнату, включала от скуки телевизор (ни одной книги в том доме не было) и пялилась в него, сидя на диване и отбиваясь от хамской собаки. Часов в одиннадцать вечера приемные родственники перемещались из кухни в комнату и комментировали происходящее в телевизоре, подчеркивая модные в ту пору национальные вопросы. Полина продолжала сидеть, подавляя зевоту и головную боль, вызванную ужином, усталостью и желанием уснуть.
В половине первого приемные родственники решали, что пора спать, и уходили, но постоянно забегали по разным причинам в комнату, где укладывались Альберт и Полина.
Рано утром молодожены сами вставали, завтракали и уходили. Визит считался завершенным.
Шура Оганесян в детстве получила жестокую психологическую травму, впоследствии сказавшуюся на ее отношении к мужчинам. В детсадовской группе был прекрасный мальчик. Мальчик Шурочке сильно нравился. Шура как-то подошла к нему и сказала:
—Ты — голубоглазый ангел!
— А ты — жопа! — сказал мальчик, который таких слов, как “ангел”, еще не знал.
Нездоровые игры
Кроме кустов и строек секс неизменно намечался, когда Альберт приходил с разных пьянок. Полину перегар отталкивал. Альберта это возмущало.
Как говорил Андрей Андреевич Романов (см. часть 4): “Легче отдаться, чем объяснить, почему не хочешь”.
Так Полина и поступила. И это стало самой большой ошибкой в ее супружеской жизни. Альберт не только не огорчился пассивности жены, а даже, можно сказать, обрадовался. Легкий привкус Поллиного мазохизма добавил ему остроты ощущений.
Альберт начинал сексуальные игры, но уже мало интересовался Полининым мнением. Его “хулиганская” натура размахивала кухонным ножом, рвала на Полине одежду и требовала, чтоб Полина изобразила испуг и самозащиту. Полина объяснила:
— Не могу, понимаешь? Биография не позволяет. Плохие воспоминания.
— Тебе что, жалко? Отбивайся!
— Не хочу. Отстань.
Альберт обиделся, хлопнул дверью и ушел. В ночь. Где он ходил, Полина не представляла и волновалась. Вообще, Альберт свои эмоции выражал убедительно, театрально: хлопал дверью, пинал мебель, бил посуду (Полинину) и кидал гитару (тоже Полинину) на пол. Куда Альберт ходил в ночь, выяснилось только через несколько лет — в кусты, которые растут вдоль зоопарка: эксгибиционировать и онанировать.
Летним поздним вечером Полина с Альбертом по Клочковской брели от Димитрова. Альберт был в веселом расположении духа. Полина — напротив: Димитров в этот день ее особенно раздражал своими выходками. Когда до дома осталась одна трамвайная остановка, Альберт наткнулся на огромное дерево, растущее на газоне.
Полли сообразить ничего не успела, как Альберт схватил ее за шею, грубо прижал лицом к дереву и задрал юбку. Он был очень пьян, и Полина, приложив усилия, вырвалась, убежала вперед и судорожно всхлипнула. Алкогольная анестезия приглушала боль от ссадины на щеке. На самом деле Полли не думала, что это всерьез. Ну, заносит человека… В целом семейная жизнь протекала без изменений: с ссорами и примирениями, походами в гости и в “Мusic Рeople Сlub”…
Оказалось, еще как всерьез. Через некоторое время, во время традиционной ссоры на тему, что пьяный Альберт хотел, а Полли нет, он повалил Полину на диван, одной своей рукой легко ее обездвижил и стал насиловать. В его взгляде появилась пустота. Несмотря на внешнюю дохлость, Кадыгроб оказался достаточно сильным и вряд ли понимал даже, где находится. Полину как будто сковало льдом — она испугалась. В горле стоял спазм. За стеной в соседней комнате находились Алевтина с Пашкой… Ситуация получалась страшная и абсурдная одновременно. Полина не знала, что делать. Она закрыла глаза, дыхание почти прекратилось, тело покалывали морозные колючки.
Какой-то сигнал до сознания Альберта дошел. Он резко остановился и вдруг испугался еще сильнее, чем Полина.
— Что же я наделал?! Полиночка, ты меня никогда не простишь! Полиночка! — Альберт схватил руку Полины, чтоб поцеловать, но Полли с непередаваемым ужасом ее выдернула и мотнулась на другой конец дивана.
В ее глазах читался страх. Альберт это понял, сел и опустил голову.
— Полина, прости меня… Я сам не знаю, как получилось… Полина, я больше не буду.
Полина молчала.
Альберт ушел. Полина вытерла нахлынувшие слезы. Главный вопрос был, не почему Альберт такое вытворил, а почему в ее жизни это снова произошло. После Саркисяна.
Таинственные движения вокруг
В гостях у Женьки вспомнили, как Герман меня с Герцогом знакомил. Я рассказала, как сияли в весеннем свете глаза Герцога. Герман отреагировал:
— Глаза… Он весь сиял!
— Не весь, — говорю, — он был в черном костюме.
Они как покатились… Пошляки!
Общение Полины со своей прекрасной компанией, конечно, продолжалось, хотя ночевкам у друзей пришлось положить конец. Семейная жизнь ночевок вне семьи не предусматривает (разве что у друзей мужа). Походы в оперу и на выставки стали реже — Альберт классическими искусствами не интересовался. Зато Полина теперь постоянно тусовалась на рок-н-рольных сейшенах и знакомилась с рокерами.
Встречи со своими происходили в основном на днях рождения. Полина последних новостей не знала и, конечно, сама никогда бы не догадалась, что Женька выходит замуж.
Незнание это, как выяснилось позже, тщательно оберегалось компанией и совершенно неуместно. Именно по незнанию только и могли Полина с Альбертом поехать в гости к Женьке и нарваться на свадьбу.
Совершенно обычный визит к старым знакомым стал полной неожиданностью больше всего для Бороды — с этого дня Женькиного мужа. Он изменился в лице, не нашел, что сказать, поставил стул посредине комнаты, уселся на него и закурил. В такой позе Борода пребывал весь оставшийся вечер.
Тайны мадридского двора разъяснялись очень просто. После отмечания Полининой свадьбы Женя с Бородой загуляли за пределы видимости и продолжили после. Доверчивый Борода, подкованный информацией ПДО, имел о Полине мнение соответствующее. И, дабы оградить Женьку от тлетворного влияния, просто запретил ей с Полиной общаться. У разумного взрослого человека этот запрет вызвал бы смех, но Женька, по-видимому, уже питала к Бороде романтические чувства, поэтому спорить не стала.
Нежное знакомство Бороды с ПДО закончилось “поцелуем в щечку”, о котором Борода с восторгом рассказывал неделю. Точнее, после поцелуя небесное создание кокетливо запустила в Бороду килограммовую клипсу, набив ему шишку на лбу.
Замуж ее Борода тоже не брал, ПДО опять просчиталась. Но информацию обо мне оставила. Лучше бы она ему стих “Осень” прочла.
Альберт с Бородой дружили, но Борода и тут пресек утечку информации, для чего с Альбертом специально поссорился.
На остальную компанию запреты Бороды пока не налагались.
Вот и получилось, что безоблачное веселье новобрачных было прервано внезапным приходом Полины, которой открыла дверь Женя в свадебном платье. За ее спиной мелькали Шура, Вероника, Лорка, родители…
Женя несколько смутилась, эдакий казус с ней в первый раз приключился. Полина с Альбертом ждать развития сюжета не стали, посидели для приличия, сказали, что подарок за ними, и удалились.
Позже Полина купила кофейный сервиз в кренделях и закорючках, как Женьке нравится, и отвезла с Альбертом молодоженам в подарок. Бороде сервиз понравился, он сразу стал добрый и разговорчивый.
Полина, уже четыре года, сидит за столом, рисует, но прислушивается к общему разговору.
Алевтина рассуждает о том, что общая знакомая, будучи беременной, на праздники полетела в гости к родственникам. Говорит: “Не знаю, я в ее положении не рискнула бы на самолете”.
Полина, сделав огромные глаза: “Что-оо-о-о? Галюня попала в положение? Не может быть, ты же сама говорила, что она выйдет из откуда хочешь”.
Все веселятся, Полина, подумав: “А в какое положение она попала?”
Алевтина: “В интересное”.
Полина: “Беременная, что ли? Тоже мне, положение, скажете такое…”
Чеченский вопрос
В Крыму что-то случилось. Витает татарская национальная идея. И сами татары везде. Беспокойное время на характерах сказывается: даже без явной финансовой выгоды для себя норовят сделать гадость ближнему.
Из Судака мы пошли пешком в Новый Свет (восемь километров по трассе). Но ошиблись — двинулись не по той дороге. Встретившийся нам татарский мальчонка клялся всеми предками, что идем правильно. И мама его так ходит, и вообще только так и можно попасть в Новый Свет. Для подстраховки спросили еще раз у русского деда. Оказалось, что дорога эта в Алушту, и до Алушты тридцать километров.
Полина была уже на последнем курсе училища, когда в стране (подразумевая бывшую территорию СССР) начались национальные заварушки. Так бы все и ничего, тем более что происходили они далеко на Кавказе, но отзвуки докатились и до Полины.
Предстояло сделать диплом. Сява-ударник решил оказать посильную помощь, предоставив Полине с Альбертом свою трехкомнатную квартиру на Салтовке. А в этой квартире целую комнату выделил для диплома.
Сява жил в квартире один и не против был месяц погудеть с близким другом и, возможно, его женой. Альберт поддержал идею пожить вдали от родственников Полины и весело выпить. Полина была очень даже “за” — за возможность разложить по всей комнате планшеты, бумаги, краски и целый день радоваться одиночеству. Сява с Альбертом днем работали, а Полина спокойно делала диплом, танцевала на просторах огромной квартиры и смотрела, наконец-то, в свое удовольствие телевизор.
Сява, когда приходил с работы раньше Альберта, с удовольствием к Полине клеился. Или, чего скрывать, конкретно приставал. Полина, собравшись с духом и внутри справившись со страхом к мужчинам вообще, Альберта по-прежнему боялась, боялась даже наедине оставаться, нервничала. Вопрос супружеской верности отпал сам собой. Но, раз поддавшись на приставания Сявы, она поняла, что психологически все равно на контакт с мужчинами не настроена, и потом находила веские причины увильнуть от него, не портя при этом отношений.
Весенним вечером по телевизору сообщали ситуацию в Буденновске. Террористы под руководством Басаева держали более полутора тысяч заложников в больнице.
Буденновск находился рядом с Пятигорском, в Пятигорске жили родственники Полины со стороны Долгоруких. Война беспокоила Полли не только абстрактно.
Беспокоила она и Альберта с Сявой. Собравшись возле телевизора, они, как футбольные болельщики, радостно потирали руки, хлопали друг друга по плечу и воодушевленно кричали:
— Молодцы, чечены! Мо-лод-цы! Мо-лод-цы! Мочите русских! Да взрывайте уже!
Полли не поверила своим ушам:
— Вы что? Не в своем уме, что ли?
— Сами заработали, гады! Убить их!
— Там сто пятьдесят детей!
— Каких? Москаликов?
Полина поняла, что, если бы она прожила хотя бы месяц с Альбертом до брака, то этот брак точно бы не состоялся.
Классический любовник
К Димитрову Полина старалась ходить с Альбертом как можно реже. Смотреть на разборки Димитрова с Татьяной, во время которых он таскал ее за волосы и матерился, и на длинные ногти на его ногах, слушать плоский юмор было утомительно.
Зато благодаря Димитрову произошло знакомство с человеком, который в димитровской компании выгодно отличался от всех по уровню культуры и воспитания.
Леха был одноклассником неистового болгарина, жил по соседству и часто заходил в гости выпить и отдохнуть от семейной жизни. Слегка обрюзгший блондинчик в очках в металлической оправе, прилично одетый и с хорошим чувством юмора, с приятной разницей в возрасте в пятнадцать лет он выглядел бриллиантом на фоне кудлатого Димитрова и неприкаянного Альберта. Леха к Полине тоже присматривался, видимо, не совсем понимая, как ее занесло в этот сатанинский коллектив. Когда встречались у Димитрова, оба с удовольствием шутили, цитируя классиков и не встречая понимания у окружающих.
Насчет чувства юмора Полина давно поняла: если у людей юмор принципиально различается, никаких перспектив в отношениях быть не может. Когда острила Полина, Альберт бесился и оскорблялся, воспринимая шутку как личное унижение, а Полина не понимала, что, собственно, его так задело, когда ничего конкретного она не имела в виду. Тогда как шутки Альберта Полине тоже смешными не казались — это был примитивный юмор на уровне физиологии. Каким бы алкоголиком ни был Герман, но чувство юмора он имел блестящее.
Полине настолько уже не с кем было поговорить “за жизнь”, что Леха стал отдушиной. Леха тоже был не против разнообразить круг общения, но, как выяснилось позже, его больше интересовал секс на стороне.
Месяца два бродили по кафе и барам. В кафе и барах они ели и пили. Леха, напившись, начинал буянить. В одном кафе ему не хватило денег расплатиться. Оставаться заложником бармена, пока Леха принесет деньги, Полина категорически отказалась и после этого случая шляться по барам уже не хотела.
Леха придумал новую форму встреч.
Он раздобыл ключ от квартиры своего дальнего или недальнего родственника, куда покупал бутылку вина и шоколад — джентльменский набор. Квартира находилась на пятом этаже в Лехином районе. Чтобы подстраховаться, Леха шел вперед, а через пять минут приходила Полина, которую такие меры предосторожности смешили и раздражали одновременно. “Надо или не бояться, или не делать, — с юношеским максимализмом думала Полли. — А так одно издевательство и никакого удовольствия”.
Квартира, надо сказать, была достаточно выразительная. Обставленная с претензией модной мебелью, дорогими светильниками, африканскими масками, завешенная шикарными — по меркам обывателей — портьерами, она совершенно бестолково была организована — явно не для живых людей. В спальне кроме кровати и тумбочки с телефоном больше мебели не было — одежду приходилось кидать на пол. Сама кровать оказалась двойной — из двух узких кроватей, которые при малейшем движении разъезжались на гладком кафельном — в израильских традициях — полу в стороны. В гостиной и на кухне мебель стояла совершенно неудобным образом — приходилось изгибаться, изворачиваться, цепляться за углы. Полину порадовал зеркальный потолок в ванной, но привела в полнейшее недоумение прозрачная стеклянная дверь туалета. Кроме всего прочего, в квартире было жутко холодно.
Выпив для куража шампанского и закусив шоколадом, Леха начал раздевать Полину. Полли сексуальный опыт имела количественный, но с качеством сталкивалась мало. Как женщина она в то время была еще недостаточно раскованна, что неудивительно при ее жизненном опыте, и понятие об оргазме имела почти теоретическое. Поэтому и не придавала большого значения сексу, считая его неизбежной, к сожалению, нагрузкой в отношениях. Различия между мужчинами наблюдались зато в хорошо уловимом оттенке настроений-состояний. Сява наваливался, как тюлень, пыхтел и вызывал невыносимую скуку, Альберт пробуждал низкие инстинкты с оттенком извращенности и грязи. Полине интересно было узнать Леху.
Интеллигентный Леха проявил себя неожиданно. В постели он ни на минуту не замолкал:
— Кожа какая бархатная! Княжна! Моя девочка… моя сладкая… ты как птичка бьешься от страсти в моих руках… о-о… как я хочу вые… мою девочку… — и рычал во время оргазма, как лев.
Полина с Лехой встречалась еще полгода, хотя было ясно, что поговорить ей по-прежнему не с кем. Эти встречи отдавали классикой — ни Полине, ни Лехе ничего друг от друга не было нужно, и не было никаких взаимных претензий.
Тупик коммунизма
Я работал и жил на ферме. Хозяева фермы — муж, жена и двое детей с трехколесным велосипедом. Ферма состоит из маленького одноэтажного домика, дворика, вокруг — джунгли сорняков в человеческий рост. Хозяйка ко мне настроена резко отрицательно. Еды не дает.
Обыкновенный день. Я с детьми и трехколесным велосипедом занят во дворе. Из ниоткуда начинаются природные катаклизмы: жуткие шквалистые ветры пригибают траву к земле так резко, что она пропадает из поля зрения, пасмурно и пусто, ощущение конца света. Хочется в дом. У хозяев ужин. Меня опять не кормят. Тогда я решаю уйти к себе домой: здесь больше делать нечего, а там моя родная семья борется со стихией.
Уже ночь. Фонарь ветром мотает во все стороны, за оградой шевелятся джунгли сорняков, тропинку видно слабо. Периодически идет дождь. С трудом добираюсь домой, а вокруг уже начинает прыгать нечисть. Во дворе держит оборону мой брат с родственниками. Жена с детьми в доме. Из темноты на нас ползут демонические создания, еле успеваем отбиваться.
Вдруг на заборе появляются три субъекта, хоть и адского происхождения, но с разумным взглядом и доверительными лицами. Пока двое внушают мысль, что ничего со мной они сделать не могут, третий заходит куда-то за спину…
Те двое радостно смеются. Один, с кошачьей физиономией, размахивает холодным оружием у меня перед носом (тонкое и короткое, похожее на кортик). Мне это не нравится, собираюсь дать ему по шее. Он снова смеется и направляет острие в меня. И оно проходит сквозь меня, как сквозь воздух! Я уже не человек! Кричу от обиды и отчаяния. И просыпаюсь.
Как-то так получилось, что, утратив при жизни с Альбертом все свои эзотерические способности, Полина окончательно дезориентировалась и в жизненных событиях. Закончилось училище. Что делать дальше, Полина не представляла.
Не долго думая, понесла документы в художественный институт, хотя учиться в нем ни раньше, ни потом не планировала. Еще перед поступлением в училище Полли ходила в худпром на разведку, и ей там не понравилось. Очень хотелось поехать в Киев на мультипликационную студию — на курсы аниматоров, но Альберт в категорической форме идею отверг. Можно сказать, запретил.
Ну нет, так нет. Полина сдала экзамены в институт и как-то сразу поступила. В группе, кроме Шарапова, с которым Полина уже была знакома по училищу, все оказались на пять лет младше. Дети после школы или лицея ходили модные, важные, серьезные, сидели вокруг института по кофейням и совершенно не умели рисовать. Кроме того, выяснилось, что Полине на старости лет придется учить украинский язык, охрану труда и (кто бы мог подумать!) сдавать физкультуру. Последний факт добил Полли окончательно.
С физкультурой отношения у Полины нельзя сказать, чтобы были сложные, их вообще не было. С пятого класса Полли этот предмет не посещала, имея освобождение по зрению. Но до освобождения Полина на физкультуре успела сломать ногу, прыгая через “козла”, и отморозить себе нос, руки и ноги, сдавая зачеты на лыжах в двадцать четыре градуса мороза. Представить себе, что в двадцать три года ей придется прыгать в трусах по спортзалу, было невозможно!
Когда дело дошло до собственно учебы по предмету, Полли в институте разочаровалась окончательно. Преподы смотрели на учебный процесс индифферентно, весной сидели по огородам, чем в невыгодную сторону отличались от творческих педагогов училища. Учеба стала напоминать школьные годы — зачем опаздывать, лучше совсем не приходить.
Жизнь превратилась в болото. Полина даже физически ощущала, что ее куда-то засасывает. Полное отсутствие идей и мыслей постепенно вырождалось в отсутствие смысла жизни, хронический упадок сил, постоянные головные боли, депрессию…
Альберт при фактическом отсутствии денег начал проявлять внезапную благотворительность, направленную вне его молодой семьи. Деньги, которые считал лишними для семейной жизни, он относил своим родителям, на которые, добавив свои сбережения, те купили себе дачу, или пропивал с Сявой и Димитровым. А Полина, рассчитав количество картофельного супа в кастрюле, чтобы хватило Альберту ужинать и брать с собой на работу, говорила ему, что поела раньше, а сама по полмесяца сидела “не жрамши”, как выразилась Майя Плисецкая. “Жиров не было, потом эти… азотистые вещества тоже в организм не… этого… не входили”. Попытка устроить Альберта на халтуру — заработать дополнительные деньги — провалилась: Альберт на это ни времени, ни желания не нашел. Время у него было расписано по минутам: кроме работы в метрополитене, игры в нескольких рок-н-рольных группах, репетиций в церковном хоре, занятий в музыкальной школе было много других важных дел. Например, Альберт с мадам Кадыгроб постоянно пытались склонить Полину к размножению.
Полина от такой жизни постепенно худела, мрачнела и таяла.
Сон про ветер
Удивительное все-таки явление — сны. Даже когда местность узнаешь, все равно сразу не догадаешься, будет у тебя тот же сон или новый. Что уж говорить, если в одном и том же месте проигрывается целая серия снов.
Вот и в этот раз сон происходил в том пространстве, где лес и озера. Озера — это слабо сказано. Представьте лес, где земля — только полосочки-тропинки тоненькие, а вокруг вода: поляны, водой залитые, из воды деревья торчат, вокруг намотан густой туман. Обычно там всегда не молочный даже, а почти сливочный туман, и почти постоянно зима. Или весна у них холодная такая, кто разберет?
Теперь же погода была чудесная — лето, солнце и то удивительное состояние, когда тепло, хорошо на душе, и ничего делать не хочется. И до отъезда в неведомую даль оставалось немного времени. Вот я Алевтине и говорю:
— Пойдем, погуляем?
Оказалось, что изменения кое-какие в ландшафте все-таки произошли. Справа от дороги появилось высокое старое здание из красного кирпича. А перед ним озерцо, скорее даже лужа, которую это здание огибает подковой. Маленький песчаный пляжик перед этой подковой, на нем резвятся молодые женщины и девочки лет пяти, купаются, играют. Именно так — сплошной женский пол. И что любопытно, все какие-то одинаковые, если приглядеться.
— Алевтина, — говорю, — посмотри, эта девочка, совсем как я в детстве.
Девочка стоит к нам спиной, с длинными черными кудрявыми волосами и большим бантом в них. Я в детстве именно так и выглядела — с привязанным к волосам большим красным бантом, что не помешало рассеянной бабушке в трамвае попросить меня: “Пробей, мальчик, билетик”. Пока мы предавались лирическим воспоминаниям, кудрявая девочка повернулась лицом к нам и оказалась… негритенком.
— Нет, — смеюсь, — скорее эта.
А та такая же. Они все такие. Вот ерунда!
Пора обратить внимание и на дом. А дом, между прочим, особенный. Вверху как индийские храмы — как Кандарья-Махадева, буквально, выглядит: будто вырублен из камня целиком. Или как театральные декорации из папье-маше, если вы их видели вблизи — фактура мелкая и раскрашенная, много дырочек-окошек. И все это шевелится, как будто ветер за этими окошками гуляет, или привидение живет. Показываю Алевтине — она не видит.
— Ну, смотри, — отсчитала этажи, — на первом — на застекленном балконе девушки чай пьют, а на восьмом…
Не видит. В конце концов, мой сон… Такая красота наверху — очень хочется посмотреть, что же там такое.
На восьмом этаже дома живет странная сущность — ветер. Веселый, активный ветерок. Между прочим, мужского пола (а кто еще в индуистских храмах может быть?). И на меня наваливается беззаботность, расслабленное такое счастье. Ветерок разные развлечения придумывает, то одно, то другое. Вкусности всякие, бесподобно вкусные, и не только вкусности. По ходу дела выяснилось, откуда все эти симпатично-одинаковые дети. А у меня в беззаботном этом состоянии присутствует ожидание каких-то счастливых перемен. Безусловное ожидание, просто нельзя не ожидать, потому что в сознании мысль, что они обещаны или хотя бы подразумеваются.
Так проходит время. И еще время. А в реальном мире этого времени нет. Я с ветром живу в другом измерении: можно прожить полжизни, и всю жизнь, а в реальном мире не пройдет и секунды. И Алевтина по-прежнему сидит на песке перед озером.
И скорее рано, чем поздно в мозгах у меня всплывает странный вопрос, который я ветру и задаю, сидя за столиком с пирожными:
— Все это хорошо, но где же трансформация?
А он грустнеет и молчит.
Я просыпаюсь.
Лекции о жизни
Все знают Мартышку. Мартышка знает всех. Если начать выяснять, откуда ты знаешь кого-то или о чем-то, выясняется, что именно от Мартышки. С очередной новостью Мартышка заявился к Женьке поздно вечером и сообщил, что появился клевый чувак, который ведет классные лекции в пединституте, причем совершенно бесплатно. Они поболтали еще о прочем, и Мартышка в этот вечер был настроен антихристиански.
На следующее утро Женя проснулась в пять утра. Посреди комнаты стоял Борода в позе гнева и обращал на себя внимание. Увидев, что внимание обращено, Борода гневно выступил:
— Ах, он мерзавец!
“Кто?” — подумала Женька, не въезжая.
— Ах, он свинья! Еще против христианства выступал! Может, это твой любовник?!
“А-а! Это про Мартышку”, — поняла Женька и продолжила спать.
И для интереса пошла на лекцию. Лектор Женьку сначала не вдохновил. Он говорил слишком быстро. После Академии Йоги Женя считала, что настоящие йоги говорят медленно: вдох, выдох и на задержке дыхания слово.
Послушав еще немного, Женя поняла, что лекции как раз нужные, а лектор знает больше, чем хочет показать. Поэтому немедленно сообщила информацию всей команде.
Осенью девяносто шестого года Полина возвращалась из института домой, ничего не соображая от головной боли и наблюдая, как по мостовой за машинами гоняется стая блекло-желтых сухих листьев. Как собаки: рванулись за одной, не догнали, побежали в обратную сторону за другой… потом устало улеглись на тротуаре. Впереди Полины шла девушка, неся нанизанный на шпильки высоких сапог шашлык бурых листьев — мокрых. Полина хмыкнула: “Осенние листья в земных условиях существуют в трех агрегатных состояниях — в сухом, мокром и газообразном…”
На Иванова по другой стороне улицы навстречу валила знакомая толпа: Женька, Шурка, Вероника — безответная любовь Кадыгроба и Шутовича, редконаблюдаемая Полиной Лорка и ее брат Митька. Они Полину тоже заметили и замахали руками. Полли перешла улицу и поинтересовалась:
— Вы куда?
Полина говорила кратко, так как произносить слова тоже было больно.
— Мы на лекцию. — Женька сразу ввела в курс дела: — В пединституте лекции читает один дядька. Они бесплатные. Пойдем с нами.
— Ну пойдем. — Полине все равно было, куда идти. И домой не хотелось.
В пединституте искали аудиторию, нашли, сели повыше. Полина сидела и думала: “Какого черта меня сюда понесло? Голова так болит, что сил нет. И никак теперь не уйти”.
Пришел толстый усатый оратор и начал лекцию. Через пять минут уходить Полина уже передумала, хотя голова продолжала болеть. Дядька рассказывал о строении Вселенной и рисовал схемы на доске. Астрономией Полина со школы интересовалась, но тут речь шла совсем о другом. Он рассказывал, как проявлялась и уплотнялась Вселенная из тонких энергий в видимую материальность. Этих подробностей в эзотерической библиотеке Долгорукого Полина не встречала, там все больше было цигуна и медитативных практик. В речи усатого чувствовалось знание предмета и знание еще много чего.
После этой лекции Полина уже ни одной не пропускала. Валера, так звали усатого, дальше рассказывал и показывал психологию, практические занятия по медитации, работе с энергиями, сущностями, стихиями и так далее. Полина вопреки советам ничего не записывала и конспектов не вела. Все это всплывало в памяти само, запоминалось и прекрасно затем получалось.
Валера личностью был неординарной. Две составляющие его субличности, говоря языком психоанализа, боролись за существование абсолютно с равным успехом. Субличность “Гуру” изъяснялась научным и литературным языком, лекции вела “в потоке” — вообще, соответствовала названию. Кроме того, субличность “Гуру” получала второе высшее по психологии в университете, писала книгу, лечила шизофренических пациентов и собиралась ехать в Индию в ашрам к Сатья Саи.
Субличность “Сявка” тоже своему названию соответствовала: употребляла через слово мат, приходила на лекции в очевидно нетрезвом виде, нагло приставала к девушкам и любую тему лекций сводила к месту женщины в обществе по принципу “на раз — лежать, на два — тихо”.
Описывая привлекательные для себя черты женской наружности, “Гуру” говорил так:
— Я предпочитаю женщин с ярко выраженной женской фигурой, преимущественно восточного типа.
“Сявка” выражался короче:
— Крутая телка: сиськи-письки — все на месте. Фигура — что надо!
Группа занимающихся постепенно редела, лишние отсеивались. К лету девяносто седьмого установился постоянный состав, отношения в котором, скорее, напоминали семейные. Всем захотелось проводить занятия на природе, и появилась идея выехать на неделю в Коробовы Хутора.
Альберт занятия Полины эзотерикой встретил крайне агрессивно. Явно запретить он не мог — Полина все больше приобретала автономность, и Кадыгроб теоретически был согласен оплатить любые прихоти — хоть бальные танцы, хоть театр, лишь бы отвлечь Полли от занятий.
Дома постоянно происходили скандалы:
— Ты уходишь от меня в пустоту! — говорил Альберт. — Если я Евгению увижу — убью! Это она тебя в секту завлекла.
У Полины появлялись время от времени мысли о разводе, но напуганная последствиями разрыва с Германом, она действовать боялась. Опять слишком рано разорвешь отношения, еще хуже получится.
Дело шло к очередному нервному срыву. Альберт продолжал свои нездоровые игры в насилие, пьянство не прекратилось, денег не хватало катастрофически, как, соответственно, и еды. И все это никому нельзя было рассказать. Алевтине о своей жизни Полли никогда информации не давала, чтобы не травмировать, а делиться переживаниями с друзьями было вообще не в ее характере. Для окружающих у Полины с Альбертом все было в порядке.
Если не считать того, что Полли от голода периодически теряла сознание прямо на улице.
В метро прижали меня вплотную к молодому человеку — головы не поднять. Стою. Вынужденно слушаю. Рассказывает приятель этого юноши:
— Тоска такая! Ты знаешь, в последнее время на душе просто тоска. Пью все время… Раньше меньше пил, ну, раз в неделю. А теперь тоска такая, и пью… Иногда каждый день пью. Иногда через день… Вот девка у меня раньше была, такое вытворяла!.. А теперь чего-то не с кем… А сейчас все время какая-то такая тоска, ты не представляешь себе… Пью теперь. Постоянно… А чего делать?
Как в “Джентльменах удачи”: “Шакал я позорный, все ворую и ворую…”
Коробовы Хутора
Лето девяносто седьмого было жарким. В июне эзотерическая группа собралась на отдых, а Полину совсем подкосило. Неожиданно, без всяких на то причин, поднялась температура, и пропали все силы. Валера, который непременно хотел, чтобы Полли поехала в Коробовы Хутора, группу мобилизовал на лечение. Групповое лечение состояло в медитации на Клочковской, где Полину выволокли во двор, окружили со всех сторон и восстанавливали ее биополе, и тем же вечером — каждый у себя дома в назначенное время посылал ей в Анахату и Аджну положительно заряженные шары золотистой энергии.
Результат оказался зримым — Полина поднялась. Чтобы закрепить его, Валера предложил поехать с ней в Короба вдвоем дней на пять раньше группы. Полина принципиально против не была. Во-первых, за три года супружеской жизни никаких мероприятий на природе не проводилось, во-вторых, Кадыгроб своим присутствием в ее жизни радости уже не вызывал. В-третьих, было сразу понятно, для чего Валера рвется побыть наедине, но это Полину тоже не пугало — ей было все равно.
