архивные изыскания
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2004
Перед вами — детектив вчерашнего дня… Эта кровавая драма произошла почти полтора столетия назад в тихом московском переулке. Действующие лица: будущий знаменитый драматург Александр Васильевич Сухово-Кобылин, француженка-модистка Луиза Симон-Деманш, светская львица Надежда Нарышкина…
“9 ноября 1850 года на Ходынском поле найдено мертвое тело женщины неизвестного звания… Оказалось, что женщина эта зарезана по горлу, лет ей около тридцати пяти, росту среднего, волосы русые, коса распущена, глаза закрыты, само тело в замороженном состоянии… С правой стороны тела в снегу виден след саней… По следам конских копыт видно, что таковые были от Москвы…”
На следующий день после того, как в снегу обнаружили труп молодой женщины, к московскому обер-полицмейстеру обратился известный богач Александр Васильевич Сухово-Кобылин и заявил о таинственной отлучке из дома его приятельницы Луизы Симон-Деманш.
Москва, как говорят, живет сплетнями… Связь блестящего аристократа и хорошенькой французской модистки, которую он вывез из Парижа, давно стала любимой темой разговоров столичных кумушек. Заметим, что надменного и заносчивого Сухово-Кобылина в Первопрестольной очень не любили. Самые разные люди, не сходящиеся друг с другом ни в чем, были едины в своей антипатии к этому человеку. “Едва ли кто-нибудь возбуждал к себе такое общее недоброжелательство, — писал его современник Е.К. Феоктистов. — Причина этого была его натура — грубая, нахальная, нисколько не смягченная образованием: этот господин, превосходно говоривший по-французски, усвоивший себе джентльменские манеры, старавшийся казаться истым парижанином, был, в сущности, по своим инстинктам, жестоким дикарем, не останавливающимся ни перед каким злоупотреблением крепостного права, дворня его трепетала. Мне не раз случалось замечать, что такие люди, отличающиеся мужественной красотой, самоуверенные до дерзости, с блестящим остроумием, но вместе с тем совершенно бессердечные, производят обаятельное впечатление на женщин. Александр Кобылин мог похвалиться целым рядом любовных похождений, но они же его и погубили”.
Конечно, любые мемуары или личные дневники всегда пристрастны, хотя тотчас возникает вопрос: насколько вообще может быть объективным в своих оценках непосредственный участник исторического события? Возьмем смелость утверждать, что любые подобные свидетельства заведомо субъективны.
Совсем не трудно увидеть в воспоминаниях разночинца Евгения Феоктистова, вынужденного жить литературной поденщиной и жалкими заработками, почти нескрываемую зависть к богатому и удачливому баловню судьбы, любимцу женщин Александру Сухово-Кобылину.
Впрочем, сам Александр Васильевич мало обращал внимания на досужие пересуды вокруг своего имени. Он жил, как хотел, и любил, кого желал. Для своей новой любовницы он снял квартиру, которую француженка со вкусом и изяществом обставила. Пять комнат с залой, гостиной, кабинетом, приемной и премиленькой спальной. Везде прекрасная мебель, золоченые бронзовые часы наигрывают мелодичную музыку.
Здесь можно было славно отдохнуть от суеты, хорошо поужинать, усладить слух парижским щебетаньем молодой женщины и испытать прелести любви, увы, не всегда доступные в супружеских объятиях.
Она одевается стильно и богато, ее шкафы полны изящным бельем, прекрасными платьями и шляпками. Утро проходит в играх с ангорской кошкой и болонкой, а затем Луиза отправляется на Кузнецкий мост в дорогие магазины. Ее стол изыскан и обилен — вряд ли бедная французская девушка у себя на родине могла вообразить, что будет лакомиться такими гастрономическими деликатесами, которые поставляли ей крепостные Сухово-Кобылина: “говядины филейная часть, судак, шампиньоны, дупели, овощи, фасоли и горошек, разные фрукты для масодуана, персики, вишни и дыня, овощи для супа и салата”. Надо ли говорить. что мадемуазель Луиза не проводила долгие часы за кухонной плитой — при ней постоянно находились повара и другая прислуга.
