Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2007
Кто-то из классиков заметил: литературной правды нет, есть лишь литературная выдумка. Парадоксально, но писать о чьей-либо жизни правдиво невозможно, не создавая ее при этом как бы заново. Простой набор событий с трудом воспринимается в качестве эквивалента человеческой жизни — кто будет спорить, что есть модные романы и нет модных некрологов. Писатель может позволить себе заполнить промежутки между конкретными событиями вымышленным субстратом: смесью мыслей, причин тех или иных поступков, эмоций, состояний, желаний, отношений — всем тем, что живет вместе с человеком и практически безвозвратно утрачивается с его смертью. Вопреки тому, что слово “описание” имеет достаточно нейтральный оттенок, любая биография, или как раз так называемое жизнеописание, — весьма жесткий конструкт, целью которого является наложение определенных смыслов на череду событий и поиск логики в хаосе человеческой жизни.
Биография нашего героя привлекает уже не одно поколение исследователей, поэтому разобраться в его жизни становится все сложнее. Дело не только в появляющихся стереотипах, затертых причинно-следственных связях. В действительности, биографы открывают личность лишь однажды. А открыв ее, начинают превращать реального человека в героя своего жизнеописания. Мы попробуем распутать этот таинственный образ героя… или же уступим соблазну надеть на него новую маску.
Гуляющие московские обыватели позапрошлого столетия привычно смотрели на унылое шествие каторжан, шедших через Замоскворечье и Таганку к Рогожской заставе, чтобы затем постылой Владимировкой долго брести в далекую Сибирь. Глухой топот, лязг кандалов, слезы, смех, брань охраны, серая одежда…
Приходили не только поглазеть — приносили бывшим ворам, убийцам, разбойникам калачи, яйца, ситец на рубахи. Нередко рядом с арестантами шел старик в поношенном фраке, с владимирским крестом в петлице. На ходу он доставал из принесенной корзины припасы, раздавал женщинам и детям сладости, ободрял арестантов словами утешения.
Однажды старик не пришел, а вскоре Москва узнала, что в полной нищете скончался знаменитый филантроп доктор Федор Петрович Гааз. Проститься с ним на кладбище, что на Введенских горах, пришло более двадцати тысяч человек. С того печального дня минуло без малого полтораста лет, но по сей день на его могиле лежат живые цветы.
В России издавна правил закон “Око за око”; здесь почиталось разумным не наставлять преступника на путь истинный, а жестоко его наказывать. Человек, однажды преступивший закон, навсегда становился изгоем. В исправление злоумышленников при жизни не только не верили, а даже не допускали такой возможности. А посему ворам и разбойникам рвали ноздри, клеймили щеки и лоб, нещадно секли кнутом, вздергивали на дыбе, казнили всевозможными способами.
Несмотря на доведенное до совершенства искусство палачей, тюремно-исправительная система в России в начале XIX столетия находилась в ужасном состоянии. Холодные, полутемные тюремные камеры вызывали отчаяние и ужас даже у случайных посетителей. Заключенные мужчины, женщины, дети, старики спали, дрались, ругались и любили друг друга в невообразимой тесноте на ледяном каменном полу. Огонь тюремщики зажигали редко и неохотно, а уж коль и топили печи, то так, что дело нередко заканчивалось смертельным угаром. Стоит ли говорить, что тюрьмы того времени частенько становились рассадниками эпидемий.
Неизвестно, сколь долго длилось бы такое положение, но в 1830 году членом Московского тюремного комитета и главным врачом московских тюрем был назначен доктор, надворный советник Федор Петрович Гааз, которому недавно стукнуло 47 лет. Он слыл завзятым чудаком, прекрасным врачом и отчаянным фаталистом. Свое отношение к окружающему миру он сформулировал достаточно определенно: “Человек редко думает и действует в гармоническом соответствии с тем, чем он занят; образ его мыслей и действий обыкновенно определяется совокупностью обстоятельств, отношение коих между собою и влияние на то, что он называет своим решением или своею волею, ему не только неизвестны, но и вовсе им не сознаются…”
Какие же обстоятельства и действия привели достопочтенного доктора с богатой частной практикой на должность главного тюремного врача?
