журнальный вариант
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2003
Олег Анин — дитя двух соавторов, филологов, москвичей, преподавателей университета.
Много раз публиковавшиеся в научных изданиях, они впервые предлагают на суд читателя начальные главы своего заветного романа.
НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
НА ТИШИНСКОМ БУЛЬВАРЕ
I.
Необычайное происшествие, на короткое время привлекшее внимание изнемогающих от утомительного чередования морозов и оттепелей московских обывателей, случилось холодным воскресным днем, 24 января 1899 года, близ Тишинского рынка. Тщедушный светловолосый мальчик лет двенадцати, бледненький, большеглазый, бедно и небрежно одетый, внезапно повалился наземь прямо посреди бульвара и заплакал, захныкал, завыл жалобно, как загнанный волчонок. Немедленно мальчика обступила толпа любопытствующих. Несчастного подняли на ноги. Посыпались вопросы. Из сбивчивых ответов ребенка удалось понять только, что “дедушка как ушел из дому два дня тому назад, всё не приходит — а ночью мне на чердаке пусто и страшно и тараканы — и есть хочется — дворник Жангир — злой черт, почем зря ругается, а это вовсе не я, а другие мальчишки — мама и папа померли давно — что делать — не знаю — ой! дяденьки-тетеньки, помогите, Христа ради…”.
Как водится, мнения по поводу того, что нужно предпринять, разделились. Последовали разнообразные предложения, иные из которых отличались просвещенной гуманностью, иные — несколько излишней суровостью.
Но тут случилась новая неожиданность. Не успели еще зрители и участники так благожелательно подаренного судьбой развлечения войти во вкус, как, растолкав крепкими плечами любопытствующих, толпу прорезал высокий черноволосый человек лет двадцати шести в богатой шубе из дорогого серебристого меха. Лицо его было не просто красивым, а то, что называют породистым: черты крупные и определенные, губы тонкие, глаза свинцово-серые. Решительный незнакомец крепко взял мальчика за руку и властно подтолкнул его к остановившимся у обочины извозчичьим саням.
Толпа еще немного пошумела и разошлась.
II.
— Крайнее истощение и, кажется, начинающаяся дизентерия. Впрочем, это еще не окончательный диагноз. Посмотрим, что будет ночью.
— У него лихорадка.
— Да, сильный жар. Вероятно, нужно пригласить сиделку.
— Сиделка придет через полчаса. Вы дождетесь ее?
— Конечно. — Человек в пенсне защелкнул замок на саквояже, в который он только что сложил блестящие хромированные трубочки и ложечки.
Мальчик тем временем бесчувственно лежал на высокой мягкой кровати, накрытый до подбородка красным атласным одеялом. Если бы он мог увидеть белоснежные простыни и кружевные наволочки, чужеродно обрамляющие его болезненно румяное лицо, он удивился бы, наверное, не меньше видавшего виды доктора: откуда появился этот замарашка в доме у Александра Владимировича Мельницкого? Однако доктор не привык задавать лишних вопросов своим высокородным пациентам: появился, значит, зачем-то так нужно. Дизентерия, конечно, непросто и небыстро покинет это истощенное тело, хотя, впрочем, надежда есть. При хорошем уходе и дорогостоящих лекарствах, на которые, скорее всего, не поскупится г-н Мельницкий, шансы замарашки сильно увеличиваются.
Г-н Мельницкий и вправду не поскупился. Подобранный у Тишинки мальчик болел долго и мучительно, собирался было умереть, но потом передумал и внезапно стал выздоравливать. На восьмой день жар уменьшился, больной пришел в себя и впервые оглядел комнату и постель, а также сиделку и столик перед кроватью, заполненный диковинными пузырьками, каждый из которых стоил, наверное, по десяти рублей.
— Где я? — спросил мальчик без особой тревоги, потому что понял: он в каком-то замечательно надежном месте, где не холодно, и где не ругается больше свирепый дворник, и где его наверняка накормят, если он еще когда-нибудь почувствует голод.
— Не беспокойтесь, вы дома, — загадочно ответила женщина с красным крестом на рукаве. — Вас лечат и обязательно вылечат. Скоро будете здоровы.
Мальчик лежал и смотрел, как непонятно откуда взявшийся солнечный луч пробивается из-за тяжелой портьеры и играет в гранях графина, стоящего на столике вместе с пузырьками и склянками. Вскоре пришел пожилой человек со стеклышками на глазах; он очень бережно осмотрел больного, ласково осведомился, “как мы себя чувствуем”, и похлопал его ободрительно по плечу. Мальчик покорно принял какое-то отвратительно горькое лекарство с серебряной ложечки и уснул, но, засыпая, подумал, что все это еще не то, вернее, не те, что непременно должен быть кто-то главный, встреча с которым ему еще только предстоит. И он неосознанно ждал этой встречи и боялся ее.
III.
Было время, фамилию “Мельницкий” знали в Москве все — от мала до велика. Эту сказочно богатую и сказочно дружную дворянскую семью сама судьба, казалось, назначила на приятную и необременительную должность хранителей хлебосольного московского духа. “Балы у Мельницких”, “елки у Мельницких”, “благотворительные вечера у Мельницких” навсегда вошли в московские летописи, откуда и посейчас их иногда извлекает скучный историк и удивленно приподымает брови, не в силах постичь размаха античной московской роскоши.
У маленького Саши было в буквальном смысле золотое детство. Всеми любимый, всеми ласкаемый и одариваемый, он рос словно в цветнике или в оранжерее. И, робко думалось порой счастливой матери, конца не будет Сашенькиному легкому счастью, Сашенькиным чудесным успехам.
Когда пришло время определяться на службу, Сашенька не долго думая выбрал военную карьеру. В блестящем полку блестящий молодой офицер был любимцем своих блестящих товарищей. От звания к званию, от награждения к награждению он не переползал, как его менее удачливые ровесники, а перелетал, перепархивал, подобно прекрасному мотыльку. Потом вдруг в полку произошла отвратительная, тяжелая история, зачинщиком которой, к немалому изумлению и огорчению начальства, оказался Александр Владимирович. Поспешно, почти с позором, он вышел (его вышли) в отставку. По Москве поползли странные слухи, кое-кто даже позволял себе уклончивые намеки на тайну Сашиного рождения. Будто бы мальчик был прижит незаконно, и супруги молчаливо согласились скрывать это из страха очернить куда более высокую фамилию, чем их собственная. Сашенькин отец, щепетильный Владимир Матвеевич Мельницкий, в феврале 1893 года слег и к весне умер. Сашенькины сестры испуганно жались по углам сразу опустевшего и помрачневшего дома. Сашенькина матушка избегала встречаться с сыном глазами.
Спустя короткое время Мельницкий женился. Женился он счастливо — по любви, но и на богатой невесте, черноглазой красавице Анне Сергеевне Арсеньевой. Спустя месяц Александр Владимирович с ужасом понял, что жену он не любит, а минутами — так просто ненавидит. Спустя еще полмесяца он, после мучительной и безуспешной борьбы с самим собой, ударился, что называется, “в разгул”. Начались семейные сцены — одна тяжелее другой, с участием не только жены, но и матери, которая совсем неожиданно для Александра Владимировича приняла сторону Анны Сергеевны. Родившийся раньше ожидаемого срока сын покоя и мира в семью не принес. Кончилась все тем, что Анна Сергеевна вместе с младенцем Сереженькой, по обоюдному согласию супругов, переехала жить (и “лечиться” — прибавляли злые языки) в Швейцарию. С матерью и сестрами Мельницкий разъехался и стал налаживать холостяцкий быт в одном из наследственных пречистенских особняков.
Отъезд жены за границу, о котором он долго и бесплодно мечтал, против ожидания не оказал на Александра Владимировича благотворного воздействия. И хотя Анна Сергеевна с ее жеманными манерами, сладкими духами и пришепетывающим французским больше не попадалась ежеминутно ему здесь и там, Мельницкий тосковал. Причиной этой тоски был небольшой сверток, который Анна Сергеевна бережно передала на руки кормилице, перед тем как покинуть их семейное гнездо. Александр Владимирович представлял себе сморщенное красное личико в кружевном чепце, в котором он с первой минуты угадал таинственное сходство с самим собой, и сердце у него болезненно сжималось. Его сын уехал вместе с этой женщиной, и, скорее всего, уехал навсегда.
Через месяц, прошедший в уединении, Александр Владимирович получил странное письмо, на конверте которого красовалась великокняжеская корона. Лицо, не пожелавшее назвать себя, назначало ему встречу так властно и требовательно, что отказать он не смог. Встреча состоялась, и итогом ее стало знакомство Александра Владимировича с князем Р***, а также — новая складка на душе Мельницкого. Александр Владимирович почувствовал, что мир, казавшийся ему до сих пор пусть и не очень счастливым, но все-таки вполне определенным, рушится. Сознание того, что по жилам его течет царская кровь, не прибавило радости, напротив, только усилило тоску. Разговора с маменькой Александр Владимирович решил избежать, впрочем, встречи с родными после отъезда жены сами собой стали чрезвычайно редкими. Теперь они прекратились вовсе. Пытаясь вырваться из лап охватившей его тоски, Мельницкий со всей страстью бросился из одного омута в другой. Не чувствуя больше потребности в общении с женщинами и даже опасаясь их, он стал находить давно забытое удовольствие в компании молодых друзей, часто весьма сомнительного свойства. Его роскошный дом теперь почти никогда не пустовал, все время в нем кто-то гостил, жил неделями, останавливался проездом. Замершие было слухи поползли снова — Мельницкий своей рассеянной и беспорядочной жизнью бросал тень на всю семью. Мать с сестрами сочли за благо покинуть Москву и удалиться в далекую вологодскую губернию, обосновавшись в родовой вотчине, где было меньше женихов, но и позора меньше.
Время шло, постепенно образ жизни Мельницкого перестал плодить толки, к нему привыкли, как привыкают к модным строениям, поначалу вызывающим суеверный ужас старожилов, а потом врастающим в городскую почву так прочно, что уже не отличишь, где старый ветеран, а где новоявленное чудовище.
Пресытившись одними связями, Александр Владимирович заводил другие. В этой нескончаемой чехарде он провел пять или шесть наполненных и вместе с тем невеселых лет. Он с легкостью тратил деньги, ездил за границу, откуда всякий раз привозил с собой каких-то неимущих студентов, окончательно разорившихся в карточной игре или на театральной страсти. Он развлекал себя, стараясь заглушить сосущее ощущение внутренней пустоты, которая грозила когда-нибудь оборвать порочную цепь жизни и превратить сумеречный хаос в небытие.
Князь Р*** заезжал к Александру Владимировичу аккуратно и регулярно, как только прибывал в Москву по государственным и личным надобностям. В отношениях с ним у Мельницкого происходило что-то трудно определимое: не испытывая родственных чувств, они бы могли сойтись и, может быть, даже полюбить друг друга. И уж казалось бы, не Александру Владимировичу судить о нравственности и безнравственности ближних, о правильности принятых ими 25 лет назад решений, но вот же — воспоминания о золотом детстве не давали ему искренне целовать при встрече князя Р***, как тот непременно желал. Прикладываясь к великокняжеской гладко выбритой щеке, Мельницкий всегда вспоминал другой поцелуй, а еще — отца в гробу, и мать в кисейном белом платье в день Сашенькиного шестна-дцатилетия, и сморщенное красное личико в кружевах…
Когда Александр Владимирович сжал в ладони горячую руку умирающего на улице нищего мальчика, ему показалось на мгновение, что вот сейчас он искупит все содеянное им и его прокаженная и грешная душа наконец-то очистится от налипшей скверны.
IV.
— Ну, давай, брат, знакомиться… Тебя как зовут?..
От вошедшего в комнату высокого господина веяло такой уверенностью в себе, его щеки и подбородок были так идеально выскоблены, костюм был так хорошо пригнан к широкоплечей фигуре, что даже неопытный в житейских делах мальчик мгновенно понял: “Сам!” — и у него сразу же тревожно и вместе с тем сладко стукнуло сердце.
— Что же ты молчишь? Боишься меня? Что ж, давай тогда я первый… Меня зовут Александр Владимирович Мельницкий, я хозяин этого дома, я подобрал тебя на улице и теперь вот хочу сделать все, чтобы тебе здесь жилось хорошо… Что еще?.. Бояться тебе меня не следует, я человек не злой, а добрый… Вернее, не так, чтоб уж очень добрый, но…
Тут незнакомец спутался и внезапно оборвал свою и без того не слишком складную речь. Потом, видимо, собрался с силами и продолжил:
— В общем, жить ты станешь у меня, нуждаться ни в чем не будешь, я тебя попробую обучить всем наукам — то есть дать тебе хорошее образование…
“Не то, не то… Не то я говорю — слишком сложно, мальчишка, наверное, ничего не понимает, — думал Александр Владимирович. — Ведь по глазам видно, что не понимает, — нужно толково объяснить ему… Вот черт! Волнуюсь я, что ли?”
— Коля… — вдруг пролепетал, почти прошептал мальчик.
— Коля? Что — Коля? — Мельницкий от неожиданности даже не сообразил, что мальчик наконец назвал свое имя. — Ах, зову-у-ут тебя Коля! Ну, вот и хорошо, вот и славно, Коля, будем мы с тобой теперь жить-поживать и добра наживать…
Тут Александр Владимирович снова невольно осекся. Он случайно поймал взгляд мальчика. Коля смотрел на Мельницкого снизу вверх — восторженно и преданно.
Жить-поживать Коля, Александр Владимирович, а также окружающие их слуги и учителя стали действительно замечательно. Дом Мельницкого неузнаваемо преобразился. Исчезли куда-то — будто их и не было — смазливые прихлебатели. Была беспощадно вышвырнута на свалку часть картин и миниатюр (особенно фривольного, игривого содержания). Прислуга подтянулась, да и сам Мельницкий как-то посвежел и даже избавился от своей вроде бы уже навеки приклеенной скептической усмешечки.
Колю он бережно и нежно опекал: подсовывал мальчику книжки, разыгрывал с ним долгие партии в тамбурин, в лаун-теннис и в шахматы, возил его в театр, учил хорошим манерам и правильному произношению. Особенно тщательно Александр Владимирович оберегал Колю от так называемой “грязи”, от тех бездн жизни, в которые сам Мельницкий еще так недавно с упоением погружался. Александр Владимирович прилагал все свои силы к тому, чтобы воспитать из Коли благородного и неиспорченного человека. Скажем больше, в мечтах взрослый Коля часто рисовался Мельницкому почти что идеалом античной чистоты, прекрасным и гордым греческим богом.
Неправильно было бы говорить, что вся жизнь Александра Владимировича свелась к общению с его юным воспитанником. По вечерам он часто уезжал куда-то или, что было еще хуже, запирался у себя в кабинете c каким-нибудь незнакомым гостем, требуя от прислуги никого не принимать и ни под каким предлогом его занятиям не мешать. Эти вечера были самыми мучительными для Коли. Он просиживал долгие часы в каминном зале их огромного дома с книгой в руках, придвинувшись вплотную к огню, чтобы избавиться от ощущения холода и одиночества, сгущавшегося в темных углах под потолком. Длинные тени от старинных канделябров ложились толстыми темными полосами на постланную на полу медвежью шкуру, книга праздно лежала у Коли на коленях, поленья потрескивали в камине, а Мельницкий бог знает чем занимался целый вечер в своем просторном кабинете с кожаными диванами. Больше всего Колю пугало, что его воспитатель устанет от его, Коли, общества и совсем забудет о своем воспитаннике. И зачем тогда ему все эти медвежьи шкуры на полу и персидские ковры на стенах, не нужно ему ни ореховой мебели в комнате, ни батистовых рубашек, ни расторопного Григория, которому он может говорить “ты, Григорий”, а тот называет Колю только Николаем Александровичем. Все это было настолько же приятно, насколько и непривычно для маленького оборванца с Тишинки и вместе с тем теряло всякую ценность при отсутствии интереса и любви с его, Мельницкого, стороны. Он одухотворял собой всю эту роскошь.
Мысль о скорой встрече за завтраком каждое утро поднимала Колю с постели ровно в шесть, как того требовал режим, установленный Александром Владимировичем для домочадцев. Одеваясь, Коля сам, не полагаясь на Григория, проверял опрятность костюма, долго крутился перед зеркалом, приглаживая так и эдак непослушные волосы. Когда стрелка часов приближалась к семи, он уже не мог выдержать ожидания и раньше времени бежал в малую столовую, где был накрыт на две персоны круглый стол-сороконожка, в центре которого неизменно красовался стройный ампирный подсвечник с никогда не зажигаемой свечой. Мельницкий сходил вниз по массивной лестнице со второго этажа, где располагалась его спальня, Коля затаив дыхание прислушивался к скрипу половиц и всегда безошибочно узнавал быструю и уверенную походку наставника. Счастье в образе Александра Владимировича неизменно спускалось к Коле утром по дубовой лестнице и не покидало мальчика в течение всего дня, зримо или незримо присутствуя рядом и придавая осмысленность Колиной жизни. Страх богооставленности и одиночества охватывал его только вечером, который отделялся от предстоящего утра нескончаемой ночью. Иногда, правда, и в такие вечера Мельницкий заходил к нему перед сном, чтобы сказать: “Good night! Have a nice dream”. И, отвечая, как было положено “Thanks, you too”, Коля блаженно улыбался в темноте и думал, что он, пожалуй, самый счастливый мальчик на земле.
Изучение разнообразных наук, обещанное Коле Мельницким в первую их встречу, шло успешно. Уже через год мальчик свободно изъяснялся по-английски — да и чего еще можно было ожидать? На этом языке с ним упорно и настойчиво разговаривал Александр Владимирович при всяком удобном случае. И, вначале робевший и замолкавший, Коля, преодолевая себя, стал говорить и довольно быстро разговорился так, что неприятно поразил своего учителя-англичанина, которому в недалеком будущем предстояло лишиться легкого и значительного заработка. Зато Мельницкий был очень доволен. И Коля сразу почувствовал это и ужасно гордился, когда в разговоре с ним Александр Владимирович в присутствии слуг вдруг переходил на английский, давая тем самым понять, что между ним и Колей существует тайна, что они заодно. Во всяком случае, именно так это понимал Коля.
Французский шел у него тоже успешно — мальчик быстро научился вполне сносно читать. Александр Владимирович говорил по-французски свободно, но по какой-то причине не употреблял его дома. Ездить верхом, фехтовать и плавать Коле нравилось до самозабвения. Хуже дело обстояло с фортепиано и танцами, требующими изящества и точности движений, — качеств, которые были органично присущи Мельницкому и которыми Коля не уставал восхищаться в своем кумире.
Мельницкий был доволен успехами воспитанника, писать и читать мальчик научился молниеносно. Через полгода Александру Владимировичу пришлось почти полностью сменить учителей, чтобы обучать Колю уже не только грамоте и чистописанию, а мировой истории, географии и математике. Еще через год к этому списку прибавились право, античная культура и естествознание. Тринадцатилетний Коля (впрочем, ошибка в возрасте была вполне вероятна, мальчик сам не знал точно, сколько ему лет) не только свободно говорил на одном и читал на другом иностранном языке, он умел уже вести себя в обществе, правильно выражаться по-русски и поддерживать общий разговор на разнообразные темы. За год жизни у Мельницкого Коля вырос и окреп, из худого заморыша неопределенного возраста превратившись в миловидного подростка, еще не умеющего оценить себя по достоинству, но уже весьма твердо стоящего на ногах. Стараясь не показать вида и не внушить тем самым мальчику излишнее самомнение, Мельницкий втайне любовался им. Планы Александра Владимировича как будто осуществлялись — Коля развивался быстро и гармонично.
С наступлением лета дом Мельницкого преобразился, на окнах первого этажа появились светлые шторы, стены заново покрасили светлой охрой, на мраморной лестнице постелили новый пушистый ковер. Раньше в дом заходили с бокового, черного хода, теперь открылась парадная дверь и перед крыльцом расчистили место для подъезжающих экипажей. Мельницкий предполагал выехать с Колей на дачу, но вдруг занялся внутренней отделкой дома, стал сам входить в мельчайшие детали ремонта, подбирать мебель, беседовать с подрядчиками. Тем временем в середине июля лето неожиданно кончилось, стали накрапывать упорные, хотя еще теплые дожди, и поездка на дачу отложилась до следующего года. Коля об этом не жалел. Что такое “дача”, он не знал, очень боялся, что Мельницкий станет уезжать оттуда в город и пропадать на несколько дней, а Коля тем временем умрет с тоски на этой самой даче. Московский дом был более надежен.
Осенью двери дома Мельницкого неожиданно распахнулись для московского общества. Не сразу, но все же гости стали бывать у него. Раз в месяц Александр Владимирович устраивал детский праздник, на который собирал до двадцати мальчиков и девочек. Дети беседовали, играли, сидели за огромным столом, изысканно украшенным по этому случаю свежими цветами и живыми виноградными гроздьями, от которых можно было тихонько отщипывать ягоды. В конце вечера устраивались танцы. Мельницкий распорядился открыть и привести в порядок танцевальный зал, в который, наверное, лет десять не ступала нога человека. Теперь на разноцветном шашечном паркете танцевали маленькие психеи и грации, увлекаемые самым настоящим бальным вихрем. Темные слухи о воспитаннике Мельницкого разом прекратились — Александр Владимирович открыл карты.