Зато Алевтина устроила форменную истерику. Алевтина тоже ходила на эзотерические занятия, подружилась кое с кем в группе и теперь орала рыдающим голосом:
— Ты с ним трахаться едешь! Как я людям в глаза смотреть буду?
Полина Алевтину знала прекрасно. То, что Алевтина у себя в голове перепихнула ее со всеми знакомыми и незнакомыми мужского пола, не подлежало сомнению. Спорить с ней у Полли не было ни сил, ни желания, она промолчала, но мысленно ответила на ее вопрос не менее нелепым вопросом из “Травы, примятой сапогом”: “Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков?..”
С Кадыгробом разговор был короткий. Полина сказала, что едет с группой отдыхать и вернется через неделю.
В Коробовых Хуторах Полли с Валерой не просыхали — каждый вечер выпивали по бутылке вина каждый. Гуляли по лесам, собирали грибы, катались на лодке, лазили по обрывам… К тому же, Валера боролся с Поллиным мазохизмом, доводя ее до слез издевательствами — обидными, но не унизительными, не ломающими личность. Как Полина ни старалась, по-настоящему разозлиться на Валеру у нее не получалось. Разумеется, занимались сексом. Это входило в программу совершенно естественно, как будто знакомы были уже лет пятьдесят.
Как-то, сидя на крыльце возле домика, Валера спросил:
— Ну-ка, угадай, сколько я лет должен прожить?
Для Полины эта задача была из простых. Сколько кто проживет в ее компании, она выяснила еще четыре года назад. Конечно, результаты получились грустные. На Шурочкином дне рождения за столом сидело человек десять. Из них до преклонного возраста доживали трое. Первым уходил Шутович, за ним по плану Шурка, а дальше в порядке очереди остальные. Шурочку Полина очень любила, и ее предполагаемая ранняя смерть Полли настолько шокировала, что она о своих наблюдениях никому не сказала. Полли тогда не знала, что бывают повороты, с которых линия жизни идет по-другому.
Уже потом, после смерти Шутовича, Полина увидела, как это происходит. Что-то в Шурочкиной судьбе изменилось, ее смерть отодвинулась гораздо дальше, и Полли была просто благодарна Шутовичу, хотя звучит это кощунственно, что своей смертью он удлинил Шурке жизнь.
Когда Валера задал свой вопрос, Полли закрыла глаза и увидела сразу две картинки. На первой Валера выглядел в момент своей смерти относительно молодым — лет сорока, не больше — то есть моложе, чем сейчас. На второй — глубоким стариком с белой бородой, и было это нереально далеко впереди по времени. Вторая картинка была четче и убедительнее.
— Ну, в общем, где-то так, — согласился Валера, — с определенного момента я понял, что та жизнь меня не устраивает, и полностью изменил направление. Вспоминай теперь, где мы встречались в прошлых жизнях.
Полина прокрутила назад его жизнь, перешла через момент смерти в прошлую, еще назад…
— Валера, ты как сейчас оболтус, так и раньше был. Да, довольно долго мы общались. Лет десять, точно. И по внешности почти не изменился.
— Ты не умничай. Вспоминай, вспоминай.
— Когда я родилась… в Париже… жила с родителями, в театре играла… Жанна Самари. А мы с тобой любовниками были… Встречались редко… Помню, забавный был. — Полина улыбнулась. — Вся труппа стонала от твоих шуточек… потом надоел.
Валера довольно рассмеялся:
— Корчит из себя аристократию.
— Ну, корчи, не корчи, а не из крестьян была. Ты военный какой-то, что ли?.. Типа гусара, только импортный… Морда хамская, как и теперь… Ага… А потом куда-то делся. Пропал и все. Сейчас посмотрю, куда.
Полли прокрутила его прошлую жизнь чуть вперед.
— Где-то ты в Польше или России… Снег вокруг.
— А говорила, не получится. Да, в Россию я потом уехал. В монастырь. Правильно соображаешь.
— Мы больше не встречались… По-моему, я уже умерла.
Потом приехала группа. В первый же вечер после расселения Валера повел всех в лес — на шашлыки. Лазили по зарослям долго, искали хозяина леса — самую большую сосну. Под ней устроились.
Пока шашлык готовился, наступила ночь. Группа выпила вина и стала рассматривать лесных сущностей. Они висели вокруг — наверное, тянулись к огню. Надо сказать, сама идея искать сущности, изрядно напившись, звучала комично, но в тот вечер все были настроены серьезно. Хотя некоторым ничего увидеть так и не удалось.
После приезда учеников Валера расслабился и ушел в запой. Предоставленные самим себе молодые эзотерики плавали на лодках и загорали на пляже, пока Женька не спросила у Миши — единственного ответственного человека в команде:
— Может, мы сами медитировать будем?
Все организовались и стали медитировать. И тут Валера неожиданно вышел из запоя и строго спросил:
— Вы чего сюда приехали? Вы медитируете, или чем занимаетесь?!
— Мы как раз медитируем, Валерий Юрьевич! — язвительно ответила Женька. — А вот чем вы занимаетесь, непонятно!
— Ты, Буддиха, не выступай — получишь! Сильно умные стали, как я смотрю…
В группе было две Жени, и, поскольку Полинина Женька занималась раньше буддизмом, ее Валера называл Буддихой. Она переволновалась за жизнь группы, когда нашла среди собранных для еды грибов несколько поганок. И потихоньку выкинула их за дом. Валера растрату продовольствия успел заметить и полтора часа кричал на темы превалирования духовных принципов над плотными, о феномене трансмутации материи и об ограниченности западного человека, который своим обезьяньим умом способен додуматься только до удлинения палки для сбивания бананов с ветки. Тогда Женька сказала, что сама эти грибы есть не будет. Группа поужинала, и никто не умер.
Коробовы Хутора коллективу так понравились, что все приняли решение через некоторое время съездить еще раз.
Банановые впечатления
Этим летом группа посетила Коробовы Хутора и второй раз. Валера, выполнив гражданский долг относительно Полины, внимание теперь уделял Веронике. Поездка была не менее удачной, чем первая. К коллективу добавились Краснова, приехавшая специально погостить из Новороссийска, и Мартышка, бросивший старого гуру и еще не нашедший нового. Оба нисколько не пожалели, потому что план по шашлыкам, лесным прогулкам и эзотерической экзотике был перевыполнен. В сентябре Валера с Вероникой уехали в Индию.
Полина тем временем запрашивала потусторонние знаки на тему — разводиться или нет. Знаки сначала молчали. Но события развивались красноречиво.
Поднимаясь по спуску Пассионарии, Полина неожиданно столкнулась с Экономистом. Как водится, Экономист узнал ее первый — Полина могла пройти в метре от человека, но, занятая своими мыслями, никогда никого не узнавала.
— Привет! — Экономист очень приятно выглядел, в отличие от памятной встречи Нового тысяча девятьсот девяносто четвертого года.
Его внешность почему-то постоянно менялась. В зависимости от настроения Экономист мог выглядеть или чрезвычайно обаятельно, или на редкость противно. Когда Женька в девяносто первом году была в него влюблена, то постоянно говорила, что Экономист похож на Гребенщикова. В каком месте он похож, Полина не поняла. Ничего общего с Гребенщиковым, на ее взгляд, у Экономиста не было. Скорее, с Траволтой.
В этот раз Экономист в клетчатом кашемировом джемпере внушал только симпатию.
— Ой. Привет!.. Ты вниз? — ответила Полина.
— Вниз. А ты вверх?
— Угум. Тебе не холодно? — Полина вышла в куртке, с утра было уже прохладно. — Ты морж, наверное.
— Да нет. У меня просто терморегуляция нормальная.
— А у меня ненормальная?
— Значит, ненормальная. Испорченная.
— Понятно. Ну, я пошла.
— Давай.
И Полина пошла дальше. Но буквально через день на площади Дзержинского они столкнулись снова.
— Ты по делам здесь ходишь? Вроде бы на другом конце города живешь. — Полина немного удивилась. Это Женька, пока пройдет по Сумской, пятьдесят человек знакомых встретит, а Полли такими водолейскими способностями не обладала.
— Я в банк ходил. По работе.
— А кем ты работаешь?
— Бухгалтером.
— Смешно… Никогда не думала.
— Ничего смешного не вижу. Ты из института?
— Ну да. Гуляю.
— Давай погуляем. Погода хорошая. Погуляем?
— Погуляем.
— Только мне в туалет приспичило, — не стесняясь столь интимных подробностей, сообщил Экономист. — Тут в мединституте рядом есть… Сначала туда зайдем, а потом гулять будем, ладно?
Полли с Экономистом направились в мединститут. После благополучного похода в туалет Экономист поинтересовался:
— А ты сегодня очень занята?
— Да сейчас не очень, а к шести — на лекцию.
— Тогда давай поедем ко мне. Вина купим, бананов…
— Я не успею.
— Успеешь. Я тебя провожу потом до метро.
— Ну, хорошо. — От бананов Полина отказаться не могла. Особенно, если учесть ее теперешний рацион из картофельного супа — и то не каждый день.
По пути, пока они ехали в метро и шли потом долго по проспекту Фрунзе, Полли Экономиста рассматривала и удивлялась, как это совсем не обращала на него раньше никакого внимания. Дорогу от метро до его дома она совершенно не запомнила, потому что в этом районе никогда не была. Как будто в другой город попала: трех-четырехэтажные “хрущевки”… даже люди чем-то отличались. Национальная окраина. Остатки советского прошлого.
Квартира у Экономиста была депрессивная. Страшные темно-зеленые полосатые обои, куча газет, вспученным киселем переваливающаяся с кресла на пол, кубло неубранной постели на диване. Вторая комната вообще представляла собой то ли кладовку, то ли свалку. Это тем более производило впечатление, что Женька с выражением ужаса описывала, как Экономист достал ее своей чистоплотностью и стерильностью. Среди мусора Экономист на табуретку выложил бананы и установил бутылку новосветского шампанского.
Под действием бананов и шампанского у Полины с Экономистом нашлось множество общих мыслей, взглядов на жизнь и прочего. Постепенно обсуждение перешло в поцелуи. Поцелуи выявили еще одну общую деталь — у обоих началось в груди какое-то кручение или верчение. Поцелуи перешли в секс, на лекцию Полли так и не попала.
Воспоминания о средних веках
Впечатления от секса с Экономистом Полину буквально сбили с ног. Было такое ощущение, что из грязной трясины, в которую она влезла с Альбертом, Полли выскочила как от пинка. И не в сексуальных способностях Экономиста было дело, а в особом состоянии, в которое она вошла. Возбуждение от ласк Альберта настолько отдавало грязной похотью, насколько теперь это возбуждение походило на полет.
В один из таких летящих моментов произошло какое-то переключение, и Полли вместо лица Экономиста увидела совсем другого человека. Он был молод, прост, в крестьянской одежде, с бородой. Всплыла тяжелая сцена: Полина чувствовала себя маленькой девочкой, в слезах глядя, как этот человек навсегда уходит от нее по пыльной дороге.
Вспомнив Валерины техники, Полли дома вошла снова в это состояние и теперь вспомнила все. В прошлой жизни Экономист был ее отцом. В его прошлой жизни, а у Полины после этой еще было несколько.
Махровое Средневековье. Где-то в лесах на территории нынешней Франции в захолустной деревеньке жили Экономист, его жена и маленькая Полли. Жена Экономиста, судя по картинке в медитации, была почти ангелом, окутанная потрясающим бело-золотым свечением. Непонятно, что это за высокая душа была, но дальнейшие ее планы к земле уже не относились, и она с несколькими жителями села была убита лесными бандитами. Полина в это время пряталась в сарае у соседской бабки, а Экономист был в лесу — на охоте, кажется.
Эту потерю он не перенес. Оставив Полину той же самой бабке, он навсегда ушел из деревни, долго бродил по стране, пока не набрел на отдаленный монастырь, куда поступил новицием. В скриптории он раскопал в куче пергаментов нехристианские рукописи, которые изучал, а перед смертью вдруг вспомнил, что была у него дочь, которую он бросил, — о чем и пожалел.
Полина, воспитанная бабкой, сбежавшей в ту глушь из города после обвинения в ереси, стала местной ведьмой, помогая односельчанам с погодой, здоровьем, предсказаниями… Односельчане за это кормили ее со своих огородов, обрабатывали ее маленький палисадик с целебными травами и инквизиции не выдали. Полли прожила долгую одинокую жизнь, постепенно став из рыжей красавицы старухой с длинными рыжими космами.
Но уход Экономиста из ее жизни был точкой излома судьбы. Если бы тогда он мужественно пережил гибель жены, вырастил Полину, они в результате переехали бы в город, где Полина не только бы не столкнулась с инквизицией, но, как ни странно, даже прославилась своими умениями в обществе, близком ко двору. А получилось, что в ту жизнь она только стала ведьмой, а для успехов в социуме пришлось рождаться дополнительно. В виде Жанны Самари. Теперь же все нужно было начинать сначала.
Полина вздохнула. Посмотрев в окно на дождь, она решила вспомнить, не попадался ли в этой средневековой жизни кто-нибудь из ее нынешних знакомых. И через короткое время схватилась за голову:
— Почему я раньше это не сделала! Почему?! Боже мой!..
Если бы Полина знала хотя бы половину из того, кем был раньше Альберт, то не приблизилась бы к нему ближе трех метров. В той жизни он присутствовал самым навязчивым образом. Альберт разбойничал на дорогах, и отнюдь не так благородно, как Робин Гуд. Грабил проезжих и нападал с бандой на маленькие селения. Понятно, откуда у него страсть к шансону…
— Тоже мне, гоп-стопщик, — покачала головой Полли.
Альберт долго ходил кругами вокруг Поллиной избушки, нагло домогаясь Полины, угрожая расправами над ее котами и грозя донести о ней, как о ведьме, инквизиции. Альберт и сам был тогда не вполне в ладах с законом, поэтому Полина его угрозы игнорировала.
— В той жизни не добился своего, а теперь добился. Зачем я Геру слишком рано бросила! Теперь страдаю из-за своего идиотизма! Из-за принципиальности своей дурацкой! И ведь чувствовала же!
Люди редко меняются от жизни к жизни. И характер тот же, и манеры, а главное, сюжеты повторяются без всяких выводов из прошлого. Полина начала это чувствовать на собственной, как говорится, шкуре.
Пивзавод “Рогань” устроил традиционный пивной праздник с концертами, массовиками-затейниками и фейерверком. На площади Дзержинского полгорода и пол-области пьют пиво. Хорошо, что есть парк Шевченко с укромными уголками. В этот день они больше напоминали проходной двор.
В самом-самом укромном месте — под обрывом ниже Рымарской — сидела засада. Доблестные харьковские мусора в самый подходящий момент вставали под струями и брали нарушителей с поличным. По пятьдесят гривен штрафа с лица, точнее, с другого места.
Судя по всему, они в своей прошлой жизни были партизанами.
Специальный сон про Альберта
Завязки сна не помню, но идея его заключалась в том, что я должна служить каким-то силам. В знак посвящения мне выданы два предмета: короб или сосуд цилиндрической формы бордового цвета и маленький жезл — такого же цвета, но с желтым орнаментом. Не иначе — цилиндр фараона.
Но даже наделенная артефактами, идеей служения я не вдохновилась, за что последовала кара — из-за угла вырывается огонь, целая стихия огня, принимая форму руки.
Срываюсь с места, бегу. Пламя огромное, во все пространство, мчится за мной, охватывая и оставляя позади дом, в котором находится Альберт. В лицо дует очень сильный ветер, но не пыльный, бежать не мешает.
Длинный деревянный забор, спрятаться некуда. Поворачиваю за угол и сама себе придумываю убежище — люк с подземным ходом.
Я спаслась, но, кажется, уничтожить меня и не пытались, никакого страха не чувствую. Камнем лежит и давит мысль об огромной потере — Альберт погиб в этом пламени. Я разрыдалась во сне: “Из-за меня человек погиб. Зачем они так жестоко? Он же ни при чем!”
Силы меня убеждают, что все так должно было случиться — судьба. Даже показывают цветную газету, где есть статья с датами его рождения и смерти — вот, мол, такая короткая жизнь.
Событийная свалка
Софья Дейман, когда сдала анкету на отъезд в Германию, сказала:
— Ничего брать не буду, только на первое время тряпку — на пол постелить.
Вчера паковали вещи и складывали в микроавтобус.
У водителя была истерика. Кроме двадцати огромных сумок накопленного за полвека рваного барахла, ведер, хрусталя, утюгов, сов из оленьего меха, советской чеканки с козликами, моя тетка уложила еще столько же маленьких сумок с подобной ерундой и даже с сырой картошкой. Попытка запихать в машину раритетное кресло, подаренное бабой Несей, не удалась, теперь я сижу в нем и пишу. Согласно традиции, когда буду эмигрировать, подарю следующему наследнику.
Дальнейшие события в жизни Полины напоминали свалку.
Посещаемость института постепенно упала до нуля, в результате чего на втором курсе Полли наконец-то отчислили. Она испытала большое облегчение — с самого начала институт ей не нравился. Семейное положение тоже выглядело очень странно. Работать Полина еще не пошла, а выделяемые на хозяйство финансы целиком уходили на скудный рацион Альберта и оплату коммунальных услуг. Сама Полли кушала только во время встреч с Экономистом и иногда в гостях. Два раза в неделю они куртуазно ели бананы, ананасы, мороженое, пили новосветское шампанское, в остальное время Полине приходилось голодать. Чтобы Алевтина не догадалась ни о чем, Полина свою семейную кухню вела отдельно — в общем холодильнике стояла их с Альбертом неизменная кастрюля с супом.
Альберта расстраивало только отсутствие секса — Полина боялась его по-прежнему. Периодические вспышки насилия он компенсировал беготней по кустам вдоль зоопарка. Смотреть на него Полине становилось все противнее. Ее уже раздражала его манера есть, ходить, сидеть, застывать в задумчивости, прервав действие на полпути. Альберт, напротив, пребывал в уверенности, что все в порядке. Потустороннее влияние Полины положительно на него действовало. Музыкальные способности Альберта оценил Миша Кранин, известный с восьмидесятых лидер рок-группы “Противовес”, играть с которым Альберт мечтал последние десять лет. Старшая сестра Альберта неожиданно выскочила замуж и родила ребенка. Родители Альберта купили завалюшку-дачу и с удовольствием занимались там сельским хозяйством. Сам Альберт с Сявой и Димитровым регулярно устраивали мальчишники, короче, жизнь Альберта была почти прекрасна.
Максим был пофигистом и поэтому выглядел очень молодо. Такой себе мужичок-с-ноготок в больших армейских ботинках. Мы с ним именовались фронтовыми друзьями и пили вино “Старый нектар”. После нектара мне пора было домой, и Максим кратко и мужественно предложил:
— Оставайся.
— Так я замужем, — напомнила я. — Просто так оставаться не могу, невежливо по отношению к законному супругу. Только если насовсем.
Максим решительно повторил:
— Оставайся.
Я сказала:
— Ты лучше завтра на трезвую голову это обдумай. Я такими моментами в корыстных целях не пользуюсь.
На трезвую голову Максим предложений не делал.
Лет через семь я вспомнила:
— А помнишь, ты чуть на мне не женился!
— Да, — сказал Максим.
— А теперь ни работы, ни квартиры.
— Зато у меня была бы жена. Наверное…
Полина думала иначе. Три с половиной года совместной жизни показали, что ничего путного из этого уже не выйдет. Полли снова начала запрашивать знаки свыше. Ответ появился сразу: с утра по радио началась передача о разводах, по телевизору серия в “Беверли-Хиллз”, который смотрела Алевтина, тоже была о разводе, а Экономист вдруг предложил переехать к нему.
Ему надоело отпаивать ее валидолом во время обмороков на свиданиях. Кроме того, как убежденный гуманист, Экономист решил Полину от Альберта спасти. Ради этого он даже пошел на конфликт с мамочкой.
Полина решилась. Было часов одиннадцать вечера. Полина сидела на постели. Альберт складывал ноты. Алевтина с Пашкой спали где-то за стеной.
— Альберт, давай поговорим.
— О чем?
— Ты не замечаешь, что жизнь у нас ненормальная? Мне кажется, нам надо развестись.
— Полина, что за ерунда? Нормальная у нас жизнь. Как у всех.
— Ненормальная. Мы сексом не занимаемся… я тебя до сих пор боюсь.
— Я же просил прощения!
— Не в прощении дело. У нас нет никаких перспектив.
— Полина, я не понимаю. — Альберт начинал раздражаться. — Ты сама решила сделать аборт. Ты знаешь, что я хочу ребенка!
— Альберт, какой ребенок?! Нам самим есть нечего!
— Я что, виноват, что мне так мало платят? Это тебя Алевтина накручивает?! Давно тебя деньги так интересуют?! — Альберт вскочил с дивана и забегал по комнате.
— Альберт… — Полина от разговора очень быстро устала, но нужно было продолжать, — нам надо развестись, я так решила.
— Ты так решила!.. А как же я! Что я без тебя делать буду? — Альберт опустился на колени и зашептал: — Полиночка, не бросай меня! Я умру без тебя! Я не могу! Мы в ответе за тех, кого приручили!
— Альберт, не приручала я никого. Ты же взрослый человек… Это пройдет, тебе лучше без меня будет, нормальную девушку себе найдешь!
— Мне не нужны другие девушки, как ты не понимаешь! — Альберт не выдержал и перешел на крик.
— Тише, там люди спят!
— Полина, у тебя кто-то есть? Я никому тебя не отдам!
— Нет у меня никого… — неуверенно сказала Полина. — Альберт, только не надо этой патетики!
— Это не патетика! Я повешусь!
— Альберт, это смешно. — Полина уже не знала, жалеть или нет, о том, что начала этот разговор.
— Тебе смешно? Хорошо! — Альберт выскочил в коридор, хлопнув дверью. С косяка посыпалась штукатурка.
Полина закуталась в одеяло и прислонилась спиной к стене. Голова начинала болеть. За дверью происходило какое-то шевеление. Несколько раз с полок в коридоре что-то падало. Через три минуты в комнату ворвался Альберт:
— Веревка оборвалась. Ничего… — Альберт открыл ящик с лекарствами. Выкинув половину на пол, он схватил пузырек с таблетками валерьянки, который Полине купил Экономист, — ничего… Тебе сейчас будет смешно!
Альберт высыпал на ладонь половину содержимого пузырька и съел. После этого улегся на диван, сложил руки на груди и закрыл глаза:
— Завтра я уже не проснусь!
Полина молча улеглась рядом. Реакции Альберта ее взбесили. Теперь она была непреклонна: “Все! Я на эти выходки не реагирую! Пусть делает, что хочет, клоун!”
Альберт полежал какое-то время, потом сказал с выражением:
— Какая же ты жестокая! — и вышел из комнаты.
Полина слушала, как Альберт блевал во дворе, бегал в кухню пить воду и снова во двор.
“Кто бы сомневался… Господи, как мне это надоело!”
Через некоторое время Альберт появился. Его трясло.
— Полина, я тебе все прощу! Мы не можем разводиться! У нас все будет хорошо! Дай мне время!
— Какое время, Альберт? Это все. Я не могу больше. Ты понимаешь? Я не могу с тобой больше жить!
— Полина!
— Альберт! Если ты не понимаешь, я по-другому скажу! Я перетрахалась со всеми твоими друзьями, — эпизод с Сявой, конечно, на всех друзей не тянул, но Полина решила прибегнуть к чему угодно: “Если не подействует это, придумаем еще страшнее”.
— Ну ты и дрянь! — этот аргумент на Альберта подействовал. Его взгляд изменился так, что Полина испугалась. Альберт снова вышел из комнаты, видимо, курить.
Полина легла и затихла. Теперь предсказать будущие события она не могла. Альберт появился странный. Полина подумала, что все закончилось, но она ошибалась.
— Раз ты им давала, значит, и мне дашь! — Альберт шипел. — Ты сейчас увидишь, каким плохим я могу быть!
Альберт сорвал одеяло с Полины и разорвал ее ночную рубашку. Если раньше его взгляд был невменяемым, теперь в глазах читалась ненависть.
— Альберт, перестань, Пашка услышит, Альберт. — Полина старалась заговорить его как-то, отвлечь, но Альберт молча сдирал с нее трусики.
Полина боролась за них, как за жизнь. Получалось плохо. Альберт был выше сантиметров на двадцать пять и тяжелее. Полли выдохнула воздух, решилась и залепила Альберту пощечину. Альберт немедленно ответил тем же.
Наступила тишина. Полина, оглушенная происходящим, не могла больше разговаривать. Альберт тоже понял, что назад пути нет. Он снял в коридоре с гвоздя раскладушку, поставил рядом с диваном, лег и укрылся ватником.
До утра никто заснуть не смог. Полина лежала с закрытыми глазами, ее бил озноб, в голове звенела пустота. Состояние было, как после литра кофе — невыносимая усталость и невозможность заснуть. Альберт тоже ворочался у себя на раскладушке. В шесть утра, когда небо посветлело, он встал:
— Я больше не вернусь. Вещи заберу через неделю. Развода ты не получишь!
Альберт ушел на работу. Полли больше всего боялась, что их ночные разбирательства мог услышать Пашка, который спал за стенкой. Или Алевтина, когда Альберт вешался и бегал блевать валерьянкой.
Она привела себя в порядок. Ни при каких условиях родственники не должны были догадываться ни о чем!
О том, что Альберт больше с ними не живет, Алевтина поняла только на третий день после его ухода.
Новая красота
За годы жизни в Харькове я очень изменилась внешне. Бывшие мои одноклассники, которых я больше никогда не видела, ни за что бы меня не узнали.
Теперь мало оставалось от пухлого наивного персика в очках. К моменту моего собеседования с Альбертом о разводе, я напоминала Клеопатру: греческий профиль с египетской фигурой. Живого веса во мне было меньше пятидесяти килограммов. Разница в двадцать кило за семь лет.
Похудение, лелеемое с памятных обзываний Пашкой “жиртрестом”, меня радовало необычайно. Летом в Коробовых Хуторах я услышала от Валеры лучший комплимент за всю свою жизнь:
— Тебе бы поправиться килограмм на пять.
Легкость, гибкость и подвижность подчеркивались естественными тенями на скулах, где провалились щеки, темными кругами под глазами, слегка демоническим взглядом, приобретенным за время общения с Кадыгробом, естественной гривой волос и неестественными контактными линзами, купленными Экономистом вместо очков.
Как говорил знакомый полковник:
— Гипс на голову!
Все это дополняла заметная седина. Первая седина появилась после знакомства с Саркисяном, и следующие события постепенно ее добавляли. Красить волосы не хотелось. По паспорту мне было двадцать четыре, выглядела я на девятнадцать, а с белыми прядями получалось вообще непонятно что.
Выйти из-под защиты очков оказалось самым сложным — все равно, что всю жизнь проходить в парандже и снять ее. Не знаю, что не так с моим взглядом, но постоянно кто-нибудь дергался и спрашивал нервно: “Что?” — “Ничего”, — удивлялась я.
“Ну и глазищи же у вас, Жанна! Так и подмывает их выколоть!” — сказал однажды Александр Дюма-сын молодой актрисе Жанне Самари, которую Ренуар встречал в салоне мадам Шарпантье и над портретом которой он теперь работал.
Общение с Валерой и Экономистом произвело какое-то просветление в мозгах: снились многозначительные сны, судя по форме — сон во сне — ментальные трансляции от каких-то моих тонких тел. Наконец-то пробились сквозь чернуху.
Глаза, короче, засветились. У меня — от желания жить и любви, у Экономиста — от любви тоже. Я перестала быть похожа на дохлого демона, он — на сонную ящерицу.
После ухода Альберта мне психологически стало несравнимо легче, хотя впереди предполагались новые стычки. Ближайшая состоялась, как он и обещал, через неделю.
Альберт появился на Клочковской с мужем своей сестры и его “Запорожцем”. Муж сестры спокойно сидел во дворе и курил. Алевтина спокойно сидела у себя в комнате, конечно, любопытствуя, но чтоб не травмировать тонкую душу Альбертика, я запретила ей выходить. Я спокойно наблюдала за процессом складывания движимого имущества.
Альберт показал себя настоящим дизайнером и артистом. Сцена по эмоциональности была не такая напряженная, как беседа о разводе, но гораздо живописнее. В пыльные мешки из-под картошки он с размахом швырял свои вещи. То, что было лишнее, Альберт с размахом швырял на пол. Причем так, чтобы равномерно покрыть мусором всю поверхность пола. При моих репликах о посильной помощи Альберт с удвоенным размахом швырял на пол что-нибудь мое.
Апофеозом стало кидание о стену фарфоровой вазочки, которую подарили нам мои пятигорские родственники на свадьбу. Я спросила, не заберет ли Альберт набор стаканов, подаренный ему другом на день рождения. Кадыгроб выкрикнул:
— Нет! Себе оставь свои стаканы!
Эмоцию нужно было подчеркнуть. На глаза попалась несчастная вазочка. Альберт осторожно вытащил из нее свой маракас, а вазочку грохнул об угол. Больше от меня предложений не поступало. Когда мешки были оттащены в машину, Альберт вернулся обратно и спросил:
— Полина, может передумаешь? Я все тебе прощу.
— Нет, Альберт, я думаю, не стоит.
— Ты дрянь! Стерва! Ты еще поплатишься! — Альберт выскочил из комнаты и с удовольствием хлопнул всеми дверьми на пути.
Через день я уехала к Экономисту, а драматические сцены достались Алевтине.
Она очень удивилась приходу в шесть утра сборной родственников Альберта в составе мадам Кадыгроб и его сестры. Мадам Кадыгроб была вестником мира, а сестра присутствовала для массовки. Алевтине передали пожелание Альберта о моем возвращении и рассказали о его страданиях. Алевтина ответила, что я тут больше не живу, и “пусть они (мы с Альбертом) сами разбираются”.
Объявление в газете: “Поздравления. Самые неординарные, незабываемые и шокирующие впечатления на всю жизнь. Индивидуальный подход к каждому”.
ЧАСТЬ 3
Собачье царство
Экономист жил на третьем этаже бетонной “хрущевки”. Квартира была двухкомнатная. Она выглядела настолько замечательно, что впечатление на Полину произвела сразу.
Прихожую до уровня дверей украшали панели больничного стерильного блекло-голубого цвета. Пол, когда-то крашеный, демонстрировал разноцветные годичные кольца протертости. Слоев можно было насчитать пять или шесть. Напротив входной двери в нише стоял громадный шкаф с кривым волнистым зеркалом. На стене прихожей висел черный круглый предмет — барометр. В обе стороны расходились комнаты.
В гостиной всегда было темно. Застекленный балкон был заставлен всякой дрянью, и свет в комнату почти не проникал. Комод с телевизором и телефоном, совдеповская “стенка” с хламом, разложенный диван с неубранной постелью, рядом кресло, заваленное газетами за много лет, паутина по углам, провисший над телевизором угол депрессивных обоев, висящий “на соплях” карниз с веселенькими скрученными шторками в розовых цветочках…
Обои в другой комнате радовали больше, только видно их было не сразу. Там где-то тоже стоял разложенный диван, погребенный под бумагами, обрывками, огрызками… Какой-то старый холодильник, ящики, шкаф, стол, тоже весь в хламе, на полу из-под бумаг выглядывал краешек “ундервуда”. Оставшийся пустой пятачок возле двери занимал круглый матрац или специальная подстилка, а на подстилке лежала здоровенная собака.
Сказать, что собака именно лежала, было бы явным преувеличением. Собака в этой квартире контролировала ситуацию.
