Из современной украинской поэзии
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2008
украинских поэтов. Журнальная подборка, собранная из разных имен, – всегда
лишь набросок. Поэтому составителям показалось естественным отказаться от
привычных иерархий в пользу диалога, ощущения живого разговора между поэтами
разных культурных поколений и географических регионов. Запад Украины
представлен на этих страницах Юрием Андруховичем и тремя поэтами из
поколения “двадцатилетних”: Галиной Глодзь, Екатериной Бабкиной и Галиной
Ткачук. Восток страны репрезентируют “тридцатилетние”: Сергей Жадан, Анна
Яновская и Роман Трифонов. Столичную поэзию мы связали с именем Оксаны
Забужко, а поэзию украинской диаспоры – с фигурой Василя Махно. Редакция
выражает благодарность Светлане Буниной за участие в подготовке публикации.
Галина Глодзь
enter sandman
маленький человечек
нам засыпал глаза песком
ты теперь даже не видишь
всех изъянов моего тела
можешь ощутить лишь на ощупь
какое оно твое и горячее
это странно
все равно что коснуться другого себя
не знаю можно ли
любиться в присутствии сказочных существ
если ты позволишь
если отпустишь на волю мои пальцы
обещаю завязать ему глаза
или лучше закопать его в песок
оставив на всю реальность
лишь сонные наши тела
* * *
вот этот город родила вода,
он до сих пор в ночи вздыхает тяжко,
то Ганг, то Сену требует, дурашка,
он сам течет куда-нибудь туда,
ручьями талой грязи – на карьеры,
на терриконы на подвалы на
последние страницы новой эры
в полубезумном танце доконав
исполнен диких снов и злых порывов
горячих слов ночей наперечет
пульсирует и бьется и течет
хватает ночь за стриженую гриву
в своих пороках непоколебим
то юн то сед всегда на мокром месте
то грянет громом черной бурей свистнет
то кротко глянет оком голубым
* * *
девочка-буддистка
летит
в трех сантиметрах от земли
чтобы не растоптать букашку
с желтыми крыльями
девочка-лотос
медитирует с открытыми глазами
видит белые облака
и голодные рты
девочка варит рис
чтобы накормить небо
на котором почти не осталось звезд
запах пара сладок
так соблазнительно
ловить его пальцами
и откусывать по кусочку
девочка-трава
с синими ладонями Будды
босоногая
танцует на вершинах Тибета
под дешевую фонограмму
девочка мерзнет
в своих шелковых покрывалах
тем не менее
находит силы
согреть бедную букашку
с желтыми крыльями
Варшавские тексты
1.
Rezbiarz
это как если его о воронах расспрашивать
тех что всегда в сентябре над Варшавой мелькают
он улыбнется смущенно и скажет przepraszam
он улыбнется и скажет тебе
я не знаю
кто они
может кажутся только поскольку усталостью
полон город наполнен дыханьем туманом
это как если спросить у него или аиста
правда ль с Востока
неуж из Каира
Египта
Судана
пес встрепенется преодолевая зевоту
город засмотрится в гладь бестревожного тока
он обернется следя направленье полета
правда ответит
да деточка
правда
с Востока
7.
ruchomosc
не она
от встревоженной ветром воды
чья вина
что челны оставляют следы
помолчи
и послушай как сводят мосты
нас в ночи
не заметят мосты с высоты
что за звук
это ворон не то человек
сотни рук
или сотни протянутых рек
все челны
на песок волокут ночевать
только мы
свой оставим с волною играть
* * *
Прозрачные рыбы они в воде невидимы из них
невозможно приготовить праздничное блюдо
и непраздничное блюдо точно так же невозможно
рыбы прозрачны их можно выпить
набрать в ванну полную ванну прозрачных рыб
холодных и точно вода на ощупь
можно на них заварить чай или травяной настой
они заполучают цвет трав или чая или крови если
ты вскроешь вены в ванне
рыбы прозрачны пока о них не знаешь
пока не боишься воды из которой
в любой миг может образоваться рыба
непрозрачная
обычная
съедобная
пресноводная
мертвая
Бог твоей улицы
знаешь
как ему холодно
когда хотя бы в одном окне на улице
не горит свет
что там они – спят
любятся на ледяных простынях
покрытых невидимыми
и оттого вдвое опасными знаками незачатья?
