Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2005
писатель
ЛЕНТА-ФАЙ
Газетный заголовок: “Закатилась звезда красоты»… Это о его смерти. Представляю, как Женя смеялся бы над этой прилежной журналистской пошлостью. Он бы и надо мной смеялся… Смеется сейчас. Над тем, как я беспрестанно вырезаю и снова возвращаю вырезанное на экран компьютера. “Что, Владик, трудно сочинять обо мне траурный мемуар?.. А? А? Это тебе не бебешки…”
Трудно, Женя. Не бебешки.
И с чего начать, не знаю. И чем закончить, не представляю. И как это писать, не понимаю. Что? Взять вот так прямо и писать: Женя Лапутин был моим другом восемнадцать… я не могу поверить… он был замечательным… а теперь его среди нас… закатилась звезда красоты…
И что вспоминать? Все эти восемнадцать лет по порядку? Целую жизнь? Или отдельные фрагменты? Или как Бог на душу?..
Бог положил мне его на душу смеющимся. По-разному. Весело, ядовито, цинично, простодушно, азартно. Смеющимся с первой встречи. Она случилась на закате советской империи, где-то вблизи Шереметьево, в пансионате “Березки”. Была зима. В пансионате происходило вполне фантасмагорическое действо — одно из последних мероприятий эпохи социализма, грезившей среди прочего о писательских инкубаторах. Мероприятие называлось “Московское совещание молодых писателей”. Распорядок нехитрый: семинары, чтения-шмения (разумеется, блуд и пьянство — во всех углах). Цель простая, как рубль с головою Ленина. Отобрать из участников этого совещания участников другого совещания, выше рангом — “всесоюзного”. Через территорию пансионата тянулась длинная узкая тропинка, протоптанная от столовой до жилого корпуса по глубокому снегу. На этой тропинке я в первый раз увидел Женю. Он шел мне навстречу. Вареные джинсы, красный свитер, распахнутая кожаная куртка, высоко подбритые виски. Он выглядел предельно модно для 1987 года.
Когда мы поравнялись, он неожиданно остановил меня и спросил, не я ли Отрошенко, который унес с собой ключ от комнаты номер такой-то. Консьержка, мол, сообщила ему мои приметы. Ключ был у меня. Выяснилось, что Женю (он приехал на мероприятие днем позже) поселили в той же комнате, где жил я. Мы вместе пошли в жилой корпус. Пока шли по неудобной для скорого шага снежной тропинке, я с досадой думал, что придется несколько дней жить в одних стенах вот с этим угрюмым франтом, который молча идет впереди меня, сунув руки в карманы джинсов. Именно такое впечатление он произвел на меня. Угрюмый франт. Даже его затылок и спина выражали недовольство и мрачность, а ботинки, казалось, выскрипывали одно и то же: “Какого хрена ты унес ключ!” И больше ничего, никаких других слов.
Наконец мы добрались до корпуса. Зашли в длинный неосвещенный коридор. Двинулись по нему почти на ощупь. И тут (как только глаза привыкли к сумраку) произошло нечто неожиданное для нас обоих. Мы вдруг остановились и, не сговариваясь (даже не переглянувшись), захохотали в одно и то же мгновение — просто сели на пол, скрученные спазмами смеха. Глазам открылась картина, абсурдность и комичность которой теперь, спустя восемнадцать лет — в другом пространстве, времени и мироощущении, — передать почти невозможно. В пустом коридоре стоял человек. Весь его облик говорил о том, что он не просто “молодой литератор”, а “гениальный молодой литератор”. Длинное пальто, пушистая борода на полноватом лице, растрепанные волосы, высокий лоб, очки. За стеклами очков — трагическая сосредоточенность на своих мыслях. Литератор стоял лицом к стене под углом в сорок пять градусов к поверхности пола. И не падал. Он не падал по той парадоксальной причине, что был совершенно пьян. Он стоял, опираясь вытянутыми руками о стену, и не мог предпринять никаких действий для изменения своей позы. Он был пленником своего случайного равновесия, своей безвыходной устойчивости. Любое движение, кроме движения головой, повлекло бы неизбежное падение. Головой он и двигал. Он поворачивал ее из стороны в сторону и яростно повторял: “Всё фальшь! Всё фальшь!”
