заметки (продолжение публикации)
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2004
Одно из наиболее сильных впечатлений при первом знакомстве с Токио — это полчаса, проведенные в промежутке с 7 до 9 утра у любого из крупных вокзалов столицы. В это время японские служащие из спальных окраин массово перемещаются в центр на работу, и просто дух захватывает от самой картинки этого монолитного сосредоточенного движения, от нескончаемых тысяч одинаково по цветовой гамме и покрою одетых людей. Полгода — в светлых тонах, полгода — в темных. Мужчины всегда в галстуках, а женщины — никогда без чулок. График движения у каждого четко рассчитан, никто не бежит и не толкается. Светофор как естественный накопитель, и вот волна пошла — единообразная, ровная, мощная, неодолимая…
Устойчивое японское единообразие можно образно определить лаконичным призывом “равнение на середину”. Середина — как образец баланса и вершина гармонии — в Японии реализована материально и даже социально. Это — средний класс.
По данным последних опросов общественного мнения, более 90 процентов японцев причисляют себя к этой категории, черпая уже в простой психологической принадлежности к большинству некую устойчивость в далеко не спокойном море житейских проблем и не скрывая удовлетворенности положением “не хуже других”. Это стремление к равенству не арифметическому, а социально-психологическому социологи относят к разряду важных японских особенностей, составляющих одну из несущих общественных конструкций.
Как правило, быть средним, таким же, как все, — это в первую очередь иметь работу. Получаемый от этой работы доход — вопрос вторичный и не связанный с комфортностью социальных ощущений. Разумеется, “хорошо жить — еще лучше”, но при первой встрече друг с другом японцы интересуются в первую очередь не состоянием банковского счета нового знакомого, а местом его работы, то есть социальной нишей, которую он занимает.
В Японии порок не бедность, а социальная неустроенность. В это трудно с ходу въехать, но “бедным навсегда” работающий японец быть не может — законом предусмотрено ежегодное повышение зарплаты и бонусы работнику как минимум дважды в год, отработанный в компании стаж автоматом наращивает положение и приносит новые должности с новым окладом. Типовая японская жена исправно сберегает по 30 процентов заработка сначала на “черный день”, а потом и в рост, а уж на выходное пособие по случаю пенсии, рассчитанное путем умножения числа лет, отданных фирме, на среднемесячный заработок, можно вообще предаться расточительству.
Занятно, но местных бомжей (которые в крупных японских городах имеются, как и в любых других урбанистических центрах) японцы воспринимают не как обездоленных и убогих нищих, обиженных жизнью, а как сознательно избравших именно такую нетрудную “профессию” отморозков. По японским представлениям, нормальный человек должен быть как все — упорно учиться, чтобы поступить в вуз с хорошей репутацией, чтобы гарантированно получить место в достойной компании, где потом примерно и долго-долго работать, неспешно продвигаясь по служебной лестнице и по жизни.
Эти представления, по сути, “визитная карточка” среднего класса: высокий образовательный ценз, интенсивный изматывающий труд, унифицированный комплекс потребительских и социальных ценностей, мировоззренческий консерватизм. Такова общая гребенка, под которую стригутся 45 миллионов “сарариманов” — японских служащих.
Чтобы принадлежать к большинству, к среднему классу, чтобы быть как все, необходимо не только правильно себя вести, но и окружить себя определенным набором благ, имеющих помимо чисто прикладного еще и огромный социальный вес.
Шкала потребительских ценностей последовательно развивается с годами, меняются приоритеты, но схема остается неизменной, поддерживаемая житейским инстинктом не отстать от соседа. Постоянная погоня за этим вещественным “равенством” и составляет в большинстве случаев ту ось, вокруг которой крутится бытие, именуемое в официальных сводках более высокопарно — экономическое развитие страны.
Японский “трудоголизм”, которому посвящено несметное количество солидных исследований и публикаций, на этом фоне сразу теряет лавры национальной исключительности и выступает простым следствием “среднестремительного ускорения”, — чтобы удержаться на плаву, в обойме, японец вынужден выкладываться на работе, безропотно сносить сверхурочные, кастрировать собственный отпуск до пяти-шести дней за целый год и проявлять в других формах “любовь к труду”, которая вызывает умиление у стороннего наблюдателя.
Потогонная система, таким образом, заложена не столько в трудовые, сколько в социальные отношения, обеспечивая человеку место в общественной нише и психологический покой. Доведенный до совершенства, этот механизм работает безотказно, почти на уровне рефлекса, формируя в конечном счете и уровень сознания.
“Умеренный консерватизм” японцев как раз и представляет собой некую завершенную форму мировосприятия, существующего в рамках среднего класса. Это не философия, не стройная система взглядов, а скорее традиция, которой следует большинство. Социальным потрясениям и радикальным подвижкам в этой мировоззренческой схеме не остается места, они выходят за рамки допустимого и отторгаются как чуждые элементы.
В последние годы, правда, социологи отмечают, что в общественных настроениях постепенно ослабевает убежденность в безальтернативности “усредненного равенства”. Виной тому — нувориши, нагревшие руки на земельных и биржевых спекуляциях, которые пробуждают у сограждан тягу к “легким деньгам”, а также растущее расслоение в самом среднем классе, в котором уже четко обозначаются крайние полюса. Появился даже новый термин, характеризующий эти процессы, — социальная инфляция, которую особо впечатлительные пессимисты сгоряча называют “могильщиком среднего класса”, намекая на грядущий развал системы, анархию и хаос.
Представляется, однако, что пышных похорон “японской середины” мир не увидит — больной скорее жив, чем мертв, и среднестремительное ускорение “белых воротничков” после неизбежного современного тюнинга будет, как и прежде, двигать страну в завтрашний день.