Очаровательная француженка охотно принимает правила игры, предложенные ей русским барином. Право, условия, созданные для Луизы, оправдывают ее покорность.
Иногда они ссорятся, но каждый день он присылает ей подарки, букеты цветов, милые записки: “Милый друг, я посылаю за твоими вещами и за твоей особой, все готово, поедем ко мне”; “Милая моя, все уехали, приезжай пить чай. Я поеду на бал только в девять часов вечера”. Последняя фраза примечательна: Луиза — само совершенство, но отсутствие дворянской крови делало для нее брак с Сухово-Кобылиным невозможным…
Боже мой, как летит время — их любви уже восьмой год! Ушла пылкая, жадная страсть, а вокруг так много очаровательных молоденьких девушек… Сухово-Кобылин пользуется неизменным успехом у женщин — свидетельство тому многочисленные письма, сохранившиеся в уголовном деле: “Клянусь тебе, нежный и дорогой друг, я твоя навеки. Никакая сила, никакая власть не вырвет из моего сердца любви, которую я посвятила тебе. Никакое сердце не будет биться на моем, ничьи губы не сотрут следов твоих поцелуев, никто не получит тех поцелуев, которые назначены тебе одному”. Другая возлюбленная умоляет: “Я спрашиваю вас, любите ли вы другую? Ради Бога, не заставляйте страдать женщину и напишите ей в немногих строках, может ли она, обожая вас, надеяться на ваше расположение?”
Разнятся почерки, мольбы сменяются упреками, но Сухово-Кобылин, кажется, любит только одну Луизу. Он по-прежнему содержит ее, не проходит дня, чтобы он не навестил подругу. По словам сестры Сухово-Кобылина, “он устроил себе жизнь по своему вкусу. Мадемуазель Симон более, чем когда-либо, принадлежит ему. Он обедает со своей возлюбленной, он счастлив на свой лад, и она тоже несомненно счастлива”.
С годами их связывают не только любовные отношения, но все чаще и чисто практическая сторона жизни. Александр Сухово-Кобылин всегда был деловым человеком — предприимчивым и оборотистым. В своих обширных имениях он завел племенных коров, закупленных в Дании, занимался лесоразведением, усовершенствовал скотные дворы и механизированные мельницы “на аглицкий манер”, а в селе Воскресенском работала собственная текстильная фабрика. Рысаки из его конного завода регулярно брали призы на всероссийских бегах и приносили немалый барыш хозяину. Не брезговал московский денди и винокуренным промыслом. Кроме привычного для русского человека белого вина, то бишь водки, Сухово-Кобылин организовал первый в России завод шампанских вин. Конечно, ему было далеко до знаменитой мадам Клико, но Сухово-Кобылин даже в таком сомнительном деле проявил изрядную выдумку. Для сбыта шампанского и водки собственного разлива он открыл розничный магазинчик, номинальным собственником которого стала мадемуазель Симон-Деманш, на имя которой выправили гильдейское свидетельство, дающее ей право на принадлежность к купеческому сословию. Купчиха Луиза Ивановна Симон-Деманш — что ж, звучит неплохо…
Но в России все проходит слишком быстро: любовь, слава, сама жизнь… И вот однажды в жизнь московского плейбоя врывается новая любовь. Все в этом мире имеет свое имя. Она звалась Надежда Ивановна Нарышкина, урожденная Кноринг.
