Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2008
* * *
Где нет меня,
И никогда не будет,
И не было —
Подумаешь, меня…
Там тишина, по крышам семеня,
Разбрасывая страсти семена,
В чужие входит ноющие груди,
И незнакомые, пустые имена
Звучат, живут, как будто это — люди.
Дома, квартиры, комнаты, полы
И трещинки в подгнившей половице –
Всё может под ногами подломиться
И выпорхнуть — фьюить! — из-под полы
Хитона, тоги, рясы, сюртука,
Камзола, фрака, пиджака и куртки, –
Как вспугнутые выстрелами утки,
Как всхрапы недобитого быка.
Но я, где нет меня,
Конечно, не увижу
Ни всполохов далёкого пространства,
Ни всплеска испаряющейся жижи,
Хотя — есть способ.
Есть гремучий транспорт.
Ползучий транспорт. Насекомый транспорт,
Способный протащить сквозь — ближе, ближе…
В одном из члеников его — найдёшь ячейку
И вставишь левый глаз в проём его окна,
Где скачет лес, какой-то странно-чей-то.
А чей? А непонятно ни хрена.
А за стволами, под кустами — нет меня.
И между цепкими мостами — нет меня.
В собаках, мучимых глистами, — нет меня.
В устах, скрепляемых устами, — нет меня…
Перечисление — оставим. Нет меня.
Оно — огромнее, чем там, где есть я,
И занимает не одно созвездье,
И даже то, что управляет мной.
А потому — смирись. Не всхлипывай. Не ной.
Где нет меня, там я не променял
То, чего не было, на то, чего не будет.
Там настоящие чужие люди
По-настоящему не знают про меня.
Надежда Муравьева
* * *
Потеплевшую землю целуют густые соцветья
Невесомой черемухи в кольцах зеленой коры.
Можно месяц поймать рыболовною сетью
И в ладонях затеплить костры.
Можно падать наверх, зацепив по дороге отсюда
Серпантинную ленту небесных путей и комет.
Встретить заячий след отпечатком звезды у запруды,
Серый заячий след.
Различить из окна деревянную лестницу, выше
Голубиных харчевен, несущих себя на Восток,
Можно выйти из дома, дойти до холма и услышать,
Как река прибывает всего на глоток.
Можно снега не ждать, можно сердце стыдом не тревожить,
Можно лучше не быть и обрядов своих не хранить,
Можно писем не слать, на земле виноватых не множить,
Никого не любить.
В этом юном покое, в силках невесомых созвучий,
Непричастных равно вдохновенью, метаньям и лжи, —
Ураганная сила, что ствол расщепляет могучий
И разносит закат на грохочущие этажи.
Эта странная память застыла в молчанье стооком,
Но движенье ночное — и память рванулась за ним,
И глядит неотрывно, бессмысленно, смертно, жестоко
Распеленатый мир, порожденный сознаньем твоим.
Алексей Макушинский
Попугай
У Гумбольдта описан попугай,
в Америке, конечно — в Южной, в джунглях
таящийся и помнящий слова
на языке племен, давно погибших.
И значит — что же? Значит — все прошло,
прошли вожди и воины, цари
и царства, боги умерли, лежат
в развалинах их брошенные храмы,
легенды и преданья позабыты,
героев нет, красавицы истлели
в земле, навек рассыпались их бусы.
И только попка, старый и большой,
в зеленых перьях, с наглым желтым клювом,
все помнит, и слова на языке
исчезнувшем звучат в нем ясно, гулко,
как, вот сейчас, по улице шаги,
в осеннем мраке. Вдруг взлетает он,
и медленно, все выше, поднимаясь,
от ветки к ветке, где-нибудь на самой
вершине леса, тяжело садится.
Здесь все иначе, время здесь неважно.
Былое и грядущее под ним
вздымаются могучими волнами.
Лазурь небес прозрачна и легка.
Слова его разносятся над миром
торжественной, таинственною вестью,
немой для копошащихся внизу,
и все же внятной им, как весть шагов,
по улице все дальше уходящих.