Что же касается анархии и хаоса, то при японском способе жизни, описанном выше, ни то, ни другое просто невозможно. И самый убедительный довод в подтверждение этого — японские “татуированные воротнички”, о которых было обещано рассказать в деталях.
Криминальный наворот, захлестнувший наше несчастное Отечество после анархии и хаоса начала 90-х, произвел в умах и душах граждан знаменательную эволюцию: твердая убежденность в неограниченных возможностях бандитов у народа уже есть, тогда как даже слабой веры в способность властей навести порядок и сделать жизнь безопасной — уже нет. Так в принципе жить нельзя, но мы живем с тайной надеждой на то, что все со временем наладится.
У японцев с бандитами наладилось уже очень давно, лет 300 назад, и Япония имеет сегодня самую благополучную криминальную статистику и самые безопасные не только днем, но и ночью улицы в мире. Завидовать не надо — надо изучать опыт.
Общества без преступности не бывает — это иллюзия, с которой надо решительно расставаться хотя бы по той примитивной причине, что человек грешен. Отступления разной тяжести от общепринятых норм неизбежно были и неизбежно будут везде, отличаясь только “дозой”. Другое дело — социально опасная часть этих отступлений, проще говоря, уголовщина во множестве проявлений, от мелкого хулиганства до разбоя и убийств. Когда говорят о налаженности и безопасности жизни где-то, то речь идет прежде всего об этой, уголовной части очень емкого понятия “преступность”. Россия в данном случае не исключение: народ боится не того, что мошенничают и воруют, и даже не масштабов воровства, а того, что открыто и безбоязненно грабят, унижают, убивают и насильничают. Не исключение и Япония — здесь не боятся преступности не потому, что ее нет, а потому, что “чистая” уголовщина сведена практически к нулю.
Японская преступность, иными словами, организована (и в прямом, и в переносном смысле) настолько четко, что подавляющему большинству сограждан не мешает, и при ежедневном свидании с этой организованной преступностью японцы не поминают всуе мафию и никаких ощутимых последствий на бытовом уровне не испытывают.
Такая благодать существует в японской природе давно и объясняется тем, что “типовой” бандит в Японии — это не социальный выкидыш, а служба, профессия, обладатель которой принадлежит пусть и не к самой лучшей и престижной, но к части общества — не за его пределами, а внутри этих пределов.
Японский “кадровый” бандит поэтому не изгой и не “волк”, привыкший к беспределу и постоянно загнанный в угол, а горячий патриот своей японской родины, почитатель традиций и строгий хранитель свода законов и установок, определяющих его поведение, “место в строю” и рамки допустимых вольностей.
Исстари на японских гангстерских знаменах стоял дивный для бандитов любой другой нации девиз: “Чувство долга и Человечность”, а в уставах преступных группировок содержался пункт о необходимости содействия процветанию страны и населяющих ее граждан. Японским бандитам директивно запрещено начальством вступать в “несанкционированные” конфликты, вызывать недовольство “простых трудящихся” и порочить недостойным поведением репутацию организации.
Таких служивых профессионалов в Японии — около ста тысяч, объединенных в несколько тысяч мелких преступных объединений и восемь крупных синдикатов, среди которых нет ни одного подпольного или нелегального. Все открыто: у крупных, как сказали бы у нас, “бандформирований” есть свои многочисленные офисы и представительства в разных точках страны, гимны и знамена, значки в петлицах и даже специфический узор татуировок, по которому принадлежность к тому или иному формированию определяется безошибочно. Японские бандиты регистрируются в полиции, ходят к околоточному с новогодними поздравлениями и, по приказу босса, безропотно сами являются с повинной в участок, если в том есть нужда для организации.
Новобранец поступает в японскую банду, как на работу, — он получает подобие жалованья, часто живет постоянно в резиденции босса, по старости имеет гарантированную пенсию и никогда не отрывается от коллектива и не занимается самодеятельностью. Японский бандитский “менеджмент” чрезвычайно жесткий, и главный принцип в нем — абсолютное послушание приказу вышестоящего и соблюдение устава организации. “Наем”, как и в большинстве японских компаний и фирм, — пожизненный, так что пройти испытательный срок и влиться в ряды легче, чем расстаться с новой “семьей”. Синдикаты дают “вольную” очень редко, а карают за дезертирство и любые огрехи на службе вообще очень люто. Силком, однако, в криминальный мир никого не тянут, а путевки “в закон” через зону в Японии вообще как явления не существует (потому что в стране ни одной зоны нет), так что приобщиться к прелестям организованной преступности можно только по собственному желанию и по зову темперамента.
От хаотичной, “вольной”, неорганизованной преступности, разнузданной уголовщины и беспредела как социального явления Япония счастливо избавлена. Исключения, разумеется, бывают, но о них газеты пишут как о национальном событии, тогда как о рутинной жизни и “работе” почти сотни тысяч “кадровых” бандитов страна может не вспоминать месяцами кряду.
В этом феномене не только японская генетическая тяга к коллективизму и групповым приоритетам поведения, но и мудрая философия властей, еще три сотни лет назад заключавших с гангстерами своего рода договоры об общественном согласии и разделении ответственности.
Ключ к этой философии кроется в осознании и “сливками” общества, и “дном” нехитрой, в сущности, истины: по-настоящему страшна для всех только анархия, поскольку она исключает возможность достижения компромисса и гармоничного сосуществования. Все, что организовано в той или иной степени, — компромиссам подвластно и, стало быть, доступно регулированию и упорядочению. Чем выше уровень организации, чем прочнее “оседлость” (а это прежде всего свой постоянный бизнес, свои постоянные доходы, свое место в обществе), тем благоприятнее социальный фон, тем прочнее стабильность и тем меньше эксцессов.