Список мужей этой светской дамы красноречиво говорит о ее незаурядных данных: после смерти мужа, А. Г. Нарышкина, она вступила в морганатический брак с герцогом Морни, братом Наполеона III; разведясь с ним, была замужем за Александром Дюма-сыном. При этом мадам Нарышкина отнюдь не блистала особой красотой: небольшого роста, рыжеватая, с неправильными чертами лица, она очаровывала мужчин какой-то своеобразной грацией, остроумной болтовней, особой женской самоуверенностью и дерзостью, превращавшей обычных дворянских девушек в светских львиц. “Больше всего я люблю в ней то, — писал впоследствии Дюма-сын в письме к Жорж Санд, — что она целиком и полностью женщина, от кончиков ногтей до глубины души… Это существо физически очень обольстительное — она пленяет меня изяществом линий и совершенством форм. Все нравится мне в ней: ее душистая кожа, тигриные когти, длинные рыжеватые волосы и глаза цвета морской волны…”
Скоро Луиза поняла, что обрела опасную соперницу. В одном из писем она делится своими горестями с подругой: “Спешу писать к тебе, хотя я очень грустна и очень огорчена. Последний удар, который я должна была ожидать, постигнул меня… Я решилась и не хочу быть препятствием ничьему счастью. Но знайте, что эта особа уезжает за границу, и Александр говорит, что я этому причиной, что он теряет эту женщину по милости моих дурных и хитрых советов, что я знала, как он ее любит. Он был жесток и несправедлив со мной, да простит ему Бог. Я прощаю его за все зло, которое он мне причинил, потому что я все же думаю о его счастье… Судя по искренней и истинной моей привязанности к нему, я не должна ожидать таких грубых упреков, но он так несчастлив. Я сожалею о нем и не сержусь на него, но я должна была решиться уехать и надеюсь скоро это совершить, потому что теперь уже нет ничего, что могло бы меня удержать в этой стране. Я только буду мешать его счастью, как он мне сам это сказал”.
Все туже затягивается петля непростых человеческих отношений. Нарышкина, влюбленная в Сухово-Кобылина, решает бросить мужа. Кобылин не может или не хочет окончательно порвать с француженкой. Но и у Нарышкиной не все просто — отсутствие официального развода не позволяет ей выйти замуж за Сухово-Кобылина… Время идет — их связь дает закономерный результат: Надежда Ивановна сообщает любовнику, что ждет от него ребенка. Пока еще на сцене традиционная комедия во французском стиле. Но наступила ночь 7 ноября, и все переменилось — фарс стал кровавой драмой…
* * *
Вскоре по подозрению в убийстве были арестованы крепостные Сухово-Кобылина, отданные им в услужение Луизе, — повар Ефим Егоров, семнадцатилетний кучер Галактион Козьмин и две горничные — Пелагея Алексеева и Аграфена Кашкина. А спустя всего лишь несколько дней арестовали и самого барина… Первый допрос был учинен 16 ноября 1850 года. В протоколе сохранились строки, написанные его торопливым, нервным почерком: “Отставной титулярный советник Александр Васильев, сын Сухово-Кобылин, от роду тридцать два года, веры греко-российской, на исповеди и у святого причастия бываю ежегодно. Дворянин, холост, детей не имею”.
По Москве поползли слухи. Некоторые утверждали, что “m-ll Симон, давно уже следившая за своей соперницей, сумела в поздний час проникнуть к своему возлюбленному, с проклятиями и ругательствами набросилась она на них, и Кобылин пришел в такую ярость, что ударом подсвечника уложил ее наповал. Затем склонил деньгами прислугу вывезти ее за город”.