Коля понимал, что не только детские праздники, но и вообще все изменения в доме Мельницкого произошли из-за него, вернее, благодаря его появлению в этих стенах. Сам он был в восторге от новых развлечений, подаренных ему судьбой. Сверстники — все в основном отпрыски настоящих дворянских родов — были ему до ужаса интересны, он не помнил, имелись ли у него когда-нибудь друзья. Смутный образ какого-то лохматого мальчика, похожего на черта, наверное, цыганенка, иногда, правда, являлся ему, но — удивительное дело — Коля не помнил ни его имени, ни общих игр, ни разговоров. А с такими мальчиками, которые теперь приходили к нему в гости, он бы и заговорить раньше никогда не посмел. Теперь же, раскланиваясь, как учил его Мельницкий, и направо-налево пожимая руки, Коля чувствовал себя настоящим барином, хозяином, да таким ловким и гостеприимным, что все мальчики непременно захотят снова и снова приезжать к нему. Коля знал, что теперь они — ровня, и от этого знания ему хотелось броситься на шею своему прекрасному старшему другу, который дал ему новую замечательную жизнь, не потребовав ничего взамен. Но Коля сдерживался — Мельницкий не был сентиментальным и фамильярности не любил. Он и так догадывался о чувствах, которые испытывает к нему воспитанник, Коля читал это в глазах Александра Владимировича.
Среди Колиных гостей были и девочки. Мельницкий старался приглашать их ровно столько, сколько было кавалеров, чтобы во время танцев никто не скучал. С девочками отношения у Коли строились по-другому, чем с мальчиками: он преклонялся перед ними. Девочки все, без исключения, были обворожительны, одна красивее другой. На балы они умели наряжаться не хуже взрослых дам. Запахи, струившиеся от их волос, звук шуршащих юбок, легкий стук туфелек о доски паркета кружили Коле голову. Весь вечер он ждал первых аккордов приглашенного для бала оркестра — танцы давали мальчику возможность прикоснуться к этим маленьким феям, ощутить ритм их бьющихся в такт музыки сердец, удостовериться, что под белыми перчатками и брабантскими кружевами скрывается нежная шелковистая кожа. Коля чаще всего танцевал с Танечкой Барской. Она была чуть старше его, но такой невесомой, легкой, почти прозрачной. Таня ласково прощала ему ошибки в счете и никогда не сердилась, если партнеру не удавалось ловко исполнить какое-нибудь сложное pas. Она была светловолосой, высокой и голубоглазой, всегда надевала платья розового цвета, который, надо заметить, был ей удивительно к лицу, а к Коле Таня испытывала нежное чувство наставничества, которым так любят упиваться девочки этого возраста. Мальчик безропотно принимал отведенную ему роль ученика, хотя сам втайне знал, что он нравится Тане совсем как взрослый мужчина может нравиться женщине — независимо от возраста, просто так.
Мельницкий в развлечениях детей не участвовал, он обязательно заходил в зал, чтобы поздороваться и сказать несколько слов на правах хозяина, но потом на весь вечер оставлял их, предпочитая не мешать. Однако про тайное увлечение Коли он откуда-то узнал и несколько раз даже со смехом намекал ему на скорую свадьбу, — Коля краснел и отводил глаза. К весне, правда, Танечка перестала бывать у Мельницкого на детских праздниках. Александр Владимирович говорил Коле, что Барские уехали куда-то за границу на несколько месяцев, а то и на год, так что свадьба откладывается по не зависящим от него причинам. Правда, однажды, гуляя по Тверскому бульвару в сопровождении Григория, Коля как будто увидел экипаж Барских и все пытался разглядеть, кто же там внутри, и ему показалось на минуту — он даже был в этом почти уверен, — что она, Таня. Впрочем, на следующий праздник, к вящему разочарованию Коли, Таня все равно не пришла, а потом снова наступило лето с пугающими разговорами о даче; праздники временно прекратились, визиты стали реже, а Александр Владимирович сделался как-то строже и сумрачнее обычного.
V.
Минуло два года с того момента, когда, испугавшись приближающейся смерти, Коля сделал над собой последнее усилие и спустился на улицу по шаткой грязной лестнице с чердака, на котором он жил непонятно с кем и как. Спустился, чтобы встретиться лицом к лицу со своей судьбой, оказавшейся гораздо более привлекательной, чем одинокая голодная смерть. Рядом со своим обожаемым воспитателем мальчик чувствовал себя превосходно.
А Александр Владимирович? В том-то все и дело, что Александром Владимировичем, после периода оживления и энтузиазма, длившегося, нужно признаться, гораздо дольше, чем обычно, вновь начала овладевать хандра. Нет, ему нисколько не было скучно с мальчиком, он по-прежнему охотно проводил с ним почти все свое время, и воспоминания о былых увлечениях и забавах если и накатывали на Мельницкого, то изредка и не слишком сильно, но… Но все чаще и чаще Коля замечал, что обожаемый друг и наставник приглядывается к нему с каким-то непонятным, загадочным интересом. Это невольно удивляло и даже пугало чуткого мальчика, тем более что пристальные, цепкие взгляды Александра Владимировича неизменно предвещали его долгие отлучки в кабинете с незнакомыми Коле “посетителями”, как их (почему-то с презрительной усмешкой) величал Григорий. Коля мучился, недоумевал и раз даже, как маленький, подбежал к зеркалу, чтобы убедиться, не выступают ли у него на лице и на шее тайные, ему самому не видные знаки.
Возвращался Мельницкий из кабинета немного утомленный, задумчивый, но успокоившийся, всегда — ласковый, и на некоторое время переставал испытывать мальчика своими пронзительными взглядами… А потом — бывало, что и в этот же вечер — опять…
В воскресенье, 11 сентября 1901 года с утра стояла замечательная, совсем по-летнему солнечная погода. Александр Владимирович был странно, порывисто весел, Коля уже давно его таким не видел. Мальчик с утра любовался старшим другом — какой он статный, молодой, ловкий, по-английски говорит небрежно, но ни одной ошибки! За завтраком шутил и смеялся над Колиным произношением, но совсем не ругал мальчика. Оделся в светло-бежевый костюм, который был ему удивительно к лицу, и Коле велел надеть что-нибудь светлое. После завтрака Колю не отпустил, а сыграл с ним партию в шахматы, виртуозно поставил мальчику мат на десятом ходе и сам обрадовался этому как дитя. Потом они вместе почитали из жизни римских императоров, потом — еще немножко, по-английски, Диккенса (мальчику он казался скучноватым, а Мельницкого трогал почти до слез); потом поехали кататься на Воробьевы горы, а оттуда через всю огромную Москву — на Красную площадь. На несколько минут заскочили в Иверскую часовню, и тут Александр Владимирович несказанно удивил и сконфузил Колю. Никогда не отличавшийся особыми религиозными чувствами, Мельницкий на этот раз не только купил две свечки — себе и мальчику, но и, задержавшись перед чудотворной иконой, под каким-то смехотворным предлогом удалил Колю от себя. Не настолько, впрочем, далеко, чтобы мальчик, напрягшись, не мог уловить едва слышное: “Господи, благодарю Тебя, воистину… остановил меня… Ты еси Спаситель сирых…” и что-то еще, столь же маловразумительное.
Домой приехали только под вечер. Пообедали-поужинали, а потом Александр Владимирович сам проводил засыпающего прямо на ходу Колю в постель.
Полуприкрыв дверь в Колину спальню, Мельницкий наверх, к себе, почему-то не поднялся. Он принялся широкими шагами ходить по обеденной зале, что-то бормоча себе под нос и размахивая руками. Наконец, он решительно подошел к столу, взял в правую руку ампирный подсвечник, а левой зажег спичку. Затем почти кошачьей, крадущейся походкой, так странно контрастирующей с его недавней решимостью, подошел к дверям спальни ребенка.
В комнате было жарко, и Коля сбросил на пол одеяло, его длинная ночная рубашка сбилась комком. Мальчик лежал на животе, волосы на его голове были мокрыми от пота и трогательно встрепанными, совсем как у маленького. “Сереженька”, — ни к селу ни к городу вспомнил Мельницкий имя почти забытого сына. Стояла звонкая тишина, которую не разрушало, но лишь оттеняло сонное Колино посапывание.
— Нужно бы тебе одеяло поправить… — пробормотал Александр Владимирович, а потом вдруг срывающимся, каким-то жалким и жарким шепотом позвал: — Коля! Коля! Ты спишь?
Мальчик ничего не ответил, а только, потянувшись, перевернулся на бок.
Мельницкий задул свечу и на цыпочках приблизился к кровати.
ТРЕВОГИ И СОМНЕНИЯ
I.
— Я очень устал и страшно хочу спать. Сумасшедшая была ночь. — Коля говорил лениво, щурясь на огонь. Свое кресло, по детской памяти, он всегда придвигал почти вплотную к камину. Григорий, зная привычки молодого барина, заранее убирал экран, так что искры сыпались подчас прямо на ковер, прожигая в нем мелкие черные дырочки. Но Николай Александрович любил смотреть на пламя. Свой бокал с недопитым вином он поставил на пол и теперь, кажется, забыл о нем, вспоминая что-то утомительно приятное, недавно им испытанное.
— Я ждал тебя, — после длинной паузы произнес Мельницкий, отодвинув штору и будто вглядываясь в форму пролетающих за окном снежинок.
— Саша, я хочу спать.
— Катенька тоже была там?
— Ах, да какая разница, и Катенька, и Мари… Там было их человек десять, если не больше. Ты же сам не захотел ехать.
— К тебе заходил твой горе-художник.
— Вчера?
— Да нет, сегодня после обеда. Я сказал ему, что тебя не будет до завтрашнего утра.
— Почему? Он бы мог дождаться меня, ты же знаешь…
— Коля, ты тоже все знаешь. Тем не менее ты поступаешь так, как хочешь.
— Тебя возмущает, что я сплю, когда захочу и с кем захочу? Я не могу сам пойти к нему, он неизвестно где обитает. Я жду его уже вторую неделю, его все не было, я уже думал, что он обо мне забыл. И вот он приходит, а ты отсылаешь его. Что за деспотизм?..
— Ты, Коля, забываешь об одном обстоятельстве, когда произносишь эти гневные филиппики в мой адрес. Ты, конечно, никому не принадлежишь и можешь сколько угодно делать вид, что живешь сам по себе и что твоя жизнь не подчиняется никаким правилам, — очевидно, так чувствуют себя все избалованные дети. Но всем, что у тебя есть, в том числе и твоими мальчиками и девочками, твоей свободой и твоими возможностями, всем, чем ты теперь можешь гордиться, ты как-никак обязан мне. А мне, согласись, не подходит роль мавра, сделавшего свое дело и вынужденного удалиться.
Александр Владимирович подошел к камину и встал так, чтобы хорошо видеть Колино лицо. Такого рода монолог он произносил впервые и хотел посмотреть, какое действие он окажет. Но, еще договаривая последнюю фразу, Мельницкий понял, что его слова прозвучали, пожалуй, несколько двусмысленно: ведь далеко не все, чему изощренный наставник научил своего воспитанника, действительно могло составлять предмет гордости. Впрочем, Коля, нужно отдать ему должное, и сам оказался на редкость талантливым и восприимчивым учеником.
Александр Владимирович и сам не заметил, как мальчик вырос и, почувствовав себя взрослым, стал самостоятельно отлучаться из дома, заводить себе друзей, посещать каких-то дам, одним словом, обходиться без его, Мельницкого, помощи. И чем больше Коля входил во вкус своей новой жизни, тем сильнее Александр Владимирович чувствовал, что значит для него этот юноша, вернее, что значит для него разлука с Колей, равнодушие Коли, Колины влюбленности и измены. С течением времени он все отчетливее понимал, что его отношение к воспитаннику точнее всего было бы определить запрещенным словом “любовь”, которое, конечно, никогда не произносилось в его доме и тем более не адресовалось непосредственно Коле. Золотое время взаимности кончилось: мальчик, смотревший на него как на бога, вырос. Мельницкий совершил ту ошибку, которую часто допускают взрослые люди по отношению к своим малолетним питомцам, — он думал, что, мужая и развиваясь, Коля не изменится коренным образом, что он всегда будет ждать его, Мельницкого, с нетерпением дома и с трудом удерживаться — как того требует этикет — от объятий при встрече. А Мельницкий будет испытывать легкую досаду от излишней привязанности мальчика и одновременно сытую удовлетворенность от его неиссякаемой любви.
Вышло иначе. Коля превратился в привлекательного молодого франта с мягкими и вкрадчивыми манерами, кошачьей цепкой походкой, бархатным голосом и томными глазами. Он был образованн, общителен, кокетлив и не уступал своему наставнику в умении очаровывать дам и производить впечатление на юнцов. В семнадцать лет он сильно влюбился и, к ужасу Мельницкого, чуть было не сделал предложение, однако не успел, потому что влюбился во второй раз и тут уже о предложении не было речи, но Александр Владимирович впервые так остро почувствовал укол ревности. Потом кандидаты на роль любовников и любовниц молодого Мельницкого потянулись чередой, и Колина жизнь наполнилась до краев, да так, что обожаемому прежде воспитателю в ней как-то не осталось места. Хуже всего — и Александр Владимирович это понимал — было то, что Коля не испытывал ни малейшей потребности в частых свиданиях, не скучал, не ревновал и мог целыми неделями не встречаться с ним в собственном доме. Холодный и независимый Мельницкий страдал от Колиного равнодушия, порицал себя за эти страдания, пытался освободиться от них испытанными давно способами — и не мог. Коля, живущий бок о бок с ним, тот самый Коля, которого он вырастил и сделал похожим на себя, волновал и тревожил Александра Владимировича гораздо больше, чем пять лет назад, когда он задул свечу перед постелью разметавшегося во сне четырнадцатилетнего мальчика.
Коля, казалось, был изумлен словами Мельницкого. Он приподнял брови и посмотрел ему прямо в глаза. А потом спросил, да, именно спросил, как будто бы ждал ответа:
— Ты меня покупаешь?
— Покупаю? Ах, вот что, так ты о деньгах! Что ж, давай играть по этим правилам. Да, я уже купил тебя семь лет назад, — резко ответил Александр Владимирович, — выкупил. У смерти. — Ему гораздо больше хотелось сказать: “Нет, я тебя люблю, ты нужен мне, я тоскую без тебя и готов на все, только бы ты был со мной”, но разве такие вещи говорят вслух? И разве этот избалованный юноша сумеет его понять?
— Саша, я всегда помню об этом… — Коля пристально вглядывался в языки пламени. Он, конечно, любил Мельницкого, уважал и немного побаивался его, почти как в детстве. И он прекрасно знал, что без Сашиной помощи, без Сашиных связей, средств и, главное, доброй воли он никогда не стал бы тем, кем он был. Скупой на проявления чувств, Мельницкий-старший умел исподволь предупредить каждое Колино желание. Нельзя было не заметить, каким вниманием и какой заботой он окружил своего питомца. Но требовал он взамен не просто благодарности, а гораздо большего, чего Коля уже давно никак не мог ему дать. И тут начиналось самое мучительное — Коля всегда отступал перед натиском Мельницкого, ему нечего было противопоставить тем доводам, которые мог привести — и вот уже привел ему Александр Владимирович.
Коля ненавидел себя за эту слабость — Мельницкий безраздельно владел им как собственностью. Конечно, если бы Николай Александрович по-прежнему самозабвенно обожал его и считал честью для себя любой знак внимания со стороны старшего друга, это было бы другое дело. Как и если бы его связывала с Мельницким непроходящая страсть… Но этого не было. И причиной был, конечно, не возраст. Александр Владимирович в свои 32 года выглядел прекрасно, он стал даже, пожалуй, интереснее, чем раньше, когда Коля впервые увидел его. Всегда подтянутый, всегда одетый по последней моде, гладковыбритый, похожий на короля в изгнании, он умел даже депрессии, случавшиеся у него довольно часто, переживать так, что это вызывало у Коли безотчетные зависть и восхищение. Причиной Колиной холодности была собственная зрелость, которая не позволяла ему оставаться просто “Сашиным мальчиком” и властно диктовала иные правила, по которым Коля мечтал и не мог жить.
И вот опять Мельницкий стоял перед ним, требовательный, сдержанный, суровый, в домашних мягких английских ботинках, безукоризненно выглаженных брюках и в том своем шелковом голубом халате, в котором Александра Владимировича запечатлел на известном полотне живописец Сомов. И Коля уже понимал, что и на этот раз он поступит так, как от него ждут, а вовсе не так, как хочет он сам.
Оставшись один примерно через час, Коля сделал над собой усилие, встал с постели и подошел к окну. На улице была метель — снег сплошной пеленой отгораживал от него бульвар и дома на другой стороне. Даже прохожие, старавшиеся быстро прошмыгнуть под окнами Колиной спальни, казались размытыми и неясными тенями, лишь отдаленно напоминающими людей. “Мне необходимо сказать ему. Мне нужно найти слова, мне нужно решиться”, — повторял про себя Коля, теребя рукой бахрому занавески, как он делал всегда в детстве, готовясь отвечать сложный урок. Однако заклинания решимости не прибавляли. Коля начал даже было говорить, обращаясь к воображаемому собеседнику, но вскоре мысли стали путаться, и он почувствовал сильнейший приступ усталости, смешанной со скукой и почти что безразличием к жизни. Молодой человек задернул шторы и повалился на смятые простыни, уверенный в том, что сон принесет ему больше радости, чем явь.
II.
Проснулся он утром следующего дня — настенные часы пробили десять, — спать не хотелось, но и вставать не хотелось тоже. Лежа в постели, Николай Александрович мог оправдывать свое бездействие тем, что он еще не оделся, не умылся и не выспался — наконец. Но поднявшись, Коля обрекал себя не только на умывание, одевание и еду, но и на последующую деятельную жизнь, а вот на это сил у него сегодня как раз не было. Голова слегка гудела, обещая несколько позже разболеться по-настоящему. Направление мыслей никак не могло обрести ясности. “Что-то вчера случилось неприятное, гадкое, непоправимое, — тревожно пытался вспомнить молодой человек. — Капризы Мари? Невстреча с художником Рыбиным? Ах нет, нет, все это чепуха, чушь, временное, этому не стоит придавать никакого значения, мало ли было и будет еще этих Мари и Рыбиных… Что-то куда более важное, грозное. Что же? Ох, как голова раскалывается… Может быть, что-нибудь, связанное с Сашей? Да, конечно, всегда и всюду Саша, его жесткость, его уверенность в себе, его убежденность в своей правоте”. Тут Николаю Александровичу отчетливо припомнилось “другое” лицо Мельницкого, столь непохожее на его спокойный светский облик, искаженное от страсти, с закатившимися глазами и испариной на лбу. Это воспоминание слишком приятным не было, но, наверное в силу привычки, и отвращения в душе не вызывало. Что же тогда?
“Деньги!” — одинокий и гулкий удар часов, возвещавших о наступлении одиннадцати часов, отозвался в Колином мозгу этим страшным и властным словом. “Деньги, как я мог забыть… Ведь вчера утром Саша ясно дал мне понять, что отношения между нами упираются в деньги, что он купил меня, купил, как всех этих своих “мальчиков”, что я стою свою цену и не более того… А я? Я пропустил все это мимо ушей, молчаливо признал его правоту, он, конечно, подумал, что меня такое положение вещей как нельзя лучше устраивает! Он, наверное, полагает, что мне больше ничего в жизни не надо, как быть его б….!”
Коля мучительно покраснел, сбросил ноги с кровати и принялся лихорадочно одеваться. Несмотря на свое прекрасное английское воспитание и выработанную многолетней тренировкой сдержанность, Николай Александрович, подобно многим русским юношам его возраста, был склонен к болезненному самокопанию, к преувеличениям и допущениям почти фантастическим, одним словом, он был склонен к тому, что русская поговорка называет “деланьем из мухи слона”. Но и муха, прямо скажем, в данном случае была весьма изрядных размеров.
Наскоро умывшись и позавтракав, Коля заглянул в лакейскую и, снабдив краткими инструкциями верного Григория (“Если Александр Владимирович будет спрашивать, куда, мол, пошел Николай Александрович, скажешь: не знаю”), поспешно выбежал на улицу. Извозчика останавливать не стал, но быстро, почти бегом, отшагал изрядный кусок бульвара и остановился-опомнился только у церкви Большого Вознесения. “А, собственно говоря, куда это я направляюсь?” Развлекаться обычным способом Николая Александровича сегодня не тянуло, да и рано еще было для этого. Бесцельно бродить по Москве не тянуло тоже. Обедать было рано, а служба в церкви давно кончилась. Николай Александрович машинально свернул на Спиридоньевку, где находились многочисленные дома, сдающиеся внаем, — они напомнили Коле что-то совсем забытое из детства: не то огромных серых слонов из зверинца, где они когда-то были с Александром Владимировичем, не то что-то еще более далекое и потаенное.