Исходя из этого постулата, с неорганизованной преступностью и уголовной вольницей, с социальными беспорядками вообще в Японии одинаково сурово борются и власти, и “кадровые” гангстеры, — общественная безопасность и спокойствие важны принципиально и в равной степени обоим “полюсам”. Не случайно поэтому японские гангстерские синдикаты в периоды бурной борьбы японских трудящихся за свои права и стачечной активности всегда были на стороне властей. Не случайно именно японские бандиты удерживали “в берегах” японский люмпен, страхуя все остальное общество от неприятностей. Не случайно, наконец, и то, что особо темпераментных и “отмороженных” бойцов криминального фронта “нейтрализуют”, в том числе и физически, не власти, а коллеги по профессии.
Такая “социализация” японской организованной преступности принесла Японии значительно большие дивиденды, чем предпринимавшиеся периодически в разные времена попытки силой корчевать порок. Зло при этом, разумеется, не переросло в добродетель, но оказалось достаточно управляемым и даже саморегулируемым — в тех дозах и пределах, которые были отпущены ему прагматичным обществом.
Самое большое японское национальное счастье, наверное, состоит в том, что страна благополучно обошлась в своем развитии без недуга социальных революций. Кто был никем не становился всем даже в период феодальных междоусобиц; доблестных представителей “дна” не выбрасывало капризами истории в другие слои; до основания ничего не ломалось; “кухарки” не управляли государством. И хотя часто бывало, что верхи не могли, а низы не хотели, Япония все же устояла перед искушением сойти с ума и ринуться в революционную пучину, круша вековые устои.
Этот сохраненный обществом баланс даже в периоды крутой социальной “качки” может толковаться и толкуется разными резонами, но, быть может, основной состоит в том, что японцы не были в прошлом и не являются сейчас избалованными свободой.
При традиционной японской зарегулированности жизни, при бесспорных приоритетах коллективных и групповых интересов свобода ассоциировалась не с высокими помыслами, а в основном с разладом порядка и смутой: если свобода, то от чего — от обязательств перед семьей (компанией, обществом в целом), от чувства долга, от ответственности?
В Японии именно поэтому вожделенного “глотка свободы” активно и настойчиво никто не просил и не просит. А абстрактной свободы как общественного идеала в массовом сознании не существует. Герои освободительного движения или, скажем, свободолюбивая лирика как часть литературы есть в истории любой другой страны, но только не в Японии. Здесь так называемые “оковы” не разбивали и не сбрасывали, а неспешно демонтировали в случае очевидной нужды, избегая любой ценой резких движений, которые могли бы разбалансировать существующую отлаженную систему.
Такой почти стерильный социальный консерватизм (или конформизм — как удобнее) сформировал в стране не только “легальную” общественную пирамиду, но и соответствующий криминальный фон. В Японии помимо имеющихся везде служащих и рабочих («белых” и “голубых воротничков”) существуют еще и “татуированные воротнички” — стабильная и устойчивая гангстерская прослойка, в равной с остальными социальными категориями степени отвечающая за поддержание порядка в стране.
Прадедушки нынешних организованных гангстеров при феодализме курировали низшее сословие — за определенную мзду (теперь это назвали бы рэкет) поддерживали порядок в городских торговых кварталах, на перевалочных станциях магистральных путей, в портах, защищая местных коммерсантов и предпринимателей от произвола “залетных” бандитов-одиночек и даже от распоясавшихся самураев, которым никто был не указ. Кроме того, они занимались вышибанием долгов по заказу, набором среди люмпена поденщиков для государственных и частных строительных проектов, выполняли мелкие подряды, держали игорные дома, питейные заведения, шефствовали над “женской частью” и занимались другой грязной работой.
На локальном уровне, таким образом, японские гангстеры “с пеленок” представляли собой не антиобщественный элемент, а составную часть социальной “окружающей среды”, совмещая в себе разом функции отрядов самообороны, брокеров-подрядчиков и хозяев “индустрии порока” для низших слоев. Эта сфера ответственности приносила сносные доходы и, что самое главное, не вызывала общественных протестов. Бандформирования не марались грабежом соотечественников и убийствами на почве корысти и в самом деле работали не покладая рук для процветания “зоны контроля”. Методы этой работы были криминальными всегда, но этот криминал не разрушал, а цементировал общину и общественную безопасность, воспринимаясь большинством (и властями в том числе) как часть традиционного порядка.
Что же касается неизбежной при этом уголовщины, то она “посторонних” не затрагивала — кровавые разборки между “татуированными воротничками” производились в узком кругу и случались в основном только тогда, когда по вине какой-то гангстерской организации нарушалась гармония сложившихся отношений, когда выявлялись очевидные отклонения от устоявшихся согласованных правил, когда поступали жалобы от неправедно обиженных, не добившихся удовлетворения законным “административным путем”. Соответственно реагировали и власти — рейды на штаб-квартиры гангстерских организаций, массовые аресты и посадки организованных бандитов начинались раньше и начинаются теперь главным образом в период резкого обострения конфликтов в среде “татуированных воротничков” и ориентированы фактически не на подавление преступности в корне, а на стимулирование “миротворческого процесса” между воюющими синдикатами и восстановление спокойствия.
Достаточно сказать, что при достижении “мировой” бандиты извещают об этом официально полицию и общественность, подробно информируя власти об изменениях в сферах влияния и принося извинения гражданам за причиненные междоусобной резней неудобства.
Профильная гангстерская специализация трехсотлетней давности в принципе сохранилась и до сегодняшнего дня. Японские мафиози, хотя это и не признается публично, по-прежнему обеспечивают стабильность японского современного “дна”, все так же держат в руках “злачные отрасли”, поставляют поденщиков и живут на поступления от рэкета, запрещенных в стране азартных игр, проституции, реализации наркотиков и т.д. Обороты этих операций в суммах выглядят весьма внушительно (по самым скромным оценкам, порядка 10–12 миллиардов долларов ежегодно), но почему-то никто в Японии не тревожится перспективой выхода организованной преступности из-под контроля и криминализации общества. “Поводок” как был коротким раньше, так и остался таким теперь, и длину этого “поводка” регулирует не только полиция и другие силовые структуры, но и … сама организованная преступность.