Фридрих Иосиф Гааз родился в 1780 году в маленьком городке Мюнстерейфеле в семье врача. И его деды, и его прадеды также были представителями Гиппократовой науки. Однако семейные традиции, казалось, мало волновали юного Фридриха. Вначале он учился в знаменитом Йенском университете, где посещал курсы математики, слушал лекции философа Шеллинга, лишь иногда посещая аудиторию корифея тогдашней европейской медицины профессора Химли.
Но постепенно любовь к мудрости и гармония математики отступили перед возможностью разгадать тайну человеческой жизни, к которой прикасается рука врача. Гааз продолжил свое обучение в Венском университете, где посвятил себя целиком штудированию медицинских наук, отдавая при том особое предпочтение науке о зрении — офтальмологии.
И все было б хорошо у молодого врача Фридриха Газа, как вдруг судьбе было угодно отправить в тот самый момент в русскую армию, действующую в Австрии, князя Репнина-Волконского. После атаки под Аустерлицем раненный в грудь князь оказался в плену у французов. Узнав об этом, его жена Варвара Алексеевна приезжает к нему и трогательно ухаживает за раненым мужем. Однако вскоре молодая женщина заболела тяжелой болезнью глаз. Единственным человеком, оказавшимся способным вылечить несчастную женщину, был доктор Гааз. Благодарная княгиня предложила стать ему домашним врачом Репниных. Гааз, подумав, согласился на неожиданное предложение: “Aleas jacta est , жребий брошен — судите теперь вы, чего можно ожидать, — писал Гааз своему дяде. — Завтра утром, около 7 часов, я покидаю Вену и еду с княгиней Репниной в Санкт-Петербург в качестве ее лейб-медика”.
Приезд немецкого доктора в Россию в то время был событием достаточно заурядным. Может быть, и вовсе никто бы не заметил появление нового светила на блеклом небосклоне российской медицины, если бы с самого начала деятельность Газа не отличалась достаточной экстравагантностью. Он не только с успехом лечил аристократических пациентов, но и успевал в свободное время посещать богадельни, больницы для бедных, бесплатно лечить страждущих.
Слухи о необычном докторе дошли до ушей самой вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Будучи женщиной мудрой, она не только оценила по достоинству обширные знания и врачебное искусство своего бывшего соотечественника, но и не замедлила обратить их на пользу государства, назначив Гааза главным врачом Павловской больницы.
Гааз был врачом от Бога. Необыкновенная профессиональная любознательность увлекала его во все новые предприятия. В 1809–1810 годах он предпринял несколько экспедиций на Кавказ, где провел исследования минеральных вод, открыв несколько серно-щелочных источников в Ессентуках. Вернувшись в Москву, он опубликовал книгу о своей экспедиции, в которой убедительно доказал благотворное влияние кавказских источников на многие недуги. За проделанную работу Гааз был произведен в чин надворного советника, а вскоре его мундир украсил орден святого Владимира.
Но вот упала роковая комета 1812 года… В Россию пришла беда — началась Отечественная война с полчищами Наполеона.
Что делает в такой ситуации немец Фридрих Гааз: записывается в армию императора Наполеона, бежит ли спасаться от нашествия супостатов куда-нибудь в Костромскую губернию? Нет, Федор Петрович Гааз предпочитает не спокойную жизнь где-нибудь лекарем в княжеском поместье или, на худой конец, суетливую должность главного врача эвакуационного госпиталя. Он поступает в действующую русскую армию и делает то, что положено делать любому полковому врачу: перевязывает раны, удаляет пули, ампутирует ноги, лечит раненых.
Поучаствовав в параде войск союзников при освобождения Парижа, Гааз спешит в родной Мюнстерейфель, где застает в сборе всю семью у постели умирающего отца.
Некоторое время он стоял перед выбором: продолжить ли ему семейное дело в том месте, где он родился и вырос, или же вновь вернуться в Россию, к которой он уже успел прикипеть душой. Гааз сознательно, уже второй раз в своей жизни, выбирает Россию.