Звали собаку — Ружбэн, и порода у нее, точнее, у него, была босерон. Никуда двигаться по квартире без сопровождения Экономиста Полина не могла, и смотреть Ружбэн позволял не во все стороны и не всеми взглядами. На малейшее телодвижение он начинал клокотать басом, и несколько раз Экономист сбивал босерона рукой уже в полете к Полининому горлу. Хорошо, что Полина собак с детства не боялась, да и эмоции свои могла сдерживать.
Ночью спала Полина плохо, потому что на диване поверх нее, Экономиста и одеяла лежал Ружбэн, опять-таки, клокоча басом на любое ее движение. Утром они вместе с Экономистом выходили по своим делам кто куда — на работу, или гулять, или в гости, или на Клочковскую. А вечером созванивались, встречались и вместе ехали к Экономисту домой. Такой был порядок.
Сексом в присутствии собаки заниматься тоже не получалось. Если от избытка чувств Экономист запирал Ружбэна в другой комнате, было только хуже. Запертый Ружбэн изводился от ревности и накапливал на Полину злость.
У Экономиста с Ружбэном давно сложились особенные отношения. Экономист называл Ружбэна “рыба моя золотая”, кормил бананами, медом, курагой, сыром, самыми вкусными деликатесами, целовался с ним, спал на одном диване в обнимку, понимал с полувзгляда, лечил, заботился, гулял с ним по полям часами и безумно им гордился. Ружбэн Экономиста любил не меньше и охранял от всего остального. Это был замкнутый мир для двоих. Собачье царство.
Историческая справка
В грязном мрачном средневековом тринадцатом веке среди густых пьемонтских лесов жил Бальмонт. Он происходил из дворянского рода, но как младший сын, которому наследства не полагалось, стал однощитником — рыцарем, обладавшим только конем и оруженосцем. По принятой традиции, он сдуру или по молодости ввязался в авантюру Людовика Святого, уйдя с ним в крестовый поход на Египет. Осада Мансура и последующий на ней голод и мор, смерть оруженосца, жестокость сарацинов и бессмысленность самой затеи поисков Грааля и освобождения Гроба Господня навсегда отвратили Бальмонта от воинских занятий. Он как-то добрался до Турина, поселился в деревушке неподалеку, забросил меч куда подальше, развел огородик и женился, за что был выведен из дворянства — за несовместимые с титулом занятия.
Семья — жена Пьеррет и дочь Жаклин — составляла для Бальмонта единственный смысл жизни. Когда маленькой Жаклин исполнилось шесть лет, произошла трагедия. В общем-то, вполне рядовая в те времена. Шайка разбойников напала на селение, ограбив его и перебив жителей. Бальмонт в это время охотился в лесу и пришел, когда уже догорали остатки его дома. Его дочь успела спрятать добрая соседка-ведьма. Но увидев мертвое и истерзанное тело Пьеррет, Бальмонт совершенно потерял разум, вытащил из-под завалов свой старый меч и ушел. Остаться дома даже мысли не было — слишком многое бы ему напоминало о прошедших счастливых годах.
Бальмонт лет десять вытаптывал свое горе по дорогам Савойи, Италии и Франции, пока не прибился к маленькому и тихому монастырю цистерцианцев. Монахи спокойно занимались хозяйством, по дорогам не попрошайничали, как доминиканцы и францисканцы, короче, монастырь приглянулся — аскетичностью быта и богослужения. Бальмонт решил, что останется в этом монастыре насовсем. Монахи не возражали.
Ему, как редкому в те времена человеку, владеющему грамотой, дали ключи от скриптория и хранилища рукописей и сильно хозяйственными делами не напрягали. Так он прожил достаточно долго, забыл о своем горе и был счастлив. Бальмонт даже не подозревал, какой сюрприз готовит ему судьба.
Какой-то поздней осенью ходил Бальмонт по лесу — охотился для братии. Полдня прошли совершенно напрасно, Бальмонт добрел до соседней с монастырем деревни, когда на него из кустов с рычанием и лаем выскочил лохматый черный щенок. Бальмонт от удивления вздрогнул и рассмеялся, а щенок прыгал вокруг него, гневно лаял и даже укусил за штаны.
Штаны у Бальмонта были хоть и не парадные, но хорошие. Ну, может, слегка потертые, зашитые и заплатанные, поэтому он щенячье безобразие прекратил, взял пса на руки и унес с собой. На руках тот лаять перестал, по-хозяйски разложил толстые лапы у Бальмонта на плече и до самого монастыря сидел молча.
Монахи на щенка посмотрели и ничего не сказали. Им, собственно, было все равно, и к тому же обет молчания. Бальмонт поселил собаку у себя в келье, спал с ней вместе на своей лежанке и кормил лучшими продуктами. Вместе они ходили охотиться. Пес оказался смышленый, охранял Бальмонта от всего мира и вырос до гигантских размеров. С эдаким крокодилом и на медведя ходить было не страшно. В честь своей бывшей семьи Бальмонт назвал его Жак-Пьер.
В подвале монастыря Бальмонт, уже будучи седым, нашел странную рукопись — перевод каких-то восточных текстов. В рукописи говорилось о необходимости увидеть собственную природу, успокоении ума и отпущении привязанностей. Монахам Бальмонт находку показывать не стал, логично рассудив, что, во-первых, им, скорее всего, будет все равно, а во-вторых, инквизиция может счесть за ересь, если найдет. И забрал рукопись к себе в келью. Там он возле пола вынул из стены два кирпича, один незаметно выкинул, а на его место спрятал книгу. Жак-Пьер стоял возле двери кельи на страже, понимая важность этой процедуры.
Вместе они прожили лет восемь, когда случилась беда. На очередной охоте на Бальмонта пошел кабан — уже раненый и злой. Жак-Пьер в это время носился по лесу, гоняя белок. Услышав, что его зовет хозяин, Жак-Пьер белок оставил, выскочил на поляну, сразу оценил ситуацию и без всяких команд бросился на кабана. Они катались по сухой траве, Бальмонт даже не мог вмешаться. Жак-Пьер сразу взял кабана за горло и прижимал к земле. Кабан пинал его копытами и пытался освободиться. Несколько раз кабан вырывался, Жак-Пьер снова хватал его за горло, несмотря на рану в животе от кабаньих клыков, когда он пропустил удар. Противники были приблизительно одного веса, дрались долго, оба теряли силы. Бальмонт изловчился и добил кабана ножом, кабан рухнул на Жак-Пьера. Собака вздрогнула от боли, посмотрела Бальмонту в глаза, несколько раз судорожно вздохнула и умерла.
Бальмонт не помнил, как он взял Жак-Пьера на руки, как шел с ним в монастырь, не видя от слез дороги. В монастыре в углу двора он выкопал могилу и потом посадил на ней маленькую сосну. После этого заперся у себя в келье и почти не выходил из нее до самой своей смерти, читая перевод дзен-буддистской рукописи.
До своего последнего дня Бальмонт вспоминал Жак-Пьера: как они гуляли вместе по лесам, как вместе спали на лежанке, как Жак-Пьер веселился, распугивая белок и ворон, — неудивительно, что, родившись в конце двадцатого века, Бальмонт, а теперь Влад, всю свою сознательную жизнь мечтал о красивой, большой и сильной собаке, а таких собак в Советском Союзе он не встречал. В свободное от работы время Влад бесконечно перечитывал книги Дайсэцу Судзуки “Основы дзен-буддизма” и Секида Кацуки “Практика дзен”, которые подобрал у себя в унитазной конторе (магазине сантехники). Шеф конторы не возражал — такой бред ему был ни к чему.
Одним летом в гости к Владу приехал его брат Николай. В машине у него сидели четыре замечательные собаки. Одна была мама, а остальные — ее щенки. Щенков выпустили погулять. Влад и Николай стояли и наблюдали.
— Тот, рыжий — Рэд, — показал Николай. — Видишь, мощный какой? Вожак. А черный — Ружбэн. Судя по повадкам, он умнее, но по силе Рэду уступает. А этот кролик — Мэри. Красавица! Короче, выбирай себе любого, а с остальными решим потом.
— Не буду, — сказал Влад, хотя уже все решил, — хочу посмотреть, кто выберет меня.
Владу очень хотелось, чтобы его интуиция не подвела. И она таки не подвела.
Влад и Ружбэн увидели друг друга сразу и сразу друг друга узнали. Ружбэн махнул хвостом, мотнул головой и направился к Владу. Влад счастливо улыбнулся Николаю:
— Ну вот, ты видишь? Я же знаю, кто мне нужен!
— Забирай, — равнодушно ответил Николай. — Лично мне Рэд больше нравится. Сразу видно, что вожак!
История с этими собаками была почти детективная. Породу beauceron (Berger de Beauce, French Shorthaired Shepherd, Bas Rouge) из Франции, где они водились, вывозить было запрещено.
В подарок русскому генералу в трейлере с двойным дном ехали обколотые наркотиками щенки. Генерал к тому времени к собакам охладел, и двух, выживших после перевозки, Риту и Мауса решили продать. Риту купил Николай, Маус уехал в Тверь. Через три года их повязали, и у Риты родились щенки. Нескольких Николай продал, а Рэда, Ружбэна и Мэри решил оставить в семье.
Рэда Николай забрал с собой на Север, а Ружбэн и Мэри до полугода жили в деревне у родителей Влада. Мэри выглядела шикарно. Длинные красные “чулки” на ногах и подпалины на морде контрастировали с черной блестящей шерстью, а длинные некупированные уши стояли вверх, как у зайца, когда она что-нибудь изучала, и ложились на спину, закрывая плечи, когда Мэри носилась по полям. В полугодовалом возрасте Ружбэн и Рэд смотрелись щенками, а Мэри уже пропорциями напоминала взрослую собаку.
Погибла она совершенно глупо. На прогулке Ружбэн и Мэри погнались за кошкой. Увлекшись, Ружбэн толкнул Мэри плечом, она перевернулась в воздухе и ударилась головой о стоящий на обочине автомобиль. Удар был настолько силен, что собака умерла почти мгновенно. Влад пытался делать ей искусственное дыхание и массаж грудной клетки, но через три минуты зрачки у Мэри были уже мертвые. Ружбэн тыкал Мэри носом, не понимая, почему она не встает. На Ружбэна Влад наорал и даже побил, но собаку было уже не вернуть, и Влад понимал, что это просто нелепая случайность. Похоронили Мэри в саду рядом с могилой Риты, которая к тому времени тоже умерла.
Оставшегося босерона Ружбэна, как уже достаточно подросшего, Влад забрал жить в свою городскую квартиру. Друзья к Владу постепенно ходить в гости перестали, криминальная обстановка в подъезде заметно улучшилась.
В пять утра Влад с Ружбэном традиционно ходили на прогулку: в солнечные дни за город, где Ружбэн бегал по полям, а в пасмурные, дождливые или просто ленивые дни — в парк 50-летия ВЛКСМ возле зоны, где Ружбэн пугал утренних бегунов-любителей. Вечером Влад с босероном ходили на прогулку вокруг дома, где Ружбэн нагонял страх на подростков, местных собак и районных криминальных авторитетов. Одного подъездного авторитета, не пожелавшего уступить дорогу, Ружбэн через намордник схватил за кожаную куртку и оторвал от нее кусок. Авторитет обиделся и в подъезде больше не появлялся, за что соседи потом сказали Владу спасибо.
Целый день Ружбэн сидел, запертый в тесной квартире, развлекаясь от скуки воем и лаем на проходящих по лестничной клетке людей и собак. Когда Влад приходил домой с работы, они целовались, продвигались на кухню, снося по пути неудобно стоящую мебель, там Влад доставал деликатесы, и они ужинали. Ружбэн особенно любил бананы, сыр, мед, курагу, творог, чеснок и финики. Влад все это очень любил тоже, и они по очереди откусывали. Когда Ружбэн сидел смирно и только нетерпеливо постанывал, Влад гладил его по голове, давая очередной кусок, и хвалил: “Молодец! Рыбочка моя!” У Влада было много разных ласковых прозвищ для Ружбэна, глубоко личных, которые только они вдвоем понимали.
Через четыре года в квартире у Влада появилась девушка Полина.
Некоторые неувязочки
Дни проходили как-то незаметно. Наступал девяносто восьмой год. Полина с Экономистом в гости никого не пригласили и никуда сами не пошли — решили встречать вдвоем.
Полина по мере возможности украсила депрессивную квартиру по-новогоднему, стол собрали вкусный, свечки, веточки сосновые, красиво оделись и сфотографировались на память. Оба постоянно ощущали какую-то неловкость.
По телевизору шла обычная концертная программа. Полли с Экономистом жгли бенгальские огни, наелись кальмаровых салатов, напились шампанского. От скуки и неловкости позанимались сексом. Потом посидели еще, выключили телевизор и легли спать.
В этот Новый год Полина впервые провела ритуал, рекомендованный Валерой. Написала по пунктам все, что хотелось изменить (растягивать удовольствие надолго Полли не желала, поэтому радикальные перемены были запланированы сразу и практически во всех сферах): разобраться в личных отношениях, понять смысл вот этой ее жизни и начинать самой зарабатывать себе деньги. Дальше эту бумажку полагалось торжественно и сосредоточенно сжечь на свечке.
Как ни странно, но ритуал подействовал. Не сразу, конечно, но год на события выдался не менее урожайный, чем предыдущий.
А пока мыслеформа обрабатывалась высшими планами, жизнь с Экономистом порадовала довольно навязчивым присутствием его мамочки.
Женька в свое время живо описывала ее роль и значение в личной жизни Экономиста. Шесть лет назад Экономист пребывал в состоянии юношеской гиперсексуальности и воздействовал на Женькину психику в немного эгоистических целях… объяснял, например, что любить он Женьку никак не может, а вот сексом заниматься хочет непременно, что друг другу не противоречит. Но в Женькиной голове это как раз вырастало в противоречие, потому что она никак не могла понять, зачем надо заниматься сексом, если любить он ее не может. В один из дней Экономист в течение часа или двух продолжал телефонную беседу на эту тему, пока не уговорил. Еще два часа она добиралась в общественном транспорте через весь город, а когда позвонила в дверь, Экономист на пороге сообщил, что скоро должна сюда прийти его мама, он идет ее встречать, а Женьке придется ехать обратно.
Мама Экономиста Джульетта Степановна Лысак была женщиной идейной. Пока Экономисту не исполнилось тридцать лет, идея формулировалась так: никаких женщин в его жизнь не допускать. А когда тридцать исполнилось, идея изменилась — Экономиста нужно было женить, причем на той, кто ей подходит. Женька никуда со своим хипповством не годилась, это и ежу понятно. Женщина, призванная осчастливить Экономиста и гармонично влиться в трудовую семью сельских интеллигентов, должна была обладать обязательным набором качеств:
— трудолюбие (работать в поте лица и зарабатывать деньги, чтоб кормить семью),
— трудолюбие (работать в поте лица в огороде у родителей Экономиста, чтобы помочь в непосильном труде, который они на себя взвалили для блага родной семьи),
— трудолюбие (не покладая рук работать в поте лица по домашнему хозяйству, чтобы хорошо кормить Экономиста, стирать, убирать, делать ремонт, оформлять субсидии, укладывать спать и целовать на ночь).
Дополнительно, в свободное от трудолюбия время, подруга жизни Влада должна была любить и уважать его родителей (своих не обязательно), с восторгом записывать рецепты и мудрости, рассказывать интересно и подробно о жизни своих многочисленных родственников, увлекаться сельской романтикой и, желательно, иметь несколько высших образований.
По настоянию Джульетты Степановны с Женькой Экономист прекратил общаться, но в Харькове от знакомых никуда не денешься — Полина тоже оказалась из Женькиной компании. Это сразу определило к ней отношение.
По каким-то дурацким причинам мама Экономиста из пригорода, где жила, приезжала в шесть утра. Раздавался звонок в дверь, Полина с Экономистом подскакивали, начинали искать спросонья, где чьи штаны, потом Джульетта Степановна заглядывала в холодильник, в шкафы, они с Экономистом пили кофе, и все чувствовали себя странно.
Ружбэна Экономист на выходные забирал в деревню к родителям — на субботу-воскресенье, независимо от праздников и прочего, Экономист всегда приезжал в деревню. Полина же пока отдыхала от собаки и мамочки, проводя время за постепенной уборкой квартиры. Поскольку она тут как-никак уже жила, то создавала себе более гармоничную для существования среду.
Страшнее всего был балкон. За долгие годы бросания выпитых пакетов из-под кефира и другого мусора он по колено зарос липкой кашей плесени, из которой живописно торчали скалами доски, железяки, островами бугрились кипы бумаги, и лапшой завивались провода.
В собачьей комнате под горами бумаг одеялом лежала шерсть, откуда с негодованием разбегались потревоженные паучки. В коридоре и кухне шерсть спрессовалась в виде газона, на котором посередине была протерта дорога — после прогулок с Ружбэном Экономист мыл пол, не тратя время на углы.
Все это отчистить стоило Полине немалых физических усилий. Экономист был доволен, в отличие от Джульетты Степановны, которая в один из приездов с негодованием спросила, почему это здесь такие страшные и немытые окна.
Полина удивилась и не смогла ответить. Почему они за предыдущие десять лет до ее появления эти окна ни разу не помыли, она не знала.
Мой приятель Марат как-то на меня набросился:
— Тебе замуж пора! Разве ты не хочешь заботиться о любимом человеке, стирать ему?
Андрей Андреевич Романов, услышав мой пересказ, поинтересовался:
— А свою девушку он уже приучает стирать? Пусть привыкает, начинает с мелких вещей.
Воплощение планов
Сидим на Холодной Горе в гостях у Лорки. Пьем чай. Лорка, лирично глядя в пространство, ест мой пирог с абрикосами:
— Ой, как здорово! — посыпает пирог сахаром. — А потом зубы вываливаются…
Записанные на бумаге в Новый год планы плавали желтыми пузырями в тонких слоях пространства почти до марта. В марте они в достаточной мере набрали вес и стали спускаться в жизнь.
К международному женскому дню Полина получила на адрес Клочковской бандероль. В бандероли находилась коробочка с наручными часиками Минского завода и фотография самой Полины в патетической позе на фоне унитазов оперного театра. Эту фотографию когда-то сделал Кадыгроб во время сейшена на празднике города, на котором выступал Миша Кранин с рок-группой. А в перерывах все бегали по оперному и фотографировались где ни попадя.
Бандероль несомненно должна была что-то обозначать. Полина перевернула фотографию и прочла на обороте: “Я возвращаю Ваш портрет и о любви Вас не молю. В моей душе упреков нет, я Вас по-прежнему люблю”.
— Да-а. Видимо, моя фигура на фоне унитаза для признания в любви подходит лучше всего. Любит, можно сказать, со всеми возможными изъянами. И что теперь делать?
Полина посмотрела на подарок. Кадыгроб знал, что давно уже у Полины часов не было: с первого класса она ходила при часах, а накануне разговора о разводе все вдруг символично сломались.
— Да ну их! Я возьму, а он решит, что одумалась и возвращаюсь в семью? Нет уж!
Хотя, на какое-то мгновение у Полли и мелькнула малюсенькая мысль — не вернуть ли все, пока не поздно? Но она с негодованием ее отвергла.
— Нет! Надо отдавать. Алевтина, я ушла, — крикнула в глубину квартиры Полина, сложила бандероль в сумку и уехала к Экономисту. И в метро уже поняла, куда подарок денет.
— Так, Экономист, собирайся, нужно съездить в одно место.
— Куда это? Вечер уже.
— Собирайся, собирайся. Тем более, что вечер — кто меня охранять будет?
Она обратилась к Сяве.
— Сява, мон шер, отдай это, пожалуйста, Альберту. Ты ж понимаешь, сама я к нему не пойду, а оставить себе не могу. Не отправлять же посылкой.
— Полина, все в порядке. Передать на словах что-нибудь?
— Не надо.
— Ну, хорошо. Ты звони, не пропадай.
Полина на следующее утро спала спокойно, а в шесть утра (видимо, такие традиции) к Алевтине на Клочковскую ворвались негодующие родственники Альберта. Перебивая друг друга они орали:
— Она что, не могла сама отдать?
— Зачем так издеваться!
— Почему не отправить было почтой!
— Он всю ночь не спал! Вешаться пытался!
— Бедный Альбертик под трамвай кидался!
— Руки хотел на себя наложить!
— Как так можно издеваться над человеком!
Алевтина закатывала глаза и думала: “О, господи! Ну что за придурки! И не спится же людям!” А вслух сказала:
— Хорошо, я все ей передам.
Родственники помолчали и вдруг обрадовали:
— Альберт согласен на развод. Пусть Полина позвонит.
Лед наконец-то тронулся. Это спустилась мыслеформа личного плана. Дальше пошла на воплощение финансовая идея.
Полина после ухода Альберта осталась без средств, была без работы и выглядела зловещей тунеядкой, с подозрительными замыслами усевшейся на шею Экономисту. Такой портрет нарисовала у себя в голове Джульетта Степановна. Но, даже без ее портретов, становиться иждивенцем Полина не собиралась. Читала газеты и искала работу.
Тут объявилась Женька в роли профессионального работника предвыборной кампании. Депутаты хорошо платили за агитационную работу: раздачу по квартирам рекламных листовок, газет и обклеивание столбов депутатскими ликами. В этот год были выборы в Верховный Совет и на местном уровне, работы было много, Женька набрала в помощь целый коллектив.
— Полина, чего ты сидишь? Пойдем поклеим. Ничего там страшного нет, десятку в день спокойно заработать можно. Еще целый месяц кампании остался, работы хватит.
Полина согласилась.
Они снова ходили все вместе: Женька, Шурка, Вероника и Полина. Делились по два человека, брали клей, кисточки, листовки… Март только был суровый, с пронизывающим ветром, с кашей под ногами, холодный, с метелями. Руки примерзали к столбам.
В суровых природных условиях Полина перестала краситься и обращать внимание на одежду. Тем не менее, отогревшись у Экономиста в горячей ванне, Полли с удовольствием заметила, что, собственно, краситься и не обязательно. Комплексы, касающиеся внешности — подбородка, лба, веснушек и прочего — пропали. Чтобы окончательно закрепить наступающие перемены, Полина решила как можно короче отрезать волосы. Это сделала Вероника, только что закончившая курсы парикмахеров.
Когда Альберт с Полиной встретился, чтобы подать заявление о разводе в загс, Полина была в шапке, и Альберт отсутствия волос не заметил.
И вот наступил торжественный день…
Развод и тумбочка
— И их нахер поблагодарить, чтоб они бегали и подкручивали провода! — Андрей Андреевич Романов о каких-то программистах.
Полина опаздывала. Они с Альбертом договорились встретиться в девять возле загса, а уже была четверть десятого. Полина почти бегом поднималась по Рымарской и издалека увидела Альберта, который демонстративно стоял посередине тротуара, подставляя непокрытую голову под мокрый снег.
Март, конечно, выдался удивительный. Уже двадцать четвертое число, а снег валил огромными хлопьями.
— Привет! — Полина Альберту улыбнулась, как обычно. Забыла, что в такой день не положено.
Альберт пронзительно промолчал.
— Полли, привет! — с крыльца загса помахала руками Женька, стоявшая там в обнимку с Бородой.
Они все вошли внутрь. Женька, как выяснилось, тоже разводилась. В отличие от Альберта, Борода был в прекрасном расположении духа, шутил и сыпал анекдотами.
Уже потом Женька рассказала, как они столкнулись в загсе с Кадыгробом, и он решил, что Борода с Женькой специально явились в девять утра для изощренных издевательств — посмотреть, как Кадыгроб будет разводиться.
Все сели на диванчик. Женька с Полиной посредине, а пока что мужья — по краям. Полина, Женька и Борода веселились в ожидании процедуры, а Альберт мрачно смотрел в другую сторону.
Полина сняла шапку. Альберт увидел короткую стрижку, покосился лицом и с надрывом произнес, покачивая головой:
— Что ты с собой сделала! — по интонации было понятно, что Полина покатилась по наклонной, более того, скатилась на дно. Хуже он и представить себе не мог, разве что она перекрасилась бы в блондинку. Но на всякий случай предложил:
— Полина, это последний раз. Давай не будем разводиться. Я все тебе прощу.
— Альберт, уже поздно.
— Сука! Будь ты проклята!
Женька с Бородой освободились и ждали Полину. Альберт с Полиной получили паспорта и свидетельства, вышли на улицу. Альберт скомкал бумагу о разводе, зло пихнул в карман. Надел шапку и крикнул:
— Будь ты проклята! — развернулся и ушел в мокрый снег.
— А давайте это дело отметим! — предложила Женька.
— В кофейне посидим, — поддержал Борода.
— Точно! В “Восточных сладостях” кофе хороший варят, — у Женьки с Бородой в день развода было полное согласие.
Полина молча шла с ними по Рымарской. В душе лежал неприятный осадок. Через пятьдесят метров ее нагнала мысль: “Я теперь совсем свободна? Одна! Совсем! Боже мой, я теперь делаю, что хочу! Моя жизнь — в моих руках! Я совершенно свободный человек!” Нахлынула волна счастья. Полина схватилась за грудь — сердце распирало от чувств настолько, что даже было больно. На глазах выступили слезы.
— Господи, Женька, я так счастлива!
Мир поменялся в цвете. Все стало четким и ярким. Женька внимательно смотрела на Полину и радовалась. Борода после развода тоже расцвел.
— Женька! Как же хорошо! Ради этого просто необходимо было выйти замуж!
В кафе ничего не изменилось за эти годы. В сигаретном тумане пеньками толпились зеленые столики и пуфики, слышался ровный гул голосов. Полина с Женькой пили восточный кофе по-турецки, слушая залихватскую болтовню Бороды, когда в дверь стремительно вошел молодой человек с бешеными глазами, топая ногами, чтобы стряхнуть снежную кашу с ботинок, и на ходу продолжая разговор с молодым собеседником в тюбетейке:
— Понятно, что андеграундное кино передергивает и пародирует. Но пародией сейчас никого не удивишь, а параллельное кино — не Сервантес, поэтому и смотрится порой довольно убого, как бедный родственник крупнобюджетного коммерческого кино. Другое дело — стиль, форма, поэтика… И когда андеграунд ставит целью не просто спародировать Большого брата, а разработать свой художественный язык, свой оригинальный способ воздействия на зрителя, вот тогда-то, на мой взгляд, и получаются такие удачи, как тот же “Случай с пацаном” Лобана или “Черный фраер” Михайлова…
Женька занервничала — это был тот же человек, что рассказывал когда-то про Одиссея:
— Все, мы уходим! Нас Лорка приглашала!.. Правда, не сказала, зачем.
Борода вспомнил, что у него тоже дела, и распрощался.
В доме Лорки накрывали праздничный стол.
— А в чем дело? — спросила Женька. — У вас тоже праздник?
— Привет, девки, заходите. У Витька день рожденья. Они с Митькой дипломы защитили сегодня. Ну, у нас как всегда бардак, не обращайте внимания.
Лорка откинула рукой свои черные волосы, упавшие на лицо, и задумчиво ушла в кухню.
— А кто такой Витек? — шепотом спросила Полина.
— Жених Лоркин, — шепотом ответила Женька.
— А-а! Женька! — кричал из кухни Митька, младший Лоркин брат. — А мы с Витьком дипломы обмываем!
— Митя сегодня без тоги, — отметила Полина.
— Я его заставила ради праздника штаны надеть, — Лорка, когда говорила, всегда смотрела куда-то в пространство.
— А что, — орал Митька, — я и сам штаны бы надел! Только они неглаженные! Ну и что! А мы — панки!
У Лорки в квартире была анархия. Митька как главный анархист всегда ходил завернутый в рваное покрывало, перекидывая его через плечо, и декларировал различные идеи, которые им в настоящий момент владели. Раньше он был фашист, потом зороастрист, теперь — панк-утопист.
В комнате за праздничным столом степенно сидел Витек. Он был Митькиного возраста, но, несомненно, старше в житейском плане.
Постепенно Митькины идеи иссякли, Лорка сконцентрировала взгляд на столе, уставленном в три этажа блюдами, и задумчиво произнесла:
— У нас, как всегда, и на стол нечего поставить.
— Лора, успокойся, — сказала Женька. — Я хочу выпить за наши четыре сегодняшних праздничных события: два развода, юбилей Витька — двадцать пять лет, и за получение дипломов. И еще, чтобы всегда у нас было, что отметить!
“В самом деле, что ли, веха какая-то в моей жизни? — спросила себя Полина. — Лоркин жених наверняка символизирует… переход количества в качество? Другую жизнь? Посмотрим…”
Предвыборная кампания. По Одессе расклеено: “Павлюк поднимет все!”
Летний быт
Дни заполнились делами. Суетливыми и несущественными. Полина была занята постоянно. То таскала сумки со своими вещами к Экономисту, то ездила в деревню к его родителям (как бы на котов посмотреть — на самом деле они постепенно приучали ее к сельскому быту). Устроилась на работу в мультипликационную студию аниматором, на которого не пустил учиться Кадыгроб.
Аниматоры:
— Ах, какие ножки! Боже ж ты мой! Какие ножки!
— Ты чего?
— Ах, какие ножки! Сижу и любуюсь!
— И я хочу! Покажи!.. Да, ничего ножки. Помню, была у меня девушка c почти такими же… А что это она делает?
— Лезет. В дырку.
— Хорошо лезет.
— Хорошо. Первый раз так хорошо вышло. Прямо, сижу и любуюсь!
— О, и мне, и мне!.. А тут неправильно!
— Где?
— Она правую ногу прямо держит, а надо согнуть. Ты что, ни разу в дырки не лазил?
— Я не лазил? Я этих дырок видел больше вас всех вместе взятых!
— Ну-ну, а правую-то ногу надо согнуть. И задницу подобрать.
— Задницу?.. Ну, может… А все-таки ножки хороши!
— Да, надо мне у тебя взять… По-моему, и Наталье тоже пригодятся. Наташа!
— Что?
— Иди сюда, на лягушку посмотри. У нее здесь ноги правильные.
Возвратившийся из Индии Валерий Юрьевич адаптировался к харьковской жизни, и компания Полины возобновила эзотерические занятия с обновленным и свежепросветленным гуру.
В деревню к родителям Экономиста из Архангельска приехал его старший брат с семьей. Семья состояла из жены, двух детей, трехметрового питона в ящике, говорящего попугая, босерона Рэда — брата Ружбэна — и хомяка в клетке. Для знакомства с Полиной семья брата решила в выходные пригласить их с Экономистом на шашлык. За столом жена брата из лучших побуждений произнесла тост “за нового члена семьи”. Наступила минута молчания. У всех поднялись волосы на голове, причем у Полины и Джульетты Степановны по одному поводу: “Господи, пронеси!”
На работе завязались новые знакомства. За соседним с Полиной столом рисовал медведя Арчибальда разговорчивый молодой человек из “Восточных сладостей” — Вовчик. Теперь целыми днями, шурша кальками, Полли с Вовчиком трепались о фальсификации эфирных масел путем разведения синтетическими растворителями или об их химической реконструкции, обсуждали виды нарушения межчеловеческих коммуникаций, средневековые теории любви, изменения облика цивилизации после Великого переселения народов… Вовчик мог развивать любую тему бесконечно. Но больше всего ему нравились импрессионисты.
Вовчик был культовой личностью в Москве, но почти неизвестной в Харькове — художником-авангардистом. Когда-то ушел из искусства в теорию, но иногда нападал на Полину с разными проектами выставок и инсталляций. Полине он все время кого-то напоминал, только кого?