Дело в данном случае не в избытке дисциплины. Основной мотив — чувство самосохранения. Пока все остается в согласованных привычных пределах, в состоянии “гармонии” и в рамках закрепленной веками за “татуированными воротничками” социальной ниши, нет причин опасаться гонений и крутых репрессий со стороны общества и властей. Но как только обозначится даже намек на то, что каким-то из синдикатов черта перейдена и условная социальная граница нарушена, — пощады не будет всему криминальному братству. Раскачивать лодку поэтому никому не позволено, и самый жесткий присмотр за балансом и амбициями отдельных криминальных групп осуществляет не полиция, а конкурирующие друг с другом преступные синдикаты.
Все это может подивить читателя, знакомого по фильмам и печатным детективам исключительно со свирепыми японскими “якудза”, которые хладнокровно “мочат” неприятеля всеми видами оружия и сами себе отрезают мизинцы в минуту душевной невзгоды. Могу сказать только, что сильно расстраиваться не надо — и это тоже в Японии есть, но не мизинцы и кровь главное. Главное, что от “организованного” гангстерского ножа и пули не гибнут пачками ни полицейские, ни обыватели. Согласно криминальной статистике 2002 года, почти сто тысяч организованных бандитов Японии побеспокоили полицию всего 92 инцидентами со стрельбой за год. Было заведено 134 уголовных дела, но погибло в разборках только 23 человека, среди которых нет ни одного “постороннего” — сплошь коллеги по ремеслу. В завершение рассказа о “татуированных воротничках” — маленький факт для полноты картины. После того как 17 января 1995 года сильнейшее за всю послевоенную историю Японии землетрясение разнесло в куски город и порт Кобэ, едва ли не самая оперативная помощь пострадавшему населению (вода, продовольствие, детское питание) пришла из штаб-квартиры крупнейшего в стране гангстерского синдиката — “Ямагути-гуми”, бойцы которого помимо гуманитарных поставок обеспечивали еще и порядок в разрушенных кварталах до прихода полиции…
Бывший директор советского ракетного завода “Южмаш”, а потом президент независимой Украины Леонид Данилович Кучма во время своего официального визита в Токио подарил миру нетленный афоризм. Когда на итоговой пресс-конференции в японском пресс-клубе незалежные журналисты из свиты подхалимски поинтересовались у него, скоро ли на Украине повторится японское экономическое чудо, уставший Кучма поморщился досадливо и рубанул правду-матку под хохот собравшихся: на Украине японского чуда не будет никогда, потому что там живут украинцы…
Смеялись над простодушным Кучмой зря. Более лаконично и ёмко сформулировать суть японского феномена трудно. Именно уникальный “человеческий материал” делает Японию такой, какая она есть. И знаменитое японское качество (товаров, услуг и т.д.) — это всего лишь производная от “японского человека”, который на самом деле и представляет собой самый массовый и конкурентоспособный японский продукт.
Как и любой другой продукт, “японский человек” — это синтез разных и весьма сложных компонентов. О некоторых слагаемых (семья, школа, социальная ниша) в самых общих чертах уже шла речь в этих заметках. Теперь же несколько подробнее — о ключевых технологиях этого массового производства.
Для японцев лозунг “кадры решают все” отнюдь не броская фраза. Стыковка спроса и предложения в сфере трудоустройства, обыденно звучащее для нас словосочетание “прием на работу”, представляет собой незаурядное явление, в котором сочетаются и экономика, и социальная психология, и стратегическое планирование.
Чтобы быть принятым, кандидат должен преодолеть несколько фильтров и испытаний: сдать письменные и устные экзамены, пройти собеседования и социологические тесты. Листок успеваемости, аттестат и собранный на студенческой скамье багаж знаний для работодателя — вопрос вторичный и мелкий. Решающее значение имеют прежде всего характер, человеческие качества соискателя. Если на собеседованиях обнаруживаются изъяны в этом плане (к примеру, некоммуникабельность, неумение сходиться с людьми и работать в коллективе, заносчивость, самоуверенность), то решение однозначно: такой работник не нужен, даже если он семи пядей во лбу по профильным дисциплинам.
При нынешних темпах технического прогресса получить в вузе или колледже достаточную специализацию для работы, скажем, в компании, оперирующей в сфере высоких технологий, невозможно. Как бы ни был усидчив и прилежен студент, фирме все равно придется его переучивать потом, доводя до уровня тех требований, которые предъявляются к персоналу. Поэтому при приеме на службу работодателя в первую очередь заботит, каков человек сам по себе. Вся процедура ориентирована на то, чтобы отобрать такой материал, из которого впоследствии путем тщательной обработки и доводки можно будет вылепить типовой образец “человека Сони”, “человека Тосиба” и т.д. и т.п. Способность поддаваться этой обработке и есть по существу главный критерий отбора.
Возникает резонный вопрос: бывают ли при этом просчеты? Ведь, по формальной логике, хороший человек — это не должность, так что японский кадровик, даже руководствуясь изложенными выше установками, все равно покупает “кота в мешке”. Японский опыт, однако, подсказывает, что просчетов не бывает, поскольку формальная логика здесь не действует, а хороший человек — это должность.