Постепенно немецкий доктор обзавелся в Москве всем, что свойственно иметь любому добропорядочному обывателю: любимой работой, кругом хороших друзей, собственным домом на Кузнецком мосту, небольшим подмосковным имением, где практичный хозяин не замедлил организовать суконную фабрику. Москвичи даже сложили поговорку о любимом докторе: ““Доктор Гааз уложит в постель, закутает во фланель. Поставит фонтанель. Пропишет каломель”.
Федор Петрович приобрел такую популярность в Белокаменной, что в 1825 году генерал-губернатор Москвы князь Голицын предложил ему занять ответственный пост штадт-физика — главного врача города. Гааз со свойственным ему энтузиазмом принялся за различные преобразования по медицинской части Москвы.
Он предложил новый порядок освидетельствования сумасшедших, озаботился созданием “скорой помощи”, которой сильно не хватало в российских городах, просвещал московских эскулапов по вопросу оспопрививания. Но холерический темперамент доктора то и дело наталкивался на апатическое безразличие московских чиновников, которые с поощрительным рвением и постоянством делали только две вещи — брали взятки и писали доносы. По всей видимости, должность штадт-физика была не легким делом. Недоброжелатели были настолько изобретательны, что штадт-физиков увольняли регулярно, без всякого выходного пособия. Своему предшественнику Гааз даже пересылал собственное жалование, как только узнал, что тот был уволен несправедливо. Вот чудак! Не прошло и года, как сам Гааз был вынужден уволиться в отставку, получил в наследство 19-летний судебный процесс, который в конечном итоге завершился признанием его невиновности.
Как бы то ни было, но получив новую должность главного московского тюремного врача, Гааз отнеся к своим обязанностям с полной ответственностью.
В 1832 году Гааз занялся строительством больницы при пересыльной тюрьме на Воробьевых горах, куда каждую неделю приходили партии ссыльных со всей России. Здесь он лично освидетельствовал ссыльных больных. Нередко на больничных койках лежали не только хворые арестанты — часто это были и просто слабые или старые люди. Гааз не отказывал никому. “В чем же вред моих действий? — говорил он. — В том ли, что некоторые из оставленных умерли в больнице, а не в дороге, что здоровье других сохранено, что душевные недуги некоторых по возможности исправлены?”
“Утрированный филантроп”, как называли Гааза некоторые его недоброжелатели, усердно расспрашивая ссыльных, узнавал об их бедах, тревогах и старался помочь каждому, чем мог. В то же время старый доктор был тонким знатоком человеческой натуры, и обмануть его было не просто. “Скажи ему, милый мой, что он не дело говорит”, — обращался он к тюремному служителю, когда чувствовал фальшь или ложь.
Конечно, он, понимая слабость человеческой натуры, знал, что узник, говоря неправду, надеется вызвать жалость, сострадание к своим бедам, часто не видя, как нелепа его просьба. “Но ему надо дать высказаться, выговориться, надо понять, — говорил сам Федор Петрович, — что между ним — отверженцем общества — и внешним, свободным миром есть все же связь и что этот мир преклонит ухо, чтобы выслушать его…”
Терпением и упорством доктор Гааз открыл несметное количество дверей. Будучи уже в преклонном возрасте, он ежедневно общался с чиновниками, работая добровольным адвокатом для арестантов, пытаясь помочь невиновным восстановить справедливость. Он мог возразить знаменитому митрополиту Филарету, который однажды в разговоре сказал, что невинно осужденных не бывает, что если человек подвергнут каре — значит, есть за ним вина. Вспыльчивый Гааз вскочил с своего места: “Да вы о Христе позабыли, владыко!” После неловкого молчания растерявшиеся присутствующие услышали: “Нет, Федор Петрович! Когда я произнес мои поспешные слова, не я о Христе позабыл, — Христос меня позабыл…”
Он мог возразить и императору. Во время посещения московской тюрьмы Николаю I пожаловались на Гааза, который якобы держал здорового старика, приговоренного к ссылке, в лазарете. Император грозно спросил доктора: “Что это значит?” Вместо ответа Федор Петрович стал на колени. Николай сначала подумал, что Гааз просит прощение за свою допущенную провинность. “Полно! Я не сержусь, Федор Петрович, что это ты — встань!” — “Не встану!” — последовал ответ. “Да я не сержусь, говорю тебе… чего ж тебе надо?” — отвечал изумленный император.