Однажды, сделав паузу в разговоре, Вовчик замер, устремив настойчивый взгляд на профиль Полины, почеркал что-то на кальке… Полина, удивленная исчезнувшим звуковым фоном, повернула голову: “Ну, конечно! Как же я сразу не догадалась! Вылитый!” Да, перед ней сидел вылитый Ренуар — со своего автопортрета тысяча восемьсот семьдесят девятого года. А Вовчик, не сводя пристального взгляда, задумчиво спросил: “А не могла бы ты мне попозировать?”
Как паук из угла, к Полине присматривался Минц. Минц — фамилия, но также состояние души. Двухметровый рост Минца воспринимался еще страшнее из-за широких плеч, бедер, которые были еще шире, и все это носило отчетливый южно-семитский колорит: кудрявые черные волосы — всегда немытые, мусульманский разрез глаз, сто килограмм веса, черные жиденькие усишки и невыносимый запах. В комнату, где пришлось, кроме Минца, работать еще восьми людям, без сильной необходимости старались не входить.
Минц на работу пришел в новом свитере. Это событие обсуждалось коллективом целый день. В новом свитере Минц был таким красавцем, что даже туфли, перемотанные скотчем, не так бросались в глаза. Чувствуя себя героем, но осознавая некоторую неполноценность в качестве жениха, Минц все же решил выразить по отношению ко мне глубокую душевную привязанность и повел меня знакомить со своим лучшим другом — инвалидом Колей.
Во время работы Минц развлекал сотрудников историями из своей жизни. Тем было две: о его друзьях — дагестанских принцах и о девушках, которые Минца любили и от большой любви кидались на него с ножом. Девушки всегда были моделями, балеринами и одна — страстной испанкой. Ближе к концу рабочего дня Минц садился у телефона и звонил двадцати разным подругам, интересуясь, не скрасят ли они ему вечер. Те отказывались, но Минц оставался доволен произведенным на публику результатом — такого количества знакомых дам не было ни у кого.
— Алло. А Олю можно? Нет? Ну, извините… Алло, а Аню можно?.. Аня? А что ты вечером делаешь?.. А-а-а, ну ладно, пока… Алло…
— (шепотом) Тс-с… пять?
— (шепотом) … восемь.
— (шепотом) По рукам!
— Алло! Маша? Это Олег. А ты что вечером делаешь?.. А давай погуляем… А-а-а… Пока… Алло… Здравствуйте, а Люда дома?..
— (шепотом)… дагестанский принц?
— (шепотом)… нет, испанка. Спорим?
— Алло! Алло!.. Н-да… Была у меня одна девушка, испанка…
— (шепотом) С тебя пиво!
Полина как балерина не состоялась, зато на испанку, в принципе, была похожа. По дороге с работы Полли с Минцем шли вечером по Пушкинской, Минц рассказывал о дагестанских принцах. Потом про испанку-балерину. Полина знала сюжеты наизусть, не слушала, погрузилась в воспоминания.
В Минце что-то было знакомое.
— Скажи-ка мне, Минц, а мы нигде не могли раньше встречаться?
Минц внимательно посмотрел на Полину и ответил:
— А ты не помнишь раненого странника, которого лечила у себя в хижине?
Полина от удивления открыла рот и глаза. В голове возникла картинка: Средневековье, Полли с большой лохматой белой собакой находят в лесу стонущего человека. Человек огромный, блондин, от кого-то скрывался. Полина его вылечила и выгнала обратно в лес, когда тот начал к ней клеиться.
— Так это был ты?
— Я. А гарем помнишь?
— Какой гарем? Гарема не помню.
Полли с Минцем сели на лавку в парке ХПИ.
— Это твой гарем, что ли, был?
— Жаль, но не мой. От меня бы ты не сбежала.
Полина сидела на лавке, слушала шум деревьев. Да, был гарем. Чей-то гарем. И корабль. Полина на корабле уплыла из гарема.
— Я вспомнила! Я тебя подговорила забрать меня на твоем корабле. Ты был купцом! Но это было черт знает когда! Тысячи две лет назад.
— Да, Восток — дело тонкое, — непонятно к чему пробурчал Минц.
— А потом мы высадились на острове. Ты через время начал приставать, и я снова уплыла. В неизвестном направлении… Слушай, Минц, а какого ты за мной две тысячи лет волочишься?
— Тебе объяснять надо? — Минц сделал попытку Полину приобнять.
— Не надо. Сконцентрируйся лучше на предыдущем вопросе.
— Зачем на предыдущем. — Минц сполз на колени и, неотрывно глядя Полине в глаза, начал распускать руки. При этом он говорил гипнотическим голосом. — Мне этот вопрос больше нравится… И тебе понравится… Мы понимаем друг друга, нам хорошо будет вместе… Расслабься, Полиночка…
Полина, услышав слово “расслабься”, тут же стряхнула воспоминания.
— Так, уважаемый, я домой пошла. Руки убери, да?
— Ну почему? Нам же хорошо.
— Минц, руки убери. Мне неприятно.
Минц обиделся. Сухим тоном он сказал:
— Хорошо. Пойдем.
В пути до метро он не произнес ни слова.
Жизнь снова столкнула Полину с Минцем. Зачем? “Зачем я его встретила? Откуда они ползут все? Будто чайник вскипает и пузыри со дна все чаще и все больше всплывают… Надо разбираться, — решила Полли, — все это не просто так”.
Красавец-мужчина
— Харизма должна быть, бляха муха, как они говорят! — сказал А.А. Романов.
У Валеры, как было сказано выше, снова начались занятия. Конечно, теперь после работы в студии таскаться к нему в пединститут стало сложнее, но бросить группу я не могла. И не хотела. Информации у Валеры еще на пять лет вперед, тем более, пока он был в Индии, половина уже стерлась из памяти.
Как всегда, я опоздала. За первым столом в среднем ряду сидел интересный молодой человек, и не заметить его было невозможно. Огромный, раскачанный, с русыми прямыми длинными волосами, затянутыми в хвост, в черной водолазке и черных джинсах на красных подтяжках. Просто красавец-мужчина.
Он меня тоже заметил. Волосы мои после короткой стрижки уже отросли длиной ниже подбородка, вились полноценно, как задумывалось, и были рыжего цвета. Впервые в жизни я покрасилась. Самое интересное, что Шурка с Женькой заметили это через два часа общения.
На Валерином занятии мы с красавцем друг на друга посмотрели, понравились и разошлись по своим делам. Так продолжалось несколько месяцев, пока Валера не начал практику. Мы сидели на ковре у Валеры дома и медитировали.
Красавца звали Василий Лагодзинский. Мы проникали взаимно в глубину чакр, делились ощущениями, после чего вместе шли к метро. Василий был прекрасен. Он обо мне был такого же мнения.
Отношения с Экономистом к этому времени перешли в иную фазу, пора его идеализации у меня прошла, начались выяснения расхождений духовного и этического порядка. Экономист оказался расистом (в сторону азиатов), гостей не любил, да и людей, кроме собак, тоже не особенно. Мы сначала по этим темам спорили, а потом перестали. Трудно спорить с человеком, который отвечает:
— Полина, не расстраивай меня… Ты двоечница, не спорь со мной… Ты ничего не понимаешь, у меня уже голова болит от этих разговоров…
Все свои выводы Экономист подтверждал единственным аргументом:
— Это же факт! Очевидный факт!
И в таком духе. Ну, кое в чем я, действительно, меньше соображаю, но я же не говорю, что Экономист тупица, если он не разбирается ни в музыке, ни в живописи.
У меня в голове бродили разные идеи, мнения, они требовали выслушивания и обсуждения. Когда я, наученная максимально понятно объяснять, подбирала слова, чтобы доступно изложить мысль, Василий на полуслове останавливал, мягко улыбаясь:
— Я понял, Полли. Рассказывай дальше.
Этикет Василия был на высоте. Экономист считал, что открыть женщине дверь или подать пальто нужно, только если она инвалид. С Василием я снова почувствовала себя слабым полом, а не товарищем. Особенно Василия шокировало, когда в метро я шла в другую дверь, а не в ту, которую он для меня придерживал — рефлекс, заложенный Экономистом, после того, как несколько раз получила этой дверью по носу.
Весной мы гуляли по саду Шевченко. Василий неутомимо делился впечатлениями от моей манеры завязывать платки на шее, походки, волос, тембра голоса, ручек, классического роста, классического профиля, изящности пластики — эмоциональный был человек. Мы говорили об эзотерике, грелись на солнце, прикасались руками и чувствовали волнение в груди, кружение головы и возбуждение. Полил дождь…
Скрылись под козырек кинотеатра. Ливень поливал, как из шланга. Я прислонилась к стене, а Василий своей широкой спиной заслонял меня от дождя. Возбуждение усилилось и вылилось в поцелуи. Публика вокруг тоже занялась романтикой.
Каждую встречу я становилась перед фактом, что не могу назвать Василия по имени. Обратиться к Василию “Василий”, а тем более “Вася” язык не поворачивался. Открывая рот, я автоматически собиралась сказать ему — “Поль”, но вовремя останавливалась. Почему Поль?
Работа на студии отнимала все время, силы и желания. Нервная обстановка там только укрепила наблюдение, что под начальством работать не могу, и я ушла работать дизайнером в журнале. Но в этом качестве только сидела рядом с компьютером в редакции и на пальцах и бумаге показывала, что должно быть. Потому что кнопки нажимать не умела и боялась. Два месяца боялась, потом привыкла и захотела себе компьютер.
— Знаешь, Экономист, мы с братом Павлом решили на компьютер деньги собирать. Что ты на это скажешь?
— У меня денег таких нет.
— Хорошо. Значит, у меня будут.
Экономист на компьютер откладывать мог свободно. Но не захотел. “Хорошо, — я думала, — замечательно. А у меня найдутся. Если очень захотеть… он появится! Главное, конечно, захотеть. Силы есть, будем материализовывать. Пусть Влад сколько хочет сидит на работе за компьютером, а я буду дома”.
Василий по собственной инициативе принес мне свой компьютер и поставил на стол.
Экономист не очень хороший педагог. Он старался разъяснять непонятные вопросы, но тут же раздражался на непонимание, а я расстраивалась от своего кретинизма. Преподавательские способности нашлись (подставьте слово) — у Василия. Он в два счета мне все объяснил. Чтобы приступов ревности не провоцировать, мы встречались с Василием у нас дома днем, когда Экономист был на работе.
В перерывах компьютерного обучения мы практиковали всякие методики из Валериных занятий. Когда голова окончательно разболелась, мы пошли релаксировать в другую комнату.
Я легла на диван. Так голова болела меньше. Лагодзинский сел рядом и собирался спасать меня чем-то вроде шиацу, но я вдруг провалилась во времени.
Наша позиция на диване оказалась “ключом” — она полностью повторила сцену из жизни в Париже. Я как будто выпала в другое время и смотрела со стороны на себя, лежащую при смерти на большой кровати из темного дерева. На месте Василия сидел похожий на него человек, правда, старше его теперешнего лет на девять, и с маленькой бородкой. Этот человек был мой муж. Он смотрел на меня грустно, с любовью…
Постепенно картина замутилась и исчезла.
— По… Василий, я такое увидела! Сцену из нашего прошлого!
— Из нашего? Интересно.
— Да ты сам посмотри!
— У меня не получится. — Василий улыбнулся. — Расскажи.
— Получится! Ты положение не меняй. Закрой глаза…
Мы какое-то время молчали. Я держала Василия за руку и заново переживала ту нашу жизнь, точнее — мою смерть. Василий сам начал рассказывать:
— Теперь понимаю, зачем мы здесь встретились… С ума сойти можно! Я очень пожалел, что ты умерла, думая, что я тебя не любил.
Он был Полем Лагардтом — чиновником, сыном брокера. История нашего романа взбудоражила весь Париж, но со временем страсть утихла, работа вышла на первый план, времени мне Поль уделял все меньше и меньше. Я злилась, требовала внимания, заводила любовников… Василий вспомнил и описал сцену в гримерной, куда он вошел после спектакля: я в розовом пеньюаре сидела совершенно не в настроении перед зеркалом — что-то на спектакле пошло не так. Дулась, снимая грим, наговорила гадостей… Василий детально описал серьги с зелеными камнями — его подарок — мотавшиеся между моих рыжих локонов.
Мы вспомнили нашу супружескую кровать, ту самую, на которой я умерла, — с деревянными столбиками по краям и вмонтированным зеркалом над головой (ничего себе! вот откуда эта привычка смотреть вверх и все что-то искать глазами). До самой смерти Поль хранил мой портрет кисти Ренуара, написанный для третьей выставки импрессионистов.
Я заболела горячкой. Он сидел на кровати, держа меня за руку, сказал:
— Я обязательно тебя найду, Жанна. Я очень хочу, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю.
“Неужели он — моя половинка?”
Вспомнила нашего первенца. Маленькую кудрявую рыжую девочку. Она умерла в полгода…
Лагодзинский ушел.
На следующий день я внедрилась в городскую библиотеку. Данные о Жанне были скудными: “Леонтина Полина Жанна Самари… 4 марта 1857 — 18 сентября 1890. В четырнадцать лет Жанна поступила в театральную студию… Хм-м… да, в четырнадцать я в Мурманске в школьный театр пошла… а в восемнадцать дебютировала в «Комеди Франсэз» в роли Дорины в мольеровском «Тартюфе»… Н-да…Все могло сложиться иначе, если бы по окончании школы я поехала с Ленкой в Ленинград — поступать в театральное училище. Все могло быть иначе… А ведь и «Тартюфа« мы ставили…”
Честные терзания
Сапабек (см. часть 3) любит рассказывать историю о том, как приехала его жена с прутом, выломанным по дороге, выяснять отношения и как Сапабек их выяснил.
В Старом Салтове на его даче отдыхали его друг с любовницей и Сапабек — тоже с любовницей. Жена, Раиса Васильевна, возможно, об оргии знала. В любом случае, доброжелательные соседи в течение дня и ночи оповестили ее на всякий случай по телефону сорок восемь раз.
Сидит голая компания перед домом и видит появление Раисы Васильевны с прутом, как уже говорилось. Безобразные сцены описывать не будем, а покажем геройское поведение Сапабека. Несмотря на “в сиську” пьяное (как говорил Валера в субличности “сявка”) состояние, Сапабек посадил жену в машину и привез обратно в Харьков. В Харькове жена захотела развода. И тогда Сапабек благородно сказал:
— Ты посмотри на нее и на себя. Как я ее могу не трахнуть? Если я ее не трахну, меня бог накажет, а если меня накажет, то и тебя. Я женщину всегда себе найду. Ты посмотри на себя! Кому ты нужна? Кто тебе на старости лет стакан воды принесет?
Конфликт был улажен и по аналогичным поводам уже не возникал.
У нас с Василием начался невероятный по силе роман. Таких бурных эмоций — “за любимым хоть на Луну” — я сама от себя не ожидала. Если бы Василий действительно предложил что-нибудь подобное, я ни минуты бы не думала, а в душе даже была почти согласна на шаг, который в принципе могла предпринять только под дулом пистолета — выйти замуж. Но “почти” не считается.
Слава богу, это было невозможно, потому что Василий уже был женат. В пятый раз. В этом браке у него был ребенок. В каком-то предыдущем еще один. И не удивилась бы, если по стране таких детей еще было бы штук семь.
Биография Василия вызывала как минимум интерес. За свои тридцать лет он преуспел везде, куда руки дотягивались.
Начинал свою трудовую биографию Василий наемником. По-современному говоря, киллером. Из этой практики сохранились горы мышц, невозмутимость, спокойствие и владение ситуацией. После киллерства Василий из любопытства занимался разными видами бизнеса на территории всего Союза, оставляя бывшим женам квартиры с имуществом и начиная все сначала. С последней женой Кирой Василий познакомился у общих знакомых в Харькове, на третий день сделал ей предложение и у нее остался.
К этому времени Василий вспомнил о душе, начал интересоваться разными эзотерическими практиками и попал к Валере. Правда, до Валеры он уже успел у себя в ванной сам принять роды у Киры. Ребенок родился здоровый, как бык, и такой же гигант, как и сам Василий.
С Лагодзинским мы старались встречаться все свободное время. Меня каждый раз поражало, насколько гармонично совмещаются наши тела — как в пазле. Ни одно движение не вызывало дискомфорта, совпадали все впадины и выступы. Я у Василия вызывала такую же бурю восхищения любым движением: пока варила кофе, нарезала сыр — он наблюдал, потом не выдерживал, начинал целовать и обнимать. Под напором его восторга меня совершенно честно начинала мучить совесть в отношении Экономиста.
В жизни всегда есть место подвигу. С Экономистом героизм особенно часто случается в Крыму. Когда мы гуляли по Карадагу, я заметила вдоль тропинки нарытые кабанами ямки и пошутила, что в кустах хрюкают кабаны. Экономист позже рассказывал, как гнались за нами эти кабаны, чуть не разорвали, а он меня спасал. В Новом Свете, в Синей бухте, Экономист ловил краба, и тот его схватил за палец. Теперь Экономист вспоминает, как огромный краб тащил его под камни.
Сам Экономист был в это время счастлив. Когда мне хорошо, всем вокруг тоже хорошо. Он расцвел, стал проявлять много любви и понимания. Исчезли темпераментные прения: кто противнее — монголы или негры, о деградации постсоветского общества, о тлетворном влиянии Западной цивилизации, о сцепленных генах… На всех фронтах царила любовь. Ружбэн жил в деревне у родителей Экономиста, что дополнительно способствовало расцвету наших с Владом сексуальных взаимодействий. Я совершенно разошлась и от вдохновения стала практиковать тантрические техники. У Экономиста глаза снова засияли, и он снова в меня влюбился.
Но подсознательно я чувствовала временность наших с Василием отношений — сюжет прошлой жизни обещал снова повториться. Так оно и получилось.
Статистика Экономиста
В детстве Экономисту не объяснили, для чего люди ходят в гости. Поэтому, когда он увидел, что я одеваюсь на выход, спросил:
— Ты куда-то идешь?
— К Женьке.
— А зачем?
— В гости.
— А зачем?
— В гости!!
— А что вы там будете делать?
— (удивленная пауза) Влад, приеду — расскажу.
— Ну, ты не очень поздно?
— Хорошо.
У Женьки я просидела как раз допоздна. Она решила написать для Экономиста объяснительную записку:
|
Влад! Полина у нас находилась с 15.00 до 21.15. Мы ее задержали из-за того, что пекли картошку. Просим извинения. Евгения, Игорь. |
Игорь, ее второй муж, записку не одобрил:
— Несолидно. Если уж составлять, то по всем правилам. Где-то у меня печать была.
И написал следующее:
|
ИНВ. № 07115 УБ Ув. Владислав N N! Гр. П. А. Долгорукая была задержана нами по причине недооценки временных лимитов приготовления печеного картофеля на протяжении времени с 15.01 по 21.16,5. Просим извинения. С ув. Евгения, Игорь. 21.17. 20/03/2002 М. П. |
На месте для печати была поставлена “личная печать Игоря Анатольевича”.
Экономист записками остался очень доволен:
— Сохраню для истории.
Следующая записка (месяца через два) выглядела так:
|
ИНВ. № 07115 УБ Оправдательная записка. Ув. г-н Вадиков В.М.! Уведомляю сим, что м-ль Долгорукая П.А. пребывала в нашем обществе, практикуя чае- и кофепитие и прочие невинные забавы, кои и стали причиной незначительной задержки. С ув. Пасенькова Е.И. и граф Чара-Чаранский. 20.30 13/5/02. Подпись М. П. (две подписи, печать) |
Новую записку Экономист принял с солидным видом, но литературные изыски Игоря остались без внимания. Экономист даже не заметил, что эта записка отличается чем-то от предыдущей.
Когда я в очередной раз приехала от Женьки в одиннадцать вечера, Экономист потребовал записку. Настроение у меня было веселое, и записки я не привезла. Экономист немедленно разыграл сцену ревности:
— Ты не у Женьки была!
— У Женьки.
— А записка где?
— Не написали.
— Значит, ты не у Женьки была! Ты меня обманываешь.
— Ох! Экономист, что ты пристал?
— Ты не у Женьки была!
— А где?
— Вот и я хочу знать — где?
— Экономист, не морочь голову, спать пора.
— Значит, скрываешь? Молчишь, значит? Хорошо. Ладно. Я у Женьки проверю.
— Проверяй, проверяй.
— И проверю.
— Вот зануда!
— Нет, ты зануда. Не говоришь, значит? Хорошо…
— Я Женьке расскажу, какой ты зануда, Влад!
— Ха-ха! Расскажи! Это я ей расскажу, что ты гуляешь неизвестно где!
— Ты ей не расскажешь.
— Это почему еще?
— Потому что в гости не ходишь.
— А я специально поеду!
— Ну-ну!
— Поеду, поеду! Не сомневайся!
— Ты пока поедешь, забудешь, что хотел сообщить. Лучше запиши сразу.
— И запишу!.. Вот увидишь!
Экономист в молодости отдыхал с двумя приятелями в Крыму. Они были нудистами. Поставили на поляне палатку и у входа вырастили сад камней в виде фаллических символов.
В Крыму они ходили по горам. Из одежды на Экономисте была полосатый коврик, накинутый на плечи. Получалось, как мексиканское пончо. Оно спасало плечи от солнца и закрывала фигуру примерно до фигового места, остававшегося обнаженным. Идет Экономист по горам, а снизу — с пляжа — смотрят малолетние пионерки из лагеря и прыскают в кулак.
Пионерки по тропинке шли к морю — там принимал асаны приятель Экономиста Семенов. Он увлекался хатха-йогой и к существующим асанам придумывал дополнительно свои. Выйдя из-за скалы, пионерки увидели нудиста Семенова в особенной асане: он стоял в “мостике”, торча гениталиями прямо к ним. Пионерки даже остановились от неожиданности. Потом похихикали и пошли дальше.
Слияние оргазмов (эротизм в действии)
Дмитрий прожевал кусок торта, степенно запил чаем, погладил живот, посмотрел на меня внимательно и спросил:
— А я подхожу на роль мужчины, о котором ты мечтаешь?
Я посмотрела на Дмитрия. Хорошего человека расстраивать не хотелось, но на роль мужчины Дмитрий не подходил.
— Э-э-э… теоретически, данные у тебя есть…
— Спасибо.
— Но, как ты понимаешь, Дмитрий, дело не в данных, а в чувствах… И, насколько я знаю, ты женат.
— Понимаешь, Полиночка, нас с женой уже давно ничего, кроме детей, не связывает.
“Троих, — подумала я. — Кроме троих детей”.
Жаркий летний полдень.
Ах! Солнце разбрасывалось всеми спектральными лучами, видимыми и невидимыми. На деревьях молодо и звонко терлись друг об друга свежие весенние листочки.
Мощный торс.
Василий энергичным шагом неуклонно приближался к дому Полины, его могучая спина потела в футболку под дерматиновым рюкзаком, городская пыль припудрила лицо и ноги.
Игриво качнув бедром.
Полина бегала от зеркала к окну, каждые пять минут меняя эротический имидж. Драные хипповские джинсы с обтягивающей майкой она сменила на короткие шорты и полосатую рубашку, завязанную узлом на животе, потом на узкую юбку с футболкой (очень декольтированной по плечам). Когда появилась клетчатая рубашка на голое тело, раздался звонок в дверь. Полина вздрогнула от неожиданности, расстегнула верхнюю пуговицу на рубашке, надела белые шерстяные носочки (придают оттенок неформальности и невинности) и открыла. Василий вошел, вытер рукой мокрое лицо, приподнял Полину и поцеловал.
Стон вырвался из полуоткрытых губ.
— Bonjour! (добрый день)
— Je vous montrerai… (я вам покажу)
— C`est quelle taille? (какой это размер)
— Aimez-vous cela…? (вам нравится это?)
— Attendez un peu… (подождите, чуть-чуть)
— Ух, ну и жарко сегодня!
— Сто процентов, — согласилась Полина, отклеивая от груди мокрую клетчатую рубашку.
Василий тем временем разоблачился, аккуратно развесив вещи на стуле, сходил в холодный душ (шланг, если быть точнее, — штука с дырочками для рассеивания воды на нем отсутствовала) и вышел мокрый, с полотенцем на бедрах.
Властным жестом привлек ее к себе.
Василий сидел на диване, Полина сидела на коленях у Василия, и они говорили об операционных системах, программах, количестве оперативной памяти, особенностях разных модемов и сканеров и прочем. Сексуальные чакры в это время набирали обороты, что проявлялось в нервных вздохах, бешеных взглядах и немотивированных движениях. Когда чакра Василия подавила его мыслительные способности, Полина пропала под лавиной поцелуев. Дальше хронологический порядок действий описывать трудно, поскольку время изменило реальность и моталось, как ему вздумается.
Грудь взволнованно поднималась и опускалась.
Ресницы трепетали.
Округлыми ручками обвила шею.
Наклонился к маленькому розовому ушку и прошептал.
— Cela me plait! (мне это нравится)
— O la-la! Repetez, s`il vous plait! (повторите, пожалуйста)
— Ah! J`ai du vertige! (у меня головокружение)
— Parfait! (прекрасно)
У Полли из физических ощущений выпал слух, зрение показывало какие-то глюки, ощущение тела то появлялось, то исчезало. Василий вздыхал, стонал, что-то бормотал — было заметно, что он тоже в потоке. “Если бы мы были египетскими фараонами, спокойно обошлись бы без жрецов, — проскакивала иногда у Полины оценка реальности. — Какие бестолковые люди, сами справиться не могли”. В Египте, когда фараонами стали уже даже не полубоги, а кто попало, чтобы зачать душу нужного уровня прибегали к помощи жрецов. Фараон с фараоншей занимаются плотским контактом, а вокруг стоят жрецы и держат канал на соответствующий слой пространства, чтоб оттуда душа в энергетическую воронку влетала.
Взбугрился квадрицепс.
Мелко дрожали бокалы.
Локоны разметались.
Выбившаяся прядь.
За окном сверкали молнии, ракеты летели в небо, на солнце происходили турбулентные и протуберанцевые явления, поезда врывались в туннели, в южном полушарии взвихрились тайфуны и цунами.
— Ах, мон шер, я просто поражаюсь, как ты все помнишь! — восхищалась Полина эротической виртуозностью Василия, откидывая с его лица волосы.
— Полечка, — целовал ее руки Василий, — красавица моя, я все помню, мои руки все помнят. Ты знаешь, мне всегда нравилось имя Жанна.
— А мне никогда не нравилось, ни в прошлой жизни, ни теперь. Спорим, что ты в этой жизни опять меня бросишь?
— Глупости, Полли, мы теперь всегда будем вместе!
— Я в будущее смотрела, тебя там нет.
— А ты меньше смотри, Полечка. Нужно жить в настоящем, а ты все скачешь — то в прошлое, то в будущее.
— Да? Могу и не смотреть, — не стала спорить Полина, — но есть ощущение, что тогда хуже будет. А который час? Боже мой! Василий, быстро на выход!
— Да я от тебя оторваться не могу!
— Сейчас оторвешься. Или в лягушку превращу!
— Ох, террористочка маленькая. — Василий поднялся и пошел принимать шланг.
Смятые в экстазе простыни.
— J`attendrai votre coup de telephone! (я буду ждать вашего звонка)
— Merci, au revoir! (спасибо, до свидания)
— Adieu, cher ami! (прощайте, мой друг)
Полина в детстве, на замечание, что она плохо помыла руки: “Да я ШИКАРНО помыла руки!”
Полное затмение
— А чем мы хвастаемся?
А.А. Романов:
— Да ничем! Дурью исключительно.
А год, между прочим, был уже тысяча девятьсот девяносто девятый, август. Полина опять сидела без работы. Позвонила Алевтина, сообщила, что оборвала объявление на столбе: где-то был нужен дизайнер.
Встреча была назначена на четыре дня, а было только двенадцать. Полли выглядывала в окно, боясь пропустить полное солнечное затмение. Сначала пыталась закоптить майонезную банку, потом решила закоптить свечкой очки — чего там мелочиться. Стекло в очках не закоптилось, а треснуло прямо посередине.
— Ума нет, считай калека, — поставила себе диагноз Полина. — Теперь, как бомж, будешь с разбитыми очками.
После чего надела контактные линзы, нашла какую-то цветную стекляшку и успокоилась. Солнце начинало затмеваться. Позвонил Экономист:
— Ты смотришь?
— Угу.
— И я смотрю. Очуметь! Мы всей конторой тут на крыльцо вылезли. Ну, смотри.
— Угу.
Экономист часто подхватывает фразы из своего окружения — “улыба” или “типа того”, например. Придумывает собственные: если у секретарши Ани что-нибудь падает, это называется “Аня, у тебя выпадение”, или “спину ломит, голову ломит, руки ломит — сплошной пролом”. Из общения с программистом Владимиром Ульяновым-Лениным Экономист усвоил выражения неописуемого восторга: “Очуметь! Паралич! Ну, ты монстр!” А прилагательные своеобразно вошли в его лексикон из инструкции для набора юного химика: не “мокрый”, а “увлажненный”, не “чистый”, а “очищенный”, “окрашенный” и так далее.
Солнечное затмение длилось часа два, смотреть его надоело.
Полли собиралась на собеседование. Нашла оптимально-творческий вид, причесала на пробор черные волосы. Она решила вернуться к натуральному цвету, но волосы получились не каштановыми, как было обещано на пачке с краской, а черными.
— Средство “Титаник”, как у Кисы Воробьянинова. Хоть не зеленый, уже хорошо.
Офис был странный. В прихожей на стульях сидели люди — видимо, пришли на собеседование. Полина тоже села. Из комнаты в комнату ходили мужчины в белых рубашках с приколотыми значками на груди. Они постоянно интересовались, к кому сидят люди в прихожей. На подобный вопрос Полина ответила сообщенным Алевтиной паролем:
— К Александру Исааковичу.
Пароль сработал — Полину немедленно пригласили в комнату. В комнате стояли пять столов, оклеенных черной пленкой под дерево, и стулья. За столами сидели мужчины и одна девушка, беседовали с приглашенными.
Александр Исаакович вышел встретить Полину, проводил ее до своего стола, поэтому Полли хорошо его разглядела. Высокий и крайне сутулый. На маленькой голове залысины, крупный еврейский нос, выразительные темные глаза в закрученных ресницах, очки в золотой оправе, четко очерченный нервный рот и богатая мимика. Профиль у Александра Исааковича был чисто астенический — как в учебнике Кречмера.
Полина рассказывала о предыдущих своих работах, Александр Исаакович острил, интересовался, искал общих знакомых, но от ответа, чем занимаются люди в офисе, уклонялся. Настойчиво советовал сходить на ознакомительный семинар за двадцать пять украинских гривен, где все расскажут. Полина обещала подумать.
Потом Полли поехала в гости к Женьке и вернулась домой часов в одиннадцать. Экономист сказал, что какой-то мужик звонил пять раз и собирался позвонить еще.
Действительно, через десять минут позвонил Александр Исаакович. Он извинился за настойчивость и в течение получаса самым обольстительным баритоном объяснял, что это именно та работа, которая Полине нужна.
Полина встретилась с ним возле кафе, где проходил семинар, и отдала предпоследние двадцать пять гривен, что оставались от зарплаты в мультяшной студии. Полину посадили за стол с пиццей, пирожным и шампанским к еще трем кандидатам на загадочную, но интересную работу, и началось представление. На протяжении трех часов пять человек на сцене с шутками и музыкой демонстрировали фильтры для воды, косметику, парфюмерию, какие-то подарочные наборы, все это пользовалось огромным спросом у населения и приносило нечеловеческий доход. Публика в зале курила, никотин разламывал Полине голову, и она очень старалась сохранить подобающий относительно здоровому человеку вид.