Тут Колины мысли приняли новый оборот: “А что… если? Точно, как это я раньше не додумался? Сниму квартиру, заживу самостоятельно, буду работать, да, работать, а почему бы и нет? Для начала стану для заработка писать статейки для всех этих журналов, ведь у меня полно знакомых среди журналистов! А ему я докажу, да, докажу, что он не смеет даже думать обо мне подобным образом!”
Однако заглянув в несколько подворотен и присмотревшись к людям, населявшим доходные дома, Коля почувствовал, что его решимость несколько поостыла. Дворы были грязными, тесными, в такой двор даже невозможно заехать на санях, их надо оставлять на улице, а дальше до парадного добираться пешком, через занесенный снегом въезд, который неохотно убирает по обыкновению хмельной дворник. Дома тут были все высокие, четырех-, пяти- и даже шестиэтажные, и населены они были плотно — мимо Коли пробегали блекло одетые женщины с узелками и свертками, неряшливые студенты в серых шинелях, какие-то не то стряпчие, не то мелкие служащие скучнейших департаментов. Постепенно Николая Александровича стала охватывать тоска. Мысль о необходимости самостоятельного заработка потускнела. “Надо сначала все-таки поговорить с Сашей. При всех обстоятельствах он мне не чужой, я и люблю его как родного. Если бы я ему сообщил, что снял квартиру и съезжаю на днях, это был бы удар. Надо попытаться объяснить ему…” Наспех приняв утешительное решение, Коля свернул на Малую Бронную и вышел обратно к бульварам, стараясь уже не смотреть в подворотни и не замечать лиц прохожих. Там он остановил извозчика и через несколько минут взбегал по парадной лестнице своего дома, внутренне готовясь к тягостному и не обещающему ничего хорошего разговору. Григорий, расторопно принявший Колину шубу, сообщил молодому барину, что “Александр Владимирович в библиотеке с самого утра читают и просили никого не принимать”. “Никого”, конечно, не относилось к Коле, он это знал и потому направился прямо в библиотеку. Перед дверью он постоял пару минут, пытаясь унять дыхание и найти для начала правильные слова, потом распахнул дверь и вошел в полумрак комнаты. Бордовые шторы на окнах были плотно задернуты, ярко светилась лампа под темно-красным абажуром, низко опущенным над глубоким креслом, в котором сидел Мельницкий с книгой в руках. В библиотеке стоял сладковатой запах жженой травы, от которого Колю слегка мутило. Саша поднял глаза и улыбнулся ему.
— Здравствуй.
— Саша, я пришел… чтобы раз и навсегда объясниться с тобой. Мне кажется, что ты превратно понимаешь наши отношения. — Николай Александрович, как и следовало ожидать, начал с абсолютно не той фразы, которую заготовил перед дверью, и из-за этого весь разговор пошел по неправильному сценарию. Коля почувствовал неловкость, замялся, спутался, и дальше уже не знал, что нужно говорить и чего следует требовать от старшего друга, который в ответ только изумленно приподнял правую бровь.
— Как же, по-твоему, я их понимаю? — чуть насмешливо переспросил он.
— Ты смотришь на меня как на давным-давно приобретенную игрушку, ты рассчитался с хозяином игрушечной лавки и по праву считаешь себя полноправным владельцем. Ты содержишь меня и таким образом оплачиваешь мою любовь. Банально и смешно произносить эти слова, но все-таки я скажу: я не чувствую себя твоей собственностью, наверное, не случайно ты всегда желал видеть во мне personality и требовал независимости в принятии решений, я не хочу продавать свою любовь, в том числе, а может быть и в первую очередь, тебе.
Коля стоял, слегка наклонившись вправо, опираясь локтем на стойку с книгами, как будто позировал невидимому фотографу, спрятавшемуся за занавесками. Он волновался, говорил отрывисто, делая широкие движения руками, и, казалось, совсем не думал в этот момент о впечатлении, которое он производит. Мельницкий некоторое время молча смотрел на него — не то любуясь, не то обдумывая ответ. За эти мгновения тишины Коля совсем потерялся, он не знал, чего ожидать, и мучительно подыскивал слова для следующей реплики. Больше всего он боялся, что Мельницкий вообще не захочет говорить, просто не вступит в диалог. Он умел держать длительные паузы, чего Коля с самого раннего возраста был просто не в состоянии переносить. Внезапно Александр Владимирович захлопнул книгу, да так звонко, что Коля невольно вздрогнул; затем порывисто встал и шагнул к своему воспитаннику. То, что произошло в следующую минуту, было менее всего предсказуемым. Мельницкий внимательно посмотрел Коле в глаза, а потом расхохотался, нарочито громко и весело, закинув голову назад. Отсмеявшись, он обнял Колю за плечи и, все еще улыбаясь, спросил:
— Ты давно придумал об этом со мной поговорить?
Не дождавшись ответа, он продолжал:
— Ты ошибаешься, друг мой, когда так оцениваешь мои чувства к тебе. Было бы странно, если бы я так думал. Неужели бы я мог ставить тебя на одну доску с этими иногда симпатичными, но в целом такими одинаковыми мальчиками, которые буквально наводняют наш дом, переходя из моей спальни в твою и наоборот? Пойми, вся наша история против такого отношения. В том-то и дело, что я слишком хорошо тебя знаю и слишком высоко ценю, чтобы видеть в тебе courtisan. Больше того, я уверен, что и ты так не думаешь всерьез, тебя просто задели мои вчерашние слова, которые ты, кроме того, неправильно понял. Что ж, прости, я готов извиниться, я сказал их сгоряча. В конце концов, я же знаю, что ты меня любишь, и именно поэтому ты живешь со мной, а вовсе не из-за того, что ты имеешь возможность пользоваться моими деньгами, которые, впрочем, столь же мои, сколь и твои… Я ведь тоже в определенном смысле на содержании, и для тебя это не секрет. Так что лучше не будем пытаться измерить бездну греха. Она неизмерима, поверь мне. Предмет исчерпан?
Коля улыбнулся, сжал горячими пальцами протянутую руку и ответил на объятия со всей возможной нежностью.
III.
Февраль 1907 года был спокойным и мягким. Временами шел обильный снег, но сильных морозов не было. А в середине месяца вдруг выглянуло солнце, да такое яркое и весеннее, что все сразу вспомнили — зима тоже когда-нибудь кончается. Снег вдруг показался чистым и ослепительно белым, даже голубым, а деревья на бульваре стали отбрасывать широкие отчетливые тени. Солнце было и вправду весенним, оно уже грело, это чувствовалось не так на улице, как в доме, когда солнечные лучи заполняли комнату и даже без печки делалось вдруг тепло, как летом. Весь этот месяц Коля отдыхал — Мельницкий совершенно перестал мучить его своими подозрениями и ревностью. Правда, и сам Коля старался не подавать поводов, украдкой наблюдал за Александром Владимировичем, заглядывал ему в глаза, пытаясь прочитать тайные муки, но всякий раз ловил только ровный, спокойный и слегка насмешливый взгляд. У Коли с самого того памятного разговора осталось странное чувство недосказанности. Как будто бы все решилось, и решилось самым для него подходящим образом — не надо было никуда съезжать, жить собственным заработком, ютиться в нищих углах, учась довольствоваться малым. Но ощущение, что Саша ведет какую-то игру с ним, в чем-то его обманывает, не покидало Колю.
Когда же в апреле под окнами их пречистенского дома появился новенький dоuble-phaeton Lessner, полученный Мельницким в подарок на день ангела от высокопоставленного родственника, и Коля выразил свое неподдельное восхищение этой блестящей игрушкой, автомобиль был незамедлительно передарен. И хотя в самом этом поступке не было ничего такого, что могло бы унизить самолюбие молодого Мельницкого, он почему-то почувствовал сильнейший приступ тоски. Коле впервые в жизни всерьез захотелось умереть, хотя бы для того, чтобы не испытывать благодарности к своему воспитателю и не чувствовать себя, как никогда, обязанным исполнять его малейшие прихоти. Проводя часы в полузабытьи на своей постели, не раздвигая штор, не спускаясь к завтраку, Коля без устали лелеял одну мысль, которая последние дни не давала ему покоя. “Как ловко он переместил акценты. Я ведь это уже тогда понял, только сам не захотел договорить, конечно, так было легче. Так легче. Он сказал — ты спишь со мной не из-за того, что я плачу тебе, а потому что ты любишь меня. То есть б…. я или нет, зависит якобы только от моего понимания ситуации. Если я сплю с ним, потому что мне необходимы его деньги, значит, я б…., а если потому, что люблю его, значит — вполне достойный человек. И теперь я не могу упрекнуть его в том, что он покупает меня. Он лишил меня этой возможности. Теперь, отказываясь спать с ним, я могу привести только один неоспоримый аргумент, сказать: я не люблю тебя, Саша. Но это конец. Это те слова, после которых не остается ничего, что может связывать. Как ловко, Боже мой! Он был уверен, что я никогда не решусь ему это сказать. И он прав, прав, как всегда! Хотя прекрасно знает — не может не знать! — что он не волнует меня, что я его не желаю, что я сплю с ним из чувства благодарности, все из того же гнусного чувства! Ведь и этот мотор — это же награда за послушание, за хорошее поведение, за то, что я перестал брыкаться и своенравничать. Боже, а вчера, после этой сногсшибательной поездки, когда я остался с ним наедине, мне стало так тошно, что… Боже мой! Что делать? To die to sleep…” И он закрывал глаза, представляя, как бесцветное небытие сменяет яркий солнечный день, навсегда избавляя его от необходимости решать все эти неразрешимые проблемы.
IV.
Итак, после того, как Николай Александрович впервые отчетливо признался сам себе, что Александра Владимировича он не любит, жизнь в пречистенском доме долгое время продолжала идти тем же чередом. Все так же весел и спокоен был Мельницкий-старший, все так же почтителен и расторопен Григорий, все так же день сменялся ночью, а ночь днем. Коля страшно мучился, ежедневно давал себе зарок поговорить с Александром Владимировичем о своем чувстве к нему, заключавшемся как раз в отсутствии чувства, а затем… ежедневно откладывал разговор на потом. В очередной раз смалодушествовав, Николай Александрович в первую минуту всегда испытывал чувство необычайного облегчения, завершавшегося, как правило, приступом веселья столь бурного и даже исступленного, что Александр Владимирович поглядывал на своего воспитанника с некоторым удивлением. Потом наваливалась апатия, а потом — всесокрушающая тоска. Молодой человек ежеминутно боролся с собой, и эта борьба изматывала его до полной потери сил. Особенно тяжело Николаю Александровичу приходилось перед сном. “Я тебя не люблю… Я хочу, но не могу тебя любить… Я не хочу и не могу тебя любить…” — часами варьировал Коля одну и ту же фразу, ворочаясь с боку на бок, и неспокойным сном он часто забывался уже перед самым рассветом.
Почему Николай Александрович не мог решиться на вторичное объяснение с Александром Владимировичем? Тому было множество причин. Вспоминалась ему спиридоньевская подворотня и озабоченно снующие мимо бедно одетые мужчины и женщины. С большим трудом Коля представлял себя не только работающим в каком бы то ни было конкретном месте, но и вообще — работающим. А главное, ужасно не хотелось причинять боль Саше. Как никто и никогда — и в прошлом и в будущем (это Николай Александрович понимал хорошо) — Александр Владимирович умел заботиться о Коле, умел понять, а главное, пожалуй, что и любить его. Они так чудесно проводили вместе время. Порой Коля даже пытался убедить себя, что по-своему он продолжает любить Мельницкого, а все, что сверх этой любви, — не более чем похоть, пресловутое “половое влечение”. Однако полнейшее равнодушие, которое Коля испытывал, исподтишка наблюдая за мимикой Александра Владимировича, случайно или намеренно касаясь его волос, кожи, обоняя характерный запах духов Мельницкого это полнейшее равнодушие по отношению ко всему тому, что в детстве составляло самую суть, болезненный и прекрасный центр Колиной жизни, ясно показывало вяло сопротивляющемуся собственным чувствам Николаю Александровичу: любви нет.
А Мельницкий буквально купался в счастье. Удивительно, но он, столь многое в своей жизни повидавший и переживший, разочаровавшийся во всем, в чем только можно и нельзя, совсем не замечал Колиного болезненного состояния (бросавшегося в глаза даже простоватой горничной Алене). Все складывалось прекрасно, погода стояла прекрасная, Москва была прекрасна, люди вокруг ходили прекрасные. Князь Р*** при очередной личной встрече, пожалуй, впервые показался Александру Владимировичу прекрасным. Ужасным был только вареный лук, но если не заказывать French soup, то и вареный лук был прекрасный. А Коля, как прекрасен был Коля! С каким обожанием он смотрел на Александра Владимировича, как он ловко водил подаренный автомобиль, хотя предусмотрительный Мельницкий не поскупился и на шофера. Тоже, кстати, прекрасного во всех отношениях.
Так прошло неполных два года.
V.
Все значительные, переломные события происходили в Колиной жизни, как правило, зимой. Каждую зиму Николай Александрович чувствовал, как внутри его пробуждается что-то энергичное, желающее непременно выплеснуться, вырваться наружу, пробить брешь в однообразном течении дней. Апогей этого тревожащего ощущения приходился обычно на самые морозные, крещенские дни, на конец января, когда все вокруг, наоборот, засыпало в утомлении от затянувшейся стужи. В этом году сложилось иначе. К середине зимы Коля впал в глубокую депрессию, которой на этот раз не мог не заметить Александр Владимирович. Мельницкий-старший пытался некоторое время делать вид, что ничего особенного не происходит, но обеспокоился всерьез, когда Коля совершенно перестал выходить из своей комнаты и, только через Григория поддерживая связь с внешним миром, настойчиво просил, чтобы его не тревожили. Мельницкий переждал пару дней, а потом решился нарушить запрет и попытаться выяснить причину столь затяжного приступа меланхолии. Около полудня открыв дверь в Колину спальню, Александр Владимирович встревожился уже не на шутку, да и было от чего. Коля сидел на низком турецком диване в дезабилье и курил ту пахучую смесь, к которой по понятным причинам пристрастился сравнительно недавно и которая давала ему блаженное ощущение благополучия и покоя. Судя по всему, за эту неделю был выкурен почти весь запас, тайным образом перекочевавший сюда из кабинета Александра Владимировича. Глаза у Коли были мутные, лицо обросло клочковатой светлой бородой, которая нельзя сказать, чтобы очень его украшала. Повернувшись на звук открывшейся двери, он сделал приветственный жест рукой и сказал непривычно хриплым, срывающимся голосом:
— О! Саша! Я так рад тебя видеть, правда, я так скучал… Приведи мне кого-нибудь, я устал быть один.
Но “Саша” почему-то не торопился. Он несколько мгновений пристально изучал Колино лицо, обстановку его спальни, разбросанные там и сям в беспорядке предметы, потом, ни слова не говоря, резко повернулся и вышел. Коля с недоумением прослушал, как Мельницкий громко отдавал гневные распоряжения Григорию, как за окном тяжело прогромыхали копыта лошади по обледеневшей мостовой, как потом все звуки смешались и выстроились вновь в незнакомую музыкальную фразу. Николай Александрович лег на диван и принялся внимательно изучать лепной узор на потолке. И по мере того как сви- вались и развивались над его головой замысловатые растения а la rococo, звон колокольчика, шаги в прихожей и на лестнице и чьи-то приглушенные голоса перед его дверью складывались в удивительно стройную оперную арию, которую он слышал когда-то в детстве, только однажды, и уже давно забыл.
Приглашенный Мельницким доктор, который с малолетства пользовал Колю, по истечении нескольких дней наконец, смог поставить диагноз. Николай Александрович, который кое-как оправился от наркотического бреда, страдал тяжелым нервным расстройством и физическим истощением. Он был мрачен, неразговорчив, в общение почти не вступал и по всему было видно, что жизнь не предоставляет ему никаких приятных переживаний, а все сплошь тяжелые и мучительные. И хотя Александр Владимирович теперь ни на минуту не упускал из вида своего подопечного, болезнь прогрессировала. Доктор советовал отправиться за границу, например в Теплиц, на воды, не столько даже для медицинского лечения, сколько для смены обстановки, что может оказаться лучшим лекарством от такого недуга. Мельницкий уже стал обдумывать детали поездки, как вдруг ситуация разрешилась сама и теперь уже самым неожиданным образом для Александра Владимировича.
Утром 2 февраля 1909 года в дубовую дверь кабинета Александра Владимировича постучали. Мельницкий встал из-за стола, чтобы встретить гостя. На пороге стоял Коля, одетый для выхода, чисто выбритый, что случалось с ним в последнее время не часто, и очень серьезный. Он хмурил брови и смотрел на Мельницкого исподлобья и от этого выглядел старше своих лет. Впрочем, возможно, что болезнь и непонятные переживания наложили на его облик свой отпечаток. А, может быть, — и Александр Владимирович просто не замечал этого раньше, — возраст?
Коля прошел через весь кабинет и остановился у окна, он не хотел смотреть Саше в глаза и искал точку, в которую можно упереться взглядом. Не поворачиваясь, он медленно и очень внятно произнес:
— Саша, я принял одно решение, о котором пришел тебе сообщить.
Мельницкий молчал, выжидая, в какую сторону повернется разговор. Но поскольку молчал и Коля, он спросил как можно ласковее:
— Какое решение, sweetheart?
— Я больше не буду с тобой спать. — Коля выговорил это с таким усилием, что Саша, не будь он столь поглощен собой, мог бы сразу догадаться, с чем была связана продолжительная болезнь его друга.
— Опять деньги причиной? — глухо спросил он.
— Нет. Причина в другом. — Коля помедлил немного. — Я не буду с тобой спать, потому что я больше не желаю тебя. Я тебя не люблю.
Последние слова Николай Александрович произнес особенно отчетливо, чтобы Саша уже никак не сомневался в их смысле.
— Я не знаю, захочешь ли ты терпеть меня после этого рядом на прежних условиях, содержать меня, вообще видеть меня. Я готов принять любые твои требования и уменьшиться до атома, раствориться, исчезнуть из твоей жизни, но только не продолжать того, что было между нами все последнее время. Только слепой мог не видеть, какие страдания мне причиняет наша связь. Впрочем, я тебя не виню, я сам виноват во сто крат больше, я должен был сказать тебе все тогда, два года назад, когда впервые почувствовал, что принуждаю себя к этой любви. И еще: я по-прежнему испытываю к тебе огромную нежность и уважение, на которые только может быть способен благодарный воспитанник.
Закончив, Коля почувствовал сильнейшее облегчение и даже смог заставить себя взглянуть на Сашу, однако сразу же пожалел об этом. Мельницкий стоял перед ним грозный как туча, мрачный, холодный, скрестив на груди руки и глядя в сторону.
— Все? — спросил он, выдержав длинную паузу.
Коля кивнул. Мельницкий отошел, недвусмысленно освобождая Коле дорогу к двери.
— Спасибо. О своем решении я сообщу позже, а сейчас более не задерживаю, — ледяным голосом проговорил он.
VI.
После двух мучительных дней, которые Коля провел в лихорадочном ожидании своей участи, Мельницкий впервые спустился к завтраку. Он процедил обычное приветствие, но за стол не сел и завтракать не стал, а выслал легким движением головы прислугу и произнес вполголоса и презрительно:
— Ты можешь оставаться здесь и жить точно так же, как и раньше. Все в твоем распоряжении. Однако видеть тебя я не желаю и ничего о твоей жизни знать отныне не хочу.
С этими словами Александр Владимирович вышел из комнаты, и через минуту послышался звук отъезжающих от подъезда саней. Коля не мог с точностью сказать, что пережил Саша за эти два дня, во всяком случае, по его внешности судить было невозможно. И сейчас, когда Александр Владимирович говорил с Колей, в его лице не дрогнул ни один мускул. Впрочем, хладнокровие и самообладание Мельницкого были известны. Сам же Коля не то чтобы испытал облегчение, но был, пожалуй, приятно удивлен. “Может быть, время пройдет, и все как-нибудь наладится, он простит меня. Впрочем, что тут прощать, и в чем я виноват? Наверное, он думает, что я предал его… Что я неблагодарная тварь. Но это он сгоряча, это должно пройти, ведь он умный, тонкий, иногда даже чрезмерно, он должен все понять. Мы не чужие”. Однако время шло, а обстановка в доме Мельницкого становилась только грустнее и тягостнее.
Александр Владимирович длил и длил паузу. Сначала это беспокоило и даже пугало Николая Александровича, потом он почувствовал, что устал, а в одно прекрасное утро Коля проснулся с почти что радостным ощущением: он теперь свободен от гнета Сашиной непреклонной и тяжелой опеки и волен поступать так, как сам считает нужным. “Да, — с обычным для любимого, но не любящего существа эгоизмом подумал Николай Александрович, — он много для меня сделал, но это ведь не означает, что я должен посвятить ему всю оставшуюся жизнь. Ведь он, наверное, и сам этого бы не захотел, он ведь готовил меня к чему-то совсем другому…” Последний аргумент был пожалуй что слабоват, пожалуй что никуда не годился, но Коля не захотел этого признать. Он радостно принялся размышлять о своей будущей судьбе, а поскольку мысли его в этом случае давно были приучены принимать совершенно определенный оборот, Николай Александрович и сейчас задумался о “спиридоньевской” перспективе. И впервые после двухлетнего перерыва эта перспектива не испугала молодого человека. “Действовать или сначала поговорить с Сашей? Э, да что опять говорить, сколько говорить-то можно”, — решил Николай Александрович, а затем решительно принялся за дело.
