Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2005
График и живописец Антон Розенберг прожил недолгую (всего — 38 лет), но яркую жизнь и оставил по себе, как свидетельствуют многие знавшие его, благодарную и светлую память.
Можно сказать, что художником он ощущал себя почти с самого рождения. Уже в полтора года от роду Антон пытался изображать всевозможные фантастические движущиеся машины — и, что удивительно, изображение колеса ему удавалось уже тогда. Почти все детство мальчик страдал от жестоких приступов астмы, и поэтому в холодные времена года (а их у нас, как известно, предостаточно) часто оставался дома, всецело поглощенный рисованием. Занятие это окончательно стало его любимейшим — и делом, и досугом. Познание окружающего мира происходило у Антона Розенберга прежде всего через его предметно-вещное воплощение: он ползал по огромным листам ватмана, разложенным на полу, и рисовал, рисовал, рисовал — автомобили, автобусы, пароходы, самолеты. Одновременно его внимание привлекали всевозможные животные и птицы, увиденные в книгах. Когда Антону было 12 лет, мать — сама профессиональный художник-акварелист — определила юного Антона в одну из московских художественных школ и разрешила писать маслом. Став признанным профессионалом, Антон Розенберг любил повторять, что картина должна своими средствами объяснять жизнь и быть как бы ее моделью. Здесь должны соседствовать красота и уродство, добро и зло, телесное и духовное. Эту последнюю пару художник определял примерно так: «в произведении что-то должно «шевелиться», а что-то — «отлетать» (как свободный дух. — А.Т.).
В художественной школе выяснилось, что Антон опережает и по своим способностям, и по своим интересам уровень большинства соучеников. Поэтому он стал брать еще частные уроки живописи у члена Московского Худфонда В.П. Терентьева, который зарабатывал на жизнь главным образом изготовлением копий с работ старых мастеров. Антон и сам любил подолгу простаивать в залах Музея имени Пушкина и Эрмитажа. Общение с худож-никами старших поколений — например, воспитанником еще ВХУТЕМАСа Э.П. Визиным, во времена оны обвиненным в формализме, с теми, кто бывал в доме творчества Союза художников на озере Сенеж — все это давало юному Розенбергу очень полезный опыт и не менее важную уверенность в своих силах.
Как раз в эти годы в жизнь начинающего художника входит наиважнейшая тема, определившая все то, что он стал делать впоследствии. Речь идет о проникновении религиозными чувствами и осознании самого себя как частицы многовековой иудейской религиозной традиции, о приобщении к иудейским религиозным обрядам и, конечно, к еврейскому религиозному сообществу Москвы. Не будем забывать, что речь идет о застойных 1970-х годах, когда всякая религиозная тематика в искусстве была под абсолютным запретом, а в особенности, в силу специфичности советской тоталитарной идеологии, — тематика иудейская. И тем не менее именно посещения Московской Хоральной синагоги на улице Архипова, общение со священнослужителями и прихожанами стали, начиная с 15-летнего возраста, главным содержанием и жизни, и искусства Антона Розенберга. Тогда он и начинает свою галерею портретов наиболее уважаемых и авторитетных московских раввинов, тогда же задумывает большую композицию «Симхастора» с изображением большого зала синагоги (она была осуществлена значительно позже). Новое постижение смысла собственного творчества и новое самосознание привели к желанию покинуть Москву и отправиться в эмиграцию. К концу 1978 года документы для этого, вероятно, неизбежного и решительного шага были собраны, но из-за ужесточения выездных правил Розенберг попал в «отказники» на почти девять лет. Отражением тягостных настроений того времени стала небольшая живописная вещь «Красная площадь накануне Афганской войны и нашего отказа» (1980).