знаешь
как ему на рассвете
когда оживают трамваи
а из темных на протяжении всей ночи окон
вылетают разочарованные ангелы снов
и дешевые презервативы?
знаешь
как он тихо дышал
чтобы ты
преждевременно проснувшись
не распознал в трамваях бутылках и соседях
знамения угрозы отсутствия этого света за пределами улицы?
слышишь
он бог
и он столько бился над тем
чтобы снег пошел еще не сегодня
и чтобы в жестянке на кухне
еще оставался кофе
а в пепельнице
довольно крупные окурки
то есть
настолько крупные
чтобы ты отвлекся курением
по крайней мере до тех пор пока
не пустит корни заточенное в презервативы семя
и прорастет тем самым
чего ты ждал на этом свете
на протяжении ночи
Кафа
Paзвe нe знaл oн, чтo Aллax видит?
Taк нeт! Ecли oн нe yдepжитcя,
Mы cxвaтим eгo зa xoxoл –
xoxoл лживый, гpeшный.
И пycть oн зoвeт cвoe cбopищe.
Малого росту,
Зеленое платье,
Сама чернява?
Она хватает тебя за косы,
Ведет на рынок
Людей
В Кафу!
Просторы Крыма –
Чужая повесть
Я сплю под небом,
Не знать бы страха!
Разлив дороги
Несет-уносит –
Все друг за другом
Уходят
В Кафу.
Друг, – молвлю, – свет мой,
Что с нами сталось,
Зачем за мною
Бредешь
Без спросу?
Но держишь, держишь.
Вприщур уставясь
Берешь за руку,
Берешь за косу…
А я – не зверь, я
Терплю неволю.
Того не сдвинуть,
Что Бог поставил
Мы все хотели
Волшебных Ольвий.
Мы все ходили
В златую Кафу.
Четверо,
которых нет,
говорят
Первый:
кабы я бы был бы,
гудел бы на дрымбе
в бубен бил бы
и нору рыл бы
была бы дрымба –
клал бы ее в губы,
по травам брел бы,
разорял бы срубы
я бы клял вечер –
заклинал уголь,
я бы брел – вепрь,
я бы плыл – угрь
а чтоб ты прознал бы
во мне зверя,
таился бы днем бы,
растил бы перья
Второй:
кабы я был бы
носил бы я нимбы,
мох бы взул бы,
на стерню сел бы
ведь цветики – сила,
зелен мох – шерстка
в сене я жил бы,
во единой горстке
Третий:
кабы я был бы
кораблем плыл бы!
Четвертый:
я б тебя встретил
кабы я был бы!
НОВЫЙ ОПЫТ
И вот – шарахаю головой во
все четыре стены зараз
(И на такую голову хватило у Бога меди!) –
Отмалчиваюсь на твердом – шатаясь, как водолаз,
Который вместо жемчужин нагреб из подводной – мидий.
“Что же в этом плохого? Съедобная штука. Ведь
Было бы хуже, спустись паренек впустую”.
А что кровенится струп на лбу – это медь
Небесная разбивается подчистую.
… И горько помнить внутренний жемчуг – он
Явственно ждет на дне, вот только бы новый опыт!
Плоское обошло с четырех сторон,
И на певучий рот новый лоб не добыт.
* * *
Мой дом Вас не любил.
Нет, он не бил зеркал,
В которых Вы сбывались, как навеки,
В посудных буднях рук не распускал,
Пока, слезу задерживая, веки
Мои – сбивались ждать. Не огрызался шкаф,
Ковер Вас не встречал столпами пыли.
Мой дом был женщиной, как и моя душа.
И угождал, чтобы его любили.
И все-таки мой дом Вас не любил!