Связавшись с Игорем Юрьевичем Синельниковым, своим давним знакомцем, человеком чрезвычайно неприятным, но и чрезвычайно ушлым, Коля, воспользовавшись очень кстати случившейся отлучкой Александра Владимировича, объездил на своем Lessner в один день девять адресов (то обстоятельство, что автомобиль был все-таки подарком Мельницкого, Николая Александровича сейчас ничуть не коробило). Когда веселый и румяный, гордый проявленной самостоятельностью и практичностью, Коля, на ходу снимая английские кожаные краги (еще один подарок Мельницкого), взбежал на порог пречистенского особняка, хозяин этого особняка уже поджидал его. Сказать, что на Мельницком не было лица, означало бы ничего не сказать.
— Я тебя давно жду. Я все о твоих поисках знаю. Синелька мне обо всем доложил. Пойдем в дом. Надо поговорить.
Протелеграфировав, с мучительными паузами, эти пять фраз, Александр Владимирович круто повернулся на каблуках и, не обращая никакого внимания на сокрушенный Колин вид, открыл дверь дома, пересек вестибюль и начал подниматься по лестнице.
— Как ты мог? — начал Мельницкий, нервно перебирая разложенные на столе его кабинета бумаги. — Как ты мог так поступить со мной? Ты, который… — Он осекся. Коля с ужасом подумал, что вот сейчас разговор примет совершенно непредсказуемый оборот. Голос Мельницкого дрожал, Александр Владимирович был бледен, казалось, что он временно потерял над собой всяческий контроль. — Искать квартиру втайне от меня! Или тебе противно теперь дышать со мной одним воздухом, что ты так спешишь покинуть этот дом?
Мельницкий совладал с собой, и Коля перевел дыхание.
— Как, на что ты собираешься жить? Или ты будешь прозябать в горделивой бедности? Или, может быть, станешь зарабатывать на жизнь разбоем, воображая себя добродетельным Карлом Моором? Что за литературщина! И от кого ты бежишь с такой поспешностью?
Коля не знал, должен ли он что-то сказать, или вся эта риторика была предназначена только для того, чтобы пристыдить его.
— Хорошо, если ты не желаешь мне ничего объяснять, я скажу тебе пару слов. — Мельницкий окончательно взял себя в руки. Он выпрямился, и его лицо приняло обычное для последнего времени непроницаемое выражение. — Мне было бы неприятно думать, что ты бедствуешь. Кроме того, я бы не хотел разыгрывать роль романтического злодея, которую ты мне упорно навязываешь. Если я в чем-то виноват перед тобой, так только не в безразличии. Коли уж ты решил уйти и самоутвердиться таким образом, я препятствовать не стану, тем более что вся логика наших отношений за последние недели не такова, чтобы я вообще чувствовал необходимость вмешиваться в твою жизнь. Однако, даже как твой опекун, я считаю, что должен обеспечить тебе достойное существование… Тем более, что мне это ничего не стоит сделать. И поэтому… — Тут Мельницкий взял со стола и, развернув, протянул Коле лист бумаги. — Вот документ, подтверждающий, что на твое имя положена некоторая сумма. Ты можешь распоряжаться ей по своему усмотрению.
Перед глазами Коли запестрели какие-то цифры с многочисленными нулями, в которых он не хотел разбираться. Он положил лист на край стола и, выдохнув, произнес:
— Александр Владимирович… Саша, я не возьму, я не могу принять такого подарка. Весь смысл того, что я делаю, — это свобода. Я никогда не буду чувствовать себя свободным, зная, что живу на твои деньги, как я не чувствую себя свободным и сейчас. В этом, собственно, и состоит причина моего ухода. Я совсем не хочу причинять тебе боль, но разве тебе самому приятно видеть мое унижение? Ты сейчас пытаешься заплатить мне за все то, что было между нами, но гораздо лучше было бы попытаться сохранить то, что между нами осталось, а это можно сделать только… — Коля вдруг прервал свою речь и с изумлением взглянул на Мельницкого. Александр Владимирович издал какой-то звук, похожий на стон, и в его лице появилось что-то болезненное, то, чего Коля никогда раньше не замечал. Николаю Александровичу вдруг показалось, что, может быть, он выразился недостаточно отчетливо:
— Саша, это невозможно…
— Что невозможно? — переспросил Мельницкий все тем же замороженным голосом. Но через секунду лед испарился, растаял, и следующую фразу он уже прокричал. На его бескровном лице выступили красные пятна, губы тряслись. — Невозможно что? Невозможно тебе брать у меня деньги? — Он подошел вплотную к Коле и крепко схватил его за руку. — И в этом ты видишь ограничение своей свободы? Ты думаешь, что я буду навязываться тебе, управлять исподволь твоей жизнью, одновременно расплачиваясь с тобой за то удовольствие, которое ты доставлял мне на протяжении этих… этих десяти лет? Да знаешь ли ты, что это были за годы? Можешь ли ты хоть на сотую часть почувствовать то, что чувствую сейчас я? У меня ничего и никогда не было, кроме тебя. Я люблю, слышишь, люблю тебя, как … как… За это не расплачиваются деньгами. Если бы ты вообще умел чувствовать, если бы ты обращал внимание на кого-нибудь, кроме себя самого, ты бы мог понять, какие страдания… Я не хочу, слышишь, не хочу, чтобы ты бедствовал, чтобы ты нуждался, чтобы ты продавал вещи, к которым ты привык, я хочу, в конце концов, чтобы тебе было хорошо. Только для этого я даю тебе деньги. Это твое наследство, твоя собственность, то, чего я не смогу завещать тебе после смерти, но то, что я могу отдать тебе сейчас. Не бойся, ты отделяешься от меня бесповоротно, никто и никогда не сможет упрекнуть тебя в слабости. — Александр Владимирович отпустил Колину руку и резко отвернулся от него. Потрясенный Коля понял, что ненавидящий мелодраматические эффекты Мельницкий безуспешно пытается сдержать слезы.
— Я понимаю, — пролепетал Коля, — прости, но я, кажется, только сейчас начинаю понимать. Я сделаю, как ты хочешь… — Он хотел обнять Мельницкого или хотя бы прикоснуться к его руке, но тот стоял спиной, и Коля не знал, как это сделать.
Он взял со стола банковскую бумагу и тихо вышел из кабинета.
ОХОТА ПУЩЕ НЕВОЛИ
I.
Очень скоро выяснилось, что предусмотрительный Мельницкий озаботился снабдить высвобождающегося из-под его крыла воспитанника не только деньгами и вещами, необходимыми на первый случай, но и запиской с предположительным новым адресом Николая Александровича.
— Вот, возьми, пожалуйста, — с принужденной улыбкой проговорил Александр Владимирович, протягивая карточку с адресом Коле, — я эту квартиру знаю. Конечно, не хоромы, но место вполне приличное, не чета тем, что тебе Синельников подсовывал.
Коля на этот раз спорить не стал.
Не лишне, кстати, заметить, что после внезапной вспышки нежности, столь неожиданно приключившейся давеча с Александром Владимировичем, оба молодых человека чувствовали себя друг с другом скованно и расставались чуть ли не с облегчением. В последнюю секунду Николай Александрович ощутил было укол то ли совести, то ли запоздалого сожаления, но зимняя солнечная улица быстро завладела Колиным вниманием, вернула ему ожидание пусть тревожных, хлопотных, но непременно радостных, освежающих перемен, которые совсем скоро должны круто изменить всю его жизнь. “Если сейчас вот эта, впереди идущая барышня обернется, обязательно буду жить долго и беспечально”, — ни с того ни с сего решил Николай Александрович. “Ну, обернитесь, пожалуйста, обернитесь!” — азартно молил он незнакомку про себя. Словно отвечая на Колины немые призывы, девушка, лицо которой оказалось скрыто темной вуалью, обернулась, и Николай Александрович с трудом удержался, чтобы не рассмеяться от переполнявшего его молодого ощущения счастья, довольства своим нынешним положением и самим собой.
Доставкой вещей, в случае, если квартира подойдет, Коля должен был распорядиться позже, а для начала он отправился осматривать свою новую обитель налегке. Автомобиль он оставил Мельницкому, единственный раз проявив железную твердость и на уговоры Александра Владимировича не поддавшись.
Дом, подобранный Александром Владимировичем для Коли, находился в тихом Хлебном переулке, подъезд его был украшен белоснежными барельефами амфор и горделивых воинов в античных шлемах времен то ли цезаревых, то ли наполеоновских войн. Поднявшись по широкой лестнице на третий этаж, Николай Александрович сначала позвонил, а потом, не дождавшись ответа, тихо постучал, почти поскребся в дверь нужной ему квартиры. Через несколько секунд дверь распахнулась, и перед Колей предстал молодой человек, пожалуй, чуть более старший, чем он, внешностью чрезвычайно напоминающий модного петербургского поэта Александра Блока. Сходство было столь разительным, что Коля нисколько бы не удивился, начни Александр Б., завывая, читать ему свои стихи. Но тот от мелодекламации воздержался, а вместо этого приветливым жестом пригласил Николая Александровича внутрь.
Войдя, Коля с интересом огляделся по сторонам. Потом извинился за вторжение и чрезвычайно путано объяснил, что пришел посмотреть сдающуюся внаем квартиру.
— А, так вы тоже хотите здесь поселиться! Что ж, будем знакомы. Олег Петрович Канабеев. Студент медицинского факультета Московского университета. Да вы проходите, не стойте на пороге, не стесняйтесь, кроме меня никого нет, вернее, есть еще одна молодая особа, но она сейчас куда-то отлучилась.
— Николай Александрович Мельницкий.
Когда Коля назвал свою фамилию, ему вдруг показалось, что доброжелательное выражение куда-то исчезло с лица его нового знакомца, сменившись напряженной и холодной гримасой. Впрочем, в ту же секунду молодой человек заставил себя приветливо улыбнуться Николаю Александровичу.
— А молодая особа, очевидно, ваша супруга?
— Супруга? Нет, конечно, нет. Разве я похож на человека, обремененного семьей? Евгения Андреевна, как и я, снимает здесь две комнаты. Мы всего лишь давние соседи. И давние друзья.
Коля поймал себя на мысли о том, что отношения этого белокурого красавца с женщинами вряд ли могут укладываться в пресноватое понятие “дружба”, однако вслух никаких сомнений, разумеется, не выразил.
— Проходите, свободная комната здесь. — Олег Петрович повел гостя по нескончаемому коридору, в конце которого оказалась довольно просторная и светлая комната. Коле она понравилась с первого взгляда. Он живо представил себе, как расставит на туалетном столике бесчисленные флаконы, как повесит на стену купленную недавно на выставке-аукционе картину художника-авангардиста Лавренева (или Ларина? — фамилии он точно не помнил, но картина нравилась), как будет по вечерам читать, сидя в большом кресле у окна.
— Замечательно, — сказал Коля, обернувшись к Канабееву и счастливо улыбаясь, — меня все устраивает как нельзя лучше. Если никаких препятствий нет, я бы завтра же въехал.
— Вы не хотите говорить о деньгах?
— Ах да! Сколько же это стоит?
— Мы платим по десяти рублей в месяц. Хозяин здесь почти не появляется, он только приезжает за деньгами. Плата не такая уж маленькая, но квартира хорошая, место тихое и, кроме того, можно попытаться скинуть цену, вы ведь будете занимать всего лишь одну комнату, это я роскошествую в двух.
— Нет, нет, что вы! Я готов заплатить. — Коля был так поражен размером квартирной платы, что чуть было не добавил “десять рублей — это не деньги”, но промолчал и поступил, без сомнения, правильно.
— Когда вы въедете?
— Очевидно, завтра. Впрочем, может быть, сегодня, — поспешно исправился Коля. — Если, конечно, я не нарушу ваших планов на день.
— Нет, вовсе нет. Я буду рад. Хотите, дам вам ключ, а хотите — приезжайте так, сегодня я буду дома до вечера, а вот завтра — пока не знаю.
Коля взял предложенный ключ, прямо у подъезда остановил извозчика и вернулся в пречистенский особняк уже только для того, чтобы распорядиться относительно вещей и попрощаться с Мельницким. Поднимаясь по знакомой лестнице с ключом от новой квартиры в кармане, он ощутил какую-то неведомую ему до сих пор степень свободы. И от этого чувства часто забилось сердце. К удивлению Коли, Александр Владимирович его не дождался и уехал куда-то. Дома Николая Александровича ждал только Григорий, который внимательно выслушал все Колины распоряжения и заверил молодого барина, что вещи будут доставлены по указанному адресу незамедлительно. Уходя, Коля протянул Григорию руку, но потом не удержался и обнял старика, внутренне радуясь, что Мельницкий не стал свидетелем этой сцены.
II.
Свою жизнь на новом месте Коля начал прямо-таки вдохновенно. Вечером того же дня, когда все его вещи заняли заранее предназначенные для них места в комнате на третьем этаже, Коля совершенно самостоятельно отправился в винную лавку на углу соседней Поварской улицы. Вернувшись назад, он решительно постучал в дверь, ведущую в комнаты Олега Петровича, и пригласил его распить вместе бутылку Божоле и таким образом отметить радостный день их знакомства. А еще через полчаса, когда молодые люди перешли на “ты”, Коля был представлен третьему очаровательному обитателю их общего жилища.
Евгения Андреевна Поволоцкая была то, что называют женщина-“траверсе”: тонкая, маленькая, с правильными чертами лица и мягкими волнистыми волосами. Она говорила и вела себя очень уверенно, умела вовремя улыбнуться, опустить глаза и вдруг неожиданно сверкнуть ими, окатив собеседника холодным блеском. Глаза у нее были совсем темными, почти черными, Коля никогда не видел таких глаз и никак не мог отвести от них взгляда. При знакомстве Женя протянула ему руку — не для поцелуя, а для пожатия, подчеркивая свой статус свободной, самостоятельной женщины. Прощаясь “до завтра”, она повторила этот жест, и Николай Александрович почувствовал, как сладко сжалось у него сердце, когда он, глядя ей в глаза, специально задержал в своей ладони ее пальцы и она понимающе улыбнулась в ответ. Засыпая, он дал себе слово поскорее разобраться в отношениях между Олегом и Женей, которые — он был в этом почему-то уверен — не могли быть простыми. Уже в самую последнюю секунду перед тем, как окунуться в сновидения, Коля вспомнил, как Олег, уходя к себе, весело похлопал его по плечу и как он сам с трудом удержался от прощальных объятий. “Все еще впереди!” — радостно подумал Коля, погружаясь в сон.
Утро следующего дня выдалось менее радужным. Хотя выпито вчера, помнится, было не так много, с похмелья слегка болела голова, да к тому же очень быстро выяснилось, что Олег уже убежал на занятия в университет, а Евгения Андреевна, напротив, еще почивает.
Бесцельно послонявшись по коридору, Николай Александрович вдруг ощутил, что он зверски, до отчаянных позывов в желудке, проголодался. Это хорошего настроения Коле не прибавило — все имевшиеся в наличии деньги он вчера легкомысленно потратил на угощение для своих новых друзей, а тащиться в банк совершенно не хотелось. Вернувшись в комнату, Коля на неубранном после вчерашнего пиршества столе в неприятном соседстве с раздавленным сигарным окурком обнаружил кусок холодной телятины и с наслаждением впился в него зубами. “Представляю себе, что бы сказал Саша, если бы он меня сейчас увидел”, — испуганно подумал Николай Александрович и сам засмеялся своему испугу.
Мрачное настроение как рукой сняло. Жизнь, только что рисовавшаяся Николаю Александровичу в самых мрачных красках, теперь казалась весьма сносной, а подумать немного — так и вовсе замечательной. Тут послышалось, как во входную дверь вставили ключ, и Коля с нескрываемой радостью кинулся встречать вернувшегося с занятий Олега.
С Олегом поначалу все тоже складывалось хорошо и просто. Перекидываясь шутками, приятели вместе стали убирать грязную посуду со стола, но тут Коля совершил ужасную ошибку. Олег неловко смахнул рукавом со скатерти рюмку. Жалобно дзенькнув, она упала на пол. Друзья одновременно и почти инстинктивно попытались, еще не осознавая запоздалой бесполезности своих усилий, подхватить рюмку на лету, их руки непроизвольно скрестились, после чего внезапно потерявший над собой контроль Коля, которому примерещилось, что фокус с рюмкой был проделан Олегом специально, притянул к себе опешившего молодого человека и крепко поцеловал его в губы. В следующее мгновение Олег с неожиданной силой отшвырнул Николая Александровича от себя, да так, что тот пребольно стукнулся затылком о стену.
— Господин Мельницкий! — бешено взревел студент, не обращая ровно никакого внимания на жалкое Колино состояние. — Я предполагал, я с самого начала догадывался, что вы неспроста носите эту славную фамилию и обязательно попробуете продолжить рыцарские подвиги вашего, очевидно, родственника. Но знайте! Как ничего не вышло у него, так ничего не выйдет и у вас!
С этими словами Канабеев переступил через поверженного противника и выскочил из комнаты, громко хлопнув дверью.
Оставим Николая Александровича зализывать раны и размышлять над смыслом загадочной реплики Олега, а сами, по необходимости кратко, изложим некоторые обстоятельства биографии Канабеева, тем более что они представляются нам небезынтересными.
III.
Олег Петрович начал самостоятельную жизнь довольно рано. В неполных восемнадцать лет он впервые озаботился съемом квартиры. К этому вынудило юношу неожиданное решение о браке, принятое его матерью, прожившей во вдовстве более десяти лет. Хорошо помнивший и боготворивший отца, Олег материнского решения не одобрял и с отчимом жить под одной крышей не желал. Кроме того, он отчетливо понимал, что и матушка не станет противиться его отделению от семьи. Вторичное замужество представлялось ей удачным способом вылезти из крайней бедности, к которой было невозможно привыкнуть даже за то десятилетие, которое промчалось со дня смерти первого мужа. Судьба шестнадцатилетней сестры Олега, Софьи, составляла главную заботу матери. Сестра попыталась ужиться с отчимом, собственно, другого выхода ей и не предоставлялось. Однако это оказалось делом непростым, и через год Софья неожиданно вышла замуж — правда, вовсе не так удачно, как мечталось ее близким. Брак был слишком скороспелым, для того чтобы оказаться счастливым, впрочем, подробностей никто не знал, потому что почти сразу после свадьбы молодые укатили в глухую провинцию. Олег смутно представлял себе, как обживает бесприютную тамбовскую землю его младшая сестра, хотя и состоял с ней в вялой и беспредметной переписке.
К моменту отъезда Сони Канабеев уже несколько месяцев проживал один в знакомой читателю квартире. От материальной поддержки отчима и матери Олег наотрез отказался и решился обеспечивать себя сам, что в таком возрасте и с таким жизненным багажом представляло значительные трудности. Как раз к этому самому периоду и относится знаменательное знакомство Олега Петровича с человеком, чья фамилия так неожиданно и неприятно резанула его слух при первом же знакомстве с Колей, — с Александром Владимировичем Мельницким. Их встреча состоялась совершенно случайно — Александр Владимирович стал свидетелем неприятной сцены: Олег не мог набрать необходимой суммы, чтобы заплатить по счету за обед в дешевом и грязном трактире на Якиманке. Роясь в карманах и выкладывая на стол разнообразные бумажки, белокурый юноша то краснел, то бледнел, пока наконец Александр Владимирович, быстро смекнувший, в чем состояла пикантность ситуации, не предложил ему безвозмездно два рубля “исключительно из соображений христианской взаимопомощи”. Исполненный благодарности, Олег стал пожимать ему руку, записывая на клочке бумаги свой адрес и убеждая, что он непременно отдаст, как только сумеет хоть немного заработать, на что немедленно получил от своего неожиданного спасителя заманчивое предложение. Представившись, Мельницкий вывел затаившего дыхание Олега на улицу и пообещал ему легкий заработок, правда, в чем будут состоять его обязанности, не рассказал, а лишь взял с юноши обещание, что тот придет в условленное место к девяти часам вечера.
В этой точке судьбы Николая Александровича и Олега Петровича чудесным образом почти пересеклись, потому что знакомство молодых людей вполне могло состояться уже тогда, возле кабинета Мельницкого или, к примеру, на парадной лестнице пречистенского особняка — ведь именно туда был приглашен к девяти вечера легковерный Олег. Однако Коля в этот момент усердно занимался повторением недавно изученной “Иудейской войны” и, грезя с книгой в руках у камина, терялся в догадках о том, чем занимается сейчас в своем кабинете его обожаемый наставник. Так что первая встреча Канабеева и Мельницкого-младшего отложилась на целых восемь лет.