Разумеется, от ошибок никто и никогда не застрахован. Вот только что понимать под словом “ошибка”. Если японская корпорация берет на службу человека, то, значит, берет его сознательно — как кадр, который компании подходит. Можно допустить, что он не потянет какой-то участок работы, но следует ли в этом случае ставить на нем крест? Разумеется, нет, — считают японцы. Надо просто проявить терпение и подыскать ту область, в которой новобранец будет полезен фирме.
Привить конкретный навык — задача совсем несложная, это своего рода рутина. Главное же, чтобы сотрудник вписался в психологический климат компании, не нарушал общей тональности и был прилежен в исполнении поручений. Не случайно поэтому при приеме на работу основное испытание — это система собеседований, во время которых решается принципиальный вопрос: брать или не брать кандидата.
В стране, где переход с одного места работы на другое, мягко говоря, не принят и не поощряется, никакого “кота в мешке” быть не может — работодатель должен быть абсолютно уверен в своих людях. И японские требования к кадрам в принципе универсально просты: лояльность, прилежность в работе, исполнительность, умение подчиняться и жить в коллективе. Словом, был бы человек хорошим, а уж сделать из него специалиста — забота администрации.
При таком подходе диплом высшей школы, будь то университет или колледж, — это своего рода допуск к корпоративным кадровым экзаменам. От престижности университета зависит престижность компании, в которой после окончания будет работать молодой человек. Стоит отметить, что профессура имеет устойчивые связи с конкретными корпорациями и фирмами, и запросы на новые кадры, как правило, направляются именно профессорам, которые дают письменные рекомендации своим подопечным, направляя их в ту или иную компанию. Без такой рекомендации поступление на работу практически невозможно, но сама по себе рекомендация ничего не гарантирует соискателю.
Задача японской высшей школы, таким образом, сводится к тому, чтобы предоставить корпорациям и ведомствам не подготовленного молодого специалиста по профильной дисциплине, а всего лишь кадровое сырье для последующего обучения. Звучит не слишком привлекательно, зато отражает суть. Требуется именно хорошее сырье, чтобы затем в течение многих лет совершенствовать его, придавая кадрам нужную форму. В Японии переход от учебы к работе — сильнейший психологический шок. Приходится ломать и перестраивать себя, привыкать к жесткости и беспрекословному подчинению. Именно к этому шоку японские вузы и готовят студентов, читая выпускникам специальные курсы лекций по трудоустройству.
При приеме на службу японские корпорации руководствуются строгим критерием: необходим “чистый лист”, а не личность, которая имеет свою точку зрения и свой взгляд на вещи. Погоня за “чистым листом” и составляет сердцевину японской кадровой политики. “Некондиционный материал” выбраковывается последовательно — еще с детсада и начальной школы, так что на финише вузовского цикла отсев не слишком велик: соискатели к найму готовы.
Как правило, даже очень хорошего человека сразу не берут на должность с четко установленными обязанностями. Новобранец попадает в ротационную спираль с регулярной сменой участков работ, заканчивая каждый пройденный этап суровым экзаменом по конкретной дисциплине. Переброска с места на место идет постоянно, порождая чувство беспомощности и полной зависимости от фирмы. В этих стрессах, следующих один за другим, и происходит подгонка под трафарет “идеального сотрудника”: послушен, зависим, предан.
Каждый год по Японии прокатывается волна роскошных представлений, называемых церемониями поступления на службу в компанию. Для японских СМИ — это суперновость, которой посвящены и прайм-тайм на телевидении, и по нескольку полос во всех серьезных печатных изданиях. К новобранцам с приветственными речами обращаются тузы японского делового мира, за спиной каждого из которых стоит своя империя — разветвленная структура корпорации с собственными законами, традициями, гимном, флагом и даже охранниками — своего рода государство в государстве. Стать частицей этого механизма — огромная честь для новичка и кредит доверия, который ему предстоит оплачивать всю жизнь. Такова первая и главная истина, которую должен усвоить новый сотрудник фирмы.
Примечательно, что этой церемонией начинается и заканчивается публичная экскурсия во внутренние “покои компаний”. Что происходит с кадровым пополнением дальше, какие испытания ожидают его впереди — тема, мягко говоря, непопулярная, а если уж быть совсем точным — почти закрытая. Процесс писания на “чистом листе” для японцев есть дело почти что интимное, и об этом не принято широко распространяться.
Между тем доводка “человеческого материала” сродни процессу закалки стали. Прежде всего новобранцу предстоит перенести наиболее болезненный в психологическом плане этап — адаптацию к условиям работы на фирме, или, как его называют иногда, “подгонку костюма”. Этот процесс, как правило, начинается с массированной дозы “морального воспитания”, которую вливают в новичка далеко не всегда гуманными методами. Человека переучивают всему: кланяться, ходить, говорить, быть вежливым, послушным, не отделять себя от товарищей, исполнять любой приказ начальства.
Все это составляет азы так называемого начального обучения, которое проводит компания. О том, чтобы из отдела кадров новый сотрудник отправился прямо к станку или конторскому столу, не может быть и речи. Он должен быть достаточно подготовлен, прежде чем получить право на конкретное действие.
Эта подготовка, помимо перечисленных уже общих для всех “дисциплин”, отмечена спецификой каждой компании. Торговые фирмы, к примеру, уделяют большое внимание на стадии начального обучения борьбе с таким пороком, как стеснительность. Ее выколачивают из человека немилосердно, заставляя перекрикивать уличный шум, рассказывать собственную биографию первому встречному или петь песни в забитой до отказа электричке.
Рекламные компании видят задачу в другом — в создании у новичка некоего защитного рефлекса на стрессовые ситуации и приучении к психологическим перегрузкам. Для достижения этих целей новобранца публично отчитывают и прилюдно поносят, принуждают повторять одно и то же дело десятки раз, выбивая из нормальной колеи.