Я ощутила место перелома,
Когда – и “домосед”, и “старожил”, –
Враз убедилась, что не знаю дома.
LIKE A CAMEL, LIKE A WEASEL, LIKE A WHALE
Г а м л е т. Вы видите вон то облако, что похоже на верблюда?
П о л о н и й. Правда, оно похоже на верблюда.
Г а м л е т. По-моему, напоминает ласку.
П о л о н и й. Действительно, выгнулось как ласка.
Г а м л е т. Или как кит?
П о л о н и й. Совсем как кит.
У. Ш е к с п и р, “Г а м л е т”. Д е й с т в и е III, с ц е н а 2.
Я не успею освоиться в речи китов.
И если бы даже попала на нужные радиоволны,
которые городу-океану вдоль целого побережья
сообщают сигнал безвоздушной тревоги: “Синие братья!
По такой-то команде в такой-то день китового года
начинается выброс группы на каменный берег.
Ориентация на человека.
Проща-а-йте. Приём!” –
то не считала бы странного свиста в эфире.
Даже в своей телефонной трубке – и то не узнаю
голос кита-командира.
И не смогу расспросить
о причине их массовых самоубийств.
(Причина, однако же, есть, без причины неловко,
нехорошо, непристойно, противно мироустройству,
и, наконец, – кто дал право так поступать с человеком…
Должна быть причина).
Может быть, это религиозная секта – с культом страданий?
Или какой-нибудь метод ведения войн (весьма необычный):
влажные адмиралы с обеих сторон
меряются интеллектом на глубоководье,
после целое племя (уже побежденное) движется к суше и смерти?
Может быть, им не по нраву наше глухое соседство? –
О котором на той частоте, в тридевятом эфире
хор китов гремит голосами “Битлз”:
“Остановите землю, нам хочется выйти!”
Ингрид Йонкер1 плывет им навстречу – киты
салютуют ей сталактитовым лесом фонтанов,
“До свидания, братья киты”. – “До свидания, Ингрид,
скоро увидимся”.
(Уникальный хорал для человечьего и китового голоса).
В голом небе всплывает туча:
Гамлет мог бы назвать, но слабеет сознаньем…
1 Южноамериканская поэтесса; покончила с собой, заплыв в океан
Сергей Жадан
* * *
Третий день сквозь блажную муть.
Третий день знал бы кто-нибудь,
Как взамен песка я на ветер лёг,
Как на дне мешка – вино да чеснок.
Зато под сукном, как в листве зверёк,
Афганский зарыт паёк.
Тридцать дней хоронюсь во мгле,
Ем траву, сплю на земле,
Собирая по крохам, как звук в стишок,
Бесценный мой порошок.
Тот самый, что тенью пропащих душ
Лежит на хребте Гиндукуш.
Смерть в затылок мне дышит, где
Нет воды – подведёт к воде,
И пока я из проруби мёрзлой пью,
Держит флягу мою.
Всё унес, что позволил рост,
Не один обошёл талибанский пост.
Выбрался в город, продал телефон.
Перешёл таджикский кордон,
И на пятую ночь, как один мне сказал,
Я увидел Ростовский вокзал.
Сам разглядывал погранца,
Солнце в траве, туман от лица.
Длинный день. Чумовой базар.
Главное, скинуть у дома товар,
Выскочить, хоть на кривой козе,
К цыганам на ХТЗ.
Но смерть караулит того, кто идёт,
Смерть и держит меня, и ведёт.
И бессонницы посреди
Вздрагивает на моей груди.
Тихое утро, темный вагон.
Это последний мой перегон.
Больше дороги обратной нет.
Вот он, меченый кровью след,
Тягостно, будто бы карп в глубине,
Пуля сидит во мне.
Жизнь потихоньку теряет вес,
Когда ты вдыхаешь горячую взвесь,
Когда выдыхаешь конфетный джем,
Требуя синий LM.
Кровь запекается на рукаве,
Ждёт меня разве кузнечик в траве.