Олег, не привыкший к роскоши, был поражен обстановкой и укладом жизни своего нового знакомца и, как только вошел в высокий дубовый кабинет Мельницкого и услышал за своей спиной щелчок поворачиваемого в скважине ключа (“чтобы никто не помешал”), заподозрил что-то неладное. Мельницкий начал с того, что достал из бумажника и протянул Олегу довольно крупную купюру, говоря при этом, что хочет заранее предложить ему аванс, который, правда, не составит даже половины будущего жалованья. Олег робко полюбопытствовал, какого рода работу предлагает ему г-н Мельницкий. Вместо ответа Александр Владимирович быстро подошел к нему и повел себя точь-в-точь так же, как давеча Коля, а именно прижался своими горячими губами к губам юноши, одновременно при этом расстегивая у него на груди рубашку и ловко развязывая галстук (который Олег завязал с намерением произвести самое серьезное впечатление на г-на Мельницкого, не догадываясь о том, какое впечатление он уже на Александра Владимировича произвел). Чувство, которое испытал Олег, трудно назвать даже отвращением. Он испугался и вместе с тем рассердился так сильно, что не задумываясь дал Мельницкому мгновенный и решительный отпор. Александр Владимирович, который к подобным ситуациям не привык, хоть и растерялся, но все еще рассчитывал успокоить и уговорить строптивого мальчика. Однако после второй, мягкой, но настойчивой попытки Олег пообещал, что разобьет оконное стекло и выпрыгнет на улицу со второго этажа, если Александр Владимирович “сейчас же, сию же минуту не откроет дверь”. Мельницкий дверь открыл, и Олег выскочил на лестницу, наспех повязывая смятый галстук. А затем, выхватив свою фуражку из рук изумленного Григория, не попрощавшись и не соблюдая никаких приличий, покинул пречистенский дом, как он ошибочно полагал, навсегда.
К этому нужно прибавить, что Александр Владимирович несколько дней спустя посетил Олега в его квартире в Хлебном переулке, но даже и на порог впущен не был, а получил однозначный и очень суровый отказ, чего от такого с виду нежного и мягкотелого юноши ожидать было трудно. Вопрос о заработке “этим омерзительным способом” Олег отверг решительно и окончательно и сообщил Мельницкому, что непременно обратится за защитой в полицию, если Александр Владимирович “не прекратит своих грязных домогательств”. И хотя полиции Мельницкий не очень-то боялся, но домогательства прекратил — мало ли таких куда более доступных Олегов встречается каждый день на столичных улицах. Канабеева он, однако, запомнил надолго, так надолго, что мгновенно узнал его, случайно встретив возле Художественного театра примерно за неделю до последнего объяснения с Колей. Мысль о том, чтобы поселить Николая Александровича в непосредственной близости от этого чертовски привлекательного ненавистника однополой любви показалась Мельницкому забавной, и, проведя стараниями все того же Синельникова небольшую разведывательную работу, он убедился, что Олег живет все там же и что комната именно в его квартире сдается внаем. Впрочем, в таких домах какая-нибудь комната всегда да сдается…
Принимая во внимание все вышесказанное, мы чувствительно просим читателей не слишком строго судить Олега Петровича, столь сурово обошедшегося со своим новым соседом. Тем более что сердце-то в груди у г-на Канабеева билось доброе, золотое сердце, в чем нам еще предстоит убедиться.
IV.
Скажите, какие ощущения, на ваш взгляд, должны владеть молодым человеком, только что вселившимся в новую квартиру и больно прибитым тем самым приятелем, чьего благорасположения он рьяно добивался? Если бы вы ответили, что этот молодой человек, по всей видимости, совершенно раздавлен и унижен, то вы бы ошиблись. Уверяю вас, ошиблись бы самым натуральным образом, потому что не взяли бы во внимание того обстоятельства, что человек, о котором идет речь, молодой.
Да, Николай Александрович некоторое время предавался мечтам о скорейшей и желательно героической смерти (скажем, на полях военных сражений или же на пресненских баррикадах). Не станем скрывать, в течение нескольких часов он обдумывал план коварной и вместе с тем утонченно-изысканной мести своему обидчику (банальному отравлению ядом индийской кобры он вскоре предпочел романтическую дуэль на стене полуразрушенного крепостного вала).
Однако уже к вечеру мстительные миазмы рассеялись, словно их и не было, Николай Александрович расслабленно потянулся, встряхнулся и решил заглянуть в гости к своей очаровательной соседке в размышлении, чего бы покушать.
Женю он застал полулежащей на узком изогнутом диване, с книжкой популярного писателя Леонида Андреева в руках. Позы, после того как Коля вошел в комнату, она не переменила, а только небрежно отложила, почти отшвырнула в сторону книгу. На Николая Александровича Евгения Андреевна посмотрела внимательно и, как ему показалось, насмешливо, вследствие чего молодой человек почему-то решил, что Олег Петрович непременно уже побывал здесь и что девушке все известно про его неудачные амурные похождения.
В поисках наиболее безопасной темы для разговора Николай Александрович осведомился у Жени, нравятся ли ей произведения Леонида Андреева. Женя ответила, что “да, нравятся, только он уж слишком пессимист и еще не понимает женщины” и в свою очередь поинтересовалась у Коли, нравится ли ему новая андреевская пьеса “Савка”.
Николай Александрович, вообще читавший очень много, как раз с произведениями Андреева знаком не был. Но он легко нашелся, повторив слышанное однажды от Мельницкого суждение о том, что “Андреев пугает, а ему, Мельницкому, не страшно”. “Это не ваше мнение, а Льва Толстого”, — сурово срезала Николая Александровича Евгения Андреевна, после чего он, уже начавший было входить во вкус беседы, растерянно замолчал.
Тут приключилась еще горшая неприятность. Раздался стук в дверь, и в комнату, не дожидаясь ответа, вошел Олег Петрович. Из того, что он небрежно бросил Жене “здравствуй”, Коля заключил: Евгению Андреевну Канабеев сегодня еще не навещал. На одно мгновение у Мельницкого-младшего потеплело на душе, но тут Олег как раз и обратил внимание на его присутствие в комнате.
— А, Коля… Добрый вечер. Я хотел просить у тебя прощения за давешнюю резкость. Хотя, право, у меня была причина… — Олег слегка смешался и было видно, что он не хочет говорить при Жене об утреннем происшествии.
— Конечно. Я понимаю. Ничего… — обрадовался Коля, совершенно не ожидавший такого легкого примирения.
— Вы успели поссориться? — с интересом спросила Женя, кокетливо подпирая голову рукой.
— Нет, мы просто не поняли друг друга, — быстро ответил Олег, явно не желая продолжать по необходимости начатую тему, и потому, не делая паузы, продолжил: — Я, Женечка, пришел попросить у тебя взаймы, деньги, как всегда, неожиданно кончились. Постараюсь вернуть быстрее, чем в прошлый раз.
Уже само по себе то, что Олег так непринужденно и, очевидно, уже не в первый раз обращался к женщине за деньгами, могло, как показалось Коле, обозначать следующее: “либо они любовники и тогда блестяще делают вид, что это не так, либо действительно старые друзья”, — и он почувствовал острое желание поскорее решить эту загадку.
— Да, конечно, — сказала Женя и с готовностью встала с дивана, — сколько?
— Не стоит вам беспокоиться, — неизвестно почему вдруг вмешался Коля, — я бы мог с радостью… меня это нисколько не затруднит. Любую сумму на любой срок.
И, поймав взгляд Олега, добавил поспешно:
— Конечно, в долг.
Утром следующего дня молодые люди вышли из подъезда вместе и направились к Тверскому бульвару, где в небольшом заново отстроенном особняке располагался крупный московский банк, давним и постоянным клиентом которого был Александр Владимирович Мельницкий, а по наследству — и Николай Александрович. Первые несколько минут пути прошли в молчании, которое прервал Олег:
— Не сочти за труд, скажи, кем тебе приходится г-н Мельницкий?
Коля подумал, что он мог бы подобрать бесчисленное множество определений, так и не исчерпав до конца всех вариантов ответа. И поэтому избрал самый простой из них:
— Воспитателем, опекуном. Он подобрал меня умирающего на улице и вырастил как… сына.
— Вот оно что… — неопределенно протянул Олег, прищуриваясь на солнце. — Видишь ли, судьба меня тоже сводила с этим человеком, как ты, наверное, уже понял. И у меня остались от этой встречи самые неприятные воспоминания. Поскольку жизнь сложилась именно так, как она сложилась, я хочу предупредить дальнейшие недоразумения: я завожу романы только с женщинами.
Коля еще вчера на собственном опыте ощутил всю жесткость позиции, которую занимал в этом вопросе его привлекательный сосед, и на этот счет никаких надежд уже не питал. Конечно, недоступный Олег не казался ему менее желанным. Вот и этим ярким утром Коля никак не мог унять сильнейшего сердцебиения. Оно упрямо возобновлялось всякий раз, когда он останавливал беспокойный взгляд на светлых волосах своего приятеля, в которых играло февральское солнце, оттеняя почти женственный изгиб его шеи и нежную — до голубизны — кожу щек. “Только с женщинами”, — повторил он полушепотом и спросил неожиданно для самого себя:
— Прости за любопытство, а с Евгенией Андреевной вы случайно не родственники? — Вопрос прозвучал, пожалуй, не совсем однозначно, и Олег, казалось, изрядно удивился.
— С Женей? Да нет же! Я ведь уже говорил тебе — мы давние друзья. Нас связывает одна странная история, в которой я повел себя единственно возможным образом и заслужил ее дружбу. Женя — девушка милая, но совсем не в моем вкусе, а кроме того, мы соседи. Было бы странно, если бы мы… Почему ты интересуешься?
Коля пожал плечами, что должно было означать: “так, без причины”. Но потом счел нужным пояснить:
— Видишь ли, обо мне ты сделал, без сомнения, правильный вывод, но правильный только отчасти. Подражая тебе, я могу сказать, что завожу романы не только, но — и с женщинами.
— Не стоит, — помолчав, произнес Олег.
— Не стоит — что?
— Не стоит тебе пытаться. Скорее всего, у тебя с Женей ничего не получится. Да и вообще — не стоит. С ней все непросто. Поверь на слово: результаты могут оказаться чрезвычайно болезненными.
Завершив таким образом второй этап знакомства, молодые люди вошли под гостеприимный кров банковского здания, которое покинули примерно через полчаса с разными ощущениями. Олег с недоумением думал: “Что же он такое? И что за странный образ жизни? И зачем ему снимать комнату в нашей квартире при таких возможностях и при таком положении?” А Коля в свою очередь повторял себе: “Скорее обедать. Я умру, если не пообедаю в ближайшие полчаса”. Отдадим должное нашему герою и заметим, что именно Коля первым решился предать огласке волнующую его тему.
— Не рано ли для обеда? — с сомнением спросил Олег. Он тоже был голоден, но боялся, что Коля станет расплачиваться за него в ресторане, а как раз этого ему хотелось меньше всего. Во всяком случае, до тех пор, пока не найдется ответа на животрепещущий вопрос: “что же он такое?”
— Если ты опасаешься, что я захочу платить за тебя, можешь заплатить за нас обоих из тех денег, что я тебе одолжил, — мягко предложил Коля, как бы отвечая на мысли Олега Петровича.
На этом вопрос был исчерпан, и друзья по истертым ступенькам спустились в маленький подвал, где, если верить многообещающей вывеске, располагалось “лучшее в Европе заведение Матвея Серебрякова”.
В “лучшем в Европе заведении”, как водится, было накурено, грязновато, с кухни слышались сиплые голоса препирающихся друг с другом официантов и поваров, невыносимо громко, мешая говорить, пиликал оркестр, состоящий из двух скрипок и одного контрабаса, но кормили действительно сносно. Подзаправившись жирным борщом со сметаной, тарелкой гречневой каши с жареной свининой и тремя кружками пива, Николай Александрович почувствовал настоятельную потребность поведать Канабееву историю своей жизни. С трудом перекрикивая разошедшегося не на шутку скрипача, Коля излагал внимательно слушавшему Олегу перипетии собственных запутанных отношений с Александром Владимировичем. И пока лилось его хмельное повествование, странно трезвым сознанием Николай Александрович неожиданно для себя отмечал, что правдиво и точно рассказать о себе и о Мельницком у него не получается. Вначале Александр Владимирович выходил у Коли совершенным, законченным злодеем и душегубом. Тогда Николай Александрович резко сменил тональность, что привело к обратной крайности: теперь Мельницкий негаданно-нечаянно обрел у него отчетливые черты сходства с героем известной нравоучительной повести “Откровенные рассказы странника духовному своему отцу” и предстал кротким и незлобивым отшельником и образцовым христианином. Николай Александрович сбился, запутался в словах и скомкал, таким образом, финал своего так счастливо начавшегося рассказа. Впрочем, Олег, кажется, ничего не заметил — Колина загадочная история его вполне удовлетворила.
В какой-то момент на лице Канабеева ясно проявилось желание ответить откровенностью на откровенность и подробно рассказать Коле о собственной судьбе, да и неписаный кодекс мужской дружбы взывал к этому. Однако Олег по ведомой ему одному причине решил отложить ответную исповедь до лучших времен. Николай Александрович вслух ничего не сказал, но немного обиделся. Домой приятели возвращались в несколько тягостном молчании, оба задумчивые и слегка надутые. Но руки друг другу на прощание пожали крепко и со значением.
V.
Следующее утро выдалось не по-зимнему теплым. Неожиданно пошел весенний дождь, потекла липкая оконная замазка, потек, поплыл за окном Хлебный переулок.
Часов около одиннадцати утра Евгения Андреевна сама постучалась в дверь Колиной комнаты. Одета она была нарочито небрежно: в завязанный на поясе толстый стеганый халат и красные домашние туфельки на босу ногу. Николай Александрович, обладавший, как наверняка уже заметил читатель, живым и развитым воображением, с мучительной ясностью решил для себя, что халат и туфли — это единственное на данный момент Женино облачение. Две или три сладострастные картины, мгновенно сменив одна другую, мелькнули в его распаленной фантазии. Дразня Колю, а может быть ненароком, Евгения Андреевна с грацией капризного медвежонка присела на край постели совсем близко от Николая Александровича, так что он с обморочным головокружением ощутил легкий запах ее духов, смешивающийся с еще менее ощутимым, но терпким запахом ее тела, ее подмышки.
Казалось, не замечая смятения, охватившего впечатлительного соседа, Женя, усаживаясь поудобнее, подобрала ноги и как бы случайно придвинулась еще ближе к Николаю Александровичу. Теперь молодой человек явственно ощущал бедром твердость ее коленей.
— Я так рада вас видеть сегодня, — жеманно начала разговор Евгения Андреевна. Она смотрела на Колю снизу вверх, наклонив голову и по-детски повернув к нему лицо. Ее волосы, не связанные, как обычно, на затылке, рассыпались, и Женя медленно поправляла их, перекидывая тяжелые пряди на другую сторону. От волос ее веяло пряным запахом гвоздики и еще чем-то свежим, как пахнет весной только что распустившаяся листва. Коля отдавал себе отчет в том, что близость Жени, ее запахи, тепло ее кожи, блеск глаз, мягкость движений с каждой минутой все глубже затягивают его в водоворот желания. О! он сопротивлялся. Слишком свежи еще были воспоминания о том, как Олег отнесся к позавчерашней наивной Колиной попытке отдаться страсти. Кроме того, дружеское предупреждение, полученное накануне, весьма своевременно пришло ему на память. “Нет, лучше не надо”, — подумал он и, сделав над собой невероятное усилие, отодвинулся от Жени на безопасное расстояние. Запахи поблекли — ощущения стали слабее.
— Как вам спится здесь? — спросила Женя, слегка потягиваясь.
— Крепко, — улыбаясь, ответил Коля, — я прекрасно сплю. А вы?
— Мне одиноко. — Женя пожала плечами, показывая всем своим видом, что об этом легко было догадаться.
— Вы совсем не похожи на женщину, страдающую от одиночества.
— А на какую женщину я похожа?
— Вы — такая самостоятельная, такая современная… Разве вам нужен кто-то еще?
— Внешность обманчива, Коля. Можно мне вас так называть? Мы ведь соседи, а между соседями допустимы маленькие вольности. Так вот, Коля, вы ошибаетесь. Мне, как и всем женщинам, а, вероятно, что и мужчинам, нужна любовь.
В этом месте разговора Коля почувствовал, что его решимость противиться Жениным чарам катастрофически ослабевает. Да и в самом деле, сопротивляться было трудно — на его постели, поджав босые ноги, сидела полуодетая девушка, да не просто девушка, а весьма привлекательная девушка, чудесная девушка, загадочная красавица, нежная, тонкая, слабая, которой не хватало любви. И, судя по намекам, именно его любви. Переведя дыхание, Коля спросил нетвердым голосом, который плохо его слушался:
— Вам не хватает любви?
— Коленька, уж вам ли не знать, что любви не может хватать! — Тут Женя изменила свое положение на кровати, и расстояние между ней и Колей предельно сократилось. — Вот скажите, вы ведь такой милый, у вас наверняка много поклонниц. Да?
— Да… Нет… Не совсем, — с трудом выдавил Коля, переставая понимать, куда клонится разговор. — Если говорить о любви (он выделил голосом это слово), то здесь я обделен. Вся моя жизнь, похоже, — охота за любовью.
Женя задумчиво и как будто вопросительно заглянула Коле в глаза, потом медленно положила свою тонкую руку ему на плечо, как бы утешая несчастного молодого человека. Ее халат распахнулся, обнажив гладкую кожу ног, чуть повыше коленей. Это движение решило ситуацию. Коля был всего лишь страстным юношей, вовсе не приученным противостоять столь сильным искушениям. Забыв о мудрых дружеских предостережениях, Николай Александрович поплыл по волнам желания, захлестнувшим его с головой. Просунув руку между распахнувшимися полами Жениного халата, ощутив растопыренной ладонью вожделенную теплоту ее кожи, Коля буквально впился в рот девушки, тая от сгустившейся пелены накативших на него запахов и ощущений. Последующие события заставили его горько пожалеть о проявленной слабости.
— Не смейте! Никогда не смейте так обращаться со мной! Вас, по-видимому, окружают только женщины легкого поведения, но не стоит приписывать их качества первой встречной девушке. Так легко ошибиться! — Женя резко вскочила, и Коля, сидевший на самом краю кровати, чуть не свалился на пол. И вот она уже стояла перед ним, гневная, гордая, совершенно недоступная. Не зная, как отвечать, густо покрасневший Николай Александрович тоже встал. Но Женя продолжать разговор не собиралась. Она презрительно повернулась и быстро вышла из комнаты, не забыв при этом сильно хлопнуть дверью, напомнив тем самым мучительно и медленно приходящему в себя Коле его недавнее фиаско с Олегом.
VI.
— Нет, ты все же объясни мне, объясни, ради Бога, как она могла?.. Зачем?! К чему ей понадобился весь этот спектакль… Ну, я еще понимаю, когда ты… Но зачем это “Коленька, Коленька, мне не хватает любви…”! Разве же так можно поступать с людьми…
— Я ведь, кажется, предупреждал тебя, но ты не послушал, вот и получил, что причитается…
— Ты предупреждал, я помню… Но все-таки, объясни мне, пожалуйста. Что это у вас тут за тайны Мадридского двора, честное слово, — сам черт ногу сломит. Она что, со всеми мужчинами такое проделывает?
— Насколько я понимаю, почти со всеми. Но на это, друг мой, у нее есть серьезные резоны, с которыми я тебя, так и быть, сейчас ознакомлю.
И Канабеев важно поведал своему приятелю трогательную и поучительную историю злоключений неопытной девушки в большом городе. Не желая быть обвиненными в холодности, а тем паче — в цинизме, мы все же заметим, что история, рассказанная Коле Олегом, не отличалась особой оригинальностью. Более того, ее правомерно было бы счесть самой что ни на есть “романной” и даже, увы, банальной (как сплошь и рядом банально и читано в плохих романах все, что с нами со всеми происходит). Сознаемся, что только педантическая приверженность правде жизни заставляет нас ничего в этой истории не приукрашивать.