Кто был этот литератор, я так и не узнал. Женя — тоже. Но изображал он его так, что и спустя много лет доводил меня (и себя) до припадков смеха. Это была одна из любимых его микроролей. Он играл их тысячами. Играл спонтанно и артистично. Он был последовательным мистификатором — и в литературе, и в жизни. Хорошо помню, как он привез ко мне в гости какого-то своего приятеля-коммерсанта и ловко убедил его, что я — последний представитель соцреализма. С виду тихий, но помешанный. То есть клинический сумасшедший. Могу впасть в неистовство, если при мне начнут оспаривать методы соцреализма. Пишу тоннами, по пять книг в год — о колхозах, тракторах, пятилетках. Конечно, никто не печатает. Но в издательствах, избегая скандала, обращаются со мной вежливо — угощают печеньем и ласково выпроваживают. Сели за стол, начали пить вино, закусывать. Я видел краем глаза, как Женя якобы скрытно, по-докторски, подавал коммерсанту предупредительные знаки: дескать, осторожно с ним — о больной теме ни слова. Но коммерсант, человек живой и по-своему начитанный, не внял предупреждениям. Взял и брякнул, что “Мать” Горького — убожество, “Поднятая целина” Шолохова — говно, а что до моих писаний (Женя, пока я отлучился в другую комнату, процитировал ему придуманный на ходу фрагмент из моего “нового романа”), то это “полный атас”.
Коммерсант, конечно же, сильно пожалел, что коснулся запретной темы. Нечаянный спектакль, затеявшийся без всяких репетиций, мы разыграли до конца. После сокрушительной тирады я словно в забывчивости стал наливать в бокалы календулу вместо вина, вскидывать руку будто бы в нервных конвульсиях. Женя долго и профессионально меня успокаивал, гневным взглядом корил приятеля: что же ты, мол, наделал. Коммерсант так и уехал вместе с Женей — подавленный, растерянный, пребывающий в ужасе. В машине он потом повторял с энергичным раскаянием: “Ну я же не предполагал!.. Ну надо ж такое!..” Это Женя рассказывал мне уже по телефону…
Через телефонную трубку в моем доме прошло почти всё, что сочинил писатель Евгений Лапутин.
Я не представляю, каким образом он мог писать, вернувшись из клиники после рабочего дня, после многочасовых операций, которые требовали концентрации воли, ума и физических сил, но знаю, что писал он почти всегда поздно вечером.
Телефонная публикация происходила прямо в процессе написания. Женя звонил около полуночи и читал только что написанное. Потом, когда книга проявлялась вещественно, на бумаге, я не мог прочитать ее разом, насквозь, потому что с каждым фрагментом был связан какой-нибудь наш ночной разговор. Вдруг попадалось на странице словечко “лента-фай” и тут же всплывал в памяти телефонный диалог:
Женя (без всяких “алло” и “приветов”): Откуда ты взял ленту-фай?
Я: Какую ленту, Женя… Ты что — одурел?.. Два часа ночи…
Женя: Ты скажи мне. Ты выдумал это слово или оно существует?.. Я все словари проверил — нигде его нет!
Я (в полусне): А где же ты его тогда взял?
Женя (очень бодро): Да не я взял, а ты где взял?! Вот оно — у тебя (читает два предложения из моей повести).
Я: Ну да, лента-фай. Такая лента на тулье шляпы. Бывает широкая, бывает узкая, бывает из шелка, бывает из…
Женя (быстро перебивая): Владик, понятно. Ты слово откуда взял?
Я: Взял?.. Из “Лексикона одежды” взял… Сейчас, подожди, свет включу — посмотрю….
Женя: Отлично. Не надо смотреть. Подари мне это слово…
Я: Не подарю.
Женя: Тогда я у тебя его ворую… (доносится щелканье клавиш)… Всё! Уже украл. Слушай теперь. Читаю тебе главку…
Я: Давай… Нет, подожди… Сейчас закурю… Читай…
Да, Женя, читай. Я буду слушать. По телефону или как-нибудь иначе. Мемуар у меня не получается. Делай, что делал. Пиши, оперируй, снимай передачи, редактируй журналы.
Сведенборг утверждал, что мы не замечаем смерти. Особенно она не заметна, если дел много. Мы просто продолжаем делать их с еще большим блеском. Так утверждал визионер. Нет оснований ему не верить.