Полиция произвела обыск квартиры Кобылина и обнаружила кровавые пятна в зале и на лестнице! Были изъяты два кинжала и куча писем…
Правда, вскоре выяснилось, что ни следы крови, ни кинжалы никакого отношения к убийству не имеют, а письма вообще принадлежали разным дамам и свидетельствовали разве что о недюжинных дон-жуанских талантах Сухово-Кобылина. Казалось, следствие зашло в тупик. Но неожиданно сдали нервы у одного из арестованных — Ефима Егорова, и он начал давать чистосердечные показания…
Поздно ночью 7 ноября он вошел в дом, где находилась квартира Луизы Деманш. Далее следовали леденящие душу подробности: “Он, придя, тотчас скликал Галактиона, который встал, и они пошли в спальню Деманш. Она спала, лежа на кровати навзничь, на столе горела, по обыкновению, в широком подсвечнике свеча. Он прямо подошел к кровати, держа в руках подушку Галактиона, которой, прямо накрыв ей лицо, прижал рот. Она проснулась и стала вырываться; тогда он схватил ее за горло и начал душить, ударив один раз кулаком по левому глазу, а Галактион, между тем, бил ее по бокам утюгом. Таким образом, когда они увидали, что совсем убили ее, то девки Пелагея и Аграфена одели ее в платье и надели в шляпку, а Галактион пошел запрягать лошадей, а когда была готова, то он пришел в комнаты, взял вместе с ним убитую Деманш и, уложив в сани вниз, прикрыли полостью; Галактион сел кучером. А он, Ефим, — в задок. Ночь была темная, и они, никем не замеченные, выехали за Пресненскую заставу, за Ваганьковское кладбище, где в овраге свалили убитую, но опасаясь, чтоб она не ожила, на погибель их, Егоров перерезал ей бывшим у Галактиона складным ножом горло, который также где-то недалеко бросили. Окончив это дело, возвратились на квартиру Симон-Деманш, где девки уже убрали, как надобно; чтоб отвлечь подозрение, они сожгли в печке салоп Деманш и уговорились, чтоб Галактион, Пелагея и Аграфена при спросе говорили, что она неизвестно куда вышла со двора вечером и больше не возвращалась”.
Вскоре сознались и остальные участники преступления. Александр Васильевич Сухово-Кобылин был освобожден из-под ареста.
* * *
Казалось, криминальная история была близка к благополучному завершению. Однако не так считали судебные чиновники. Ведь привлечение Сухово-Кобылина к делу сулило им немалые взятки. И начали действовать невидимые приводные механизмы великой и ужасной судебной машины. Следователи умышленно затягивают следствие, пытаясь получить деньги от человека, чья невиновность подтверждалась свидетельскими показаниями, наличием бесспорного алиби, признанием убийц и найденными у них уликами.
Главный следователь Троицкий предложил за 30 000 рублей снять с Сухово-Кобылина обвинение в убийстве.
Тем временем, опомнившись, Егоров и его дружки отказываются от своих показаний…
Семь лет судебный спрут не отпускал Сухово-Кобылина из своих щупальцев. В 1853 году “дело об убийстве Луизы Деманш”, кочующее по разным инстанциям, попадает в Государственный совет. Назначен пересмотр его, в связи с чем Сухово-Кобылина снова взяли под стражу. Только в конце 1857 года, после обращения матери Сухово-Кобылина к самой императрице Марии Александровне, дело наконец закрывают. На драматурга, прославившегося к тому времени пьесой “Свадьба Кречинского”, было наложено церковное покаяние за прелюбодейную связь. Кстати, истинных убийц Луизы Симон-Деманш освободили “за ненахождением виновных”. Так суд российский, который обычно не очень скор, дело закрыл…
* * *
Сухово-Кобылин умер в 1903 году глубоким стариком. Он стал знаменитым русским драматургом, почетным академиком изящной словесности, но жизнь его навсегда была разбита трагедией давней ноябрьской ночи. Ужасная смерть любимой женщины стала постоянной душевной мукой:
“Туманный образ Луизы с двумя большими слезами на глазах смотрит на меня, не спуская голубых любящих глаз, — и в этих глазах две слезы — на шее рана — в сердце рана. Боже мой, как же это я не знал, что я так ее любил. Прощай, прошедшее, прощай, юность, прощай, жизнь”.
…Старая, старая криминальная история. Судебные ошибки, невинно оклеветанные влюбленные, убийцы, безнаказанно гуляющие на свободе… Кто скажет, что это — изобретения нашего времени?