Евгения Андреевна Поволоцкая поселилась в Хлебном переулке гораздо позже Олега, примерно за четыре года до описываемых нами событий. Была она тогда девушкой наивной и восторженной почти до идиотизма. Деньги у нее, в отличие от Олега Петровича, водились — провинциалы-родители ни в чем не могли отказать своей ненаглядной и взбалмошной доченьке, приехавшей в Москву получать достойное образование. Впрочем, приступать к учебе Женя особенно не торопилась. Скорее для проформы она записалась на курсы Герье, а большую часть времени тратила на посещение театров и вечеров новейшей поэзии. В это время как раз гремели московские и петербургские символисты — Брюсов, Андрей Белый и Блок, чьими стихами Евгения Андреевна прямо-таки бредила. Она даже сама пыталась немножко сочинять. Олег Петрович случайно запомнил несколько Жениных строчек. Что-то вроде: “И Ты взошел на снежное крыльцо,// Когда вокруг Меня сгустилась мгла.// Тебе дала Я тайное кольцо, // Я в тереме своем Тебя ждала…”
На Канабеева, может быть благодаря разительному сходству с одним из ее поэтических кумиров, Евгения Андреевна обратила внимание сразу. Однако о взаимности речи идти не могло из-за тяжелого душевного состояния, в котором Олег Петрович в это время пребывал. “Я ведь тогда … м-м-м, потерял жену”, — сквозь зубы процедил Олег, впервые приоткрывая перед Колей плотную завесу над своей прежней жизнью (Коля изумленно вскинул брови). “Да… А полюбила она Владимира Павлова, что раньше жил в твоей комнате… Дрянь был человечишка, отставной гусар, выпивоха и болтун. Чем он Женю прельстил? Скорее всего аршинными усами и поистине великанским ростом. Да еще рассказами о своем трагическом прошлом. А трагического прошлого вовсе никакого и не было. Говорю тебе — враль и хвастун был страшный. Еще деньги с нее, с дурочки, тянул…”
Частенько Олег, возвращаясь домой и заглядывая по-соседски к Жене, заставал Павлова и Евгению Андреевну у свечи, ведущих удивительно однообразные и претенциозные беседы. “Я жалкий бездельник, не умею устроиться и заработать себе на жизнь, не могу найти себе места, не знаю, как мне жить”, — заводил Владимир. “Я вам помогу, я вас научу, я вам вручила тайное кольцо, мы всегда и везде будем вместе”, — комично изображал Канабеев попытки Евгении Андреевны утешить своего страдающего друга. Но когда однажды простодушный Олег предложил Павлову помощь в устройстве на работу, тот чуть не поперхнулся от злости, а Евгения Андреевна лишь окинула скучноватого соседа-медика туманным взором.
Гусар довольно быстро достиг намеченной, видимо, с самого начала цели — Женя стала его любовницей. Впрочем, она была по-прежнему уверена в том, что связь их — не от мира сего и что разорвать ее не в человеческих силах, а также в том, что их тайная любовь в свое время обязательно получит священное оправдание, которое легче всего пока выражается в устаревшей, конечно, форме законного брака. Прошло два или три месяца: девушка продолжала смотреть на своего возлюбленного с неиссякаемым вдохновением и восторженностью юности. Павлов же слегка подустал и заскучал, что явственно видел Олег и что оставалось до поры до времени секретом для Жени. Евгении Андреевне было всего девятнадцать, и жизнь все еще рисовалась ей интригующим спектаклем с непременно счастливым концом. Олег Петрович, который был старше лишь на три года, уже успел набраться горького опыта и знал наверняка, что на земле счастье невозможно и все надежды на него не просто бесплодный самообман, но трагический путь в никуда, тупик, зачастую предоставляющий только один выход — смерть. И он пытался предостеречь — да, он несколько раз заговаривал с Женей, желая открыть ей глаза на истинное положение вещей. Но, конечно, в своей благородной миссии не преуспел. Евгения Андреевна только смеялась над его приземленным восприятием бытия, в котором “есть тайны, недоступные профанам, и есть высокие души, находящие спасение в вечной любви, противостоящей безжалостным законам страшного мира”.
Кончилось вся эта история внезапно и безобразно, как и должна была кончиться. Однажды Владимир намекнул Жене, что скоро будет вынужден уехать “на неопределенное время по неотложному делу, связанному со службой”. Девушка было заинтересовалась, с какой службой может быть связано у него неотложное дело, но, получив ответ неясный и туманный, расспрашивать не стала, испугавшись нанести рану нежной душе своего героя. А через пару дней г-н Павлов вдруг спешно собрался и уехал, при этом не только не сообщив Жене нового адреса и предположительной даты возвращения, но даже не попрощавшись с ней. Должно быть, по случайности он покинул квартиру как раз в тот момент, когда Евгении Андреевны не было дома.
— Что с ней сделалось, когда она пришла! Если бы ты только мог представить! Я думал, она умрет от горя прямо тут же, в прихожей. Сначала она все пыталась его оправдать, говорила, что так, наверное, предписывает высшая необходимость, и еще всякие глупости в том же роде, а потом стала вдруг рыдать и не останавливалась несколько дней кряду. И, как назло, кроме меня, никого у нее не оказалось рядом, так что мне многое случилось выдержать. На следующий день она слегла в сильной горячке, и я сидел с ней, держал ее за руку, давал лекарства и все такое… я ведь медик, будущий врач, так что это было, в общем, естественно, и благодарить особенно было не за что… Ну, а теперь в ее жизни все по-другому. Она решила для себя и мне сообщила, что обычный женский путь — семья, брак — для нее невозможен и что теперь она навсегда одна, самостоятельная, сильная, независимая. И все ее отношения с мужчинами, которые, поверь, ходят вокруг нее косяками, — это попытка расквитаться за свою поруганную любовь. Так что нечему удивляться… Попытайся просто отводить глаза, не смотри на нее как на женщину, и, вполне возможно, вы станете друзьями.
Олег утешительно улыбнулся обескураженному Коле.
— Право, быть друзьями не так уж плохо, — повторил он, видя, что Женина история произвела-таки на Николая Александровича должное впечатление.
VII.
Вот так и сложилось, что в большой квартире в центре Москвы стали жить два симпатичных молодых человека и одна прелестная девушка, которые были связаны друг с другом исключительно платоническими, дружескими отношениями. Николай Александрович не без успеха приучал себя не смотреть на Евгению Андреевну как на женщину, а на Олега Петровича как на мужчину. Однако в отношениях с Олегом у Коли долго оставалось опасение сделать что-то не так. Например, воспитанную годами жизни с Мельницким привычку целоваться при встрече и прощании пришлось оставить раз и навсегда. Нежные объятия и ничего не значащие прикосновения, по мнению Коли вполне естественные при дружеском общении, были также весьма неприятны Олегу. Пришлось отказаться и от этого. И только живое Колино воображение оставалось неподконтрольным бдительному соседу. Так что все неудачи становились победами, стоило Коле уединиться в своей комнате.
Постепенно, не сразу Николай Александрович притерся к своим новым знакомцам, их совместная жизнь обросла мелкими и милыми привычками, вошла в накатанную колею. Случалось, Коля тосковал по родному особняку на Пречистенке, по старому Григорию, а особенно, конечно, по Александру Владимировичу, который часто вспоминался молодому человеку, причем неприятные его черты сами собой сглаживались, истаивали, а на передний план выступали нежная заботливость, благородный вкус и тонкий ум Мельницкого. Несколько раз ностальгические чувства так сильно завладевали Колей, что он даже направлял стопы в сторону Пречистенки, но потом вспоминал о своей обиде на Мельницкого, явно намеренно подсунувшего ему канабеевский адрес, и возвращался назад с твердой решимостью никогда больше не видеть Александра Владимировича. Да и вообще тоске по прошлому никогда не удавалось пересилить в Коле наслаждения настоящим, и если бы не тайный страх, что когда-нибудь Мельницкий совсем забудет, забросит своего прежнего воспитанника, Коля был бы положительно счастлив. Ради полной ясности необходимо отметить, что подобно многим из тех, кто любит гораздо менее, чем любим, Мельницкий-младший все же не хотел, а может быть, не умел, не мог полностью освободиться от воздействия Александра Владимировича и тем самым потенциально освободить Александра Владимировича от себя. Как и чем жил в описываемый нами период Александр Владимирович — одному Богу известно. Во всяком случае, никаких вестей о себе он не подавал.
Просыпался Коля по привычке очень рано, несмотря на принятое уже в первый вечер решение непременно спать допоздна. Поначалу молодой человек проводил в постели долгие томительные часы, безуспешно стараясь уснуть снова. Однако вскоре Николай Александрович, будучи человеком здравомыслящим и практическим, все-таки отказался от попыток победить природу и стал подниматься в установленные когда-то Мельницким шесть часов утра, занимая время до завтрака освежающей прогулкой по московским улицам и бульварам. Иногда Коля, исключительно ради практики, что-нибудь читал по-английски или переводил с французского. Возвращался он около одиннадцати, а затем отправлялся пить сваренный на спиртовке кофе в комнату к Евгении Андреевне (недоразумение между ним и Женей, не без помощи доброго Олега, очень быстро было сведено на нет). Обычно девушка делилась с Николаем Александровичем последними театральными сплетнями, или обсуждала с ним модные фасоны и ткани, или же развивала перед Колей перспективы своей будущей и, несомненно, блестящей ученой карьеры (какую область науки она осчастливит, Евгения Андреевна и сама представляла себе плоховато). Коля молча слушал да изредка вставлял поддразнивающие, но вполне добродушные реплики.
Вместе дожидались Олега, который являлся после занятий измотанный, обессиленный, но довольный тем, что на сегодня мучения окончены и ему предстоят теперь полдня блаженного отдыха. Потом обедали, потом музицировали, читали или гуляли — в зависимости от погоды и от настроения. Вечером Евгения Андреевна, как правило, отправлялась в театр, а Коля с Олегом — “веселиться”, по деликатному выражению Николая Александровича.
Интересно, что Канабеев, с первого взгляда твердый в своих воззрениях как скала, довольно быстро подпал под полное Колино влияние и безропотно, хотя и без особой охоты участвовал в его похождениях, если только эти похождения не таили в себе опасности встреч с представителями мужеского пола. Бывало и так, что приятели проводили вечер в объятиях одной и той же жрицы любви, нимало друг друга не стесняясь и даже друг друга подбадривая. Они лишь поставили себе за правило никогда не приводить своих веселых подружек домой, чтобы не оскорблять чувствительную душу Евгении Андреевны.
Несмотря на ребяческий разврат, которому старательно предавались Николай Александрович и Олег Петрович, жизнь в Хлебном переулке протекала спокойно и размеренно.
ЧЕТВЕРТЫЙ
I.
— Здравствуйте! Вы, наверное, Олег Петрович? А я Георгий Николаевич Асафьев. О моем приезде вас извещал телеграммой Павел Аполлинарьевич Заманский…
Такими словами приветствовал Николая Александровича высокий и худощавый юноша, обладающий приятным мягким голосом, ярко-черными густыми волосами, которые, игнорируя требования моды, естественным образом распадались по обеим сторонам его узкого и очень бледного лица с высоким лбом, тонкими чертами и глубокими карими глазами. С первого взгляда Коля определил, что приезжий обладает качеством, редким для красивого молодого мужчины, — он своей красоты как бы не замечал и даже немного ее стыдился. Одет г-н Асафьев был в синее летнее пальто, в руках держал небольшой изрядно обитый по углам чемодан.
На Мельницкого-младшего приезжий произвел самое благоприятное впечатление. Поскольку он стоял по ту сторону порога, а Коля, соответственно, по эту, Николай Александрович, как и подобает радушному хозяину, посторонился и пропустил неожиданного гостя в квартиру. Тут Коля с чуть нарочитой вежливостью развеял заблуждение г-на Асафьева относительно того, кто есть кто в этой квартире. Затем он с тайной и чуть насмешливой радостью отправился будить Олега. На дворе стояло чудесное раннее воскресное утро. Единственное утро за неделю, когда Канабееву не нужно было ни свет ни заря отправляться в университет, меж тем как Коле приходилось, изнывая от скуки, в течение нескольких часов ждать, когда его друг соизволит проснуться. Теперь появилась счастливая возможность это ожидание прервать, чем Николай Александрович не преминул воспользоваться.
Олег Петрович, вместо того чтобы сразу же выйти в общий коридор, некоторое время пререкался с Колей через дверь своей комнаты, а когда вышел — вид имел заспанный и крайне недовольный.
— Доброе утро, мне, право, неловко будить вас в столь ранний час, но я только что приехал из Петербурга и почел за лучшее незамедлительно прийти сюда. Меня зовут Георгий Николаевич, а о моем приезде вам должен был сообщить наш общий знакомый Павел Аполлинарьевич Заманский, — скороговоркой повторил свои объяснения молодой человек.
— О, Боже! Я ведь ответил Павлу, что комната уже занята и поэтому здесь поселиться никто не сможет, — с несколько театральной аффектацией, спровоцированной, должно быть, ранним подъемом, всплеснул руками Олег Петрович. — Он что же, не получил моего письма?
Хотя Георгий Николаевич мог бы послужить молчаливым живым свидетельством неуместности и даже некоторой нетактичности вопроса Канабеева, он все же счел нужным ответить:
— Увы, вашего письма он не получил или получил слишком поздно, — и, помолчав немного, добавил: — Еще раз простите меня за беспокойство, но, может быть, вы укажете мне какой-нибудь адрес поблизости, где можно снять комнату. Я, видите ли, приехал ненадолго, и у меня пока в Москве нет никаких знакомых, кроме… вас.
— К сожалению, я никаких адресов… — начал было Олег, однако его быстро перебил внимательно прислушивавшийся к разговору Коля.
— Георгий Николаевич, поскольку невольным виновником постигшей вас неприятности являюсь я — ведь именно я снял так и не ставшую вашей комнату, — хочу предложить вам поселиться в этой самой комнате вместе. Она довольно большая, и вдвоем там можно устроиться вполне неплохо.
Приезжий внимательно взглянул на Колю:
— Спасибо… Позвольте узнать, как вас зовут? Спасибо, Николай Александрович, я бы с радостью принял ваше предложение, но боюсь стеснить вас. Это ведь такое неудобство…
— Это меня нисколько не стеснит и даже наоборот… Вы, Георгий Николаевич, сколько времени собираетесь пробыть в Москве? Месяца два? Ну, вот и прекрасно, вот и прекрасно…
Канабеев между тем впал в состояние, близкое к бешенству. Нет, конечно, он и не думал ревновать Николая Александровича к кому бы то ни было, но все же в Колином предложении просвечивало что-то неуловимо предательское по отношению к нему, Олегу. И потом, он же прекрасно понимает, для каких целей понадобился Коле этот нелепый господин Асафьев.
— Прекрасная идея! — противным голосом проговорил Олег, повернувшись к Коле. — Я уверен, что вдвоем вам действительно не будет скучно.
На финал этой фразы Канабеев издевательски нажал голосом.
Неудовольствие Олега Петровича было замечено не только Колей. Однако удивительный гость виду не подал, хотя по лбу его пробежала тень. Неловкая пауза, которую Николай Александрович приготовился было заполнить радушной репликой, очень уместно прервалась появлением нового действующего лица. Дверь Жениной комнаты распахнулась, и Евгения Андреевна собственной персоной появилась на пороге в хорошо памятном Николаю Александровичу стеганом халатике. Впрочем, волосы ее были тщательно уложены, а губы подведены.
— Мальчики, я… Ах, извините, я и не знала, что кроме Коленьки и Олега… Что у нас гость, — кокетливо поглядывая на Георгия Николаевича, прощебетала девушка, но не ушла, а осталась в коридоре, ожидая, чтобы ее представили.
— Знакомьтесь, — начал Коля, — Георгий Николаевич Астахов. Он будет у нас жить… некоторое время. А это прелестное создание…
— Я Евгения Андреевна. Можно просто Женя.
С этими словами Евгения Андреевна протянула незнакомцу свою маленькую руку.
На нового соседа появление Жени произвело странное и необъяснимое впечатление. Забыв исправить Колину ошибку, Георгий Николаевич завороженно уставился на девушку с таким мальчишеским восторгом, что всем без исключения (Жене — в первую очередь) стало неловко. Протянутая Евгенией Андреевной рука повисла в воздухе. Через несколько секунд Георгий Николаевич, однако, опомнился, встрепенулся и запоздало ответил на рукопожатие.
— Меня зовут Георгий Николаевич. Я приехал из Петербурга. Бесконечно рад с вами познакомиться.
Конечно, не сама избитая формула вежливости, а то, как она была произнесена, повергла Женю в еще большее смущение.
II.
Георгий Николаевич поселился вместе с Колей, который, как наверняка догадались уже хорошо знакомые с младшим Мельницким читатели, пожертвовал своим спокойствием с дальним намерением. Смущенный Асафьев сразу же заявил, что готов спать на двух сдвинутых креслах или просто на полу, но гостеприимный хозяин предложение гостя отклонил.
— Вы только посмотрите на эту кровать — на ней хватит места не то что двоим, даже троим! — весело убеждал он. — Чемодан ставьте сюда, это отделение совсем пустое. Одно неудобство — я обычно рано встаю, если ложусь не слишком поздно (а вы понимаете, что и такое случается). Но постараюсь подниматься потише, чтобы не будить вас. Надеюсь, вам понравится здесь.
Незнакомец раз двадцать сказал Коле “спасибо”, не уставая изумляться его даже слегка чрезмерному радушию. Распаковывая немногочисленные вещи, аккуратно уложенные в потрепанном чемодане, он с живым вниманием слушал подробный рассказ Николая Александровича о житье-бытье его соседей, о медицинских занятиях Олега и поэтических увлечениях Евгении Андреевны и гораздо более сжатый — о самом Николае Александровиче и его сравнительно недавнем переезде, причины которого не упоминались.
— Николай Александрович…
— Коля.
— Да, конечно. Коля, пожалуйста, если вы почувствуете, что я стесняю вас, не бойтесь меня обидеть, скажите прямо. Я найду какой-нибудь способ устроиться, поверьте…
— Мне очень приятно вам помочь. И я… рад, что мы будем жить вместе. — Коля подошел вплотную к новому знакомому и приобнял его в знак дружеского расположения. Георгий Николаевич ласково улыбнулся и… в двадцать первый раз поблагодарил своего соседа.
Что касается Олега Петровича, то его опасения оказались напрасными: после неожиданного появления в квартире четвертого постояльца течение жизни в ней изменилось незначительно. Как обычно, Олег поднимался с первыми петухами и уходил в университет, как обычно, Женя за чашкой кофе ожидала по утрам Колю, в свой черед вставало солнце и наступал вечер. Канабеев избегал встреч с новым соседом, который с первой минуты знакомства ему почти беспричинно не приглянулся. А если все-таки встречи происходили, то Олег Петрович обязательно старался уесть незваного гостя или, во всяком случае, показать ему свое нерасположение.
Николай Александрович внимательно присматривался к Асафьеву, стараясь разгадать его. Георгий Николаевич казался ему человеком странным. Собственно, в чем эта странность заключалась, Коля и сам, наверное, объяснить бы не смог, но природная чуткость подсказывала, что с петербургским гостем все далеко не так просто, как хотелось бы. Асафьев просыпался одновременно с Колей, а иногда и раньше его и почти каждое утро куда-то уходил, причем часто пропадал весь день и возвращался только под вечер. Судя по всему, ночная жизнь, которую вели совместно Николай Александрович с Олегом Петровичем, его не занимала совсем. Во всяком случае, вопросов он никаких не задавал, а на робкое предложение присоединиться ответил вежливым, но твердым отказом.
Один раз Коле удалось вытащить неподатливого соседа на утреннюю прогулку по московским переулкам и бульварам. Разговаривать с ним было приятно. Георгий обнаруживал изрядную начитанность и образованность. Он был на удивление мягок, доброжелателен, отзывчив и даже, кажется, искренен, но при этом обладал удивительным умением держаться на расстоянии от собеседника. Сверхосторожные попытки Николая Александровича нащупать прямые или окольные дороги к сердцу Георгия результата пока не приносили. Возвратившись после очередных ночных бдений, Николай Александрович подолгу присматривался к спящему товарищу, любуясь почти прозрачными чертами его бледного лица и тонкими запястьями, какие бывают только у очень молодых людей, не успевших еще глотнуть отравляющего вина страсти.
— Her cheeks like lilies dipt in wine,// The lass that made the bed for me, — лукавым шепотом декламировал Николай Александрович и ложился рядом, устало и вместе с тем тревожно чувствуя близость спящего юноши.
Единственным человеком, с которым каждый день подолгу и охотно общался петербургский гость, была Женя. Вскоре после первого знакомства Георгий встретил девушку в коридоре и был приглашен к ней в комнату на “посиделки”, от чего не сумел или же не захотел отказаться. Войдя к очаровательной соседке, молодой человек вновь повел себя крайне неловко. Пока Женя проговаривала обычные в таких случаях банальности, Георгий Николаевич не отрываясь вглядывался в ее лицо, как будто пытался припомнить давно знакомые черты. Привычная ко всевозможным формам ухаживания, Женя уже приготовилась, что он спросит сейчас: “Мы с вами уже где-нибудь встречались?” Однако она ошиблась; гость произнес совсем другую фразу:
— Я никогда не видел такого красивого лица.
Затем смешался, отвел глаза и уже не знал, что делать дальше. Несравненно более опытная, Женя спасла ситуацию. Чуть насмешливо, но вместе с тем вполне благожелательно она заметила, что комплименты так прямо не говорят, что надо сначала поближе познакомиться, и предложила Георгию выпить чашку чая.
— Это не комплимент, это правда, — ответил Георгий Николаевич, покраснев еще сильнее. Однако вместо того чтобы сбежать (а это было бы вполне естественно в сложившейся ситуации), на чай согласился и остался. Женя понимала, что ее новый знакомый не входит в столь ненавистный ей круг дамских угодников — уж слишком причудливо он вел себя в ее обществе. Но и от кокетства удержаться никак не могла. Нужно заметить, что Георгий как-то уж чересчур нелепо реагировал на ее старания. Он не стремился оттолкнуть Женю, которая, как мы помним, иногда предпринимала слишком рискованные попытки любой ценой обратить на себя внимание собеседника, но и сам никогда не делал никаких движений ей навстречу. Девушка, в небрежной позе сидящая рядом на диване, полутьма в комнате и жаркий шепот, которым Женя декламировала любимые стихи, на Георгия не оказывали желаемого действия. Он слушал, хвалил, делился своими литературными пристрастиями, рассказывал о театральной жизни Петербурга, в которую не был погружен, но отчасти все же знал, и очень внимательно приглядывался к Жене.