Период начального обучения нередко проходит, что назы-вается, на грани фола, когда изнеженного и разболтанного, с точки зрения руководства компании, бывшего студента университета или колледжа отправляют на пару недель в специальные лагеря с казарменным режимом и “шоковой терапией”. Наиболее известное из подобных учреждений в Японии — это “Адский тренировочный лагерь”, который обычно приводят в пример жесткого воспитания.
«Адский лагерь” был создан как школа для менеджеров средних и мелких компаний. Это 13-дневный курс шоковой терапии, основными компонентами которой являются железная дисциплина, 17-часовой учебный день с подъемом в четыре тридцать утра, бесконечная зубрежка, марш-броски с полной выкладкой, изнурительная экзаменовка. Цель обучения — привитие абсолютной лояльности к начальству и воспитание стойкости для действий в экстремальных ситуациях.
После такой нешуточной встряски начинается период вводных курсов в образовательных центрах самих компаний, который в среднем тоже длится около двух недель. Новобранец здесь постигает историю фирмы, знакомится с ее структурой, впитывает в себя “моральный дух” корпорации. Вводные курсы направлены главным образом на то, чтобы подчеркнуть значимость принадлежности к фирме, воспитать чувство лояльности и единого восприятия личных дел и дел компании. В качестве учебных пособий, как правило, используются развернутые цитатники высказываний основателей и хозяев корпорации, в которых формулируются принципы работы и требования, предъявляемые к персоналу.
На крупнейшем автомобильном концерне “Тойота”, например, первым учебником для новичков становится книжка под названием “Дух и идеи, которые создали “Тойоту”, состоящая из 35 разделов, посвященных различным сторонам деятельности фирмы. Каждый раздел включает несколько цитат, из которых и образован “моральный кодекс” “Тойоты”. Знакомство с ним небезынтересно. Вот некоторые выдержки из этого кодекса: “Мы, японцы, обладаем великой силой характера”; “У нас, японцев, достаточно мозгов и мастерства, чтобы преодолеть любые трудности, надо только постараться”; “В древности говорили: защищай свой замок своими силами. Сегодня под замком надо понимать компанию — каждый должен нести полную ответственность за все дела, связанные с компанией. Это укрепляет дух независимости”.
Только после того, как усвоены основы “морального обучения”, кадровое пополнение допускается к профессиональным подготовительным программам. Как правило, это интенсивные двух-трехмесячные курсы в специализированных учебных центрах, которые завершаются экзаменационной сессией. Все это составляет своего рода “пролог” вступления в фирму, за которым следуют новые трудности и препятствия, связанные уже непосредственно с работой.
После завершения начальной фазы внутрифирменной подготовки молодой сотрудник попадает в карусель перемещений с одного участка на другой, во время которой он получает общее представление о специфике работы различных подразделений компании. Параллельно обязательны посещения лекций и семинаров для углубления практических навыков. Помимо этого предусмотрены еще двух-трехнедельные курсы внутри самих подразделений, куда командированы новички. Все учебные программы разрабатываются учебно-тренировочным отделом, входящим в департамент кадрового состава, и контроль за их прохождением жесточайший.
За молодыми служащими закрепляются опытные работники, которые играют ключевую роль в подготовке персонала. Наставники, как правило, — это выпускники того же учебного заведения, что и новобранец. По мнению администрации, это обстоятельство способствует установлению неформальных контактов и доверия. Чувство ответственности и прилежность у молодых подхлестываются системой характеристик, поступающих в департамент кадров с каждого участка, на котором работал новичок.
Требования во всем этом процессе предъявляются очень высокие, и администрация внимательно следит за тем, чтобы в обучении не было перебоев. По мнению руководства корпорации “Сони”, даже год интенсивной подготовки не позволяет новобранцу работать совершенно самостоятельно. Требуется постоянное повышение квалификации и продолжение обучения уже в процессе самой работы. На “Сони”, к примеру, действуют более двухсот специальных семинаров по переподготовке персонала.
На “Тойоте” структура внутрифирменной подготовки отстроена и вовсе тотально в рамках введенной администрацией триады: тренировки на рабочем месте — коллективное обучение — личная инициатива. Первая позиция включает отработку до автоматизма производственных навыков на конкретном участке, повышение интенсивности труда и производительности. Вторая охватывает программы переподготовки по секторам. Третья затрагивает низовые неформальные объединения типа “кружков качества” и “системы предложений”, в которых персонал занимается как самообразованием, так и поиском путей для рационализации производства. Прилежность и усердие служащего на всех трех направлениях играют решающую роль в определении его дальнейшего продвижения по служебной лестнице. И стоит ли после этого удивляться, что на главном конвейере “Тойоты” процент производственного брака составляет 0,03 процента?
В большинстве своем все учебные программы предусматривают подготовку без отрыва от производства, максимальную отдачу сил и старание, помноженные на лояльность к администрации. А экзамены и характеристики, которые сопровождают каждый пройденный этап, поддерживают необходимый “тонус” в этой бесконечной гонке. Занятно и показательно одновременно: выражение “спокойно работать” в японском языке вообще отсутствует.
Если опираться на статистику всеяпонской ассоциации организаций предпринимателей (НИККЭЙРЭН), то получается такая картинка: чтобы получить пост столоначальника, служащий должен трудиться и учиться в течение примерно десяти лет; кресло заведующего отделом потребует 15–20 лет; место руководителя департамента предполагает марафон в 25–30 лет. Для того чтобы получить любое из этих назначений, надо сдавать комплекс экзаменов и выдержать острейшую конкуренцию коллег. Отбор ведется безжалостный, но иного, видимо, и быть не может — ведь речь идет о святая святых, о допуске к процессу принятия решений в масштабах ведомства или корпорации, о праве заполнять “чистые листы”.
