стихотворения
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2004
БАБУШКЕ ПАНЕ, ДОШЕДШЕЙ ДО БЕРЛИНА От пристани в полдень отчалил паром. Ты в небо глядела, где двигался дом, Упали язи, извиваясь, плотва. И звездами вниз отразилась Москва. С тобою прощались дворовые бабки, К себе примеряя оркестр и тапки. Стояли, кряхтели, сморкались в подол. Мир ее праху и валидол. Ты мне подарила скрипучий пенал И тысячу раз я его открывал, Пока разобрал эту надпись пером: “Люблю тебя, Том Сойер, милый Том”. Жильцы выбивали полоски паласа. Работал ремонт, магазин и сберкасса. И в солнечном шлейфе пьеры ришары Несли телевизор в прием стеклотары. СНЕГ Соль в спичечном коробке. Спальный свернулся мешок в рюкзаке. От холода не замерзают глаза, и это странно. Если закрыть их, то можно идти налегке. И думать, что ждет вдалеке небесная ванна. Лесные духи несут сами себя, собрав в охапки, На снегу оставляя курьи ножки да заячьи лапки. Покачиваясь, над елями плывет чашечка кофе, Негры копают копают копают горячий картофель. Снег сегодня вкусней, чем вчера. Вот и вечерняя чайная пора. Сам себе трехкомнатная квартира, Брожу внутри, щелкаю пальцами, Включаю конфорки. Тонны тьмы устраиваются на ночлег в лесу. Пробую на вкус — типичная путассу, А на вид — как будто черная икра. И так до утра. Приклад бьет в плечо, как кулаком: здорово! Подстреленный заяц — священная наша корова. Нет ничего полезного внутри брошенного вездехода. Река гудит, сплавляя льдины, а за нею — свобода. ОТКРЫТИЕ СЕЗОНА С поднятием занавеса сцена оставалась некоторое время пуста… Владимир Набоков “Ада” И вообще, если хочешь что-то поймать, сперва отпусти… Олег Чухонцев Съеживаюсь, когда выкрикивают: “Женское здоровье”. В этом что-то потерянное есть, невидимый рудимент. Ближайшая электричка в ближнее подмосковье Едет урывками, порой забивая гвозди, Порой запуская в брюхо несведущий контингент. И все начинают ехать, поставив ноги как надо, Разгадывая кроссворды и просто с серьезным лицом. В америке есть москва, а у нас — деревня канада, Там тучи бывают покруче и свет отрубается сразу, Только ударит гром. Пара на желтой скамейке спешит в глухие места: Держат в ногах рассаду невиданных огурцов. “Ты знаешь, Саша на Бронной однажды дожил до ста И занимался дайвингом в скафандре от праотцов. Бывало, вернется с юга, потопчется в коридоре, Пообещает правнуков навеки в асфальт закатать: “Сперли любимые тапки”. И схлынула музыка моря, Ушла в оркестровую яму, отсюда уже не видать. Старуха листает сонник, слюнявит пальцы обильно: Корыто — споткнуться на площади, лорнет — сочинить сонет. Со временем все в порядке, за четвертной будильник Можно купить китайский и умереть во сне. Едет птичий агент, не разберешь, где профиль его, где анфас, Длинный плащ покрывает резиновые сапоги, Пахнет грибами сушеными, работают мыльницы глаз, Фотографируя лужи и все, что другим не с руки. Строй вытянутых тополей, отдающих честь. “Запорожец” выглядывает из пеленок. Картинки меняются, их не счесть — Так и живешь с ворохом непроявленных фотопленок. Отопрешь одинокий дом, холод не истребить. Кто-то стоит над душой и непрерывно дышит. Морфология жизни едва ли научит жить, А чайник согреешь — и станет октавой выше.