Так прошла первая неделя жизни Георгия Николаевича Асафьева в Москве.
III.
Не очень ранним воскресным утром, когда солнце уже давно поднялось над крышами домов и радостно заглядывало в окна квартиры в Хлебном переулке, Георгий постучался в Женину дверь, опередив на этот раз Колю, моцион которого затянулся дольше обычного. Девушка сразу же открыла — она привыкла к утренним визитам, и хотя ожидала другого посетителя, с удовольствием пригласила Георгия зайти “по-соседски” на кофе. Сама она села в кресло, молодой человек расположился на диване. Эту диспозицию Женя продумала заранее — с низкого дивана заинтересованный зритель мог разглядеть в подробностях каждый ее жест, каждый грациозный поворот головы, каждый многообещающий взгляд. А новая батистовая юбка светлофио-летового цвета как нельзя удачно обрисовывала икры ног, что тоже было особенно заметно с дивана. Сегодня Евгения Андреевна выбрала роль капризной девочки, которой очень хочется нырнуть обратно в постель и проспать под теплым одеялом до полудня, но солнце так настойчиво призывает ее к жизни, что спать просто невозможно. И от этого ощущения несвободы она специально не идет на улицу, назло весне, солнцу, всему миру и самой себе.
— Ну, и о чем же мы сегодня будем с вами говорить? — выдерживая образ, требовательно обратилась Евгения Андреевна к своему собеседнику. — Я вижу, что поэзия и театр вас нисколько не интересуют, о платьях и блузках, как с Колечкой, я с вами говорить даже и не решаюсь. Может быть, вы сами зададите тему?
— Относительно театра и поэзии вы, Евгения Андреевна, несколько преувеличиваете… Хотя должен признаться, они действительно занимают меня меньше, чем вас и ваших товарищей. О чем же мы сегодня будем говорить? Знаете, я специальной темы выдумать не могу. Может, поговорим о том, что само на ум придет? Хотя бы и о платьях, мне все равно.
— Ишь какой хитренький, о пла-а-а-тьях… — передразнила Женя. — Нет, о платьях и мне сейчас говорить не хочется. Вот что. Давайте говорить о любви. Скажите, Георгий Николаевич, вы верите в любовь?
— Я, Евгения Андреевна, признаться, не совсем вас понял. Какой смысл Вы вкладываете в слово “верите”?
— Ой, Георгий Николаевич, ну, пожалуйста, не притворяйтесь более наивным, чем вы есть на самом деле! вы же понимаете, что я хотела узнать, верите ли вы в то, что любовь действительно есть на свете? Или это все выдумки, притворство ради собственной выгоды?
Асафьев удивленно взглянул на собеседницу:
— В то, что любовь действительно есть на свете, я, конечно, верю. Да и странно было бы не верить, вам не кажется?
Женя чувствовала, что Георгий Николаевич как-то уж слишком серьезно относится ко всему, что она говорит почти автоматически, даже и совсем не задумываясь над смыслом произносимого. А это заставляло Евгению Андреевну следить за каждым своим словом, излагать вспыхивающие мысли не приблизительно, случайными, первыми приходящими в голову словами (как она издавна привыкла), а максимально точно. Серьезное отношение гостя и раздражало Женю, и одновременно нравилось ей.
— Ну, а вот вы, Георгий Николаевич, были когда-нибудь влюблены, собирались на ком-нибудь жениться? — обратилась она к Асафьеву с тем вопросом, ради которого и затевался весь разговор.
— Влюблен не был, жениться собирался, — коротко ответил Георгий.
Тут пришла пора удивиться Евгении Андреевне:
— Извините, но теперь я вас не понимаю. Как это — “влюблен не был, но жениться собирался”? Вы по расчету, что ли, хотели жениться? Как купцы у Островского?
Георгий Николаевич смешно наморщил лоб от смущения.
— Нет, не совсем… Нет, совсем не по расчету… — забормотал он. — Видите ли, Евгения Андреевна, в моем приходе есть одна девушка. Бледненькая такая, маленькая. Вот как вы. То есть, что я говорю! Совсем на вас не похожа — маленькая, как вы, но такая невзрачная, болезненная. Перебивалась с копейки на копейку вместе с матерью и младшим братом. И дома у них было бедно и грязно до последней степени. Ну, вот я… и решил… жениться…
Гримаска кокетливой барышни в одну секунду слетела с лица Евгении Андреевны. Она смотрела на Георгия Николаевича с изумлением:
— И что, вы на ней женились? — тихо спросила она.
— Нет, не успел. Она умерла… внезапно. От чахотки, — еще тише ответил он.
Неизвестно, как бы продолжился этот разговор дальше, но тут раздался неприлично короткий стук в дверь, и на пороге возник Канабеев. Судя по выражению лица Олега, уж кого-кого, а г-на Асафьева, удобно расположившегося на Женином диване, он никак не ожидал и, прямо скажем, не жаждал увидеть. Эффектно скрестив руки на груди, молодой человек пронзил взглядом Женю с Георгием Николаевичем и только что не разразился сатанинским смехом:
— Ага, Женечка, я вижу, тебя опять на задушевные разговоры потянуло, правда, на этот раз другой собеседник — человек не военной, а гражданской, так сказать, складки. Однако хорошо бы не забывать прежних уроков… Ты ведь знаешь, по чьей рекомендации г-н Асафьев осчастливил нас своим визитом, — Павел Заманский его прислал, человек высокой морали и безукоризненных правил! Очевидно, столь же безукоризненных, как и наш очаровательный гость. А вы, незваный наш Георгий Николаевич, делом бы каким занялись, глядишь, и денег бы на жилье себе заработали…
Выпалив все это, Олег тотчас же понял, что он перегнул и сильно перегнул, палку. Но когда-нибудь сила его раздражения неизбежно должна была прорваться наружу. Похолодевшая от ужаса Женя боялась даже взглянуть на Георгия Николаевича, ожидая, что сейчас он разразится рыданиями или, что еще хуже, попытается самым что ни на есть жалким образом превратить нанесенное ему оскорбление в шутку. “Нет, нет, не надо, пусть я немедленно окажусь в другой комнате”, — пронеслось в голове у Евгении Андреевны.
Когда девушка решилась и искоса бросила взгляд на Георгия Николаевича, ее ужас сменился изумлением. Асафьев был совершенно спокоен и даже улыбался. Да, улыбался, но не той заискивающей улыбкой, увидеть которую боялась Женя. Он улыбался Олегу Петровичу так, как умудренный солидным опытом учитель может улыбаться зарвавшемуся первокласснику. А когда Асафьев заговорил, слова его прозвучали ласково и рассудительно (что еще больше поразило Женю, очень хорошо помнившую невнятную скороговорку Асафьева про “бледненькую девушку”):
— Послушайте, Олег Петрович… Мне кажется, что нам вместе надо разобраться в сложившейся ситуации, — начал Георгий Николаевич. — Я живу здесь ровно неделю. На протяжении всего этого времени вы постоянно даете мне понять, что я вам глубоко несимпатичен, если не сказать больше. Да, действительно, в первый день по приезде я доставил вам невольные неприятности, попросту говоря, вас слишком рано из-за меня разбудили. Приношу вам за это свои извинения. Допускаю, что я, сам того не желая, как-то вмешался в вашу дружбу с Николаем Александровичем. Моей сознательной вины тут нет, но и за это я готов, если вам так будет легче, попросить у вас прощения. С Павлом Аполлинариевичем, о котором вы только что так иронически отозвались, я виделся только однажды и очень благодарен ему за телеграмму, которую он неожиданно для меня предложил послать. А теперь скажите, Олег Петрович, — ведь это все? Ведь больше я ничем вас не задел? А если это так, то разве в вашем раздражении против меня есть хоть какой-нибудь смысл? И не лучше ли будет нам, пока отношения не испортились необратимо и окончательно, забыть все и начать знакомство с чистого листа, заново?
Слова Асафьева произвели впечатление не только на Олега, но и на Женю, которая опять совершенно забыла о необходимости казаться привлекательной. Она во все глаза смотрела на своего гостя, который на какое-то мгновение представился ей сверхчеловеком. Канабеев же, по всему было видно, послушно принял роль зарвавшегося гимназиста — он покорно дослушал речь Георгия Николаевича и теперь растерянно и даже с некоторым испугом взирал на него.
— Простите, я только… Впрочем, вы это слишком, — пробормотал он, исподлобья взглянул на Женю и торопливо покинул ее комнату, так и не сообщив о цели своего посещения.
После нескольких секунд молчания девушка сделала над собой усилие и произнесла:
— Вы должны извинить его. Он не злой человек, скорее наоборот, он просто…
— Мне показалось, что он относится к тем людям, которые не всегда умеют сказать себе “нет”. Собственно, это вообще довольно нелегко, но он привык, видимо, прощать себе слишком многое. Впрочем, тут нечему удивляться — с такой внешностью, как у Олега Петровича, трудно не избаловаться.
— Вы ошибаетесь. — Женя встала со своего кресла и подошла к окну. Георгий Николаевич тоже мгновенно встал. — Здесь дело в другом. У него такая страшная, трагическая судьба. Если хотите, я расскажу вам, мне кажется, что вам я могу рассказать. Это произошло еще до моего появления здесь, в Хлебном. Олег квартировал тогда один, а вот в том особняке справа, видите, на другой стороне, там жила семья Забелиных, известная московская фамилия. Мать и двое дочерей. Так вот, младшая, Екатерина, ей было, кажется, всего пятнадцать, случайно встретилась с Олегом в церкви. Он был ненамного старше, всего года на два, и ходили они на службу каждое воскресенье, долго переглядывались, потом разговорились, а потом полюбили друг друга. Знаете, так иногда бывает — смотришь на человека и кажется, что вся твоя жизнь сосредоточилась в нем и ничего тебе больше не нужно, только быть рядом с ним. — Женя быстро взглянула на Георгия Николаевича и отчего-то побледнела как полотно. — Олега, кажется, не принимали у них в доме или принимали крайне неохотно, мать и старшая сестра были против подобных знакомств. Они встречались где-то — на бульваре во время прогулки или мельком на улице, — и так прошло, наверное, года полтора. Олег мучился, но все надеялся, что сопротивление семьи можно будет сломить, он собирался поступать в университет. Врач — это же так благородно! Но, конечно, и доктор Канабеев, а тем паче — будущий доктор Канабеев не представлял для Забелиных никакого интереса. Кончилось все тем, что Олег как-то сговорился с Катей и они обвенчались, тайно, без благословения. Был ужасный скандал, мать грозила проклятием, обвиняла Катю в легкомыслии, а Олега — в безнравственности, напрасно они пытались уверить ее, что не могут друг без друга жить и прочее… Потом все немного успокоилось, Олега даже стали пускать к ним в дом, о семейной жизни речи, правда, не шло. Мать отговаривалась тем, что Катя еще слишком молода, семнадцати ей не было, по-моему. Но через пару месяцев выяснилось, что Катя ждет ребенка. И тут начался настоящий ад. Вместо того чтобы поддержать ее, родственники словно взбесились — грозили подать на Олега в суд, обратиться к Государю, требовали, чтобы Катя навсегда порвала с ним. Оставшиеся семь месяцев прошли в непрекращающейся борьбе. Во время родов Олега даже не пустили к ней, он, бедный, был вынужден стоять под окнами. И вот он стоял всю ночь, утром не выдержал, пошел туда, никто его не задерживает, вся прислуга куда-то делась. А дело было в том, что Катя не перенесла родов, умерла.
— Боже мой! — скорее выдохнул, чем воскликнул Георгий Николаевич.
— Да, ужасно, вы правы… — сказала со вздохом Женя, снова усаживаясь в кресло.
— А ребенок?
— Ребенок жив, слава Богу. Это мальчик. Зовут его Костя. И ему уже, наверное, лет пять. Но Олег его видел только однажды, в тот страшный день. Сразу после похорон Кати ее мать и сестра спешно уехали отсюда и увезли мальчика. О том, чтобы отдать ребенка отцу, они и слышать не желали. Я не была свидетелем, как Олег переживал все это, знаю только, что было ему очень плохо, он не рассказывал подробно… И до сих пор винит себя в Катиной смерти, ведь она была совсем юная, надо было бы подождать с ребенком… Но они так любили друг друга, а им не давали быть вместе, как тут можно искать виноватых? Он сломленный человек, понимаете, добрый, прекрасный, но сломленный. Не обижайтесь на него, пожалуйста. — Женя подняла глаза, просто и открыто взглянув в лицо Асафьеву. Георгий Николаевич тоже смотрел на нее серьезно, и во взгляде его отражалась неподдельная боль.
— Простите меня за Олега, — сказал он. — Это и мне урок — нельзя так поспешно судить о людях. А что до обид, то вы не беспокойтесь. Я и раньше совсем не был обижен…
— Нет, нет, — торопливо прервала его Женя, — вы во многом даже правы, он действительно избалован вниманием и многое позволяет себе, но все это… ничего не значит по большому счету… Ведь правда?
Георгий Николаевич согласно кивнул.
IV.
Николай Александрович, которому наиболее живописные подробности разговора Георгия Николаевича с Олегом Петровичем были сообщены возбужденной Женей тем же вечером, кусал локти от досады: не реши он как раз в этот день совершить сентиментальное путешествие к Иверской часовне, не пропустил бы самого интересного.
Впрочем, Колино жгучее любопытство было с избытком утолено уже на следующий день. Утром ему снова удалось вытащить Асафьева на прогулку. Георгий Николаевич Москвы совсем не знал и толком еще не видел, и Коля решился провести своего друга по набережной или по одному из мостов, чтобы сразу очаровать, пленить петербуржца Асафьева, сбить его с ног восхитительной панорамой Кремлевского холма и Замоскворечья. Указывая на тусклые купола Успенского собора, казавшиеся прозрачными в слепящем солнечном свете, Николай Александрович, подчинившись какой-то прихотливой ассоциации, из тех, что так легко овладевали его сознанием, пустился в рассуждения о торжествах последней коронации. “Мы с вами, — разливался он соловьем, — к сожалению, свидетелями этого пышного события быть не могли по причине малолетства”.
Тут Георгий Николаевич сморщил лоб и остановил на Николае Александровиче недоумевающий взгляд:
— Простите, Коля, за то, что вас перебиваю…. вы говорите — “по причине малолетства”… Это, мне кажется, недоразумение. Мы с вами, скорее всего, не ровесники.
— Мне двадцать два, — беззаботно откликнулся Коля. — А вам?
— А мне, Коля, тридцать два. Так что на коронационных торжествах я не мог присутствовать не по причине малолетства, а потому, что в это время был в Петербурге, да еще потому, что… Коля, что это с вами? Вы удивлены?
Характеризуя Колино состояние, деликатный Асафьев явно выбрал слишком слабые слова. Сказать “удивлены” значило не сказать ничего. Николай Александрович взирал на своего собеседника с таким же ужасом, с каким, наверное, должна была взирать изумленная коломенская старушка на бреющуюся кухарку Мавру. В том кругу, где Коля вращался, разница в десять лет составляла огромный срок — целую вечность. Тридцать два года, подумать только! Да ведь он почти ровесник Саши!
— У меня, Георгий… Николаевич, должно быть сейчас ужасно глупое лицо. Но вы, честное слово, в этом отчасти сами виноваты. Вы меня просто сразили.
— Коля, я вас очень прошу, не надо называть меня по имени и отчеству — это совсем лишнее. И потом — в некотором роде вы действительно правы. Моя жизнь сложилась так, что в целом ряде вопросов не то что вы — любой подросток даст мне сто очков вперед…
Так, почти случайно, Николаю Александровичу, первому изо всей компании, довелось услышать от Георгия Асафьева связный рассказ о его петербургской жизни.
Георгий Николаевич происходил из дворянской, но страшно обедневшей фамилии, родителей его судьба забросила в далекую Пермь, где они чуть было не пошли по миру, когда в семье неожиданно и, надо заметить, совершенно не ко времени появился ребенок. Благоразумный отец размышлял недолго и обратился за помощью к своему старшему брату, гораздо более удачливому и состоятельному человеку, чем он сам. И хотя на иждивении брата была собственная большая семья, он в просьбе не отказал и предложил отправить мальчика к нему в Петербург, где обещал вырастить и воспитать его вместе со своими детьми. Детство Георгия Николаевича, хотя и протекало, как и жизнь его юного собеседника, в чужом доме, все же дало совсем другие всходы. Дядя был человеком добрым, заботливым и рачительным. И хотя пламенной любви к племяннику он не испытывал, но обещание свое выполнил: не только принял Георгия в семью, но и постарался образовать его как можно лучше. Так что в семнадцать лет молодой человек уже был готов держать экзамен в Петербургский университет на отделение юриспруденции. Поступление в университет сулило ему также возможность отделиться от дядиной семьи, в которой он с некоторого времени стал чувствовать себя очень тягостно. Георгию без особого труда удалось уговорить дядю отпустить его на вольные хлеба. Став студентом, он ухитрялся не только слушать лекции, но и зарабатывать себе на жизнь. Крохотная квартира внаем на Васильевском стоила недорого, а в одном петербургском издательстве Асафьеву предложили регулярную работу — он брал домой и переводил с французского небольшие статьи на разнообразные темы: от разведения экзотических пауков до нового способа излечения от мигрени. Деньги были, конечно, небольшие, но вполне достаточные для скромного студенческого быта. Через два года такой жизни молодой человек уже чувствовал непреодолимую скуку от изучения римского права и стал догадываться, что избранный путь едва ли был правильным. Однако учебу не бросал, хотя бы потому, что не знал, чем ее заменить. Помогла, как это часто бывает, случайность.
Гуляя ранней весной по обширному Васильевскому острову, Георгий зашел ненадолго в гавань, а оттуда направился на Смоленское кладбище, где еще лежал чистый глубокий снег и от занесенных могил веяло прекрасным непотревоженным покоем. Там, на кладбище, юноша заглянул в небольшую церковь, всегда малолюдную и теперь почти пустую. Как раз начиналась длинная великопостная всенощная, уныло переминались с ноги на ногу всего трое прихожан, тускло горели свечи, завешенное черным полотном паникадило напоминало о самом печальном времени весны. Нельзя сказать, чтобы наш герой совсем не был церковным человеком — в дядиной семье посты и праздники соблюдались строго и детей каждое воскресенье водили на литургию, часто исповедовали и два раза в год причащали. Однако насущной потребности в посещении храма Георгий никогда не испытывал. Оставшись на всенощную в этот мартовский вечер, он и не подозревал, какое место в его жизни займет маленькая кладбищенская церковь Смоленской Божией Матери. Настоятель храма отец Илья был сравнительно молодым человеком с проницательным и насмешливым взглядом, щуплым, черноволосым, совсем не солидным, не таким, каким принято представлять православного батюшку, обремененного большим приходом и семейными заботами. Он покорил Георгия сразу и бесповоротно, — прослушав в тот памятный вечер его короткую проповедь, молодой человек решил вернуться сюда завтра на литургию с намерением поговорить, а может быть, даже исповедаться этому удивительному священнику, неуверенной скороговоркой произносящему такие пронзительные слова. И он вернулся и исповедался и уже больше никогда не покидал этого места. Церковная жизнь с ее особыми законами и домашними установлениями как-то сразу стала для Георгия всем. Просыпаясь по утрам и засыпая вечером, он неизменно чувствовал себя счастливым: путь, который непременно должен был привести к спасению, был обретен. Отец Илья, конечно, быстро приметил юного вдохновенного студента, не пропускающего ни одной службы, и однажды пригласил его трапезничать за общий стол. И обычное постное угощение, луковый суп, от всей души ненавидимый Георгием с самого детства, показался ему лучшим лакомством в мире. Через полгода молодой человек сообщил дяде, что университет он оставил с намерением получше обдумать план своей будущей карьеры. Юриспруденция искренне казалась ему самой бесплодной и скучной наукой на земле. Отношения с отцом Ильей, его семьей и приходом, а главное, внезапно открывшийся перед ним мир христианских ценностей захватили Георгия без остатка. Служба, на которой он нередко совмещал обязанности певчего, алтарника и дьячка настолько наполняла его жизнь, что в ней уже не оставалось места для светских устремлений. Шли годы, а энтузиазм Георгия не иссякал, только ровнее и спокойнее становилась его вера, а бессознательное обожание, которое он с самого начала испытал к отцу Илье, переросло в зрелое чувство уважения и духовной любви. Он продолжал для заработка переводить, экономил и даже несколько раз отсылал скопленное родителям, которые, по сведениям, поступающим из семьи дяди, бедствовали по-прежнему. Однако ответа от них не получал. Своих кузенов и кузин, с которыми Георгия связывали детские воспоминания, он старался посещать часто, но особенной близости между ними не было. В доме, где он вырос, к его увлечению относились как к странной причуде, которой должен же прийти когда-то конец. Отец Илья был уверен в обратном. Приглядываясь к своему духовному сыну, он все больше убеждался, что Асафьев принадлежит к тому немногочисленному классу верующих, которые способны органично строить жизнь по христианским законам, не ломая себя и не коверкая собственную личность, а наоборот, только вырастая и совершенствуясь. И через двенадцать лет, которые Георгий провел рядом со своим духовником, смиренно и вместе с тем ревностно исполняя любое послушание, отец Илья стал задумываться о новом пути для него. Путь этот лежал в монастырь. Сам Георгий суеверно боялся даже заикнуться о такой возможности и предложение духовного отца встретил с радостной благодарностью.