Заперты двери, задраен лаз,
Только душа, не смыкая глаз,
К уху прикладывая рожок,
Тело моё стережёт.
* * *
Смерть моряка речного флота
Спрятана в прибрежной глине,
Доколе вершит он свою работу.
Доколе муссоны стоят в долине.
Смирные баржи. Проворные шхуны.
Что над течением реют.
Перебирают басовые струны:
Доносят. Она не будет твоею.
Женщина с чем-то серебряным в горле,
С сердцем фарфоровым, как посуда,
Настаивается на своём горе,
Не дожидаясь вестей оттуда.
Бросила всё, что могла иметь бы,
Прячет дожди глубоко в теле.
Слышишь, в её волосах – за медью
Плач рыболовецкой артели?
Так что плыви, огибая пороги,
За тёмной турбиной едва поспевая,
Дальше и дальше от этой тревоги,
Дальше и дальше от этого края.
На золотые огни малярии.
На сломленный голос девы Марии.
На волглые веки одесских туманов.
На прелые ополоски лиманов.
На скумбрии плавники багровые,
На рваные ветры с ночного пирса.
На верную смерть
От чёрной крови,
То есть
Технического спирта.
Тут полагается малость ласки,
Чтобы в улыбке разжались губы,
Чтобы как водится в этой маске –
Каждому оку по пятаку бы.
Там и потьма набежит из сада.
Звёзды легко перестанут сниться.
Глядь – там и сердце поймёт, что надо
Остановиться.
* * *
Я чётко помню голоса,
Предметов станционный список,
И правду-матку, что росла
Среди буфетных одалисок.
Там солнце – сочный апельсин, –
Разбрызганное по бейсболкам,
Сгорало быстро, как бензин,
Как лёгкий трёп на верхних полках.
Там горечь склеивала мрак,
С поэтами поэты пылко
Делили сахар и табак
Что те воры на пересылке.
Подшит мой подворотничок,
Нашивки срезаны с шинели,
И туча тёплая течёт
За перешейки еле-еле.
И невзначай сощурив глаз,
Средь тишины и перегуда
Я здесь внезапно вспомнил вас
И сам себе сказал – покуда
Свою не выберешь юдоль,
Всё за тебя решает случай.
Так вырастает алкоголь
Между лопаток розой жгучей,
Так каждого, кто сторожит
Товарный груз тревожной ночью,
Посмертно вспомнит, может быть,
На сортировочной обходчик.
Так в миг, когда я отойду
За брызгами ночных приливов,
Он растерзает пустоту
Сигналами локомотивов,
И мой багаж ценою в грош,
Затерянный в почтовых залах,
Осклабится,
Как острый нож,
Как перец,
Как смола на шпалах.
* * *
Полевой командир, твоё сердце покрыто туманом,
Вот ты и ждёшь, чтобы этот туман растерзали,
Партизан только там и считается партизаном,
Где в наличии враг, против коего партизаним.
И не видно лица – это волосы длинные, что ли?
Иль лихие береты да рваные ваши мундиры
Развеваются, плещут,
Как будто осеннее поле,
На котором лежат перепуганные дезертиры.
Только знай – что ни ночь, появляется тень повстанца,
И под окнами кружится, как боевая химера,
Не сказать оборванец – на дне его грубого ранца
Нидерландский табак
И книжка Аполлинера.
Ну что, комполка – псалтырь на груди или сонник?
Почты заждался? Боишься рожка не услышать?
Да какая там почта, – только и скажет полковник. –
Мне всё равно
Никто не пишет.
Анна Яновская
Новый быт
(цикл)
1
Тихий улиц гудёж, мост и пиво на парапете.
И тебе себя жаль, будто лампу подсветки при свете —
Предрассудок буржуйский, — когда по предместьям-границам
Ходит сон, ходит тьма.
Жара.
Разглядываешь картинку на бумажке от конфеты,
доеденной по дороге.
Над тобой — бетонная сень.
За тобой
кто-то выложил на стене замки и всадников.