По такому вот “образу и подобию” и существует страна. Здесь никогда ничего не смешивалось, как в “доме Облонских”, и кухарка даже теоретически не получала шанса “порулить” государством. Скажу больше: шанса “порулить” в Японии вообще ни у кого нет.
Что представляет собой Япония с точки зрения государственного устройства? Простенький, казалось бы, вопрос, но даже формально официального ответа на него не существует. То ли это конституционная монархия, то ли диковинная республика, усиленная символом нации в виде императора? Занятно, но до сих пор четкого определения модели японского государства никто не дал. Эта позиция просто не прописана нигде, включая конституцию страны. Нельзя сказать, что сами японцы от неясности в дефинициях сильно страдают (они просто не задумываются над этим), но пробел все же существенный и, как принято нынче говорить, знаковый: Япония — не такая, как остальные; ничего похожего в мире больше нет.
Одно очевидно: модель, по которой живут японцы, никак не западная. Это, образно говоря, парламентский демократический дом, поставленный на авторитарный бюрократический фундамент. На “этажах” этого “дома” может происходить все что угодно — хоть перестройка до самой крыши, хоть обвал потолков, на фундаменте коллизии никак не отражаются, смена хозяев в квартирах ни коммуникационных сетей, ни прочей инфраструктуры не задевает.
Если уйти от строительных аналогий, то в японском случае это означает, что политическая надстройка вместе со всеми ее обитателями (партиями, движениями, индивидуумами) не способна самостоятельно и по своей воле кардинальным образом развернуть сложившуюся систему в экономике, социальной сфере и т.д. Японская политика (будь то промышленная, коммунальная или внешняя) при самых лихих поворотах во властных верхах не теряет последовательности, страну не трясет от прихода нового кабинета министров или смены партнеров в правящей коалиции.
Что очень симпатично, существующая ныне японская версия политического устройства в грош не ставит значение личности в истории, поскольку роль политиков и политического мира вообще в японской модели не является солирующей и не может быть узурпирована.
Звание министра, к примеру, в японском случае вовсе не означает, что севший в “большое кресло” человек стал фигурой номер один во вверенном ему ведомстве. Один и тот же японский политик, как правило, за долгие годы карьеры меняет несколько кабинетных портфелей, но хозяином себя нигде не чувствует — он просто лишен хозяйских полномочий и отрешен инструкциями даже от соблазна самоуправства. Как фигура протокольная, министр только выражает сформированное профессионалами-бюрократами в недрах ведомства мнение. Он может, разумеется, принять участие в обсуждении проблемы, но не в состоянии стукнуть кулаком по столу и заставить всех плясать под свою дудку.
Попытки переиграть карьерных бюрократов на административном поле могут привести к мелким конъюнктурным успехам, однако в конце концов система все равно возьмет верх над любой строптивой индивидуальностью и непременно обломает ей крылья. Последний по времени и весьма наглядный тому пример — история бурного и бесславного конфликта Макико Танака (дочери могущественного премьера Какуэя Танака) с аппаратом японского МИД. Получив пост министра иностранных дел в первом кабинете премьера Коидзуми, темпераментная мадам Макико решила извести ведомственные пороки, публично затеяв разбирательство с ключевыми бюрократами МИД. На пике скандала группа чиновников потеряла свои посты в результате “чистки”, но в итоге и министерского портфеля, и политической перспективы вообще лишилась сама Танака. Не спас ни авторитет отца, ни симпатии женского электората — Макико получила “черную метку” за самый серьезный по японским представлениям проступок: несогласованную и несанкционированную попытку взлома системы отношений внутри властной пирамиды. Этого в Японии не прощают никому.
При существующей системе министры получают портфель по принципу ротации и держат его в среднем 2–3 года (столько обычно “живет” в Японии правительство). Удержаться на престижном месте надолго и комфортно “пригреться” политику невозможно не только практически, но и теоретически — даже глава японского кабинета ограничен двумя двухгодичными сроками на посту, после чего дела должны быть сданы преемнику, а все правительство уходит в отставку, расчищая поле для новой команды. С учетом этой особенности несложно понять, как это японцы умудряются проводить заседания правительства в полном составе в течение 15–20 минут, — на этих заседаниях ничего судьбоносного не решается, на них только утверждаются проработанные заранее и согласованные на многих (и отнюдь не политических) уровнях документы.
Парламент заседает значительно дольше и куда более бурно, но накал страстей и хронометраж заседаний, как пленарных, так и в парламентских комиссиях, описанную выше схему не ломает и на нее не влияет — оппозиция ищет изъяны и бреши в действиях правящего эшелона, горя желанием на ближайших выборах поменяться с ним местами; все вместе парламентарии делят бюджетный пирог, заботясь о нуждах собственных избирателей; премьер-министр и члены кабинета терпеливо отвечают на вопросы депутатов. Но при этом политика как таковая не делается — она уже давно сверстана, и через парламентскую процедуру проходит всего лишь процесс корректировки и согласования.
Иными словами, у японского политического мира основной “видовой” является не функция реализации властных полномочий, не самоутверждение на позициях большого или очень большого начальства, а функция представительская (для парламента) и “визирующая” (для правительства). Японские политики “озвучивают” подготовленные другими решения, не вторгаясь в сферу формирования самих решений. Практическими же делами в японской модели занимается совершенно другой эшелон — бюрократический.
Кадровая бюрократия — вот японский авторитарный фундамент, который держит на себе весь “дом”. Для Японии принципиально важен не профессионал-политик, которым в принципе может стать каждый, а профессионал-бюрократ, особая и не чета нашим аппаратчикам порода, специалист экстра-класса, избавленный от бренных страстей избирательных кампаний, собирательства денег в предвыборные фонды и представительских обязанностей.