Несмотря на столь незавидный по советским меркам статус, Антон продолжал работать. Хотя он и не окончил ни один профессиональный вуз, в качестве исключения его допустили к участию в московской и всероссийской молодежных выставках 1982 года, а уже год спустя — приняли в Молодежное объединение Московского Союза художников, что давало возможность сосредоточиться на профессиональной работе, не беспокоясь более о возможных обвинениях в тунеядстве и т.п. Любопытно, что для приема в Объединение Антон Розенберг представил, среди прочих, впечатляющий портрет умудренного белобородого старца в головном уборе. Разумеется, автор тогда благоразумно не назвал свою модель — а ведь это был ребе Гече Виленский, его любимый наставник в синагоге. С этого времени картины Антона Розенберга неизменно фигурировали на московских молодежных выставках на Кузнецком мосту и в Манеже. Портреты и бытовые сцены часто приходилось называть как-то неопределенно и глухо. Например, «Портрет ветерана», показанный на 15-й московской молодежной, приобретенный Худфондом и даже опубликованный в журнале «Творчество» в 1984 году, был не чем иным, как данью уважения ребе Аврааму Генину, возродившему синагогу в Марьиной Роще, кавалеру двух орденов славы и инвалиду, изготавливавшему ключи на Бутырском рынке. А «Завтрак в Подмосковье» скрывал тайное молитвенное собрание правоверных иудеев в Малаховке — киддуш. Помимо этого, воображение художника постоянно занимала старая европейская живописная традиция, и это время от времени находило выражение в сочно написанных натюрмортах и в картинах на темы античного эпоса и мифов, например, «Троянская битва» (1978), «Персей и Андромеда» (1986).
Годы перестройки принесли значительные послабления не только в сфере идеологических правил для художников (свидетельством чему была знаменитая 17-я Московская молодежная выставка в декабре 1986-го, в которой участвовал и Антон Розенберг), но и в области эмиграции. Уже в 1987 году семья художника смогла получить разрешение на выезд и в конце года очутилась в Нью-Йорке, проехав через традиционные пункты остановок еврейских эмигрантов из СССР — Вену и Рим.
Поселился в Любавической общине Нью-Йорка, близ резиденции Любавического ребе Шнеерсона (Бруклин). Первая персональная выставка Антона Розенберга состоялась в нью-йоркском Хасидском Художественном институте в 1990 году. Он показал там повторенные уже в Америке некоторые московские вещи — «Киддуш в Малаховке», «Большой зал Московской синагоги. Симхастора», пейзажи и портреты, а также серию новых портретов нью-йоркских хасидов и большое полотно «Фарбринген Любавического ребе» (1992). По свидетельствам очевидцев, экспозиция вызвала большой интерес еврейской общины, несмотря на то что там привыкли к более яркой и светоносной живописной манере. Подобный успех ждал работы Антона Розенберга и на других выставках, которые он проводил в Нью-Йорке или Вашингтоне почти каждый год — в еврейской галерее на Кони-Айленде, в «Браш Строк» в Боро Парке и т.д. Кроме сюжетов, связанных с религиозными праздниками, шествиями и молитвенными обрядами, в последние годы жизни Розенберг писал множество пейзажей. Это были и виды сверхурбанистического Манхэттена и многозначительно-медитативные пейзажи, навеянные впечатлениями от поездок в Израиль, прежде всего — в Иерусалим. Старые еврейские кварталы и Стена Плача, Мельница Монтефьоре и Сад Олив, Храмовая Гора и старинное кладбище в окрестностях Иерусалима, виды Вифлеема и Иудейской Пустыни.
Искреннее, преисполненное подлинного религиозного чувства, во многом — исповедальное, очень традиционное по содержанию и особняком стоящее от большинства современных течений и исканий по технике исполнения искусство Антона Розенберга, во многом опиравшееся на лучшие образцы классической живописи, было неотделимо от его мужественной и благородной натуры. Все, кто его знал при жизни и был свидетелем борьбы с болезнью в последние годы, вспоминают о его необыкновенном самоотвержении и постоянной, почти лихорадочной работе вплоть до последнего дня. И это при том, что, несмотря на признание его творений, редкие продажи картин не давали возможности достойно существовать, и Антон, невзирая на недомогание, подрабатывал шофером «йеллоу кэба», то есть манхэттенского такси, — в основном в воскресенье и по ночам.
Проживший короткую жизнь и добившийся успеха в чужой стране, Антон Розенберг представлен во многих частных коллекциях и музеях России (Москва, Петербург), Европы (Берлин, Рим), Штатов (Нью-Йорк, Вашингтон), Канады (Торонто) и, конечно, Иерусалима — города, куда он стремился всей душой в последние годы. Там он и нашел успокоение — на кладбище Монтефьоре, недалеко от могилы так почитавшегося им ребе Шнеерсона.
Автор благодарит Оксану Туркус за предоставленные материалы.