Под тобой — ветер
пересыпает в ладонях
обёртки конфет.
А ты — не археолог,
не детектив,
и все авторы здесь для тебя —
загадка.
3
За стеной чей-то голос отчётливо скажет: “Не нада!” —
только звуки прокатятся мимо горячим клубком —
и откроются вдруг чёрно-белые люки-квадраты,
и меж них балансируешь хрупким бессильным коньком.
Кто-то, кран отвернув, из башки вымывает мороку,
чтобы мысли остались, но вышли дурные следы,
чтоб у края постели не видеть недобрых пророков —
тех, чьи очи бледны и мутны, как омелы плоды.
4
Разговор
Идёт вдаль.
Трезвый, — тебе почётное место на подоконнике,
Созерцай пурпурное небо над мегаполисом,
Прихлёбывай пламя из вычурного напёрстка.
Маленькая лампа на кухонном столе.
Гость и хозяин раскуривают трубку.
Дым
Обседает твой нюх душным веником.
Гость и хозяин озабочены,
Заняты
Каждый своим
И говорят слаженным дуэтом.
А ты
Выглядываешь наружу
С этажа, притопленного темнотою двора,
Завезённый по доброй воле
Старинным решётчатым лифтом.
Город
Темнеет, путает ещё свежие твои следы.
Вот на всю стену карта Европы:
Попробуй,
Отследи свой маршрут,
Обозначь местопребыванье.
В пространстве есть невесомость,
А во времени — вот такое, как нынче.
Здесь ты и заночуешь:
Средь индийского барахла, складного велосипеда,
Архивов и микросхем, рассыпанных по полу,
Прессованных восточных ароматов, деревянных беременных слоников —
Отмеченных мудрой загадкой вещей,
Только присыпанных пылью,
Носков, прячущихся, как коты, под диван.
А утром придёт холод и чёткость мысли,
Верная дорога дальше и чьи-то приветливые объятья.
Придёт из кухни хозяин, ходивший за живительной влагой.
И с этажа на этаж,
Как в часах,
Будет тихо
Пересыпаться
Песок.
5
Мира сего переходы подземные,
к, но при входе — заклятья,
Незадолго
Где-то в твоих лёгких
которые ты бережёшь от сквозняков и дымов
как музейные смотрители — старинные иконы
ещё не явился звук
за ним не пришёл другой
потом ещё
и ещё
они идут
такие разные чудаковатые
неслучайной компанией
ведь вместе легче и не так страшно
спешат
но не всегда попадают вовремя
на транссонный экспресс
чтоб промчаться пустыней снов
на шаткий паром
чтоб переплыть речку сомнений
на последнюю маршрутку
чтоб не сворачивать на околицы недослов
так что часто должны ожидать
поворачивать
расспрашивать встречных о дороге
чтобы успеть
туда
где ныне толчётся скопище
таких как они а не таких
в пункт
что зовётся
моё ожиданье
Песочное печенье с кофе
твоя земля
глядит на меня
светлоземными глазами
из каждого кириллического
дверного проёма
электронного письма
с темой
soon summer
и я думаю
какой масти кони
что несутся сквозь твои сны
прямо сейчас
ибо разница разница во времени
твоём и моём
позволяет быть в этом уверенным
а покажи мне людей у которых время совпадает
даже когда они спят в одной постели
даже когда не единственный раз
и я угадываю
какие лица у всадников
какие дороги они выбирают
и главное почему
и слышишь ли ты звуки того вечного галопа
или в твоих ушах как чаинки на дно
всё ещё
оседают
дневные ролики европа плюс
я отослал тебе двенадцать снов
бандеролью до востребования
говоришь они не дошли ещё
а уж @
семью семь раз обернулась вокруг себя
говоришь таможня
относится к снам
слишком придирчиво
и часто оставляет
разве что коричневые обёртки
с затёртыми описями
утренних пробуждений
а письма твои доходят беспрепятственно
и в них сотни строчек о счастье
на самом-то деле о счастье
хотя внешне об усталости времени музыке
и прочей повседневной антропологии
и я уже точно знаю
какое оно твоё счастье
песочное
как печенье
ожидаемое
как кофе
на песке
тот кофе что принесёт
приближающийся кельнер
утро
* * *
к ночи день
как сложился паззл
мы с тобою
кофе с корицей
заиграл предрассветный джаз
(он нам слышится или снится?)