Оказалось, что для полноценной работы нужно было оплатить контракт с пакетом продукции — всего сорок долларов. Сорок долларов было жалко, но Полина решила, что она уж не глупее тех людей в офисе, и отнесла самые-самые последние сорок долларов из последней зарплаты.
В офисе ей вручили коробку с банкой витаминного коктейля, толстой книгой по бизнесу и самим контрактом. В контракте, наконец, можно было прочесть название фирмы — “Гербалайф”.
Дома Экономист понюхал порошок в банке, скривился и спросил:
— Ты это есть будешь?
— Буду. — Полина, как ее научили, разболтала в чашке кефира столовую ложку порошка и попробовала. — Очень даже ничего. Хочешь?
Экономист сделал болезненное выражение лица, поднося чашку к лицу скривился еще сильнее и заранее схватился за сердце. Отпил чуть-чуть, почмокал губами, прислушался к ощущениям в организме. Потом отпил еще.
— Ну хватит, мне оставь, — отобрала чашку Полли. — Три часа подожди, вдруг плохо станет.
— Все может быть. Ты зря смеешься.
Еще неделю Полина ходила на вводные занятия. Там рассказывали о товаре, как разговаривать с людьми, как им втюхивать эти сногсшибательно нужные вещи. В офисе Александр Исаакович сидел рядом и поддерживал Полину, когда она терялась в разговоре.
Гербалайфщики в конторе работали посменно, часа по два в день. В остальное время нужно было обзванивать знакомых, оклеивать столбы объявлениями и активно пользоваться продукцией самим. Как-то Полина пришла на час раньше — послушать, как работает с людьми другая смена. А смена никак не работала. По объявлениям никто не пришел, и офисные работники валяли ваньку.
Дверь в комнату открылась. Полли увидела, как сначала вошел живот в белой рубашке с модным галстуком и отутюженных брюках на подтяжках, за животом появился луноликий и узкоглазый человек с серьезным выражением глаз поверх дорогих очков и далеко выдвинутым вперед подбородком.
— Так, все за аренду сдали? — сурово спросил луноликий и пристально оглядел присутствующих.
— Кто это? — шепотом поинтересовалась Полина у девушки Светланы.
— Сапабек.
— Кто?
— Сапабек. Запиши по буквам. Я тоже не сразу запомнила.
— Полина Александровна? — обратился к Полли Сапабек. — Пройдемте со мной.
Казахи — большие спорщики. Один раз Сапабек обыграл альпиниста Виктора Николаевича Белоуса. Были они в шестидесятых годах в Одессе по своим комсомольским делам.
Деньги все равно пропивать надо, вот и поспорили на два ящика коньяка, кто быстрее поднимется по Потемкинской лестнице на одной ноге. Виктор Николаевич сдался раньше, и Сапабеку допрыгивать не пришлось.
Еще Сапабек рассказывал, как спорил в Тюмени по поводу своего редкого таланта. Талант специфический — в процессе интимного общения Сапабека с женщинами эти женщины необыкновенно быстро выходили замуж. Два ящика коньяка (меньше неинтересно) он поставил на то, что выдаст замуж квадратную Аллу, как самую запущенную. После некоторых физиологических трудностей все наладилось, и вот, недели через две Алла попросила Сапабека не приходить, как обычно, в гости (заодно и помыться), так как уже сидел в гостях майор. Выиграл Сапабек, но вместо коньяка захотел кинокамеру. Это была самая первая модель в Советском Союзе. Так и лежит сейчас у него в шкафу — она и еще пять фотоаппаратов.
Ближайшие наблюдения
Уж на что, а на отсутствие новых впечатлений во внешней жизни Полине жаловаться теперь не приходилось. Новые знакомые радовали непрерывным весельем, деловой хваткой, а для усиления товарищеских отношений в офисе постоянно проходили коллективные пьянки, дни рождения, презентации и семинары. К Александру Исааковичу Полина чувствовала вполне дружеское участие, в связи с чем он пригласил ее в гости “на пятницу”.
В пятницу у семьи Александра Исааковича был приемный день в духе домашних интеллигентских собраний — к ужину собирались знакомые, пили коньяк, обсуждали что-то…
К этому времени с Александром Исааковичем Полина была уже на “ты”. Фамилия у него оказалась интересная — Зайчик. В пятницу Полли с нарисованным планом и адресом “Новгородская, 6” в руке отправилась к Зайчикам. Жена Саши (Александра Исааковича) тоже была Александра. Видимо поэтому обе их дочери шестнадцати и семнадцати лет звались Дашками.
Все Зайчики так насели на Полину, что ей даже не удалось как следует постесняться. Моментально были выяснены подробности Поллиной биографии и личной жизни, взгляды на политику, культуру, эмиграцию, планы на будущее, мнение о “Гербалайфе” и его сотрудниках. Взамен продемонстрированы фотографии старшей Дашки в американском колледже, фотографии младшей Дашки-фотомодели, фотографии всех Зайчиков на рыбалке и черно-белое фото семидесятых годов, где Саша Зайчик глядел из-за толстых очков в ужасной роговой оправе, кудрявый и упитанный.
С первой же пятницы Зайчики стали для Полины почти второй семьей, такие все были родные. Интуитивно Полли чувствовала, что где-то в прошлом их с Сашей что-то связывает, но ради эксперимента специально вспоминать не стала. Решила посмотреть, что из этого получится. А вдруг все эти воспоминания и не нужны вовсе. Может, действительно, надо жить в настоящем, как говорит Василий.
В каком-то смысле подружилась Полина и с Сапабеком. Там, в кабинете, он по-хозяйски уселся в кресло и тоже стал выяснять подробности биографии Полины. Сам он до пенсии работал директором харьковского рыбзавода, потом после перестройки мотался по всему Союзу — делал деньги. Вспомнив свои приключения на Севере, он взял Полину под свое покровительство.
Новостями Полли поделилась с Василием, который сказал, что очень рад, что она нашла для себя подходящее занятие, после чего пропал с горизонта. Его влюбленность постепенно сходила на нет, и Василий забросил Полину, как и в Париже, ради более интересных дел.
Садовые окорочка
Афиша театра оперы и балета: “Лускунчик. Л╗брето М. Пет╗па за мотивами казки Е. Гофмана. Злый чаривнык — Е. Ананян”.
Саша Зайчик Полиной живо интересовался. Как женщина Полина ему очень нравилась. И греческий профиль, и темные волосы, и творческая художественная профессия — все разжигало в нем любопытство и желание. Зайчик кокетничал, ухаживал, поражал эрудицией и независимыми суждениями, изо всех сил производил впечатление.
Впечатления Полина для себя отметила такие. Саша говорил много, правильно, эмоционально, но в речи у него совершенно отсутствовали индивидуальные выражения. Точнее, их было всего два: “строить из себя козу в сарафане” — выпендриваться, и “позволять себе накладные карманы” — отрываться от коллектива.
Стояла красивая осень — романтика, желтые листья… С Зайчиком и его женой Александрой они съездили на рыбалку. Там пригодились способности Полины по разгону туч, иначе она бы замерзла в сосульку.
На “Гербалайф” наехали менты, офис пришлось менять. Полина с Зайчиком колесили на его темно-малиновом “жигуле” по конторам недвижимости. Полина, как и всеми новыми людьми, увлеклась и восхищалась самим Зайчиком, его яркой личностью, гениальными детьми, гостеприимной Александрой… Но Зайчик решил воздействовать на Полину и своими физическими параметрами. Для первой супружеской измены Полина была подходящей кандидатурой.
На работе Саша сделал Полине предложение пожарить в воскресенье у него в саду окорочка. На костре.
— А где это — в саду?
— У нас есть дачка на Шатиловке, домик, садик, деревья растут. Мы там в основном пикники проводим.
— И с Александрой?
— Нет. Мы вдвоем.
— Так, а как же? Воскресенье — семейный день.
— Она знает.
— Что мы вдвоем поедем окорочка жарить?
— Да. А что не так?
— Да, нет… Мне все так, но… Может, ее тоже надо взять, обидится.
— Не обидится, говорю. Она уже знает.
— Ну, хорошо. Я в выходные не занята ничем.
В воскресенье Саша подобрал Полину в городе, окорочка лежали в багажнике. Оказалось, от его дома до сада ехать на машине десять минут. Там Зайчикам принадлежал небольшой участок без забора, но с домиком. В домике была одна комната с облезлым овальным столиком, табуретками и кроватью, заваленной каким-то неэстетичным тряпьем. С другой стороны от входа к домику был пристроен такого же размера сарай с хозяйственными принадлежностями, выглядевший куда симпатичней жилого помещения.
Саша занялся разведением костра. Полина ходила по саду. Было сыро и холодно. Костер бодро горел, в фольге жарились окорочка. Полина протянула к костру руки, чтобы согреться. Потом полил дождь. Полина стала под навес сарая, где уже прятался Зайчик.
Зайчик заметил, что Полли ежится от холода, и обнял ее. Полли подумала, что это в планы ее не входило, но стоять в ожидании дожаривания окорочков так было теплее. Зайчик подумал, что раз Полли принципиально не вырывается, значит все о’кей, развернул ее к себе и поцеловал. Полли на это подумала, что в ее планы это не входило совершенно, и что теперь делать. Она обратила внимание Зайчика на окорочка. Зайчик окорочка проверил, убедился, что они готовы и перенес их в комнату. В комнате часть стола освободили от хлама, сервировали бутылкой вина и одноразовыми стаканчиками.
После трапезы беседа не сложилась. Зайчик усадил Полину на кровать, присел на корточки и стал расшнуровывать ей ботинки. Полли смотрела на его маленькую голову, на свои ботинки и видела, как это происходило раньше. Как и сцена с Василием, эта тоже оказалась “ключом”. В Париже она так же точно сидела на кровати в комнате с полукруглым окном у самого пола — вероятно, верхний этаж. Она именно с такой же тоской смотрела, сложив руки на коленях, как Зайчик, или как он там назывался, расшнуровывал ей ботинки.
“О, господи! — думала Полина. — Мы были любовниками. Он специально для наших встреч снимал ту дурацкую комнатенку. Может, вспомнить, чем все закончилось? Или не надо? Вспомню, кто такой, и все… Такое впечатление, как будто кто-то специально ко мне их всех тащит. И меня куда-то… Лавина какая-то…”
Полине было холодно. Наследственный мазохизм давал о себе знать: Полина стеснялась решительно отвергнуть притязания, несмотря на то, что сексом с Зайчиком заниматься ей абсолютно не хотелось. Мазохизм говорил: “А может, все не так уж и плохо”. Зайчик раздел Полину почти совсем, снял с нее футболку.
— О, красота какая! Под одеждой никогда не догадаешься! Я даже подумать не мог, какая ты совершенная! Как статуя!
“Неужели? — мысленно вздохнула Полина. — Я даже знаю какая — Психея в момент отчаяния…”
Художник-авангардист Вовчик суетился, показывал графические альбомы, хлопал руками и глазами, трогал мои ножки, которые я брезгливо подтягивала на диван, ужасаясь беспорядку и грязи в его комнате. Я вежливо слушала, кивала головой и смотрела на часы. Вовчик прихлебывал чай, спотыкался о тапки, задирал у себя на коленях брюки, обнажая декольтированные на пятках носки, и много жестикулировал.
— Как с тобой хорошо и уютно, красавица! — опять хватал за ножки Вовчик. — Мы удивительно подходим друг другу! Ух, какая ты хорошенькая и мягкая! Давай поженимся!
Я удивлялась и морщилась.
— Нет, я серьезно! — напирал Вовчик. — Ты очень нравишься моим родителям. Они сразу сказали: “Какая скромная и красивая девушка”.
Я снова на него укоризненно посмотрела.
Вовчик ничуть не расстроился и предупредил:
— Я буду тебя покорять. Меня все красавицы любят.
Зайчик поразил Полину, которая думала, что уже видела все. Его мужское достоинство в спокойном состоянии было, как морковка, а в состоянии эрекции — булавовидное. Полина даже испугалась, может он инопланетянин… После некоторых усилий со стороны Зайчика и внутренней борьбы со своей стороны Полина окончательно замерзла и решила все это прекратить. Зайчик возражать не стал. Сам факт первой супружеской измены, о чем Полина, впрочем, не знала, вдохновлял его и так.
Дома Полина решила выяснить кое-какие подробности из их с Зайчиком общего прошлого, не трогая самой его жизни. Зайчик в начале девятнадцатого века был посредственным литератором — писал сценарии, либретто, а больше тусовался среди богемы. На Елисейских полях, где Жанна прогуливалась под зонтиком в оборочках, он ее увидел, узнал и решил познакомиться. И совратить. Возможно, даже на спор, но об этом Полине думать почему-то не хотелось. Развитие сюжета после знакомства Полли смотреть не стала. После смерти Жанны Зайчик жил в каменном сыром городе в Венгрии, умер прямо на улице — сердце, вероятно. Холодный ветер в лицо, рукой держит цилиндр, другой рукой — поднятый воротник, под ногами грязь и лужи. Приступ, прислоняется к каменной стене, падает.
Полина на очередной пятнице описала эту картину Зайчикам. Саша так удивился, что перестал курить.
— А мне это снилось. Ты помнишь, Сашуля, я тебе рассказывал?
— Помню. Вот видишь, тебя Полиночка теперь разоблачит. Надо же, как люди умеют разбираться во всех этих тонкостях! Нам это не дано. — Александра, несмотря на приличную начитанность и выдающиеся кулинарные способности, считала себя ни на что не годной домохозяйкой. Интересно, кто ей это внушил?
— А тут особого ума не надо, — поспешила объяснить Полина. — Это как в математических действиях: просто знаешь, как что работает.
— Ну, до этого тоже ведь дойти нужно! — Александра не сдавалась. — Я ведь не могу так!
— Можешь. Если захочешь.
— Вот я хочу, и что дальше?
— А дальше я могу объяснить что-нибудь по делу, а вы потом тренироваться будете.
— Замечательно! На следующей неделе начнем. Ты слышишь, Саша?
Саша сидел в своих мыслях и разговор пропустил мимо ушей.
— Что?
— Полиночка нам в следующий раз расскажет, как прошлые жизни видеть и облака разгонять.
— А-а. Давайте-давайте.
Царские забавы
Ходили мы как-то с Сапабеком в гости к его другу полковнику, чтобы познакомить того с девушкой Наташей. Напился Сапабек и стал буянить — принял с Наташей интимную позу в кресле и вскричал:
— Выйдите все из комнаты!
Полковник нисколько не удивился, потому что знал Сапабека давно. А когда мы шли обратно к метро, Сапабек повис на нас с Наташей, начал кататься на льду и периодически громким голосом ухал, как новозеландский Санта-Клаус:
— Хо-хо!
Это была неделя после Нового года, встречные подростки ему весело кричали:
— Хо-хо! — и смеялись.
В начале октября Полина в пятницу, как обычно, отправилась в гости к Зайчикам. Зайчики уже ужинали, Саша весело и громко объявил кому-то в кухне:
— А-а, вот и наша Полли! Проходи, проходи! Тут нас Андрей Андреич навестить изволил.
Полина сняла куртку и вошла в кухню. В углу у стола, прислонившись спиной к стене и подперев подбородок рукой, сидел невзрачный мужичок. Все в нем было какое-то на редкость серое: седоватые волосы пепельного оттенка, грязные потертые джинсы, серо-буро-малиновая футболка с растянутым воротом, обтягивающая небольшой животик. Зато глаза у мужичка были, хоть и серые, зато ясные, сияющие и внимательные.
— Вот, познакомься, Андрюша, это наша Полина Александровна, — представил Саша Полину.
— Очень рад, — протянул руку мужичок. — Зовите меня просто — Андрей Андреевич.
— А это, Полли, наш Андрюша Романов, — восполнила недостаток информации Александра. — Кандидат технических наук, Сашулин одноклассник.
— Приятно аналогично, — вежливо ответила Полина. — Зовите меня просто — Полина Александровна.
Продолжился ужин, гости пили принесенный Романовым коньяк и беседовали. Романов все это время сидел молча и с интересом в упор разглядывал Полину. Полли решила на него не реагировать. Часа через два Романов разглядел что хотел и тоже вступил в разговор. Как раз звонила приятельница Зайчика — Вера Ивановна — предупредила, что скоро будет.
— А когда Вера Ивановна нас обрадует? — переспросил Романов.
— После девяти.
— Бляха, ночной гость!
Саша засмеялся, вспомнив Пушкина:
— Ночной гость… Жалуется Вера Ивановна на мужа — романтики, говорит, никакой.
— Так, в чем проблема? Пусть скажет ей: “Мадам, я планировал столько пылких часов на это воскресенье!”
Через неделю у Саши Зайчика был день рождения. Полину пригласили, и она несла Зайчику красивую красную розу. В их квартире людей толпилось уже десятка два: родственники, друзья, какие-то девушки, черный нигериец — бойфренд старшей Дашки, все Зайчики и Романов. Романов ради торжества оделся в костюм-тройку с белой рубашкой и галстуком, так что Полина даже сначала его не узнала.
Гости полчаса молча и вдумчиво кушали, а потом разбились по интересам. Стоял галдеж: Дашка-старшая объясняла на английском своему нигерийцу (“толстой черной тупой свинье”, как шутил Саша) состав блюд, Дашка-младшая ссорилась с Зайчиком, родственники выясняли, кто кому сколько должен. Полина и Романов молча сидели, Александра одна танцевала под джаз Козлова.
Когда Зайчик поссорился с Дашкой-младшей окончательно и она ушла гулять, хлопнув дверью, — объявили, что “танцуют все”. После чего ушли курить на кухню. В комнате остались только Полина и Романов. Они уже полулежали на диване, еле дыша от переедания.
— Ну что, Андрей Андреевич, может, потанцуем? — предложила Полина.
— Отчего же нет? Это можно.
Они начали медленный танец, и Полина тут же пожалела об этом. Черный костюм ввел ее в заблуждение. Романов танцевал, как пень, и сразу отдавил ей обе ноги. Во время танца продолжался несущественный разговор, Романов своеобразной лексикой Полину смешил. Потом ему это надоело, и он стал шалить — начал Полину целовать, причем сразу высунул язык дальше галстука.
“Старею, — подумала Полли, — два раза ошибиться в одном и том же человеке!” Гардероб Романова был явно не до конца продуман — совершенно не соответствовал внутреннему содержанию.
— Романов, вы это бросьте! Саша сейчас как увидит, разревнуется — а он-таки именинник.
— Еще как! Вздрогнет и пройдется по потолку. Меня Александра кормить перестанет, прогонють. Скорпиону со стола не дадуть.
— Давайте станем приличными, — решила Полли.
Расцепились они очень вовремя — в комнату вбежал Зайчик с подозрительным взглядом:
— Так, вы чем тут занимаетесь?
— Да вот, развлекаю, чем могу, Полину Александровну. Вы ж нас бросили.
— Ты, Андрей Андреич, студенток своих развлекай, а Полину Александровну мы сами развлекать будем, — хотя форма предупреждения была шутливая, было видно, что Саша Зайчик к шуткам не расположен.
— Вот так вот? Ну-ну. Бог видит, без злого умысла.
— Мне, собственно, пора уже, — прервала реверансы Полина.
— Подожди, я тебя сейчас провожу. — Зайчик пошел искать свитер.
— Ну, до свидания, Андрей Андреевич, — попрощалась Полина. — Неожиданно вы так, это… язык высунули…
— Я высунул далеко не все, что мог высунуть во время танца.
— Вы меня интригуете, — улыбнулась Полина.
— Ничуть. Бывают у меня эротические срывы, но видит бог, не по злобе.
— Ну что ж, прощайте, развлекайте студенток.
— А как же! Будем!
Каузальный поток
Вокруг были люди, люди, люди… В офис, кроме гербалайфщиков, набегало вербоваться по десять человек в день. Психологически это выматывало — далеко не все оказывались доброжелательны, а нужно было сохранять любезность.
Экономист с секретаршей Аней постоянно друг друга подкалывают. Чтоб на работе не скучно было. Экономист для разнообразия каждый раз Аню по-новому называет. Дошел до того, что в порыве нежности обозвал “Анусом”, причем сам сразу не понял, что сказал. С тех пор у Ани некоторая настороженность в общении.
Благодаря Сапабеку в нерабочее время постоянно организовывались дни рождения, всякого рода отмечания, да и сам Сапабек, когда ему казалось, что Полина недостаточно охвачена вниманием, водил ее по кафе, приглашал в гости, брал в гости к своим знакомым… Полина не зря так много выпивала когда-то с Герочкой, закалка сказывалась.
Сапабек, конечно, тоже не зря так старался. Достаточно проницательный, наученный комсомольской и руководительской работой, он приблизительно догадывался, какое надо производить на Полину впечатление, чтобы постепенно ее завоевать. Впечатление человека благородного, умного, щедрого, ответственного, заботливого, мужественного… литературного героя. Индивидуально добавлялся восточный экзотический колорит, безупречный вид и темперамент азиатского шейха. Единственное, чего ему недоставало, так это нежности. Сапабек везде был директором.
Сапабек, слегка приняв на грудь, в любое кафе входил так: ногой открывал дверь, делал жест рукой и, перекрывая музыку, выкрикивал:
— Пришел сын казахских степей!
Зайчику оставалось только острить и устраивать показательные сцены ревности. Как-то у них не складывалось. Несколько сексуальных визитов Саши к Полине домой окончательно убедили ее в том, что все это никакого смысла не имеет. Но всегда присутствовала непонятная психологическая зависимость — такое было ощущение, что Зайчик ее как будто приворожил. Пока Полли его не видела, то прекрасно понимала, что с отношениями надо завязывать, когда же он появлялся рядом — пропадали все силы, как в снах, когда хочешь бежать и не можешь.
Полина по-прежнему посещала их пятницы и старалась компенсировать Александре возможное недополучение внимания от Саши. Александра была, как и раньше, гостеприимна и дружелюбна. Зато Дашки смотрели косо. Полина решила, что они интуитивно чувствуют Сашину влюбленность и ревнуют.
В институт, где работал Романов, Полли ходила сидеть в интернете. Романов язык больше не высовывал, вел себя прилично и иногда угощал Полли кофе в переходе метро.
Весной двухтысячного года Полина напросилась к Романову в гости — выпить кофе и поговорить о компьютерах. Со стороны они вдвоем смотрелись как встретившиеся в дикой природе животные: незаметно изучали друг друга и искали рамки дозволенного.
Романов вел себя странно. Во время секса, спровоцированного Полиной, он выглядел посторонним наблюдателем, а не участником. А когда речь зашла о Зайчике, Романов понимающе хихикнул, словно о них с Полиной знал. Полина удивилась, но ничего не сказала.
При встрече с Зайчиком Полина внимательно на него посмотрела и спросила:
— Ты кому-нибудь рассказывал о нас?
— Никому. За кого ты меня принимаешь?
Потом помолчал и поинтересовался:
— А тебя сильно волнует мнение окружающих?
— Меня, Саша, не волнует мнение окружающих. Но я не понимаю, зачем окружающие должны быть в курсе моей личной жизни.
— Они не в курсе. А почему ты спрашиваешь?
— Так… Просто подумалось.
Выглядел Зайчик честнейшим образом. Полина решила, что у нее зачатки паранойи.
А Экономист сексом заниматься почти перестал. Полина его больше не вдохновляла, он к ней привык. То есть не то чтобы его вдохновляла какая-то другая, нет, просто романтические отношения уступили бытовым, домашним. Экономист смотрел телевизор, сутками сидел в интернете. Еще проявилась у него удивительная застенчивость: на третьем году совместной жизни он неожиданно стал стесняться проявлять сексуальный интерес. Влад, не особенно активный человек по натуре, раньше предпочитал малолеток, которые сами нападали и валили на диван. Когда у них с Полиной началась любовь, хотели оба. А когда пыл страстей угас, получилось, что свое желание нужно было как-то показывать, а делать этого Экономист не умел, поэтому секс вообще забросил. Полина, у которой аппетит приходил во время еды, тоже перестала каждый божий раз ходить вокруг Экономиста козликом, а недостающие ощущения добирала на стороне.
От встреч с Зайчиком Полли отлынивала. Саша ревновал, портил настроение Полине и другим, злился и говорил гадости. А Андрей Андреевич Романов, когда на Полину насмотрелся и изучил, вдруг проявил себя сексуальным монстром.
Законное возмущение
Полина закрыла “Дельту Венеры” Анаис Нин и затосковала:
— Судя по всему, я что-то недопонимаю. Хотя лично мне кажется, что не понимают именно они! — и ткнула пальцем в сторону окна. — “Вгонял свой штырь”… что? “кол” — прошу прощения, хотя какая разница в данном случае? Разве что она вампир, и кол осиновый. Да, ну так вот: “вбивал ее в стену”, что там еще? Совсем хорошо: “сбивал внутри меня масло”. Фу-у! “Всякий раз, когда он наносил удар…” Чем они занимаются? Физкультурой? Боксируют? Да и зачем Анаис Нин об этом пишет? И зачем я это читаю?
Кроме Полины в комнате никого не было. И рассказывала поэтому Полина сама себе, или невидимой аудитории. Частенько и на улице Полли так увлекалась обдумыванием какой-нибудь мысли, что произносила отдельные реплики вслух, вызывая недоуменные взгляды прохожих.
— Как будто в затопленном Титанике — одна голова торчит под потолком, и уже дышать нечем. Зайчик, Романов, Сапабек, Экономист… я тону. И Леха… Где он, интересно?
Полине на звонки по гербалайфовским объявлениям отвечать не хотелось. На работу в офис — тоже. Верный признак того, что работу пора было менять. И жизнь.
— Надо попробовать узнать еще что-то. Например, о Леше. Слава богу, его хоть нет. Вдруг он тоже оттуда… Моя жизнь вышла из-под управления, и я как сомнамбула. Происходит непонятно что, толпами идут люди из прошлых жизней. Куча людей, но нет кого-то главного. Как морок окутывает… И как будто среди них — хотя бы из тех, что вокруг Жанны, — словно кто-то прячется… А меня куда-то тянет, даже грести не успеваю. Главное — не паниковать. Надо собраться. Надо записать все по порядку и понять. Прямо сначала, с предков… Алевтина произошла от слияния крестьянства с купечеством…
Полина исписала несколько страниц, устала.
— Ладно, потом продолжу. Сейчас о Лехе узнаем что-нибудь.
Представила Лешино лицо, заметно потерявшее четкость деталей за четыре года, которые они не виделись. И сразу попала в жизнь Жанны. Не удивилась.
— Что-то я знаю о Жанне больше, чем написано в книгах. Вот если бы проверить — во Францию съездить посмотреть…
Леша был другом родителей, часто приходил в гости и общался с Жанной, когда она еще была ребенком. Выросшая Жанна вызывала у Лехи — а тогда его фамилия звучала то ли Буше, то ли Бонэ — и благородные чувства, и не вполне благородные.
Выразительнее прочих выглядели две сцены. Одна из них была, по сути, сценой совращения по обоюдному желанию. Полина, то есть Жанна, находилась тогда одна в доме, родители уехали с визитом. Жанна что-то вышивала, сзади тихо подошел Леха и поцеловал ее в шею, хрупко и нежно белевшую под поднятыми вверх волосами. Жанна закрыла глаза и наклонила голову. Леха продолжил. Глубокая привязанность обоих друг к другу, а главное — эротическое притяжение, до этого сдерживаемое только разницей в возрасте, нашли выход.
Вторая сцена была трагическая. Жанна играла в театре, жила отдельно от родителей — в снимаемой недалеко от театра — за два квартала — квартире в бельэтаже. Квартира по планировке выглядела вагоном: вдоль коридора справа двери в кухню и комнату прислуги, а прямо была комната Жанны.
— Поразительно! — открыла глаза Полина. — Я эту комнату вижу настолько четко! И театр. Могу хоть сейчас показать, как я выходила из него — по боковой лестнице с деревянными ступеньками. Напротив — на другой стороне улицы — меня ждал экипаж, я ехала влево два квартала и с улицы поднималась к себе.
Дальше Полина, Жанна то есть, вбежала в комнату, посмотрела в окно (окон было два, с круглым столиком между ними), поулыбалась солнечному весеннему дню и взяла со столика свежую газету.
В разделе происшествий была заметка о том, что Лешу, бывшего вчера на охоте, случайно подстрелил его приятель.
Жанна, как была с газетой в руке, рухнула в обморок. Она была беременна.
Половые достижения и воспоминания
Объявление на столбе: “Художник продаст картины-оригиналы”.
Романов, конечно, и сам по себе был личностью выдающейся. Одни его воспоминания о нежном детстве приводили слушателей в недоумение. Так уж получилось, что при живых родителях Романов жил в детдоме.
Мама Романова — научный сотрудник — ребенком не интересовалась вовсе. С мужем развелась. Когда маленький Андрюша Романов осознал, что его уход из дома только обрадовал бы родственников, он стал им мстить по-другому. Открывал холодильник и съедал все, что там лежало.
Родственники поняли, что имеют дело с личностью незаурядной, и отправили Андрюшу в интернат. В интернате дети говорили на украинском языке, которого Романов не понимал, поэтому до второго класса писать и читать не умел и считался дебилом.
Свободное от учебы время Романов проводил в лесопарке — изучал съедобные и несъедобные формы растительной жизни. По воскресеньям Андрюшу навещала родительница — в эти дни он ел, а остальную неделю пищу разыскивал в лесу — кормили в интернате не очень.
Где-то классе во втором на контрольной по математике дебил Романов со скуки за пятнадцать минут решил оба варианта, чем навсегда восстановил против себя преподавательницу. С остальными предметами тоже не сложилось — Андрей курс истории, например, знал уже через две недели после выдачи учебников, а потом читал литературу, которую в школе не проходили, имел свое мнение и “позволял накладные карманы”, из-за чего числился двоечником.
Кем был Романов раньше, Полина вспомнила во время… “Что ж такое, в самом деле? — устало вздохнула Полина, когда выяснилось, что и Романов — человек в ее жизни тоже далеко не случайный. — Это что ж, куда ни плюнь, в прошлую жизнь попадешь?”
Да уж… Жизнь Леонтины Полины Жанны Самари покоряла разнообразием лиц.
Андре Жанну до конца никогда не раздевал — предпочитал ее видеть в корсете. “Надо признать, — думала Полина, — это довольно возбуждающе: из одежды только корсет, расстегнутый на несколько крючков на груди”.
Романова тогда звали почти как теперь — Андре, фамилию вспомнить не удалось, но Полина не сильно и старалась. Был этот Андре достаточно знатного рода, его маменька о женитьбе на актриске, то есть Жанне, и слушать не желала. Жанна на Андре за это обиделась и вышла замуж за Поля Лагардта (его родители, правда, тоже были против), то есть Василия Лагодзинского. Романов уехал в Англию. Там он просидел в бархатном халате домоседом всю жизнь. А когда вернулся в Париж, узнал, что Полина — то есть Жанна — давно умерла. И уехал в Англию обратно.
Романов довольно охотно отвечал Полли на нескромные вопросы. Во время рассказа Романова о его первой влюбленности, она хихикала, и хорошо, что Андрей Андреич на эти хихиканья не обижался. Первая — и она же последняя — романовская влюбленность состоялась в семнадцать лет, еще в школе. Девочка, занявшая Андрюшино воображение, была красивая, умная, из хорошей семьи. Для влюбленности очень подходящая девочка. Два месяца Андрей Романов лежал с температурой. Шло осмысление процесса. В результате понял — добиваться взаимности не стоит. И больше никем ни разу не увлекся.