Без оттиска личной печати японского министерского столоначальника не может состояться ни одно правительственное решение, и чем важнее это решение, тем больше на нем визирующих печаток разнокалиберных чиновников. Чиновник при этом “болеет” не за свое место и не за время, проведенное на этом месте (госслужба — это пожизненная гарантия найма), а за дело, которому, без преувеличений, отдана вся жизнь.
Авторитаризм бюрократии в данном случае не назывной, а буквальный — ее возможности и полномочия колоссальны, хотя власть чиновничества всегда остается “за кадром” и перед общественностью не афишируется. Любая сфера жизни, будь то экономика, наука или культура, опутаны тысячами нитей разнообразных регуляций, положений и инструкций, за каждой из которых стоит чиновник. Изменения в такой системе идут не сверху вниз, не от начальства к исполнителям, а снизу вверх: сначала вопрос прорабатывается на нижних исполнительских эшелонах, потом обкатывается на средних и лишь после этого попадает наверх уже только для формального утверждения. Мелочной опекой, что интересно, такой порядок в Японии не считают, в нем видят прежде всего достоинства много раз руганной у нас коллективной ответственности, японцами возведенной в принцип.
Такая гипертрофированно развитая бюрократия, казалось бы, должна плодить коррупцию в чудовищных размерах. Однако в японской модели этого не происходит. Здешние чиновники чрезвычайно редко попадаются на противозаконных операциях не только потому, что высоконравственны и хорошо оплачиваемы государством, но и потому, что при распределенной мелкими долями ответственности (каждый отвечает за узкий сектор, за часть вопроса) бессмысленно не столько брать, сколько давать взятки, — никаких денег на все пункты прохождения нужной бумаги не хватит.
Бюрократия, бесспорно, выступает главным организатором японской жизни и не делится этой прерогативой ни с кем. Но в существующей модели это опять же не означает властного верховенства. В силу изначально заложенного принципа мелкого дробления полномочий и обязанностей бюрократии как единого организма не существует. Разные профильные бюрократии (например, Минфин, МИД, министерство торговли и промышленности, министерство строительства или транспорта), как и диктует ведомственная логика, “тянут одеяло” на себя и при этом стремятся никого чужого в собственные границы не допустить.
Межведомственные согласования и утряски — это, как признаются японцы, самое мучительное и самое сложное во всей системе, но именно эта сложность в нахождении общего языка не только спасает от ведомственного произвола и абсурда, но и оберегает устойчивость всей конструкции. Узурпация власти бюрократами практически невероятна, поскольку ни одно ведомство не в состоянии подняться за счет других и навязывать остальным свою волю. Но и это еще не все.
Третьим элементом в японской политической конструкции выступает большой бизнес и его деньги. Не стоит, однако, вспоминать при этом старую международную песню про единство оплачивающего и заказывающего музыку — в Японии эта песня не поется. Японский бизнес, без сомнения, платит, но не заказывает и не поет. В японской модели возможности делового мира не только не безграничны, они, скорее, сильно ограничены, даже кастрированы в сравнении с Европой или Америкой.
Японский бизнес, могуществу которого посвящены целые тома и исследовательские труды, в реалиях чрезвычайно зависим и от политиков, и от бюрократов. Система налогообложения, тарифных преференций, государственного страхования, рискованных операций, кредиты госбанков, отраслевые регуляции, местные и общенациональные тендеры под эгидой властей, предоставление лицензий на ведение деловых операций — все это и очень многое другое решается вовсе не в штаб-квартирах корпораций со звонкими именами, а в кабинетной тиши министерств и на посиделках политиков.
За благосклонный взгляд тех и других надо платить, и немало, хотя и в разных формах. Политики получают дотации в фонды политиче-ской поддержки, бюрократам достаются места в руководстве компаний после почетной отставки с госслужбы. Шальная мысль купить скопом всех вместе и сделать “нужное” правительство никому из серьезных деловых людей в Японии не приходит, поскольку любое японское правительство в действующей схеме является “нужным” бизнесу, и экспериментировать, с одной стороны, нелепо, а с другой — невозможно. Ведь в японском бизнесе, как, впрочем, и в бюрократии, и в политических кругах, нет театральной примы, нет солиста, нет кого-либо одного всемогущего, безальтернативного и незаменимого.
Такое своеобразное устройство политической жизни напоминает усеченную пирамиду — ни одна из трех граней, составляющих фигуру, не имеет окончания. Это не просто вариант разделения властей, а принципиально другой модуль — “неполная” власть. Избавленная от угрозы узурпации и произвола, именно такая власть и есть самая сильная.
По западным меркам, быть может, японская система не выглядит достаточно прозрачной и сверхдемократичной, но что толку в политологических сопоставлениях, когда на кону единственно верный критерий — эффективность.
Согласитесь, без малого 60 лет — достаточный срок для того, чтобы проверить надежность системы в самых разных обстоятельствах и переделках. Японская модель на этой супердистанции не обвалилась ни разу, хотя много раз бывала, что называется, на грани. Сегодня, кстати, отнюдь не лучшие для Японии времена, но угроза обрушения японского монолита, хоть и просматривается на горизонте, все же не выглядит неотвратимой.
Об особенностях японского кризиса, впрочем, разговор впереди. Пока же воздадим должное: ничего более устойчивого и стабильного, чем эта модель, мировая цивилизация не предложила. Пожалуй, единственное, в чем действительно можно упрекнуть японский управленческий модуль, — так это в чудовищно растянутом во времени и процедуре периоде согласования документов и позиций. Японцы в самом деле “запрягают” очень долго. Но, в отличие от нас, после этого не в пословице, а в реальной жизни быстро и исключительно жестко “едут”, скрупулезно исполняя принятое решение и перемалывая любое препятствие на пути к поставленной цели.
Понукающий “возничий” при этом не нужен. Механизм исполнения совершенен и работает как часы…
(Продолжение следует.)