и вливаются токи дня
в приоткрытые сонные рамы
будто турка полным-полна
озареньями и страстями
остаётся добавить два
мелких терпких зерна свободы
(из краёв где растут слова
и не считываются штрих-коды)
ИЮЛЬСКИЕ ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ
1. (Тюрьмы)
Липы поры увяданья стоят золотые,
безмолвные.
“Было здесь несколько тюрем”, – сказал
Неборак. Отголоски старинных подвалов,
их называли, как будто девчонок или трактиры, –
“Доротка”, “Под ангелом”, хуже всего –
“Татарня”, где прежде всего умирали глаза,
а свет укрывался за пазухой,
в ртах безъязыких!
Молчанье теперь ни к чему. Это даже не памятник
архитектуры. И не реку упрятали в трубы.
Но из нас каждый смог бы сказать:
“Липы поры увяданья – падучие звёзды.
Полны девчонок трамваи”.
2. (Река)
Дойдя до реки, мы к воде
прикоснулись руками.
В июле так любим мы тело воды,
текущее в пальцах.
Сто мельниц тут было, и сто водяных
колёс, и зелёные заводи плёсов,
где рыба давалась нам в руки.
Царство камышье, держава кувшинок –
всё было рекой.
Нагретые за день местечки в песке
оставались – не наши и наши –
остывать до рассвета.
Сколько нас не сбылось,
по мосту прошедших над Полтвою,
сколько
прошло по мосту и навеки
пропало в зарослях правого берега.
3. (Гвоздильня)
Кто-то сказал: “Мы не те,
Существуем в туннелях и окнах,
только нам не дойти до гвоздильни
что вон там, за углом”.
Остаётся сидеть на ступенях
и петь.
Может, так одолеем мы стены, прицепим
голоса к кирпичным обломкам
и вытрем глаза?
Может, так и услышат нас те,
кто нас ждет за углом?
Остаётся себя обыскать,
и последняя спичка в последнем
кармане
колюча, как гвоздь.
4. (Пиво)
Мы терпеливо пережили пору
жары июльской.
Мотоциклы минувших дней и арбалеты
остались в прошлом.
Золотая не светится Роза. Семьсот
беспокойных, измученных жаждой атлетов
с пересохшими глотками, нервами.
Море, спаси нас! Купанье
острых и твёрдых адамовых яблок
во взятой приступом башне.
О, как мы покорно ждали!
Каждый глоток – как причастье.
Под рубашками раны от стрел
проступают.
5. (Дух)
Разреши мне кружить над тобою.
Я знал Иосифу Кун, я знал нескольких женщин.
Песий Рынок встречал меня бешеным лаем,
а монахини с улицы Сакраменток
прятались в нишах.
Но ни разу не выгнал меня Макольондра,
я всегда при деньгах и не очень пьяный.
Покажи мне свой город. Мне хочется
идти вот за теми
девицами в красном.
Я хочу позвонить
из вон тех телефонных будок,
я хочу набрать номер Иосифы Кун
и услышать,
как она скажет:
“Разреши мне кружить над тобою”.
6. (Забвенье)
Итак, ворота – это вход.
Есть города, в которые нельзя
войти через ворота.
Есть города, в которые нельзя
войти.
Приносят огромный ключ и всё ищут,
в какую бы скважину сунуть, да только
нету ворот, а стража рассыпалась
в пыль. Семь ветров забавляются
в покоях и на площадях.
Настежь открыты предместья, и стража
растёт зелена и упруга.
“Замарстинов, Кульпарков, Клепаров” –
перечисляешь вполголоса, только
не вспомнишь, как называлось
дерево,
под которое больше она не приходит.