“Государь, помилуйте старика, ему осталось немного жить, он дряхл и бессилен, ему очень тяжко будет идти в Сибирь. Помилуйте его! Я не встану, пока вы не помилуете…” Николай I, подумав, ответил: “На твоей совести, Федор Петрович! Освободите старика”. Счастливый и взволнованный Гааз встал с колен.
В своей деятельности Федор Петрович исходил из принципа, что между преступлением, несчастием и болезнью есть тесная связь, когда трудно отграничить проявление сострадания к несчастному, заботу о больном и справедливое, без напрасной жестокости, наказание к виновному.
Как раньше писалось, “человеколюбивым” изобретением доктора Гааза стали новые облегченные кандалы, пришедшие на смену тяжким колодкам из обрубка дерева или металлического прута, на который нанизывалось по несколько ссыльных без разбора пола, возраста и физических данных. Людей не освобождали ни днем, ни ночью. Там, где кольца наручников соприкасались с кожей, образовывались тяжелые потертости и обморожения рук.
Прежде чем надеть эти кандалы на каторжан, Гааз примерил их сам. Губернатор, приехавший однажды к нему по делу, застал доктора, ходящего взад и вперед по комнате под лязг и звон, при этом сосредоточенно что-то считавшего. Оказалось, что Гааз велел заковать себя в свои кандалы и прошел в них расстояние, равное первому этапному переходу до Богородска.
Гааз привлек огромное количество пожертвований, и несмотря на то, что правительство долгое время не разрешало их использование, он организовал устройство специальной кузницы на Воробьевых горах и не пропустил ни одной партии, не сняв, кого только возможно, с прута и не приказав перековать при себе в свои кандалы.
Но Гааз думал не только о физических мучениях арестованных, не меньшее внимание он уделял их духовному мироощущению.
Он организовал прослушивание воскресных проповедей в пересыльной тюрьме и сам написал книгу “А. Б .В. христианского благонравия. Об оставлении бранных и укоризненных слов и вообще неприличных на счет ближнего выражений, или О начатках любви к ближнему”. Брошюра, напечатанная в огромном количестве экземпляров на собственные деньги Гааза, начинавшаяся 18 текстами из Евангелия и Апостольских посланий, включала мысли самого “святого” доктора, которыми он надеялся наставить на праведный путь тех, кто совершил преступление.
Свою книжку Федор Петрович раздавал всем уходившим из Москвы по этапу. Чтобы она не потерялась в пути и не стесняла арестанта, он придумал для хранения особые сумочки, которые вешались владельцу на шнурке на грудь. И сумочки, и книжки он привозил с собой на этап, где наделял ими всех желающих.
Так прожил Гааз последние четверть века своей жизни, леча и опекая арестантов, хлопоча за них в суде. За это время немало воды утекло и немало изменилось в жизни владимирского кавалера и надворного советника. С молотка пошло подмосковное имение, не стало частной квартиры и практики — отныне он держался в этом мире только заботой о своих подопечных, им он отдавал свое время, деньги, здоровье. Он жил в маленькой комнатке при Полицейской больнице для бесприютных в Мало-Казенном переулке, которая получила в народе прозванье “Газовской”.
Однажды Федор Петрович Гааз написал: “Самый верный путь к счастию в том, чтобы делать других счастливыми. Для этого нужно внимать нуждам людей, заботиться о них, не бояться труда, помогая им советом и делом, словом, любить их, причем, чем чаще проявлять эту любовь, тем сильнее она будет становиться, подобно тому, как сила магнита сохраняется и увеличивается от того, что он непрерывно находится в действии…”
Может быть, эти слова странного чудака, удивительного доктора Гааза, так же как и его жизненный девиз “Спешите делать добро”, стали той притягательной силой для людей, которые до сих пор несут свежие цветы к скромному памятнику на Введенском кладбище…