Из кровати Андрей Андреевич без ущерба для организма мог не вылазить часа по три-четыре. И это в почти что пятьдесят лет. Наблюдая за собой, как постепенно она превращается в тигрицу, Полина забеспокоилась:
— Романов, может это ненормально, как ты думаешь?
— Нормально. — Романов похлопал ее по попе. — Просто ты раньше был какой-то запуганный. — Романов в порыве нежности обращался к ней именно в мужском роде. — Ничего, мы сделаем из тебя дракончика.
— А вдруг начну на людей кидаться?
— Не начнешь. Может быть, разбираться в людях научишься. — Романов опять похлопал Полину по попе. — Станешь тигром, никто тебя больше не запугает.
— Романов, перестань меня хлопать! Что за трактирные манеры!
— А что не нравится? Отчего не похлопать? Может, еще что-то у нас недоцелованное осталось?
— Недоцелованное? Да все!
— Ну, мы это сейчас исправим!
Психическая травма
Прямо с утра позвонила Алевтина. Орала и в чем-то обвиняла. Оторвала кусок энергии. Настроение — неделю не выходить к людям.
Проходила так полдня. Потом собралась и пошла по делам. По дороге вытащила карманное зеркальце, заглянула. Не лицо, а маска смерти — между бровей складка, глаза злые, напухшие. Разозлилась:
— Да пошла ты в задницу, вампир чертов!
Сразу стало легче.
В воскресенье Полина сидела в гостях у Романова за столом и пила чай с бутербродом из хлеба, сливочного масла и сыра. Адыгейского. Романов сидел рядом на табуретке, держал у себя на коленях ноги Полины, смотрел телевизор и тоже пил чай.
— Что нового слышно? — спросила Полина во время рекламы в телевизоре.
— Да ничего. Вчера у Сашки был.
— Поделись.
— Нечем, все как всегда. Александра бесится, не дай, не приведи господь! Все хвастаются своими достижениями.
— Это какими же?
— Ну, сперма у них там до потолка стреляет… Я не понимаю, каким местом я должен в этом участвовать… Вот, говорит, давай и ты на спор Полиночку совратишь, мы докажем, какая она б…дь.
У Полины потемнело в глазах и сдавило сердце. А Романов продолжал рассказывать, жадно поедая бутерброд:
— Там грусть… Я говорю — что доказывать, если человек хочет — это у вас б…дь, если не хочет — фригидная. Вас не поймешь.
— Романов, подожди, — собралась с мыслями Полина. — Я не поняла, Александра что, все знает? Как это “на спор”?
— Ну, — хмыкнул Романов. — Сашка от чувств крыльями расхлопался, они полгода со всеми родственниками обсуждают, что грудь у Полиночки висит, и страсти в ней никакой, холодна Полиночка в постели.
— О, господи, — прошептала Полина и перелезла на диван. У нее кружилась голова, сердце стучало в висках, состояние было полуобморочное.
Полина уткнулась носом в подушку. Такого удара она ожидать не могла. Ей было настолько плохо и тяжело, что Романов отвлекся от бутерброда и попытался ее успокоить:
— Да не расстраивайся. Там как-то это все непонятно происходит. Я говорю им — личная жизнь, она на то и личная, чтоб посторонние в ней не участвовали. Вы, говорю, детьми своими займитесь, которые с неграми трахаются.
— О, господи, — повторила Полина. Вместо сердца в груди стоял камень.
Полина лежала на диване и понимала, какую ужасную ошибку она сделала, не вспомнив вовремя, какие их с Зайчиком в прошлом связывали отношения.
— Романов, он мне сделал ту же самую гадость! — закрыв глаза, тихо сказала Полли. — Ты понимаешь, он повторил все один в один!
— Ну, что ты так! Подумаешь…
— О, господи! Он тогда спорил на меня… ради места в газете… Романов! Я целый год сидела с ними за одним столом, а они все это время знали! Я же к ним, как к лучшим друзьям, относилась, Романов! А они со всеми родственниками меня обсуждали?
— Ну-ну! Сейчас мы ребенка расцелуем, утешим!
— Романов, о боже мой! — у Полины в глазах были слезы, но камень в груди мешал им вылиться. Было даже тяжело дышать. — Романов, почему ты мне раньше не сказал?
— Да я думал, всем известно. Там дремучесть такая… Понятие личного напрочь отсутствует. Ну, иди сюда. Где наш сексуальный тигр?
Полина ехала в метро домой… Опять не послушала интуицию. Ведь чувствовала же! Всего-то нужно было посмотреть до конца, посмотреть, чем дело закончилось в прошлой жизни.
Депрессивные мысли
В молодости как-то пил Экономист всю ночь с друзьями пиво, а на следующее утро сразу пошел в университет сдавать философию. Из-за перегарных выхлопов сел подальше и с преподавательницей общался, закрывая рот кулаком, хотя помогли эти меры не слишком. Одной из тем билета был смысл жизни героической трактористки, которая кроме подвигов в полях Родины вырастила пятерых детей.
Настроение у Экономиста было прекрасное и несколько сонное, поэтому, чтобы не затягивать, он сразу сообщил, что никакого смысла в жизни этой трактористки не видит. Преподавательница удивилась и попросила аргументировать. Экономист развернуто объяснил, что от пятерых детей смысла жизни ни прибавляется, ни убавляется, вырастут еще пять колхозников, толку-то. Преподавательница решила прекратить издевательство и сказала: “Вы, молодой человек, эту тему не знаете, не спорьте! Давайте побеседуем на другую, которую вы знаете лучше”. “Давайте, — сказал Экономист. — Я недавно прочел Нагорную проповедь, мы можем ее обсудить”. Нагорная проповедь в философию коммунизма не входила. Преподавательница поняла, что дальнейшее общение бесполезно и попросила зачетку. Поставила три и отпустила.
У Полины испортилось настроение. Ее все достали. Зайчика она просто видеть не могла. Сжимала губы и молчала. В гербалайфовский офис ей тоже ходить не хотелось. От алкоголя организм устал, как и от бесконечной вереницы людей. И от приставаний Сапабека. Сапабеку Полины в виде эскорта было уже мало, он хотел большего. Решил, что ломаться ей пора уже прекращать.
Короче, Полину все достали, и она заперлась дома. Хорошо, что Экономист днем работал и Полли могла на полную катушку наслаждаться одиночеством. Неделю Полина просто смотрела телевизор, поливала цветы и читала книжки. Потом желание что-нибудь изменить перешло в активную фазу.
Полина походила по квартире, которая со времен ее появления сильно изменилась, и придумала, как сделать перестановку. Перестановка материальная помогла бы переключить и сознание.
Кот Мерлин был в восторге. Он носился по кучам пыли, кувыркался, гонял из-под диванов нашедшиеся шарики из шоколадной фольги, у Мерлина был праздник.
Вечером Экономист не сразу понял, куда попал. Даже книжный шкаф находился в другой комнате.
— Ты что, сама это таскала?
— Нет, мне Мерлин помогал.
— Я серьезно, ты сама это таскала?
— А кто же еще?
— Ну ты, Полиночка, даешь! Монстр! А как ты шкаф тащила? И телевизор? А холодильник! Он же тяжелый!
— Обыкновенно, взяла и потащила, — скромно сказала Полина. — Антигравитация.
— Ну ты даешь, — ходил Экономист по квартире, забыв снять верхнюю одежду. — Очуметь!
С новой обстановкой Полина следующим утром проснулась тоже какая-то обновленная. Посидев дома еще несколько дней, Полина решила начинать общение с миром. Конечно с Женьки, с кого ж еще.
Женька, разведясь с Бородой в девяносто восьмом году, уже два года жила с Игорем, молодым Козерогом. Козерог, по свойственным ему характеристикам, был загадочным и неведомым, где-то год он даже не был проявлен в материальном мире — его никто не видел. В двухтысячном году Игорь постепенно освоился и материализовался.
Шурочку Оганесян уже полгода съедала страсть к Герману Крамнику, бывшему Поллиному Рыжему. Более того, она уже полгода жила у него в квартире.
По словам Женьки, эволюционировавшей из хиппи в хозяйственную жену, Шурочка до костей похудела, а Гера спился, вырастил пузо, стал еще злее и противнее.
— Отчего она похудела? От любви? — уточнила Полина.
— Ага, от любви, — хмыкнул юный Козерог Игорь.
Игорь был младше Женьки на семь лет, отрастил длинные волосы, бороду, и считал себя солидным джентльменом.
— От какой любви! А то ты нашу Шурку не знаешь, — эмоционально вступила Женька, — вечно найдет себе…
— Я тоже нахожу, — вздохнула Полли. — Глядишь, к девяноста годам найду своего…
— Шурку жалко, — сказала Женька. — От нее один скелет остался. Эта сволочь все деньги пропивает, а потом они голодают.
Тут раздался звонок в дверь.
— Вот и она, — угадала Женя.
Шурка зашла, грустно обрадовалась Полине. Шурочка, в самом деле, была похожа на тень отца Гамлета. Но это была невыразимо прекрасная тень.
— Боже мой!.. Как ты красива! — восхищенно выдохнула Полина.
— Да, Полли, — усмехнулась Шурка, — красивее некуда. Еще зубы и волосы выпадут, совсем прекрасно станет. Не смеши мои тапки, детка.
Неведомый Козерог Игорь отправился варить кофе, его нервы не выдерживали такого количества девушек одновременно.
— Я, конечно, Геру лет восемь не видела, — сказала Полина. — Не понимаю, как он мог так сильно измениться.
— Не видела она… Еще накаркаешь, — перекрестилась Женька. — Мне его здесь не надо.
Закончился двухтысячный год совсем грустно. Из Харькова эмигрировали брат Пашка — в Израиль, а Софья Дейман — сестра Долгорукого — с мужем в Германию. Долгорукий, практически, тоже сидел на чемоданах — уже были на руках визы в Германию. Родственников, кроме Алевтины и двух бабушек-сестер — Клавы и Муры, у Полины на территории СНГ не осталось.
ХХ век
Минц постоянно путался во времени, поэтому каждый день раз по шесть неожиданно для окружающих спрашивал:
— А кто знает, какой сегодня день (месяц, год)?
Тот, кто не выдерживал и отвечал, подвергался допросу — откуда он это знает и насколько точные данные.
Жизнеописание моей двоюродной бабушки — Марии Петровны Голенищевой — целая эпоха. Иногда мне кажется, что я повторяю ее судьбу. Надо еще раз вспомнить… Может, это поможет что-то понять?
Мария Петровна приходилась родной сестрой Клавдии — Алевтининой матери.
Голенищева-отца после раскулачивания выслали в неизвестном направлении. Когда большевики реквизировали для индустриализации все съестные припасы, начался голод. Двое голенищенских детей — Коля и Лиза — умерли сразу, остальные потихоньку пухли. Клава в тридцать втором году выехала из Курска спасаться от голода в Харьков и устроилась на завод — на созидательную работу по восстановлению страны, а Мария Петровна — Мура — в тридцать третьем продала последнюю перину из приданого и оказалась в Харькове прислугой, а потом по знакомству устроилась на более прибыльную работу по разрушению страны, способствуя вывозу валюты.
Квартирная хозяйка сестер Голенищевых — тетя Маруся — занималась мелкой спекуляцией, а муж ее был агентом снабжения “Торгсина” — управления по торговле с иностранцами. “Торгсин” скупал у населения драгметаллы, антиквариат или менял их на продуктовые карточки. Мура целый день, запертая в тайном помещении, травила кислотой серебряные монеты, которые ей приносили ведрами. К ночи приходили плавщики. Они очищали серебро и разливали его в формы, плавающие в корыте. Утром оформленное серебро, похожее на плитки шоколада, с помощью длинных тряпок оборачивали в несколько слоев вокруг худенькой Муры и шли сдавать. На Конном рынке стояла длинная приемочная палатка. Главное было — до нее дойти. По пути могли арестовать, зато уже в палатке Муру разворачивали и расплачивались. Такая работа стоила десять рублей в месяц и питание.
Потом мужа тети Маруси забрал НКВД. Его пытали, разворотили дом и сад, вынули все припрятанные материальные ценности из земли и стен, и обратно он уже не появился.
Клава устроилась на Тиняковскую швейную фабрику в Суздальских рядах, Мура — на завод на Москалевке. Советская жизнь постепенно налаживалась.
Как-то швейная фабрика горела. Подруга Клавы спрыгнула с третьего этажа, сломав себе что-то или разбившись, а Клава сразу прыгать не стала, повисла на руках на подоконнике. Пожарные растянули внизу тент, куда она и упала, но шикарные косы пришлось обрезать — обгорели.
Жить сестрам приходилось в разных местах, даже спали вдвоем на досках, лежащих на ванне, в квартире, которую снимали на Пушкинской. Точнее, не квартиру снимали, а “угол” — вот из тех досок на ванне. После ютились у еврейки Цили Матвеевны в переулке Короленко. Циля Матвеевна девушек очень любила и называла “мои доченьки”. В одной комнате помещались Клава с Мурой и Циля Матвеевна с сумасшедшей матерью и двумя дочерьми Мирой и Ольгой. Позже комсомолка Мира погибла на фронте, четырнадцатилетнюю красавицу Ольгу замучили и убили фашисты во время оккупации, а Циля Матвеевна с матерью были расстреляны немцами на тракторном заводе.
Мура всегда отличалась оптимизмом, принимала активное участие в общественной жизни, ходила в тряпочных туфлях на каблуке и, несмотря на единственное платье, старалась модно выглядеть. Первым ее кавалером стал секретарь комсомола Сережа Шевченко, хотел жениться, но Мура категорически отказалась.
Комплекс бедности и отсутствия приданого усиливался двумя сестрами Сергея: одна была замужем за директором мельницы, другая — за директором пивзавода на Новой Баварии. Были первые в Харькове модницы.
— Как я за тебя выйду, Сережа? У меня второго платья даже нет. Что я в дом принесу?
— Мурочка, что это у тебя за старомодные взгляды? Я ведь женюсь на тебе, а не на барахле.
— Нет, Сережа, я привыкла к независимости. Не хочу, чтоб тебя потом попрекали.
Сережа независимость уважал, на том и расстались.
Потом Мура познакомилась с братом своей подруги Гришей. Во время миротворческой операции в сентябре тридцать девятого года в Западной Украине и Западной Белоруссии Гришка еще учился в военном училище. Когда выпустился, началась финская, уехал. Романтические отношения развивались большей частью эпистолярно. Всю Отечественную писал из Германии, и вот долгожданное: “Война закончилась. Сюда больше не пиши. Из Германии выезжаю”. Но в Харькове был только четыре дня проездом — шла война с Японией. По пути на Дальний Восток телеграммы отправлял с каждой станции: “Прибыл туда-то. Еду дальше”. Доехал до Читы: “Прибыл в Читу. Еду дальше”. Долго не было известий. Последняя телеграмма пришла с заставы на границе. Где-то в глубине буфета до сих пор лежит ридикюль с небольшим черным конвертом от фотобумаги, в нем снимки Гриши в форме с петлицами — сначала с треугольниками, потом с кубиками… Генеральских петлиц Мура не дождалась.
Следующий кавалер сдал ради предполагаемого семейного счастья с Мурой экзамены и устроился на работу в НКВД на улице Совнаркомовской. Получил служебную квартиру и триста рублей оклада. Но, в отличие от Сережи Шевченко, независимость не уважал и ревнив был чрезвычайно: запрещал пользоваться косметикой и устраивал прямо на улице сцены по поводу всех прохожих мужского пола:
— Почему он на тебя смотрит? Кто это?! Он тебя знает? Откуда он тебя знает?!
Когда Мура не выдерживала и уходила жить к себе — в съемный “угол”, слезно упрашивал ее вернуться, падая на колени и требуя от Клавы немедленно повлиять на сестру. Понятно, что семейная жизнь с истерическим энкавэдэшником Муру не привлекла.
В общем-то, году к сороковому Мура с Клавой пришли к какому-то материальному благополучию. Учитывая происхождение видов, оно — благополучие — тоже много значило в их системе жизненных ценностей, но бабушка с огромным удовольствием рассказывала и о доступных пролетариату духовных радостях. Получив всего-то четыре класса образования по ликбезу, они много читали (и горьковскую “Народную серию”, и какую-то несложную советскую литературу), а больше всего любили, разумеется, синематограф. Но все это мелочи, потому что основным в рассказах бабушки Муры было не содержание, а дух эпохи энтузиазма и самоотречения, наполненный полнотой жизни и осознанием этой самой полноты как счастья.
Жили в это время опять у тети Маруси. Началась война, ожидалась оккупация, уехали к матери в Курск. В Харькове был голод, тетя Маруся с дочерьми проела все имущество — и свое и их тоже, но выжила.
В августе сорок третьего окончательно освободили Харьков, и уже третьего ноября Мура получила от завода персональную комнату: “В этой сырой вонючей комнате я прожила двадцать лет!” Комната находилась на улице Гостиной, № 1, на той же Москалевке — на первом этаже, рядом с уборной, которой пользовались все жильцы второго этажа, работники котельной и библиотеки во дворе. Зимой первым делом, как сестры входили в комнату, сначала сметали веником иней со стен. Потом брали отрезок плинтуса и кулаками отмеряли, кому придется ложиться в кровать. Верхний кулак проигрывал: в пальто, платке и валенках приходилось лезть под одеяло с головой, чтобы нагреть постель.
Муру даже как-то по блату устроили на пекарню, но потом передумали — еще шла война, и ее мобилизовали на тракторный завод токарем на четыре года. Каждое утро она пешком ходила с Москалевки на ХТЗ через весь город.
Последние трудовые подвиги Мура совершила на химпроизводстве, где заработала астму и другие профессиональные болезни, откуда в сорок пять лет вышла на пенсию и как заслуженный профсоюзный лидер двадцать лет бесплатно ездила по курортам и нас с собой возила.
А Клаву сторож заводского магазинчика познакомил со своим племянником Виктором, который потом станет моим дедом-панком. Любви у них не было, но ради квартиры Клава вышла замуж, и в тридцать пять лет родила Алевтину.
Муре со временем дали “гостинку”, хрущевское изобретение почище традиционных “хрущевок” — гостиничный номер в качестве изолированной квартиры, иначе — “малосемейка”. Замуж выходить было уже поздно, но появился женатый “дядя Саша”, ставший другом семьи, несмотря на некоторую двусмысленность.
Смертный год
Полина всегда подозревала, что две тысячи второй год будет нелегкий. Но о том, что все начнется еще в две тысячи первом, она как-то не подумала.
Все шло как обычно, пока Ружбэн вдруг не заболел. Ветеринар определил рак. Весной пошли метастазы, и Ружбэн умер. Для Экономиста это была самая страшная потеря, которая только могла в его жизни произойти. Он решил найти следующую реинкарнацию своей собаки и стал копить деньги для поездки во Францию.
“Он ушел”, — сказал Экономист по телефону из деревни. Я решила отправить Ружбэна в животный рай.
Когда-то у меня умерла хомячиха. Ее маленькая душа висела над своим телом светящимся столбиком. Я открыла на нее поток света, слегка подтолкнула. Столбик нерешительно поболтался и медленно поплыл вверх.
Экономист Ружбэна своей привязанностью и болью так держал, что собака чуть не стала привидением. Душа ее висела над домом у них в деревне. Вид имела очень довольный — уже ничего не болело — только не могла понять, почему Экономист такой расстроенный.
Когда я открыла на Ружбэна поток, от Экономиста потянулись крепкие и липучие “хвосты”, похожие на густой клей. Ружбэн в поток хочет войти, а нити тянутся и не рвутся. Потом с большим трудом Ружбэн отлепился, засветился и уплыл в свой животный рай.
В конце апреля бабушка Полины Клавдия высадила свой маленький огородик в саду на Клочковской и слегла. Алевтина позвонила Полине на следующий день, когда Клавдия лежала уже в реанимации.
Полина приехала в больницу, где врачи сообщили, что жить Клавдия не будет, хотя пока в сознании. Осталось подождать, сколько организм выдержит.
Что ж, подумала Полина, нужно брать процесс в свои руки. Пришлось утешать Алевтину, которая пребывала в истерике, и заниматься бабушкой, а именно — уговорить ее оставить тело, чтобы не испытывать лишних страданий.
Находясь дома, Полина вошла с бабушкой в контакт. Бабушка, хотя была и в сознании, говорить не могла, но это и не требовалось.
“Бабушка, это я, — сказала Полина, — не бойся. Я из дома с тобой разговариваю”.
Бабушка молча смотрела на нее.
“Ты же видишь меня, чувствуешь?”
Бабушка утвердительно закрыла глаза. Судя по мятущимся эмоциям, она все чувствовала, но что происходит, понять отказывалась.
“Врачи сказали, что ты умираешь”.
Бабушка верить не хотела.
“Давай, я тебя посканирую”.
Чакра солнечного сплетения — Манипура — была закрыта наглухо. Действительно, никто Клавдии уже не поможет.
“Бабушка, ты же мучаешься… Я на тебя направлю свет. Бросай свое тело и уходи. Прямо по этому свету”.
Клавдия не соглашалась и не верила происходящему.
“Не бойся. Ты еще родишься. В новом здоровом теле. С Алевтиной снова встретишься, — убеждала Полина. — Она тебе объяснит, что я сейчас делаю”.
Бабушка в новое тело тем более не верила, страх перед смертью заглушал все разумные доводы. Полина зафиксировала на ней непрерывный поток света из нужного слоя пространства и легла спать.
Так они беседовали три дня, пока Клавдия не согласилась. Полина повесила на нее еще одну задачу. Когда через год умрет ее сестра Мура, Клавдия должна будет вернуться и той помочь. Потому что, по прогнозам Полины, самой ей будет не до того.
Похороны Алевтину привели в чувство. Столкнувшись с организационными трудностями спешных похорон в майской жаре, она от горя отвлеклась. А Полина поразилась неизвестной доселе черте личности Экономиста. Оставшись вдвоем в большом доме, Алевтина с Полиной вынуждены были бы сами гроб в машину ставить. На просьбу о посильной помощи Экономист так перекосился лицом, что Полина утром позвонила Романову.
— Романов, у меня бабушка умерла. А нас двое с Алевтиной. Ты не мог бы помочь?
— Да-да. Я понял. Какие вопросы.
Алевтина, пережив горе, нашла занятие — ухаживать за дальней родственницей, больной лейкемией. Мура, оставшись без любимой сестры, заметно похудела и сдала, и почти никуда не выходила из своей “гостинки”. А сентябрьское разрушение американских небоскребов поставило в две тысячи первом завершающую ноту. Весь день показывали один и те же кадры с рушащимися башнями. Полина неподвижно и молча сидела на диване, из ее глаз текли слезы.
Перебирая старые открытки, она нашла в конверте чье-то письмо, адресованное Муре:
Здравствуйте, дорогая Мария Петровна!
Давно я не писала Вам. Совсем одолели меня заботы и болезни. Не буду перечислять свои недуги, так как их и у Вас хватает.
Забот сейчас немножко уменьшилось. Забила кролей, порезала уток, закупорила немного, а то в пакеты наделала суповых наборов. Наварила варенья по две пол-литровых баночки с каждой ягоды. Можно было и больше, так сахара не за что купить. Закрыла пятнадцать бутылей компота ассорти без сахара. Очень много закрыла кабачков, благо свои. И икры десять баночек: и как огурцы, и тушеных в томате. Немного огурцов, немного томата. Капусты два ведра посолила и пятнадцать кочанов оставила свежей. Картошку свою уже закончили, а теперь сват привез пять ведер.
Дети-то (внуки) обои у меня. Юра после скандала ушел от меня, а когда стало холодно, снова пришел, так как там надо печку топить, а угля нет. Живет на всем готовом, за все платить надо мне: и газ, и свет, и телефон, вода, мусор. Обещал давать двадцать гривен на детей, да так и не собрался. Память короткая.
А Саша где-то под Москвой на вахте. С апреля месяца звонил два раза — на мой день рождения и на Лизино шестнадцатилетие.
Я совсем не хотела ничего держать из хозяйства, так мне на семидесятилетие кума подарила пять утят, а соседи — пять крольчат. Я еле ноги волочу, а им давай и давай травы. Левая нога совсем отказывает, даже тапочек не держится на ней.
Вот и все мои новости.
А теперь поздравляю Вас с Новым 2002 Годом!!!
Желаю Вам никогда не болеть,
Желаю Вам никогда не стареть,
Чтоб в душе теплота не угасла,
Чтоб сердцу стучать и стучать!
Желаю такого огромного счастья,
Чтоб руками его не обнять!
Обнимаю, целую. С уважением, Лида.
Закрыв письмо, Полина только удрученно покивала головой.
ЧАСТЬ 4
Кризис планирования
Мне казалось, что я знаю, чего ожидать от жизни. Сначала довольно долго поистязают жизненные невзгоды, а потом начнется счастливое розовое будущее. Конечно, когда именно оно начнется, неизвестно, но начнется непременно.
Все карточные расклады, которые под настроение проводила мне Шурочка Оганесян, показывали в точности: в настоящем сплошные пиковые тузы, вдали — безоблачное счастье. По собственным оценкам жизненных реалий, раньше сорока лет мне этого будущего было не видать — уже двадцать восемь лет человеку, а никакой системы в жизни не видно, бардак только.
Вот так я сидела перед новым две тысячи вторым годом и терзала себя уничтожительно.
— Что, Полина, стыдно в зеркало смотреть, а? А на свой ренуаровский портрет не стыдно?
И полезла в коробку из-под обуви, где хранились мои ценные бумаги. Достала портрет Жанны. Жанна была веселая и рыжая. Потом посмотрела на себя в зеркало — почти то же самое, только черная и грустная.
В традиционной новогодней бумажке я написала: “Все изменить! Все! Чтобы я жила одна в своей квартире. И чтобы нашла свою половинку! И смысл!”.
Бумажку спрятала в карман и продолжила рукопись: “…Настроения были странные. С одной стороны, появилось понимание вопроса “любовь зла”. С другой стороны, появился новый вопрос: “А надо ли?” ПДО на время скрылась…”
Новый год мы с Экономистом в пятый раз встречали вдвоем. К Женьке идти Влад отказался.
— Что я там не видел?
— А что ты здесь не видел? Телевизор?
— Там даже телевизора нет. Что будем делать?
— А здесь что делать?
— Салатиков поедим.
— И там поедим.
— Да и спать негде! И этот ее, как его…
— Игорь.
— Вот, Игорь! Все незнакомые.
— Ты Женьку раньше меня знал.
— Ну знал… Знаешь что, давай на площадь поедем Новый год встречать!
— На площадь? Давай.
Посмотрели в третий раз “Пятый элемент”, потом вдруг сорвались, оделись, поехали… В поезде метро наступила полночь, люди стали открывать шампанское.
Мы бегом бежали к площади Дзержинского, теперь Свободы, где бухал и грохотал фейерверк. Но ни криков, ни свиста, как обычно, не слышалось. Когда ворвались на площадь, поняли почему. Стоял непробиваемый туман, ракеты взрывались где-то за ним, гораздо выше — наш фейерверк смотрели космонавты, а мы смотрели на разноцветное небо.
Вероника в свои тридцать два года считала себя женщиной неполноценной. Она не умела вязать носки. Сам этот факт не сразу начал ее беспокоить, потому что мама вязала для Вероники носки отменные. Но трагичность ситуации выяснилась в воскресенье на вещевом рынке.
Проходя мимо вьетнамской продавщицы Вероника услышала:
— Купите носки. Очень хороший носки! Ногам будет весело! Будешь как медведь — хорошо!
Вероника носки не купила, но задумалась: “Как же так? Я же до сих пор носки вязать не умею! Какая-то я неполноценная женщина, получается! Надо что-то с этим делать!”
Дома Вероника достала все журналы по вязанию, мамины крючки и спицы и занялась изучением процесса. Процесс заключался в правильном и последовательном вывязывании пятки и носка четырьмя спицами.
Превращение из девушки в полноценную женщину заняло неделю. Изменения были поразительны и заметны всем окружающим невооруженным глазом. На работу Вероника ходила только в юбке. Вместо кепки носила мягкий берет и женственно не красилась.
В поликлинике, где Веронике нужно было просидеть час в очереди, она достала клубочек из сумки и честно довязывала носок, следуя технологии.
К концу недели носки были правильно довязаны, одна спица утеряна, юбка и берет за ненадобностью убраны обратно в шкаф — Вероника стала полноценной женщиной.
Классический любовник-2
За окном в темноте прыгали по снежным веткам вороны. Экономист сидел за компьютером, я сидела на диване. Раскладывала пасьянс. По картам возникал бубновый король.
“С Романовым мы недавно виделись, — вычисляла я. — Кто такой?”
Зазвонил телефон. Я взяла трубку и услышала самый красивый баритон в мире, узнаваемый и спустя семь лет:
— Добрый вечер. Полину Александровну к телефону можно?
— Леха! Боже мой! Какими судьбами?
— Да вот, переписывал записную книжку. Увидел твой телефон, решил позвонить.
— Очень рада тебя слышать.
— Это приятно. Я тоже рад тебя слышать… — Леха помолчал. — И видеть был бы рад. — Он, как мне показалось, шифровался.
— Скрывать не буду — аналогично. — Я тоже шифровалась от Экономиста.
— И как мы это организуем?
— Ты позвони мне в пятницу вечером. Или в субботу утром. Я буду знать планы.
— Ну хорошо, Полина Александровна. До встречи.
— До свиданья, Алексей Витальевич.
Уже два часа, как Леха должен был появиться. Я торчала в окне, пытаясь в темноте его высмотреть, терпение мое заканчивалось.
“Заблудился, что ли?”
Из темноты проявился человек со знакомой походкой.
Леха вошел в квартиру, и мы обнялись.
— Хороша! — восхищенно первый не удержался Леха.
— Ты тоже красавец! — улыбнулась я.
— Ну не издевайся. Постарел, поседел.
— Да нет, Леша, ты за те годы, что мы не виделись, только улучшился! — И это была правда.
С собой Леха принес шоколад, коньяк и банку шпрот. С джентльменским набором у него фантазия буксовала.
Мы пили и беседовали. Леха развелся и снимал квартиру на Данилевского. В нее я пришла на следующую встречу. Квартира старая, необычная, на каком-то секретном этаже — полутехническом…
Леха с интересом смотрел за моими передвижениями:
— Что ты, как кошка, обнюхиваешь?
— Никогда не видела ничего подобного.
— Хм… Мы как, вина выпьем, сыра съедим или сразу в постель?
— Ну, Алексей, ты и свинья! — поразилась я неожиданной его циничности.
Леха засмеялся.
— Я предлагаю, а ты смотри. — Но смотреть он особенно не дал. Подошел, обнял одной рукой за шею. Другой рукой провел по спине.
— Кошка! — подтвердил свои наблюдения Леха.
За семь лет он изменился в лучшую сторону во многих аспектах. Но после еще раз цинично подвел итоги:
— Сделал дело — вымой тело!
…И это тоже был не Он.
Война миров
Сапабек рассказывал, как сделал из одной девушки вечную колхозницу.
Работал он тогда секретарем комсомола и оканчивал институт. Годы были пафосные, и при распределении Валентина Чунихина, не подумав, ляпнула, что села бы на трактор и поехала подымать самую захудалую деревню. Сапабек понял, где можно прославиться. За две недели обзвонил все сорок заводов, которые комплектуют ХТЗ, и объявил всесоюзный субботник — чтобы сделать три трактора, один из которых подарить героической комсомолке.