7. (Ребро)
Я отдал бы своё ребро
в анатомический театр.
Там большие сердца мясников и любовников,
распухшие, чахлые лёгкие
трубачей, стеклодувов, курильщиков,
грустные печени пьяниц,
татуированный орден героя (как раз над соском)
и руки того палача –
по двенадцати приговорам.
Об иных же не скажем ни слова.
Я отдал бы ребро.
Может, что из него бы и вышло –
рыба какая,
ева
иль ветка
забытого дерева
гинкго.
8. (Замок)
Прогулка верхом – это очень приятно.
А нам остаются лишь кухни
на задворках поместья –
просторы прокуренных гнёзд,
где горы немытой посуды и вазы
с неживыми цветами и где
в кранах сухих чуть пульсирует
влага зелёных болот.
Стряхнём пепел на стол
и прольём недопитые капли.
Брат, нащупай вон там на стене выключатель –
я не вижу тебя,
до утра ещё триста минут.
Спят господа и прислуга,
и лошади спят,
и нам не войти в эти комнаты.
нас не зовут.
9. (Рынок)
Замок спускался на землю всё меньшими замками
с одною-единственной башней,
а благородные графы становились мало-помалу
жокеями, фотопортретами
и восковыми фигурами.
Разрушенье квартир и мансард
и шахматных партий в беседках
сказалось на самочувствии –
мы пить захотели.
И вот наконец, дойдя до Лысенка,
где лица в окнах как в старых газетах,
увидели мы,
как дома продаются, картины, гравюры,
девчонки.
Из “Татарни” светили подземные крылья.
10. (Круг)
Город – словно созвездье.
Как часто, блуждая, мы шли
на свет тех домов, от которых
не осталось и камня!..
И кто нам поверит, что шли мы на свет?
Как часто искали мы устье,
и мост, и причал
в полночных пустынях дворов,
и кто нам поверит, что здесь все было рекой?
Только проходят сквозь нас города
в забвенье.
Мы их называем,
находим другими. И вот
утром выходишь на площадь и все узнаёшь:
липы поры увяданья стоят золотые,
безмолвные.
Перевод с украинского Ольги Нечаевой
Василь Махно
Иегуда Амихай
Герберт привёл ко мне Иегуду Амихая которого я засушил как гербарий
и оставил под именем кактуса сабра хотя Амихай родился в Германии
а сабра это евреи родившиеся в Святой земле
Страница Амихая так долго пролежала в какой-то немецкой
книге о сюрреализме что запахла камнями Иерусалима и я эти камни
использовал в кладке стихов как чёрные метки на белом полотне
и они поросли зелёным мхом в Книге холмов и времён
Санду Давид и Маргалит Матитьягу рассказывали мне про Амихая
когда мы ехали с Санду в синагогу в Нови Сад
с Маргалит в ресторане гостиницы Казино мы макали белый хлеб в мёд
который стекал по рукам до локтей
когда читали стихи на вечере его памяти в Нью-Йорке
то всем раздали копии стихотворений на иврите и на английском
и весь зал распевал на иврите так словно перед тем в буфете набрал
полный рот маслин
тогда ещё вечером лил сильный дождь и впору было заказывать такси
зонтики вырывало из рук и они летали вместе со своими владельцами в районе Нью-Йоркского университета и не у кого было спросить адрес Еврейского Центра
одна случайная студентка на пустынной улице
указала мне на здание возле которого я бессмысленно кружил полчаса
и когда мы говорили из её рук вырвало зонтик и я побежал ловить его ибо чувствовал свою вину а она с улыбкой стояла под дождём
при-блудный сын
если в евангельской притче – которую читают в сельской церковке –
отец выходит навстречу сыну и велит слугам переодеть его и заколоть для него ягнёнка
то мне должен светить хоть слабый свет в какой-нибудь из комнат на шестом этаже
однако темно – никто не ждёт: или заснули – уже заполночь – или куда-то поехали и ключи у соседей не оставили
может сходить к приятелям: они так охотно принимали меня на ночлег пока не были женаты и так благодарно слушали мои стихи