Вручение трактора демонстрировали в киножурналах перед фильмами. Когда Сапабек отдыхал в Ялте, был местной знаменитостью — санаторий по вечерам ходил в кинотеатр. И женщину эту там встретил. Очень она на него обиделась.
Я решила, что внешность у меня исключительно колхозная. Ничем другим объяснить не в силах, почему мамы моих кавалеров другого применения, как в полях Родины, мне не находят.
Сколько нервов тратилось в колхозных баталиях еще с Альбертиком Кадыгробом! Его родители непременно хотели, чтобы я с ними там корячилась, ездила в электричке с мешком картошки туда, а потом осенью выкапывала ее и везла обратно.
Годы жизни с Экономистом тоже были посвящены борьбе за Независимость От Колхоза. Мама Экономиста Джульетта Степановна в национально-политической подкованности, конечно, уступала мадам Кадыгроб, но по части применения моих талантов была с ней солидарна.
Раньше завлекали в село хитро:
— Приезжай, на кошек посмотришь (собак, козлят, цветочки, клубничку…)
Потом:
— Ну, веточки под деревьями пособираешь, лишние листья на клубнике сострижешь…
Приглашение выливалось в тяжелый сельский труд. В двухтысячном году даже Алевтина приехала мне на помощь, и мы выкопали им за день всю картошку.
Весной в очередной раз встал огородный вопрос. Началась беспощадная война, казалось бы, с пустяка. Джульетта Степановна положила глаз на металлические гербалайфовские декоративные корзиночки. Одну из них я подарила Экономисту для хранения компакт-дисков, другая с растущим в ней аспарагусом висела у них в селе уже два года, и еще две я хранила на всякий случай.
Экономист приехал в понедельник из деревни и сказал:
— Мама хочет, чтобы ты подарила ей корзиночку, а лучше две.
— Хочет… Классно. Зачем?
— Ну, какой-то дизайн себе придумала, цветы туда поставить… Что ей передать?
— Я подумаю.
“Самой пригодятся”.
Когда Экономист приехал на выходные в село без корзиночек, Джульетта Степановна решила тут же уточнить по телефону:
— Владик забыл корзиночки, или ты не дала?
— Я не дала.
— Угу… (Оценивающее молчание.) А почему?
— Мне они нужны.
— А зачем они тебе нужны?
— (Изумленная пауза.) У меня на них свои планы.
— Какие?
— (Длинная изумленная пауза. К таким вопросам я не привыкла.) Свои.
— Понятно.
И повесила трубку.
Отчитываться, почему не хочу их подарить?
С Экономистом по приезде состоялся разговор, как в “Собачьем сердце” — у профессора Преображенского с товарищем Вяземской:
— Тебе что, корзиночек жалко?
— Нет, не жалко.
— Тогда почему?
— Не хочу… Подавать, голубчик, обедать?
Экономист, в душе тоже сельский романтик, не видел проблемы. Он не понимал, что на огород ездить мне тяжело не столько физически, сколько морально. Но я опять дала себя уговорить “пособирать веточки”.
В деревне, как только мы сняли куртки, Джульетта Степановна, обиженная из-за корзиночек, бросила в меня топор войны.
— Ну идите, переодевайтесь, картошку сажать надо.
Мы с Экономистом переглянулись и криво улыбнулись — по дороге речь шла о том, что не веточки придется собирать. Наши улыбки подействовали катализатором.
— Что вы улыбаетесь! Что я смешного сказала?!
Мы молчали.
— Полина, я жду ответа!!!
Теперь я молчала, чтобы держать себя в руках.
— Я не понимаю, — разошлась еще больше Джульетта Степановна. — Почему я должна десять раз тебя просить! Валя, когда приезжает, сама бегает, чего бы сделать, а тебя я просить должна?! Что ты молчишь! Отвечай!
Валя — жена старшего брата Экономиста, приезжала последний раз пять лет назад.
Я вспомнила, где у них дверь, поднялась и ушла. Ночью переживала и плакала, два дня молчала, записав под настроение огромный кусок биографии, потом Экономисту объявила окончательное решение:
— Я на огород больше ни ногой. Чтобы твоей маме обидно не было, ваши овощи есть тоже не буду. Я, Экономист, девушка взрослая, себя и своего кота как-нибудь прокормлю.
— А что же ты будешь есть? — поинтересовался Экономист.
— То, что куплено на базаре или в магазине.
— Оно же вредное.
— Ничего, зато нервы в порядке будут.
Война миров – 2. Атака
Решение я приняла окончательное и пересмотру не подлежащее.
“Я как свободный человек могу выбирать, пахать мне на их огороде или нет, а Джульетта Степановна как не менее свободный человек может выбирать — кормить ей меня со своего огорода или нет”. Но выбор я сделала за нее.
С восьмого марта, когда я Владу выдала ноту протеста, привезенное им я есть перестала. В это же время бросила “Гербалайф” и перебивалась дизайнерской халтурой. Рацион сложился из чая, черного хлеба и сои. Чай и хлеб был общественный, а на сою мне как раз хватало.
Через месяц, в специальный день посещения могил, под этим предлогом Джульетта Степановна ворвалась в квартиру для скандала. Сразу полезла в холодильник, шкафы… По ходу осмотра она преувеличенно громко обращалась к Экономисту, накручивая себя еще больше:
— В холодильнике пусто! Ничего не готовится в этом доме! Влад, посмотри, как ты живешь! Это ж сарай! Грязь везде! Что это?.. Стола на кухне нет! Все не как у людей! Пора тут порядок наводить, я смотрю! Нет хозяйки в доме! Я пять лет ждала, когда хозяйка появится, нет, мне самой разбираться придется!
Я сидела за компьютером, делала какие-то манипуляции мышью. Щеки горели, адреналин приливал, левая рука, лежащая на столе, ощущала усиленный стук сердца.
— Нет, ты посмотри! Влад! Ты слышишь, я тебе говорю! Окна пять лет немытые! Я смотрю, мне самой придется приезжать их мыть! Что ты об этом думаешь?
“На здоровье! Приезжайте! Чище будет!”
— Одни таблички дурацкие! Свинарник!
Табличка на входной двери “Влезать здесь”, умыкнутая мной из метрополитена еще с кадыгробских времен, полетела на пол.
— А это что? Ты видел? Дверь засранная! Что люди подумают! Что здесь свиньи? Я тут двадцать лет прожила, а теперь мне перед людьми стыдно!
Зашумела вода в ванной, набираемая в ведро. Послышалось энергичное движение тряпки по двери.
“Ну-ну. Давайте. Мне не жалко. Кто здесь хозяин, мы уже поняли. Сами и мойте, в таком случае!”
Джульетта Степановна, видя, что я не бросаюсь отбирать тряпку с выражением безграничного стыда на лице, решилась на ядерную угрозу.
— Я знаю, что здесь происходит! Чьи здесь сатанинские энергии! Где этот череп?
В художественном училище мы проходили анатомию. И строение черепов в том числе. Один из черепов, стоящих в шкафу кабинета, я унесла в свой натюрмортный фонд. Приглянулся своим цицероновским лбом. С тех пор он всегда был в комнате на видном месте и пугал окружающих. Смешные, право. Очень симпатичный череп!..
— Где этот череп? Я его сейчас найду сама! Я его на кладбище похороню! Полина! Где твой Йорик?
“Сострила”.
— А что?
— Отдай или я его сама сейчас найду!
— Не отдам, — тихо и решительно сказала я. Дело было, конечно, не в черепе.
Джульетта Степановна на рукопашную не решилась, поэтому предупредила:
— Когда я сюда приеду, чтоб его здесь не было!
“О’кей! Если его здесь не будет, то меня не будет тоже”.
Все это время Экономист сидел молча на диване. Потом они оделись и ушли на кладбище.
Я взглянула на потери. Табличка “Влезать здесь” валялась с порванной веревочкой на полу в коридоре. Табличка для Мерлина “Курение в корпусе запрещено. Приказ Ректора № 41”, приклеенная скотчем к кухонному шкафу, была надорвана в нескольких местах. По входной двери ползли белые разводы.
Из дневника Долгорукого:
“Полину в три года возили на море. Уже в поезде выясняется, что забыли ее куклу Лялю. Села на полку, всплеснула ручками: “Гадострофа!”
Был Эдик Дейман у нас в гостях, Полинку перед этим что-то воспитывали. И вот сидим мы, ужинаем, она является из детской, волоча за собой пакет с одежками и игрушками (Ляля под мышкой), обутая и в кофте. «Ухожу от Вас. К Лизе (жена Эдика). Жить. Она не ругается. А вы тут живите. И ты (Эдику) тут живи. Не нужен ты мне. Они меня ругали, а ты молчал»”.
И еще одна запись:
“Полина в два года подпортила внутрисемейные отношения. Вечером заглядывает в комнату, где уже готовятся отойти ко сну моя мать с сестрой, и говорит зловещим шепотом: «Ну что, спите, змеи?» Дамы полагают, что это Алевтина ее так научила говорить”.
— А проблемы в том, — сказала сама себе Полина, — что, пока я нахожусь внутри системы, ничего не пойму. Чтобы разобраться в системе, нужно выйти за ее пределы. Чтобы разобраться с жизнью — надо выйти за пределы жизни. Я помню свои прошлые, теперь уже могу проанализировать там что-то… А в это время настоящая выходит из-под контроля.
Cкорая помощь
Оставшейся бабушке Марии Петровне в феврале стало совсем плохо. Мы с Алевтиной дежурили по очереди, чтобы не оставлять надолго бабушку одну.
На следующий после атаки день в шесть утра раздался телефонный звонок. Соседка бабушки сказала, что ночью у Марии Петровны был приступ, вызывали “скорую”. И я срочно туда уехала. Смена географии, как оказалось, лично для меня оказалась особенно полезной.
Бабушке уже было легче — ей укололи какое-то обезболивающее. Я сидела у нее и ждала Алевтину. Было часов двенадцать, позвонила Экономисту.
— Как дела?
— Ничего. — Голос у Экономиста был такой, будто его слегка придушили.
— Что делаешь?
Экономист замялся. Я вспомнила вчерашний террористический налет его мамы:
— Окна моете?
— Моем.
Такого поворота событий я не ожидала.
— А что, череп выкинули уже?
— Нет.
— А-а, ну мойте.
Мысли у меня забегали. С одной стороны, бабушкин приступ был очень вовремя, если можно так сказать. Я своим уходом сорвала все планы Джульетты Степановны. Показательное мытье окон с демонстративным выкидыванием личных вещей уже получалось не таким показательным.
С другой стороны, от Экономиста я все-таки ждала хоть какой-нибудь реакции. Реакции не было вчера, а сегодняшний приезд убиральной команды говорил о его полной индифферентности. Получается, мы с Джульеттой Степановной что-то делим, а он смотрит… Меня такая ситуация не устраивала.
Когда появилась Алевтина, я коротко ввела ее в курс дела и предупредила:
— В воскресенье я переезжаю.
Подходя к дому Экономиста, я представляла белоснежную стерильность плоскостей и зеркальный блеск металлических деталей.
Джульетты Степановны уже не было. Восстановленные мной вчера таблички висели нетронутые. Особенных изменений в интерьере, кроме двух — в комнате и кухне — помытых окон, не наблюдалось. Череп тоже присутствовал.
— А что это вы так незначительно поубирали? В другой комнате окно немытое. Сатанинские энергии так просто не уберешь.
— Издеваешься?
— Какие тут издевательства. Я бы посоветовала хотя бы экзорциста пригласить.
— Да ну, хватит уже.
— Ты завтра поедешь в деревню, вы там стратегию обсудите. А я в воскресенье уезжаю. Мойте окна без страхов и опасений. Хоть пять раз в день!
— Куда это ты уезжаешь?
— Понятно куда, на Клочковскую. У меня пока своей жилплощади нет, но, слава богу, и я не сирота. Кстати, там окна могут быть тоже немытые — вам есть, где себя проявить.
— Полиночка, ты правда уезжаешь?
— А что я тут делать буду? Слушать по храмовым праздникам угрозы о захоронениях Йорика? Кстати, почему вы его до сих пор не выкинули?
— Я не дал.
— Как так?
— Полиночка… Не уходи… Я поговорил с мамой.
— Про окна?
— Я серьезно. Она больше не приедет… Я тебя не выпущу!
— Экономист… Хорошо… — сдалась я, — пока не уеду.
Экономист облегченно расцвел. А я подумала: “Конечно, ехать на Клочковскую совсем бы не хотелось. Но в следующий раз уеду сразу без предупреждений”.
Экономист, видно, с мамой действительно поговорил, и еще через месяц — то есть, через два месяца от начала моей голодовки За Невисимость От Огорода — в мае он торжественно сообщил:
— Ты можешь есть наши овощи!
— Да-а? А как же ваш бюджет?
— Я же на огороде тоже работаю. Считай, что и за тебя отработал.
— Не утруждай себя. Вы бы себя хоть как-нибудь прокормили. Картошку посадили?
— Посадили.
— Без меня? Ты не представляешь, я так за вас рада!
— Не стыдно издеваться?
— Я думала, сельское хозяйство рухнет.
— Короче, бери и ешь наши овощи.
А я как-то уже и так привыкла. За два месяца на сое и хлебе похудела опять до сорока восьми кило. Даже грудь на размер уменьшилась. Два обстоятельства: похудение и пышноформные малолетки, наблюдаемые на улицах, избавили меня наконец-то от комплекса большой груди.
И весной у меня появилось странное предчувствие близких изменений. Почти физически ощущала начало нового периода жизни.
На столе стояла ваза с абрикосами. На абрикосах отдыхали дрозофилы. Мерлин сидел над вазой и кусал дрозофил. Когда дрозофилы уставали летать и садились опять на абрикосы, Мерлин их лапой оттуда сгонял, пока не перекусал почти всех. Дрозофил осталось штуки три, но к абрикосам они уже не приближались — предусмотрительно летали на расстоянии.
Страшный сон
Зима. Снег. Мы — какая-то команда, человек десять-пятнадцать. Женщина-командир жестким тоном приказывает: бегом пробежать, подняться по лестнице (деревянный мост, как через железную дорогу на вокзале), спуститься к водоему-озеру, по которому ходят льдины. Там нужно забежать на косу и схватить рыбу-чудовище. Она в полчеловека ростом, с человеческой головой и руками.
Впереди меня девочка, черненькая, с бантиком на голове, одетая по-летнему. Очень тяжело бежать, особенно по лестнице — сразу чувствуется недостаточная физическая подготовка. Я добегаю до косы, и становится страшно. Поворачиваю назад. Но нет, надо идти.
Девочка передо мной уже пытается что-то поймать. Рыба утаскивает ее под лед.
Я боюсь. Вдруг откуда-то появляется рядом большеголовый веселый человек и мне помогает: сам ловит зверя и режет ножом рыбе пузо прямо поперек, получается, как рот у акулы. Ужасно страшно — открытая рана. У рыбы некрасивое — с резкими чертами и злое — лицо, руки в резиновых перчатках. Правая наполняется кровью. Этот человек, чем-то похожий на Цицерона, ее снимает и выворачивает, кровь выливается на снег.
Он надевает рыбную перчатку обратно и предлагает рыбу мне. Рыба мне подмигивает заговорщицки, выражение ее лица меняется, глаза светлые и пронзительно добрые. Такое ощущение, что она на сцене, сейчас спектакль разыгрывать будет и кланяться. Мне от этой двойственности страшно, решаю проснуться.
Шалтай-Болтай
Я ехала в троллейбусе на вечеринку. Редакция журнала “Неведомый мир”, где я когда-то работала, отмечала юбилейный выпуск. В троллейбусе мне по непонятной причине вспомнился странный сон, который я видела лет десять назад.
Долго ждала трамвая. В нем сидел пьяница и всю дорогу рассказывал мне “за жизнь”. Я устала, вышла, пересела в другой трамвай и доехала до конечной.
Конечная остановка в параллельном Харькове была возле аэропорта. Если в проекции на настоящий — в районе Алексеевки, район “Монтажник”. Там, на трамвайном кругу, высилось здание аэропорта, вдали виднелись холмы, где мне раньше снились другие сны. А перед зданием аэропорта, прямо на улице, стоял длинный стол.
На одном конце стола сидели трое — отмечали свадьбу. Невеста — грустная уставшая немолодая женщина лет тридцати (десять лет назад она воспринималась именно как немолодая), жених — гиперактивный лобастый громкий дядька, и мама жениха — бодрая полная женщина в ярком зеленом платье с красно-желтыми цветами.
На столе стояли шахматные фигурки — слон, ладья и конь. Эти люди пили из них водку. Я вытащила из кармана хрустальный бокал, и ему все очень обрадовались. Пили осторожно, чтобы не разбить. А мамаша взяла у меня гитару и начала петь хорошие песни: “Никого не будет в доме…”, “Ну, почему ко мне ты равнодушна…”
В редакции, кроме директора, за компьютером сидел какой-то человек. Физиономия у него была знакомая. Он, прямо скажем, не совсем сидел, это было сильным преувеличением. Он присутствовал везде одновременно: что-то смотрел на мониторе, говорил по телефону, разговаривал с директором, эмоционально реагировал на меня и появлявшуюся постепенно публику. Периодически бросался кому-то помогать снимать пальто, давал советы, как ставить столы, записывал для себя в блокнот информацию из интернета. У меня начинало двоиться в глазах.
Я пыталась вспомнить и не могла. Он был крупноголовый, лобастый, собственно, вылитый Цицерон.
Когда этот Шалтай-Болтай увлек меня на кухню чистить картошку, я вспомнила. Это был Юлик Липшиц, которого я видела в гостях у Аллы — знакомой Экономиста.
— Ну что, девушка? Вы неправильно чистите картошку! Ее сначала мыть надо!
— Боже мой, какая хозяйственность!
— Скажи?! — Липшиц лучился счастьем от комплимента.
— Да уж, точно. Ну и как ваши дела?
— Дела у прокурора, у меня делишки! Ничего, потихоньку. А что наша Алла поделывает? — у Липшица взгляд был довольно хитрый и изучающий.
— Я не в курсе. У нас как-то не сложилось в последнее время общение.
— Ух ты ж нет спасенья!
За столом, без всякого сомнения, Липшиц был, что называется, самый главный панк в тусовке. Он не только успевал ухаживать за всеми дамами одновременно, есть, пить и цитировать Жванецкого, он еще пел песни под гитару. Мы допелись до романсов. Кофе Липшиц категорично объявил неправильным.
— Вы, девушка Полина, такой кофе не пейте!
— А какой пить?
— “Чибо” надо пить! Это правильный кофе!
— Ну хорошо, буду впредь пить исключительно его, — улыбнулась Полли. — А чем вы занимаетесь вообще?
— О, да всем! — экспрессивно поднял брови Юлик. — Статьи пишу, рецензии на спектакли, книгу… ищу только издателя…
— А давайте я вас заколдую. Вот волшебный камешек, — Полли достала из кармана “куриный бог” с веревочной петелькой, — я его за красоту подобрала, но со мной он не работает. Сейчас мы его сориентируем на вас, и через неделю найдется издатель. Спорим?
— Это за-ме-ча-тель-но! — обрадовался Липшиц и сказал уже серьезно: — Я знаю очень много талантливых ребят — пишущих. Если получится, сделаем большое дело!
До июля мы с Алевтиной по очереди сидели у бабушки в “гостинке”. Бабушке кололи морфий, успокоение от него было часа полтора. Человек постепенно умирал. За полгода изменилась внешность, сознание постепенно перемещалось из этого мира, бабушка общалась с сестрой — Клавдией, которая, как и обещала мне, ей помогала. Последний месяц бабушкиной жизни практически был распадом физического тела.
Клуб знакомств “Помоги себе сам”
Из дневника Долгорукого: “Полине четыре года. Боится грозы. Ну, не то чтобы очень боится, но весьма опасается. Ухожу вечером по делу, и тут как раз за окном громыхнуло. Полина с ревом бросается ко мне, обнимает за ноги, кричит сквозь слезы: «Не уходи-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! Не уходи-ы-ы-ы-ы-ы!» Уговариваем, успокаиваем, спрашиваю, почему не уходить. Опять в рев: «Вот дулачоо-о-о-ок! Там глоза-а-а-а-а-а-а! Плопаде-е-е-е-е-шь!» Беру на руки, обещаю, что, пока гроза, никуда не пойду. Успокоенная, шмыгает носом: «И холошо, а то ведь ты в зоопалк со мной обещал пойти»”.
Я сидела в “гостинке” за кухонным столом. Бабушке медсестра только что уколола наркотик. Пока тихо и спокойно, нужно было посмотреть, пересекались мы с Липшицом в прошлом или нет.
Внешность в разных жизнях у него менялась каждый раз кардинально, но глаза, точнее, взгляд, всегда оставался один и тот же. И лоб цицероновский. Жил он последний раз перед нашей жизнью веке в семнадцатом, когда носили шорты шарами — ватой подбитые. В старости стал почтенным гражданином, вырастил седую окладистую бороду и умер среди многочисленного семейства.
В Средневековье Юлик Липшиц работал на Святую инквизицию сыщиком. Когда я бродила по городу, замаскированная под уродицу, он случайно заметил выбившиеся из-под парика рыжие волосы, понял, что прикидываюсь. Липшиц выследил меня до дома и стал ходить в гости. Нам было интересно друг с другом, инквизиции он меня выдавать точно не собирался.
Во время гаданий я в Средневековье смотрела в таз с водой. Как-то увидела, что Липшицу нельзя возвращаться в город — убьют. Он ведьмам не доверял.
— Не волнуйся зря. Мы еще встретимся, — легкомысленно сказал Липшиц и вышел.
В тот же день его пырнули ножом из-за угла.
Потом начались странности. Технически смотрела я на Липшица, но видела не Юлика, а какого-то другого человека. Чувствовалось, что другого. Даже растерялась как-то. “Надо же, не Юлик, а полупроводник какой-то… Хорошо, досмотрю уже, а потом разбираться будем”. Так вот, до Средневековья Липшиц… то есть Некто, ходил из варяг в греки. И обратно. У него было несколько своих кораблей, сам он был варяг — и воин, и купец одновременно. Во время хождений по Днепру Некто неоднократно останавливался в моей славянской деревеньке. После одного рейса корабли раскидало штормом по порогам, и они пришли в село по отдельности. Одни раньше, другие позже… Конечно, у варягов дисциплина поддерживалась на уровне, но отношения в коллективе были сложные. Один из подручных давно точил зуб на моего Некто. Даже как-то проследил, с кем он роман крутит, — шел за ним до условной лощины, где мы с Некто встречались на любовных свиданиях. Отомстить было несложно, оставалось только найти подходящий случай. После бури на Днепре корабль лже-Липшица пришел позже всех. Непоправимо поздно. К этому времени бойцы с другого корабля, устав от долгого плавания, решили развлечься. Науськанные злодеем, выловили меня и оттащили в ту самую лощину… Они не знали, чья это девушка.
Когда пришел корабль Некто-Липшица, я уже повесилась в той же лощине. Липшиц расстроился. Жить не хотел. И по варяжским моральным кодексам решил прихватить с собой побольше обидчиков. Собрал своих людей на корабле, устроил праздник, подпоил, вывел судно на середину Днепра, поджег воск, накрытый мехом, топором прорубил дырку в трюме и пошел на дно.
До этой жизни мы встречались на Востоке. Я случайно оказалась в чьем-то гареме. А юный Некто гулял там по саду. Один раз, спрятавшись в тени за углом здания, он подкараулил меня, схватил за руку и выдернул к себе из яркого солнца. Так и познакомились. Но вскоре я из гарема сбежала и уплыла на корабле, охмурив какого-то купца (купцом был Минц). Некто, наверное, после этого решил в следующей жизни тоже корабль себе завести.
Жизней было много. Хоть до вечера сиди, глядя, как он по планете кувыркается.
Сразу нырнула в еще одну. Египет. “Как-то нескромно”, — решила я и застеснялась прямо на кухне. Потом сосредоточилась, четко увидела свой профиль, такой же, как и сейчас, только смуглый. Золотые браслеты, большой зал, я на троне… Мааткара Хатшепсут Хенеметамон, к черту формальности — царица Хатшепсут. Чей-то глубокий взгляд меня держит в фокусе непрерывно…
Я сразу узнала эту сцену, она мне снилась за два месяца до нашей встречи с Юликом в редакции. Точнее, три дня подряд снился один и тот же сон: я сижу на коленях у одного и того же человека, ощущая волнами от него защиту, покровительство и заботу. Все три дня сюжет был один, а лица у мужчины разные: восхищенного Сенмута — архитектора Хатшепсут, варяга-утопленника и еще какое-то, совсем некрасивое, с нервным большим ртом, но харизматическое. Третье лицо было где-то рядом.
Я посмотрела на бабушку — бабушка спала морфийным сном.
“Что делать дальше? Непростой этот Юлик… Пойду проветрюсь”.
Я вышла из подъезда, сощурилась на солнце… сделала несколько шагов, и тут нахлынула какая-то слабость. Я автоматически протянула руку к дереву рядом и чуть не потеряла равновесие. Дерева не было. Его не спилили, его как будто не было вообще.
Жаркие похороны и холодные мысли
В июле моя бабушка — Мария Петровна — умерла. Три последних своих дня реальность она не осознавала, и внешность ее сильно изменилась — черты лица заострились, взгляд был направлен внутрь, было видно, что остались последние дни. Полли знала, что бабушка умрет во время дежурства Алевтины, но предупредить ее не успела.
На улице было почти сорок градусов жары. Организовывать похороны нужно было очень срочно. Полина попросила Экономиста съездить на базар и помочь донести сумки с продуктами. Бабушка человеком при жизни была чрезвычайно общительным, людей на похороны приходилось ждать много. Экономист желания помочь не выразил:
— Не могу — у меня дела.
Больше просить Полли не стала. Позвонила, как в прошлый раз, Романову. Романова не было дома. Тогда позвонила Липшицу. Юлик помог купить, у него даже продавцы на базаре были знакомые, и отвез все в “гостинку” на своей машине.
Глядя, как отдаляются они с Экономистом друг от друга, самостоятельную жизнь Полли решила начинать как можно скорее — “гостинка” по завещанию отходила ей.
Один психоаналитик решил провести психоанализ на художнике-авангардисте Федорове. Вова Федоров послушал, сколько мог, а потом разбил у психоаналитика на голове сырое яйцо.
В середине августа позвонил Липшиц. Он сказал:
— Во-первых, могу подарить тебе мою книжку.
— Честно, что ли? — поразилась Полли.
— Мамой клянусь, зачем мне врать? Камешек-то работает! Во-вторых, хочу пригласить тебя завтра на чтения моей новой пьесы, а в-третьих, прямо сегодня одна премьера, в общем — собирайся.
Полина долго думать не стала. Но по дороге спросила:
— А что за спектакль-то?
— Это новый коллектив, недавние студенты, но очень талантливые! “Городской театр” называются, спектакль “Павел I”. Да сама увидишь.
В тесноте Малого зала Дома актера играло всего три человека, но смотрела Полина на одного, и холодок пробегал по коже головы, шевеля волосы. Граф Пален был одно лицо с тем — третьим — жизнь которого через полупроводника Липшица увидеть не удалось.
— Юлик, кто это? — почему-то сразу охрипшим голосом спросила Полина.
— Марк? Ну что ты! Отличный актер, институт искусств окончил. Да весь “Городской театр” оттуда. А что? Познакомить? Они очень перспективные, написала бы рецензию какую…
— Нет-нет! — поспешила отказаться Полли. — Нет… я это… не пишу по заказу, в общем.
“Гостинка” forever
“Умолять ее было бесполезно”, — фраза из какого-то мексиканского сериала, тем не менее, ситуацию отражала. Губы сжались в пучок, застыла складка между бровей, и смотрела Полина вбок — нос воротила. Экономист еще раз на нее взглянул, вспомнил почему-то песню Челентано “Сюзанна”. Радио вдруг на полуслове включилось, что-то буркнуло и заиграло “Сюзанну”.
“Надо же, — подумал Экономист. — Наверное, вибрации через пол уловил”. От музыки Полина слегка оттаяла. Складка между бровей стала мельче, и губы приняли, скорее, капризное выражение. Взаимное молчание теперь напоминало совместное прослушивание концерта.
Экономист на всякий случай решил помолчать еще — канал “Мелодия” явно действовал на Полину благотворно. После “Сюзанны” запел Иво Бобур “Как молоды мы были”. “Супер! — обрадовался Экономист. — Это ее любимая песня. Еще одна, и все о’кей!” Но радио на втором куплете хрюкнуло, самопереключилось на другой канал, и Экономист понял, что проиграл. Начинать говорить надо было раньше. Теперь через радиопомехи уверенно пробивался новомодный Константин Гончарь. Полина вслушивалась в текст и мрачнела на глазах. Гончарь пел что-то: “…молчания стена. Я один и ты одна…”
“Ведьминский притон! Полтергейст! Сама небось наколдовала из принципа!” — подумал Экономист.
Полина сказала холодно и равнодушно:
— Мне сейчас позвонить должны.
— Понял, ухожу. — Экономист старался изобразить веселость. — Значит, я завтра тебе позвоню.
— Угу.
Полина закрыла за Экономистом дверь и улеглась на матрац. Надувной темно-зеленый матрац заменял диван. Температура в комнате была плюс двадцать шесть, но по полу слегка тянуло сквозняком. Полина закуталась в шаль, лежала и думала: “Ну я же права? Если бы я этого не сделала, то потом пожалела. Никто перед носом не маячит…” Полина встала и сварила себе кофе — он настраивал на гораздо более решительные мысли, чем, например, чай. А кроме кофе и чая в квартире продуктов больше не водилось.
Полина только переехала, о чем, собственно, и был разговор с Экономистом, который таких поступков от нее не ожидал. В душе он уже считал себя почти женатым человеком, пять лет совместной жизни как-никак. А Полина так не считала.
— Влад, разумеется, неплохой парень, — рассуждала вслух Полли, — но хватит. Он был моим отцом когда-то, хотел этой встречи, все случилось… У любой жизни есть смысл, цель, предназначение, и все, что происходит в ней, с виду такое хаотичное, на самом деле подчинено неким закономерностям, которые отсюда, изнутри этой жизни, сразу не видны. И пока я ничего не понимаю, медленно схожу с ума и зарастаю тиной. Каждый человек творит — свою жизнь. Я вот к чему-то стремлюсь, ищу, разочаровываюсь, снова ищу. Но как щенок слепой. Сейчас я освободилась от всего: бабушки умерли, Алевтина уехала к Пашке в Израиль, от Экономиста я ушла, никаких привязанностей нет. Рукопись почти дописана. Выход где-то рядом.
Опять хрюкнуло радио. Полина на него сердито посмотрела, и радио чистым голосом пропело: “…песне ты не скажешь до свиданья, радио “Мелодия” с тобой”. И добавило: “А теперь передача «С песней по жизни«”.
— Вот именно! — заметила Полина и, пока трепался диктор, решила загадать: — Если я все делаю правильно, пусть мне знак какой-нибудь будет.
“Там для меня горит очаг,
Как вечный знак забытых истин.
Мне до него последний шаг,
И этот шаг длиннее жизни…”
— подтвердил Корнелюк.
Алла в ожидании Полины говорила с кем-то по телефону.