однако на таможне конфисковали мою записную книжку (борьба с терроризмом) а на память ни адресов ни телефонов я не помню
если в сельской церкви читают евангельскую притчу о блудном сыне
то должен же кто-то прочувствовать проникновенные слова
и стоять на дворе с непокрытой головой
на которую сыплется снег
джазовая вариация
о мама африка
чёрной аффрикатой дрожит твой джазовый
выговор в разливе звуков – в многоголосии –
в тихих снегах Килиманджаро –
из слоновой кости саксофона вытекает страдание спиричуэлс
помойной ямой гарлема – смрадом покинутых домов
волчьими ягодами твоих детей
с ненасытными желудками вечного голода
всегда беременными твоими дочерьми
о мама африка
чёрные маслины твоих глаз – чёрные дожди волос
твои дочери созревают быстрей чем поспевают плоды
а те опадают быстрей чем они –
в серебре украшений – облачаются в одежды любовного пота
их танец пульсирует встревоженной жилкой
скрежетом зубов лоренсовой черепахи
они страстные и жаждущие
твоей музыкой – о мама африка –
наполняются тела растений и зверей
она – в раструбах слоновьих хоботов
и жужжании оркестров мошкары
в криках ястребиной жертвы
в высохших стеблях перекатиполя
в звучных ударах по натянутой шкуре буйвола
она печёт – словно шкура сдёрнутая с буйвола –
серебряные глотки твоих певцов
полощут раскалённый сухой воздух
и извергают его как птица которая кормит свой выводок
отравленным сырым мясом
о мама африка
твой постаревший джаз и твой тёмный язык жизни
я слышу в подземном переходе который продувается
всеми атлантическими ветрами
пересоленными звуками мелодии саксофона который покачиваясь выдувает
твой хлопчатобумажный сын
и перебирает узелки инструмента – как теребят кукурузу –
выдувает мелодию твоей вечной и непостижимой грусти
о мама африка
в кафе “Старбакс”
в декабре – в нижнем Манхеттене – в кафе “Старбакс” – наблюдаю
как два мексиканца укладывают мраморные плиты
возле парадного входа в здание
в кафе крутят навязчивый “Джингл беллз”
по улицам снуют ньюйоркцы с рождественскими подарками и автомобили
уличные торговцы продают туристам всякую всячину
полицейские мирно дремлют в тёплом автомобиле
очередь в церковь – нет, сегодня не воскресенье –
открытие какой-то выставки
ну вот и 12-й апостол года – декабрь садится за стол тайной вечери
нещедрые плоды дней твоих достаёшь из пакета
чтобы угостить 12 апостолов
по дороге забежал в магазин и купил на скорую руку
но они знают всё
и вы молча вместе доедите пресный хлеб окончания года
ну вот и приходит время когда горький опыт плодов и кислое молоко дней
всё чаще появляются на твоём ежедневном столе
когда шум океана всё чаще зависает в просторе твоих слов
всё чаще ты семенишь пятилетним в овчарню чтобы подышать настоянным запахом овец так как – сказали – это поможет при твоём сухом кашле
ну вот ты – сорокалетний мужчина – еще складываешь слова
ещё записываешь их – что же в этом нового?
со времён античности лишь немногим удалось переплыть океан тысячелетий
сегодня – вместе с тобой 100 тысяч поэтов создают словари своего языка
может хоть обрывок строфы доплывёт (если будет куда)
или хоть звук твоего языка – по законам астрономии – уподобляясь звезде которой уже нет – (если те законы правдивы)
ну вот пользуешься последними днями старого года –
как будто оплаченный номер в отеле
попиваешь кофе – и смотришь как:
два мексиканца – распиливают камень – оба подносят его –
прилаживая к стене
снова тихо опускают и снова пилят
камень тяжёлый
жизнь лёгкая
Перевод с украинского Эдуарда Хвиловского