— Слушайте, как вы меня все достали, е-мое! — крикнула в коридор Алла. — Не слышно же ничего! Алло… Да. Что, уже? Поздравляю. Я думала, это так и не состоится. Ну так заходи, я завтра после двух дома. Да. Пока.
Алла закурила. В кухню влетела ее раскрасневшаяся дочь Олька.
— Мама! Он дурак!
— Я тебе покажу, кто дурак! — громыхал следом Олег — одноклассник Экономиста. — Сейчас я по тебе соплю размажу! — И кинул в Ольку прилипалку для стен.
Олька оглушительно завизжала и спряталась за Аллу.
Прилипалка распласталась по стене, медленно стала собираться в кучку и сползать.
— Так! Все вышли! Оля, я кому сказала! — Алла быстро расставила всех по местам. — Олег, Оля! Идите в комнату, дайте отдохнуть, в конце концов! Ты как приходишь, она невменяемая становится!
— А что я? — отнекивался Олег.
— А ничего! Чаще ребенка навещать надо!
— Ты у меня сейчас получишь! — пообещала Олегу Олька. — Я Владу расскажу, как ты в меня соплю запускал!
Олька подобрала упавшую на пол прилипалку и кинулась догонять Олега. Алла взяла карты Таро. Разложила. По картам предмет страсти был холоден. Получалось не то, что Алла желала видеть.
— А вот мы сейчас ему позвоним и узнаем, в чем дело.
Алла набрала номер. В трубке Марк ответил:
— Да.
— Привет, — чарующим голосом сказала Алла. — Ну, как у вас дела? Что-то вы не звоните.
— Нормально. Занят был.
— Чем же это?
— Работой. — В голосе Марка через вежливость начинало сквозить раздражение.
— И какой же работой?
— Знаешь, Алла, — сорвался наконец Марк. — Мне уже надоели твои вопросы! Я занят, мне сейчас некогда с тобой говорить. И вообще я не намерен на них отвечать! У тебя своя жизнь, у меня — своя! Занимайся своими делами!
— А что это мы так кричим? — удивилась Алла. — Я тебе не жена, чтобы на меня кричать!
— Вот именно! — подвел итог Марк. — Вот на этом давай и закончим наше общение.
— Не сильно и хотелось! — высказалась Алла и повесила трубку.
Снова закурила. Сварила кофе и поставила на подоконник. Несмотря на прохладный осенний вечер, половина окна была открыта. Мерзлячкой Алла не была.
“Козел! — подумала Алла. — Ишь, фифа какая!”
В дверь позвонили. В квартиру ворвалась Полина.
— Привет! — Полли метнула взгляд на количество обуви. — Что, воскресный отец?
— Да уж, — скептически заметила Алла. — Проводит профилактически-воспитательную работу. Кофе? Я себе уже сварила.
На кухне сквознячком створку окна захлопнуло и придавило чашку, кофе Аллы вылился на улицу. Снова раздался звонок в дверь. Полина услышала энергичные препирания Аллы с кем-то. Вернулась Алла, держась от смеха за стенку.
— Ох! — Алла смеялась так, что слезы выступили на глазах. — Ох! Кофе ей на голову!
— Кому?
— Соседке с нижнего этажа! Ох!… Она в это время в окне торчала, и кофе вылился ей на голову!
Отсмеявшись, Алла поделилась последними новостями.
— И вопросы я ему не те задаю, — закончила Алла. — И таким тоном, будто я на его свободу покушаюсь! Тоже мне герой-любовник!
— Мы сейчас выясним, — сказала Полли, раскладывая свои — обычные — карты. — Позолоти ручку!
— Ты мне деньги сначала нагадай.
— Угум… Появится король червовый. А вот и твой трефовый, только он тебе не нужен.
— И хорошо! Уж как-нибудь мужика себе найду… Так что, деньги будут?
— Будут. Но небольшие.
— Трефовый не нужен… Да пошел он! Увидел твою фотографию с Олькиного дня рождения, пристал — познакомь.
— Надо же! — удивилась Полина. — Что, вот так прямо и познакомь? Да кто он?
— Артист великий. В каком театре играет — не знаю, а живет тут неподалеку, приходил несколько раз в мой магазинчик… Ну, я женщина одинокая, сама понимаешь…
— Артист? Артист чего? Я в театрах часто бывают, может, видела.
— Он в каком-то новом. “Городской театр”, что ли…
Полина вопросы сразу прекратила и ушла в себя.
— Эй, а ты мне обещала какие-то рецепты омолаживающих снадобий… — напомнила Алла и, увидев непонимающее выражение на лице собеседницы, уточнила, — из страны Пунт. Ты сказала, что знаешь древний рецепт.
— Я? — поразилась Полли. — Когда?
— Да вчера позвонила, еще Олька трубку сняла. Ты ей столько о храмах, построенных Сенмутом, нарассказывала — она до сих пор из интернета не вылазит, все читает о Древнем Египте.
Полина сидела с довольно глупым выражением лица, закрыв рот рукой. Совершенно точно, что вчера она ни Ольке, ни Алле не звонила.
Полина ехала в метро к себе в “гостинку” и читала рекламу на стенах вагона: ““Три богатыря. Все на защиту печени”… Все на защиту печени. Васнецов. Бред… День сегодня удался, ничего не скажешь”.
На улице было совсем темно. Горели фонари. Полина шла, засунув руки в карманы, чтоб не мерзли, и с непривычки ощущала легкий дискомфорт. Дискомфорт оказался еще и выраженным наружно — на ботинке развязался шнурок. Полина в темноте огляделась, подошла к недавно спиленной ветке на дереве, чтобы опереться. И отдернула руку, как ужаленная. Спил, сделанный два дня назад, был покрыт корой. Давно и надежно наросшей корой, из которой торчали, к тому же, два небольших побега. Полина занервничала, почему-то посмотрела по сторонам. Улица пустынна. Потом встряхнулась, запретив себе думать о дереве, пошла дальше.
“Как-то одиноко, что ли? Так вот одна, и дома одна, но ничего, это поначалу. Потом привыкну. А там Влад сидит один. Посуда немытая, лег спать, наверное. Тоскливо ему, неуютно. Зато сразу поймет, откуда пыль на телевизоре берется. Для них стараешься, чтобы с веником перед носом не бегать, а они думают, что ты на диване с книжкой лежишь и целый день красоту на себя наводишь, а домашними делами Пушкин занимается… Приду сейчас, французов поставлю… Мирей Матье. Нет, Азнавура”.
Дома Полина открыла журнал “Харьков — что, где, когда”, взятый у Аллы, пролистала. На литстранице увидела текст Пичахчи: “…испытывает… незнакомую и невыразимую любовь к этому мужику, которому готова покориться, отдаться навсегда… которого Зинка, умная и смелая, гордая Зинка, вдруг признает хозяином, своим единственным господином. Она становится маленькой и беззащитной, как девочка. Девочка-ребенок. Как будто отец держит ее сильными руками… и отец, и мужчина в одном лице, и возлюбленный, и господин — горячий огонь внутри нее, от которого она тает, как льдинка, берущий ее — и она догадывается, что это Бог… а она… думала, что Бог далекий и никакой, а Он оказался вот этот…”.
— Утопия.
Часы показывали половину одиннадцатого. Полина покрутила кран — воды как всегда не было. Она дернула наугад с полки книжку, открыла приблизительно на середине: “Однажды вечером я был дома, в своей одинокой комнате, и занимался тем, что лежал на диване, стараясь делать как можно меньше движений”.
— А вот это надо прекращать, — сказала Полли, бросила одежду на стул и легла спать на свой матрац.
Броуновское движение
Директор унитазной конторы Игорь Беличенко сидел в “Тайфуне” и перекусывал. Тут к нему подошел незнакомый гражданин, похлопал по плечу и сказал:
— Привет, братан!
— Привет, — на всякий случай поздоровался Игорь.
— Ну что, как дела?
— Да ничего. Нормально.
— Ты все в медицине?
— Нет, — честно признался Игорь, — бизнесом занимаюсь.
— А-а, ну давай! Пока.
— Пока.
И ушел.
Как Полина ни старалась, избежать знакомства с бывшим предметом страсти Аллы — Марком — ей так и не удалось. У магазинчика подруги Марк появился без предупреждения, встрял в разговор, вызвался проводить Полину до метро. Потом несколько раз домой.
Теперь Полли сидела у Аллы и возмущалась:
— А чего ты вообще всем подряд мои фотографии показываешь?
— Не всем. — Алла эмоциональному всплеску Полины удивилась. — И не показываю. Они за стеклом в шкафу стояли. Он как увидел, сразу спросил: “Кто это? Познакомь немедленно”. Как-то ты странно разволновалась.
— Ладно. Проехали, — ушла от темы Полина.
— А как там наш Экономист? — спросила Алла. — Привыкает к мысли?
— Привыкает. Специально посуду не моет и не убирает, ждет, что я вернусь и наведу порядок. Пришла за вещами, под телефоном нашла пять рублей и записку: “Нет червяков, сухого корма. Закончилось мыло. Купи”. Полная разруха. Бедные рыбки… Написала ему тоже: “Ты бы хоть пропылесосил, что ли?”
Тебя не найти целыми неделями! — орал в трубку Экономист. — Я звоню — тебя никогда нет!
— Не ори, — сказала Полли. — Мы во вторник виделись, а сегодня четверг. Какими неделями?
— Ну, какая разница! — стушевался Экономист. — Целыми днями. Где ты ходишь?
— По делам.
— По каким?
— Важным.
— Ах вот как! — обиделся Экономист и многозначительно помолчал. — Значит, у тебя важные дела. Ты, наверное, меня уже не любишь! — Экономист говорил с вызовом, надеясь на опровержение.
Полли так и подмывало эту гипотезу подтвердить, но она сдержалась и постаралась обойти тему:
— Ты, собственно, чего звонишь?
— Ах, вот как, уже и позвонить нельзя! — Влад сам себя развлекал.
— Если больше сказать нечего, до свиданья!
— Подожди. Я пошутил. Давай сегодня поужинаем. Я приглашаю тебя на ужин! Рыбу куплю, ты ее пожаришь. И еще можно пирог с яблоками. Сделаешь? А хочешь, я грибы вместо рыбы куплю, пожарим их с картошкой? Что ты там голодная сидишь? Так и испортиться можно…
Приняв “приглашение на ужин”, Полина решила, что попутную уборку Экономистовой квартиры и мытье недельной посуды она проводить не станет. Зато Экономист, войдя в кухню, первым делом спросил:
— А посуду ты не помыла?
— Помыла ту, которую использовала для приготовления.
— Ты что, совсем теперь не будешь здесь мыть посуду?
— А почему бы тебе не прийти и не помыть посуду у меня?
Экономист надулся, но исходящий из духовки запах пирога сразу вернул его в веселое расположение духа:
— Пирожок! Ух, какой красивый!
Они тихо полулежали на диване. Влад смотрел телевизор, Полина читала. Вспомнился Марк, и на ее лице засияла влюбленная улыбка. Чувствительный Экономист заподозрил неладное, приподнялся и посмотрел на Полину. Увидел, хотя она постаралась вернуть нормальное выражение лица, понял и, ничего не сказав, улегся обратно. Так и молчали, и делали вид, что заняты телевизором и книгой.
Полина теперь работала дома — писала статьи для журналов. Когда не писалось, дома усидеть было трудно, хотелось в гости. Со своей компанией Полина опять виделась редко — у людей своих проблем хватает, зачем их еще грузить дополнительно? А грузить было чем.
С Аллой было проще. Она, как всегда, курила на кухне — кухня была самым уютным местом в ее квартире. Полина сидела с тусклым лицом и уже десять минут молча размешивала непонятно что в чашке кофе. Алла новостями делиться не спешила, а Полина, кажется, вообще разговаривать не собиралась.
— Ну? — иронически начала Алла. — Так и будем молчать?
Полли молчала.
— Что, депрессия?
— Депрессия, — подтвердила Полли.
— Чего вдруг? Наш общий друг наплевал в душу?
— Марк? Нет. — Полина поежилась от холода, попыталась как-то закутаться в свитер, вздохнула и опять заболтала ложкой в чашке.
— Хватит уже. — Алла отобрала чашку. — Хватит уже ломаться, выкладывай.
— Да что выкладывать? Этот Марк… Я вспомнила его. Мы в Париже встречались. Он в Лиможе родился, потом, когда в Париж переехал и стал работать, клакером устроился в мой театр…
Алла посмотрела на Полину странно. Потом как будто мысленно махнула на все рукой и качнула головой продолжать.
— Понимаешь, у него характер взрывной, неугомонный, беспокойный — потому что ищет себя. Очень творческая личность.
— Насколько я его понимаю, — добавила Алла. — Марк очень хороший стратег.
— Да? — спросила Полли и опять замолчала.
— Это все? — удивилась Алла.
— Нет, — опять потускнела Полина. — Ты понимаешь, я вот думаю — это во-вторых — какого хрена я вообще к нему пристала. Ну он же не виноват, что я в него влюбилась! Представь, живет человек, а тут кто-то зачем-то влюбляется… Меня к нему тянет. Чувствую, что это тот самый человек, но он какой-то не такой. Как будто мне подсовывают пустой фантик. Но это он — точно знаю. Не могу объяснить, в общем.
— Что, выслушала претензии?
— Нет, по интонации заметно. Не хочу навязываться. Теперь сижу в депрессии.
— Из-за такой ерунды? У тебя что, знакомых мужиков больше нет, чтобы депрессию развеяли? Несколько оргазмов, и все моментально пройдет!
— Не могу. Мужики — это когда любви нет.
— Эк, я смотрю, тебя серьезно зацепило!
— В прошлой жизни я его, фактически, вытолкнула на сцену. Он подался в массовку, чтобы ближе к театру быть, мы как-то за кулисами разговорились. Он меня на год младше был, но рядом со мной как дитя. Я ведь уже на весь Париж известна была… Порекомендовала его в труппу. Но он не мог по правилам играть, тем более что тогда в театре больше декламировали с подвываниями, чем играли, а Антуан хотел настоящей жизни.
— Антуан?
— Да. Андре Антуан. В общем, он ушел, свой театр создал. Да и вообще стал замечательным режиссером. Такой талантище! Он первым запрещенного Золя на сцене поставил! Потом директором театра “Одеон” стал… в кино потом ушел… От него весь Париж содрогнулся! — Полина заметила, что Алла скучает и добавила жареных фактов. — Мы шифровались тогда, не афишировали связь. Все думали, что он к Саре Бернар неравнодушен, из-за нее там отирается…
— Боже, какие имена. С тобой крыша съезжает.
— …Мы встречались только в театре, по закоулкам прятались, за кулисами. Боже, Алла, я его до сих пор помню!.. Ну, а потом я умерла, а у него через два года сын родился. Марк умер стареньким, в сорок третьем году в оккупированной Франции… это уже неважно. Вот мы встречаемся и сейчас… Не могу даже сказать что, но что-то меня нервирует. А из своих эмоций я не хочу цирк устраивать… Хотя он, думаю, знает, что я чувствую.
— Это несложно, — заметила Алла, — с твоим выразительным лицом. А самооценку срочно надо повышать. У тебя какая-то нездоровая жертвенность. Марк жертвенность любит, но для тебя это ненормально — долго не выдержишь.
— Понимаешь, и депрессия от невзаимности, и подсознательный страх, что Марк, не дай бог, эту взаимность проявит… Тогда я не буду знать, что делать.
Оранжевая шизофрения
Опять зоопарк, опять спуск Пассионарии. То самое место на холме, где есть переход в другую реальность.
Я почему там оказалась — решила сократить себе дорогу. По дорожке впереди и позади меня идут прохожие. Но калитка зоопарка закрывается у нас перед носом, на ней табличка “обеденный перерыв”.
Сразу после этого земля под ногами начинает проваливаться в буквальном смысле. Справа, где был тротуар, им оказывается стена из больших камней. Тротуар был ее верхней частью. Вся земля перед тротуаром-стеной стала рвом шириной с многоэтажный дом.
Я ухватилась руками за стену — повезло, стояла рядом, а многие прохожие просто упали вниз. Женщина в розовом костюме втягивает меня за руку на стену. Мы стоим и думаем, что же делать. А разрушение продолжается.
На этой же стене по другую сторону от ямы образовываются арки, похожие на арки акведука. А в яме, на месте, где была калитка зоопарка — только ниже ее метров на двадцать — возникает дверь, спуск к ней сам как-то покрывается асфальтом, становится более пологим. Можно даже спрыгнуть. А мы стоим на тонкой перемычке “акведука” — несколько людей, пойманных в ловушку.
Полная женщина в пестром платье решительно собирается шагнуть в одну из арок “акведука” — не стоять же так вечно. Больше никто пока рисковать не хочет, но женщину в ее начинании поддерживают. Она шагает в арку, и мы видим в этой арке совершенно другой мир — черно-белый мир советской жизни годов пятидесятых. Женщина в ужасе прыгает обратно к нам. А там ездят “победы”, как в старой кинохронике. Женщина в отчаянии решается снова уйти в тот мир — она считает, что другого выхода нет.
Мы кукуем дальше на стене. В прошлое меня не тянет. Обращаюсь к даме в розовом и только теперь осознаю, насколько мы внешне похожи. Договариваемся, что я пойду на разведку — в дверь под бывшей калиткой зоопарка.
Спрыгиваю со стены, иду по спуску, приоткрываю дверь, заглядываю.
За дверью интерьер XIX века. Комната, молодая рыжая женщина с мужчиной о чем-то беседуют. У него резкие черты лица, короткие светлые волосы, немного скрипящий голос… И детский взгляд, от которого все переворачивается внутри. Дама уходит, мужчина садится в кресло, подпирает рукой подбородок. Это его кабинет: блестящий черный рояль, паркет, темный ковер на полу, полосатые — темные с белым — шторы. Огромный письменный стол с книгами и рукописями.
Вдруг между моих ног из комнаты наружу проскакивает маленький, пушистый, песочного цвета зверек, какая-то смесь белки и тушканчика. Я ловлю его и возвращаю в комнату. В это время выскакивает еще один. Пока ловлю второго, убегает первый. Наконец, впускаю их обоих обратно, закрываю дверь и возвращаюсь.
Взбираюсь на стену “акведука”. В арках открылись разные параллельно-временные реальности, и большинство стоявших на стене людей в них ушли, решив, что торчать просто так дальше бессмысленно. Дама в розовом, однако, осталась, ждет меня. Мы надеемся, что появится возможность вернуться в наш мир.
Из одной арки выскакивает совершенно мокрый человек. Он вернулся, как сам сказал, именно из нашего мира, но из будущего — такое пространство тоже открылось, и он там уже побывал. Мокрый человек говорит, что в нашем мире на месте этой дырки в земле, образовавшейся на наших глазах, теперь находится водохранилище — провал затопили.
Уже ночь. Мы втроем заглядываем в эту арку. Там тоже ночь. Огромное водное пространство, позади которого силуэт большого здания — видимо, Госпрома — все в огнях.
В квартире наконец-то включили отопление. Полина с наслаждением потягивалась на своем надувном матраце, с удовольствием вспоминая забытые прикасания постельного белья к телу.
“Доводят людей до свинского состояния, — бродили в голове мысли. — То воды нет, то отопления. Как хорошо спать без одежды!”
Вставать не хотелось. Хотелось так лежать и потягиваться, потягиваться… Вдруг на краю сознания мелькнула тень сна. Что снилось, Полина вспомнить не могла, но тень вызывала беспокойство. Полина перевернулась на живот, уткнулась носом в лежащий на полу кальянный табак (специально для запаха подложила коробочку почти под матрац), сон не вспоминался, но ассоциативно возникли шизофренические мысли: “Я в своем уме или уже в чужом? Что-то тут непонятно. Такое ощущение, как будто Марк — это два разных человека”.
Валяться стало невыносимо, Полли подскочила и, может, чересчур энергично занялась разными утренними делами — под такие мысли не сиделось, а когда руки заняты, думалось активнее.
Подумать было над чем. Марк вел себя слишком по-разному. Нельзя сказать, что Полина сама всегда вела себя одинаково, но в разности поведения Марка было что-то не то. Например, по телефону Марк был куда суровее и злее, чем при непосредственном общении. Мягко говоря.
“Это я как раз могу объяснить, — решила Полина, — версии такие: например, нестабильность отношения ко мне. Или вот как у меня было с Германом: пока его не видишь, придумываешь разные гадости, а потом встречаешься — и: “Какая душка!”, а потом он уходит, и опять”.
Но, во-первых, даже не обращая внимания на телефон, встречи тоже различались. Как будто Полли звонила и у себя в гостях принимала одного Марка, а ей звонил и приглашал к себе в гости другой.
“Я, наверное, больная. Кофе надо меньше пить. Марк-то один, а у меня шизофрения”.
Объяснить себе внятно Полина ничего не могла. Это было на уровне ощущений.
— Хорошо, давай проанализируем, — сказала Полина чайнику. — Давай представим, что я действительно неизлечимо больна, и проанализируем. Почему, когда я звоню, мы всегда договариваемся встречаться у меня, а когда он звонит, то я в какой-то день сама туда еду с его ключами, и сама туда вхожу, хотя он всегда дома и выходит из другой комнаты? И ни разу наоборот. Ни разу, когда я звоню, он не приглашает меня в гости, а, когда он звонит, ни разу не предлагает приехать ко мне или встретиться где-то еще.
“Потом, во-вторых, нельзя же быть настолько разным у меня в гостях и у себя. Нет, у меня маразм… Разницы никакой нет… Нет, есть!”
— Я не понимаю! — застонала Полли. — Тут что-то не так, но я не понимаю что!
Чайник подтверждающе закипел, Полина залила кофе кипятком, села на стул и уложила начинавшую болеть голову на руки.
“Давай снова по порядку. Все нормально, но что-то меня беспокоит, и надо выяснить что. Настроение? Пропускаем — на то оно и настроение. Разговоры? Нет, не они. Квартира?”
— О-о-о! Квартира! — Полли подняла голову, глаза у нее были с пятак. — Квартира!
Полина отнесла чашку с кофе в комнату и заходила кругами.
— С квартирой что-то не то!
“По телефону Марк иногда, или даже довольно часто, говорит, что занимается разными хозяйственными делами, а по той квартире, где я была, я бы этого не сказала. — Полина отпила кофе и заходила дальше. — Какое-то она оставляет чувство, как будто декорация. Декорация… Что-то в ней ненастоящее. Мрачная квартирка. Как будто в ней никто не живет. Как можно жить в квартире так, чтобы оставался вид, что там никто не живет, а?”
— И потом странно, почему он с самого первого моего визита дал ключи, и ни разу не встретил меня, а выходил из комнаты, когда я уже была в квартире? И почему, когда он у меня, то ни разу не вспоминал о моих приходах к нему в гости, да еще делал вид, что меня у него вообще никогда не было? Господи, ну почему ты не дал мне ума, а только одни чувства? Ладно, как раз именно чувства меня и беспокоят.
Полина зажгла благовонную палочку и легла на матрац. Лежа думалось плохо. Полли села за стол, покрутила на блюдце чашку, встала, взяла бутылку с отстоенной водой и стала поливать цветы. На третьем цветке приложила руку к груди и замерла. Потом этой рукой закрыла рот и прошептала:
— И отношение ко мне у него тоже разное! У себя он мне рад, но его что-то сдерживает, а у меня он ведет себя полностью наоборот: чувствует себя свободно до бестактности и выпендривается, что я рылом в калашный ряд. И телефонные беседы совпадают. Как будто в гости меня приглашает совсем другой человек, не тот, которому я сама звоню… По-моему, брата-близнеца у него нет… Нет, это не депрессия, это хуже.
По дороге Полина понимала, что нарушает правила, но иначе не могла. Иначе начинался съезд по фазе. И погода на редкость была мерзкая — с утра непрерывно лил холодный ноябрьский дождь. Полина постоянно держала руку в кармане, зажав в кулаке ключи. Так с ними и ехала. День этот был недоговорной, но Полина решила прикинуться, что ошиблась квартирой, если откроют какие-нибудь родители Марка или вообще посторонние люди. Подсознательно Полина чувствовала, что эта квартира со слегка облезлыми стенами в оранжевой побелке, какой-то ненастоящей мебелью, только подтвердит все ее опасения.
“В такой квартире люди не живут, — стоя перед пыльной дверью, думала Полли. — Такую квартиру люди сдают квартирантам. Или там ремонт непрерывный? Почему я сразу не обратила внимания?”
Полина позвонила. Еще раз. Постучала. Сказала:
— Вам телеграмма.
Никакой реакции. Тогда решилась и открыла дверь тем ключом, который ей дал Марк в ее первый сюда приезд.
Квартира была пуста, как и всегда. В коридоре на вешалке не висело ни одной вещи. В кухне, кроме плиты, стола и мойки, тоже ничего не было. За окном без занавесок лил тот же дождь.
Полина подобралась к той комнате, из которой всегда выходил Марк, приоткрыла дверь, заглянула. Комната была пустая, похожая на оранжевую, только более пасмурная и с серовато-голубыми стенами. “Какой-то такой сон мне снился, — подумала Полина. — Когда-то давно”. Такой же диван, стол, стул, лампа на столе. Полина прошла комнату насквозь и вышла в другую дверь. За дверью почему-то оказалась прихожая с кухней.
“Что-то я не помню, чтобы из прихожей был вход в эту комнату. Две квартиры совместили, что ли?”
За окном кухни валил снег.
— Ничего себе! Как же я домой поеду? Неужели так быстро погода переменилась? — Полина подошла к окну.
На земле лежали сугробы, тротуары были уже расчищены и посыпаны песком, люди ходили в зимней одежде.
— Когда же они успели? Да только что шел дождь!
Полина еще раз посмотрела вокруг. Смотреть, собственно, было не на что. Полли пожала плечами и вышла из квартиры.
На улице было не слишком холодно, пальто на Полли было зимне-осеннее — единственное — под которое зимой надевалось несколько свитеров, но осенние ботиночки по снегу скользили, и ноги в них сразу замерзли. По пути к метро Полина ощущала какую-то странность, как будто что-то забыла.
— Нет, я так не могу, — пошарив по карманам пальто и обнаружив все на месте, решила Полина. — Наверное, что-то заметила, надо вернуться. Интуиция меня еще не подводила, это только я подводила ее.— Полли пошла обратно.
В квартире она с удовольствием погрела руки на батарее в кухне и вошла в комнату.
— Надо везде посмотреть, — сказала себе Полина, прошла из пасмурной комнаты в оранжевую, вышла из нее снова в кухню, — ничего подозрительного нигде не находилось.
Полина открыла входную дверь, постояла в сомнении, нахмурила брови, покачала головой и вернулась к кухонному окну. За окном, как и утром, шел дождь, на земле были лужи.
В метро Полина молчала даже мысленно. Только на “Советской Армии” подумала: “В подъезде я входила каждый раз в одну и ту же квартиру. Из прихожей дверь в комнату одна. Кухни обе одинаковые, или она одна. Когда я первый раз в квартиру вошла, комната была оранжевая, а из нее я вышла в серую. А во второй раз я вошла в серую, а вышла в оранжевую. Это шизофрения?.. И погода сегодня странная”.
На следующий день она сдула матрац, сложила с ним в рюкзак массандровский “Красный Крымский” портвейн, какие-то вещи и молча, никому ничего не сообщая, переехала в эту квартиру окончательно. Если Марк в ней когда-нибудь появится, объяснит что к чему. А не появится, так и не надо — она давно хотела выйти из этой бессмысленной хаотичной жизни.
“Может быть, начну все заново, — решила Полина. — Если плывешь по течению, то получаешь то, что подплывает к тебе само. А там, кроме нужного мне человека, никто меня не найдет”.
Сонные параллели
Электронная почта. Вопрос:
— Юра, зачем ты в «Х-что, где, когда» меня как Изабель сделал, а не как Изя?
Ответ:
— Ответов, как ни странно, голова подсказывает дофига, хотя это еще те ответы:
1. А «Х-что, где, когда» знает.
2. Хорошо еще, что сделал «как Изабель», а не как Бог черепаху.
3. Гендер-шмендер.
4. Поц-сознание.
6. Пробач, схибив.
В квартире Полина в оранжевой комнате не задержалась — этот цвет ей никогда не нравился. В серой комнате она по-хозяйски полезла по шкафам и кладовкам — надо же было как-то обустраиваться. В ящике письменного стола лежала пухлая растрепанная тетрадь.
— Отлично! И почитать на ночь есть что.
Устроившись там же, почти что под столом, на своем матраце, Полли полистала рукопись. В нее были вложены карандашные иллюстрации в стиле Бидструпа. Подписанные “Полли”, “Женька”, “Шурка”…
— Дежа вю, — пробормотала Полли, — как будто я ее уже где-то видела…
“Летний сухой паек с взрывной силой разряжался в книжное обжорство учебного года, пока я в седьмом классе не словила новый “приход” от “Таинственного незнакомца” Марка Твена: “Когда человеку кажется, будто он принимает решение, как ему поступить, так ли, иначе, то колебания эти входят звеном в ту же цепь, и решение его обусловлено. Человек не может порвать свою цепь. Это исключено. Скажу тебе больше: если он и задастся подобным намерением, то и оно будет звеном той же цепи; знай, что оно с неизбежностью зародилось у него в определенный момент, относящийся еще к его младенческим годам… — Да, он не в силах уйти от первого же поступка, совершенного им в младенчестве. Но я властен освободить его”…”
Примерно на трети тетради ее сморил сон, но утром, едва проснувшись, она продолжила читать дальше. По хрустящему снегу сходила в магазин за маслинами, багетом и консервированной кукурузой, открыла портвейн:
— А жизнь-то налаживается… — улыбнулась Полли, перелистывая страницу. — Интересно тут… на меня чем-то похожа… Когда читаешь чью-то биографию, со стороны все так логично кажется: живет человек, развивается, к чему-то стремится, ищет, разочаровывается, снова ищет…
Дочитав, Полина вышла в кухню. Нетрезво пошатываясь, подошла к окну. Между сугробами осторожно пробирались люди. Один мужичок, большеголовый, в натянутой почти на глаза шапке и темном пальто, поднял голову, их взгляды встретились. Полина улыбнулась и помахала ему рукой. Мужичок удивился и пошел быстрее.
— Вот что надо сделать! Липшицу книгу отнесу. Он же теперь издает всех. Ну, мало ли… Может, еще кому пригодится.
Она забрала тетрадку из комнаты, сунула в карман пальто.
Полина решила, что Юлика надо искать в Доме актера — он и вправду был там. Стоял в фойе, энергично споря с каким-то лысым студентом с режиссерского факультета.
— О! Привет-привет! — обрадовался Липшиц Полине. — Какими судьбами?
— Персонально к вам, друг мой, — церемонно поклонилась Полли. — Камешек работает?
— Еще лучше, чем раньше! Да вчера вот только говорил с издателем насчет сборника современной драматургии. Если есть что…
— Есть. Но не пьеса. Держи. — И протянула ему тетрадку.
— Ага! Хо-ро-шо! — заинтересованно сказал Юлик. — Оставайся, сейчас студенты тут покажут кое-что… современную трактовку Гоголя.
— Не сегодня, — рассеянно махнула рукой Полина.
Подходя к дому, она поняла, как устала. То ли от алкоголя, то ли еще от чего… Открыла дверь. В прихожей стоял черный рюкзак.
На шум из комнаты высунулась светловолосая голова Марка. Он, улыбаясь, рассматривал Полину.
— А я уже на ту сторону с чемоданом собрался…
“Как это в нем совмещается, — подумала Полли, — скептическая улыбка с опущенными уголками губ и беззащитный взгляд ребенка?”