— И вот теперь я жду известия из Троице-Сергиевой лавры о том, что меня готовы там принять. Я бы мог ждать и в Петербурге, но отец Илья отослал меня. Он неожиданно и очень тяжело заболел и не хотел, чтобы я оставался при нем. Наверное, опасался, что при виде его страданий моя вера ослабеет. Поэтому я здесь, но надеюсь, что ненадолго, и вы скоро сможете отдохнуть от моего назойливого присутствия в вашей комнате и на вашей кровати. — Тут Георгий несколько принужденно улыбнулся, но у Коли не хватило ни сил, ни желания, как того требовала простая вежливость, улыбнуться ему в ответ.
ЛЮБОВЬ, ПОХОЖАЯ НА МУКИ
I.
Да, у Николая Александровича не хватило сил ответить улыбкой на улыбку Георгия Николаевича. Впервые в жизни он с необыкновенной ясностью ощутил недостаточность своего знания о других людях, о побудительных мотивах их поступков и мыслей.
Как мы помним, свои отношения с Александром Владимировичем Коля, особенно в последние месяцы их совместного существования, выстраивал сам. Психология наставника не была для него тайной за семью печатями хотя бы потому, что, увлекаясь, Мельницкий неоднократно излагал перед Николаем Александровичем собственные, восходящие ко временам Древнего Рима, воззрения на мироустройство и отношения полов.
Теперь же судьба столкнула Николая Александровича с человеком, который начал свой путь почти в той же точке, что и он, но в итоге пришел к совсем иным выводам и к совсем иной судьбе. Пришел, именно пришел, а не был приведен за ручку.
Коля, может быть, впервые в своей жизни понял, что та свобода, поклонение которой истово проповедовал Александр Владимирович на самом деле парадоксальным образом не оставляла свободы выбора ему, раз и навсегда загоняла в выбранную отнюдь не им колею.
Николай Александрович с ужасом представил себе сцену, которая непременно разыгралась бы, полезь он к Асафьеву со своими чувствами и желаниями. Коля ощутил, что неудачи, постигшие его на первых порах с Олегом и с Евгенией Андреевной, не идут ни в какое сравнение с чуть было не разверзшейся пропастью между ним и Георгием Николаевичем.
“Господи, благодарю Тебя за то, что уберег меня от стыда и позора, — мысленно воззвал к Создателю Николай Александрович, — я постараюсь, я сделаю все, чтобы он не догадался, что я такое. Отныне и навсегда — мы только друзья, если получится — близкие друзья, и ничего больше”.
Но чем настойчивее Коля повторял слова этой импровизированной молитвы, тем сильнее он чувствовал, что не может унять постоянного изматывающего желания. С первой минуты знакомства, еще не разобравшись толком в возрасте и пристрастиях Георгия, Николай Александрович испытал к нему острое влечение, что само по себе для Мельницкого-младшего не было неожиданностью. Теперь же, когда решение о дружбе было принято и скреплено кровью сердца, Коля ощущал, что как раз на дружбу с Асафьевым он способен меньше всего. Ежеминутные встречи и почти столкновения на небольшом пространстве Колиной комнаты, ночи, проведенные в одной постели, неизбежные утренние и вечерние смены платья — все это мучило и жгло юного Мельницкого, заставляя прибегать к различным способам забвения. Эти способы были хорошо известны Коле и многократно им испытаны ранее. Николай Александрович уходил из дома на несколько дней, проводил эти дни в чаду страсти, пытаясь забыть о Георгии в объятиях юношей и девушек куда более доступных, чем Колины соседи по квартире. Однако стоило Николаю Александровичу переступить порог своей комнаты и увидеть — нет, даже не самого Георгия — всего лишь его оставленную на стуле рубашку или забытые на столе тонкие очки в металлической оправе, в которых Асафьев почему-то казался Коле слабым и беззащитным, как горечь и тоска переполняли душу нашего молодого человека. Воспоминания об услужливых любовниках и любовницах вызывали стыд и горечь, а сознание, что из ситуации, в которую он попал по своей собственной вине, нет и не может быть выхода, причиняло острую боль. Николай Александрович проводил целые часы, безвольно лежа на кровати. Ему хотелось не быть, не чувствовать вообще ничего — ни радости, ни муки. Он даже перестал каждое утро заглядывать к Жене на кофе и не спешил выйти в коридор в урочное время, когда Олег Петрович возвращался из университета. И хотя с Георгием Коля старался, по мере возможности, общаться ровно и спокойно, часто — о, как часто! — стоило Асафьеву выйти из комнаты, Николай Александрович в изнеможении опускался на постель и утыкался носом в подушку, готовый не то зарыдать, не то завыть от разрывающего душу страдания.
Через пару недель такой жизни Коля сделал попытку разобраться в своих ощущениях. Удивительно было уже то, что жгучее вожделение вызывал у него человек, которому стукнуло 32 года, возраст, прямо скажем, не юный. Если бы на месте Георгия оказался пятнадцатилетний мальчик, вернее, если бы самому Георгию было пятнадцать, на худой конец даже двадцать лет, то Колина страсть легко бы объяснялась. Но с такой силой желать отнюдь “не мальчика, но мужа” было по меньшей мере странно и для Николая Александровича непривычно.
Без сомнения, наш читатель уже догадался, что с того момента, когда Коля клятвенно пообещал себе оставить Георгия в покое, можно начинать отсчет не увлечения, не влюбленности, но настоящей, первой и единственной подлинной любви несчастного Николая Александровича. Лишь после долгих и мучительных раздумий Коля в конце концов начал отдавать себе отчет в том, что он полюбил, полюбил всерьез и безнадежно. Ведь предмет его любви — человек весьма определенных жизненных правил — не просто никогда не ответит ему взаимностью, но через несколько недель навсегда покинет этот мир и скроется за непроницаемыми стенами монастыря. Молодой Мельницкий и сам бы в другое время весело посмеялся над столь литературной, почти романтической коллизией, но сейчас ему было не до смеха.
Георгий Николаевич, издавна привыкший чутко прислушиваться к людям, находящимся рядом, понимал, что Коля тянется к нему, и с радостью пошел на сближение. Приятели часами вели упоительные беседы на самые разные темы, и только иногда — в самый разгар интереснейшего разговора — Николай Александрович, к немалому удивлению Георгия, вдруг подавленно замолкал, насупливался и на все тревожные и ласковые расспросы коротко и почти досадливо отвечал: “Ничего не случилось. Голова болит. Сейчас все пройдет”.
С Канабеевым вдоволь поговорить о захватившем его чувстве Коля тоже не решался. И не потому, что Олег Петрович недолюбливал Георгия, нет, напротив, после памятного разговора в Жениной комнате Олег начал испытывать по отношению к Асафьеву безграничное уважение. Он ловил каждое слово Георгия, повторял его суждения и даже, незаметно для себя самого, перенял у Асафьева привычку в некоторых случаях морщить лоб и пользоваться в ходе разговора формулами “во-первых” и “во-вторых”. Как раз поэтому Николай Александрович и боялся раскрыться перед Канабеевым: он не без оснований был заранее уверен, что ответом станет резкое осуждение или (что было бы еще хуже) совершенно излишняя защита нового кумира Олега Петровича от гипотетических Колиных посягательств.
Попытки разговора с Женей утешительного для Коли результата тоже не дали: Евгения Андреевна теперь была готова часами рассуждать о подлинных и мнимых достоинствах Георгия Николаевича, но ей, как и Коле, был нужен не столько собеседник, сколько слушатель (что вообще характерно для интеллектуально развитых и эгоистичных юношей и девушек). Общение Николая Александровича с Женей сводилось не к обмену репликами, хотя бы и пространными, а к сомнамбулическим и чередующимся монологам, когда один только и ждет паузы в речи другого, чтобы вступить со своими собственными сокровенными признаниями-размышлениями.
День ото дня Коле все настоятельнее, почти до физического зуда требовалось излить душу по-настоящему близкому человеку, рассказать любящему и деликатному слушателю о своей любви и своих страданиях.
Так что читатель, наверное, не удивится, обнаружив в один прекрасный день, вслед за открывшим входную дверь Григорием, на пороге пречистенского особняка бледного, но решительного Мельницкого-младшего.
— Здравствуй, Григорий, рад тебя видеть… Если барин дома, доложи ему, голубчик, о моем приходе.
Спустя несколько минут Николай Александрович с замиранием сердца поднимался по хорошо знакомой ему лестнице с едва заметной щербинкой на шестнадцатой ступеньке.
II.
Наверху этой лестницы уже поджидал Колю Александр Владимирович, в атласном шлафроке и с дымящейся трубкой в руке. Подойдя ближе, Николай Александрович успел заметить, что его наставник улыбается, причем скорее приветливо, чем насмешливо.
— О-о-о! Возвращение блудного сына! Хоть ты и не слишком торопился, но я рад, — коротко сказал он и обнял бывшего воспитанника, может быть, несколько отстраненно, но крепко.
— Я, Саша, несколько раз хотел было зайти, но потом… все не получалось. Я очень соскучился. — Коля отважился и посмотрел Мельницкому прямо в глаза. Они были серыми, холодными и не выражали ничего, кроме сдержанной радости по поводу появления Николая Александровича.
Молодые люди прошли в верхнюю гостиную, это была та самая комната, где Коля когда-то проводил часы перед камином, зачитываясь разнообразными книгами из обширной библиотеки Александра Владимировича. Мельницкий сел в огромное кожаное кресло, в котором он — Коля хорошо это помнил — всегда любил по утрам выкуривать пару английских трубок. Николая Александровича вдруг охватило ощущение узнавания, он почувствовал себя дома, совсем юным, защищенным и любимым. И от этого чувства ему вдруг захотелось расплакаться на широкой груди Мельницкого, ничего ему не объясняя и не стыдясь своих слез. Но от подобного проявления чувств Коля воздержался.
— Рассказывай, что же ты молчишь? Я ведь ничего или почти ничего о тебе не знаю. Как ты живешь? Доволен ли? Мы с тобой не виделись месяца три, целая жизнь могла пройти… — нарочито ошибаясь в сроках, Мельницкий намекал на то, что и у него в это время жизнь не замирала. Коля начал рассказывать, стараясь по мере возможности обходить все острые углы. О Канабееве он упомянул вскользь, постаравшись, однако, показать, что давнее знакомство Олега с Мельницким никоим образом от него не ускользнуло, но и не отразилось на дружбе самого Коли с Олегом Петровичем. Александр Владимирович заочно познакомился с Женей, для которой Коля не пожалел ярких красок. Очаровательная соседка вышла у него точь-в-точь как в жизни — кокетливой, немного легкомысленной и вместе с тем чувствительной и заботливой.
— Три недели тому назад к нам приехал один петербуржец, дальний знакомый Канабеева, ему негде было остановиться, и я предложил ему разделить со мной комнату, — сообщил напоследок Коля. — Впрочем, лучше расскажи о себе.
— Особенно рассказывать нечего. Все одно и то же… Если не считать, правда, приезда из Швейцарии моей дражайшей половины.
Коля был заинтригован. О существовании у Мельницкого супруги он, конечно, знал, но совсем не ожидал сейчас услышать о ней.
— Да, она приехала в марте и остановилась у своих родителей. Однако делает мне визиты, привозила сына. Представь, ему двенадцать лет, ровно столько, сколько было тебе, когда мы познакомились. — Мельницкий, очевидно, хотел, чтобы все выглядело так, будто Коле нашлась замена, и даже не равноценная, а более значимая — не приемный, а родной сын Сережа, о котором Мельницкий в свое время так тосковал и с которым мечтал встретиться. — Есть вероятность, что она уедет обратно, оставив Сережу со мной, — закончил Мельницкий, отведя глаза в сторону. И Коля почувствовал в этой фразе недоговоренность, — очевидно, Александр Владимирович что-то от него скрывал.
— От чего это зависит?
— Увы… От количества денег, которые она намерена получить с меня. — Саша ядовито усмехнулся. — Разве у женщин бывают другие резоны? Но мы не окончили о тебе… Ты, значит, живешь с этим, как бишь его, — он щелкнул пальцами, — инкогнито из Петербурга? Ну, и каков же он?
Коля замялся. Сам не зная того, Мельницкий ткнул в самое больное место. Николай Александрович попробовал собраться с силами и с мыслями:
— Я не живу с ним, то есть живу… но не так, как ты думаешь. Он… другой, понимаешь, он не может любить меня, — неловко выдавил из себя Коля и тут же заметил, что Мельницкий бросил на него быстрый заинтересованный взгляд:
— А тебе что, этого бы хотелось?
— Да. — Коля скорее мысленно, чем вслух, произнес это короткое слово, но Александру Владимировичу оказалось достаточно. Он наклонился вперед и, серьезно заглянув Коле в глаза, спросил:
— Так ты влюблен, что ли?
Коля не ответил. Он поднял на своего наставника взгляд и почувствовал, что все его усилия скрыть рвущееся наружу страдание ни к чему не приводят, что Мельницкий сейчас сам все поймет, без слов, без жалоб, без сложнейших психологических ходов и путаных Колиных объяснений. Спустя несколько секунд, прошедших в молчании, Александр Владимирович снова откинулся на спинку кресла.
— Вот видишь, милый, — произнес он с расстановкой, — какое это тяжелое испытание — любить и не иметь надежды на взаимность. — Он отложил трубку в сторону и замолчал, то ли наслаждаясь эффектом от произнесенных слов, то ли заново переживая собственную трагедию.
Однако реплика Мельницкого возымела неожиданные последствия — Коля вскочил со своего места и, взмахнув руками, будто собирался дирижировать невидимым оркестром, почти крикнул:
— Это именно то, что я и ожидал услышать! Не думай, я пришел к тебе не за жалостью, не за утешением! Я прекрасно знал, что у тебя искать их бессмысленно! А теперь вижу, что не ошибся… — Мельницкий не дал Николаю Александровичу закончить. Он испугался самым натуральным образом. Александру Владимировичу представилось, что, обиженный его злопамятностью, Коля, которого он так ждал, встречу с которым много раз представлял себе, сейчас уйдет и уже больше не вернется. Мельницкий именно после Колиных слов с особой ясностью понял, зачем пришел его бывший воспитанник и почему пришел именно к нему. Так что горькие упреки, которые уже были готовы сорваться у Мельницкого с языка, так и остались невысказанными.
— Пожалуйста, успокойся, — ласково произнес Александр Владимирович, поднимаясь со своего места и пытаясь усадить взволнованного Колю обратно. — Я не сдержался — nobody is perfect. Это простительно, тебе не кажется? Ну, садись же скорее и расскажи подробнее, что он за человек и почему взаимность невозможна. Да успокойся, пожалуйста! И… прости меня, если хочешь. — Мельницкий криво улыбнулся. От своего унижения Александр Владимирович испытал странное удовольствие. Он бросил взгляд на Колины руки, которые он инстинктивно сжимал в своих, видимо, удерживая. Руки были не просто знакомыми, родными, это были единственно и страстно любимые руки, и на мгновение Александр Владимирович почувствовал, что готов на все, лишь бы Коля остался с ним, пусть и на одну минуту…
Хотя в душе у Николая Александровича все еще было неспокойно, он нашел в себе силы подавить вспышку гнева и, несколько даже бравируя, сообщил:
— Начнем с того, что Георгий намного старше меня, ему тридцать два года… представь. И он так хорошо знает, зачем он живет и чего он не может себе позволить… Поэтому взаимность и невозможна. И…
— Тридцать два года?! Ты влюбился в тридцатидвухлетнего? — Мельницкий не смог даже дослушать Николая Александровича до конца, так он был поражен.
— Он совсем не выглядит на свой возраст, он выглядит мальчиком. Если бы ты познакомился с ним, ты бы понял меня, я уверен.
Но Александр Владимирович не понимал. Он ожидал от своего выученика чего угодно, но только не этого. Коля уже не был мальчиком, который мог бы с преданным восторгом взирать на старших, в его возрасте было бы куда более естественным дарить любовью прекрасных и нежных юношей, своих сверстников. К тому же влюбленность Коли во взрослого мужчину как-то уж очень болезненно задевала самого Александра Владимировича, чьи притязания Коля отверг всего-то четыре месяца назад.
Мельницкий отчетливо вспомнил, как в течение каждого из прошедших 118 дней он мучительно, до грез, предавался мечтам о свидании с былым воспитанником (как видим, Александр Владимирович вел точный счет дням и ночам, прошедшим с роковой минуты его расставания с Николаем Александровичем). Неужели Коля, его тонкий и тактичный Коля не понимает, что со своими признаниями он пришел не по адресу? Или ему, поглощенному собственными страданиями, просто наплевать на чувства Александра Владимировича?
С другой стороны, Мельницкий ясно видел, что Коля измучен, подавлен, что он, смирив собственную гордость, пришел к старшему другу за сочувствием. К чести Александра Владимировича нужно отметить, что жалость и обостренное внимание к себе довольно быстро были побеждены в его душе любовью к ближнему:
— Коля, sweetheart, ты совершенно напрасно не пришел ко мне раньше. Как ты понимаешь, реально тебе помочь я ничем не могу, но знай: я постараюсь всегда быть рядом с тобой. Ты вот и сам знаешь, что тебя никто лучше меня не поймет и… что бы ни стояло между нами, мы все равно остаемся близкими людьми.
Кажется, только после этих слов Мельницкого подозрительность Коли иссякла, он облегченно вздохнул и открыто улыбнулся. Мельницкий тоже перевел дух.
— Спасибо, Саша. Я втайне знал, что ты по-другому и не можешь поступить, что в тебе много великодушия… Прости и меня тоже за резкость. Мне ужасно надо было поговорить с тобой. Это правда, что ближе тебя у меня нет никого. Да и быть, наверное, не может. — Коля замолчал на минуту, раздумывая о чем-то. Ему очень хотелось познакомить Сашу с Георгием, вернее, показать Георгия Саше. И вдруг в голову Николаю Александровичу пришла блестящая идея: — А знаешь… Мы послезавтра отмечаем начало университетских вакаций Олега… Это, разумеется, в большой степени только повод для застолья… Может быть, ты придешь? Вполне удобно, у нас с этим все просто… Я бы тебя с Георгием познакомил, и с Женей, и с Оле…
Только тут Николай Александрович сообразил, что мысль была далеко не столь удачной, как ему показалось сначала, ведь главному виновнику торжества, без сомнения, будет весьма и весьма неприятен визит Мельницкого-старшего. Сожаление об опрометчивом приглашении, по всей видимости, отразилось у него на лице. Во всяком случае, Александр Владимирович Колино смятение приметил, как-то весь подобрался, напыжился и произнес, слегка растягивая слова:
— Послезавтра, говоришь? Что же — наверное, приду, познакомишь меня со своими новыми друзьями. Может быть, и они меня, старика, приветят…
III.
В то самое время, когда Коля вел сложный диалог с Мельницким, квартира в Хлебном переулке жила обычной жизнью. Несмотря на окончание учебного сезона, Олега в это утро дома не было. Впрочем, как заметила наблюдательная Евгения Андреевна, его не было и вечером накануне. Николай Александрович покинул свою комнату, по обыкновению, рано и не вернулся к завтраку, чем уже не удивил гостеприимную соседку. За последнее время она имела возможность привыкнуть к Колиной более чем рассеянной жизни. В десять утра, боясь запоздать, Женя постучала в дверь к Георгию Николаевичу. Они остались вдвоем в квартире, так что повод для приглашения на кофе можно было не изобретать.
— Доброе утро, я рад, что вы зашли, я и сам бы непременно к вам сейчас заглянул, — весело сказал показавшийся на пороге комнаты Георгий. “Он и вправду, кажется, рад”, — подумала Женя и почувствовала, что ей это было небезразлично. Они пили кофе, и девушка без умолку болтала о погоде, что обычно в июне не бывает тепло, но в этом году, вероятно, из-за приезда Георгия и специально для него лето наступило очень рано, чтобы дать ему возможность отдохнуть от петербургских холодов.
— А вам, Юрочка, нравится в Москве? — Женя уже давно избрала эту, предложенную самим Георгием Николаевичем домашнюю форму обращения.
— Москва — чудесный город. Правда, очень беспорядочный, я бы даже сказал — бестолковый. Я привык к стройности и державности. — Георгий усмехнулся. — В Москве я иногда чувствую себя как в деревне, особенно где-нибудь на окраине, например на Щипке, куда меня водил давеча Коля…
— А вам деревня не по сердцу?
— Увы, я городской человек.
— Как же вы собираетесь… То есть я имею в виду ваши планы, ведь это же далеко от города, там все поля и леса… Помните Святого Сергия? Там даже медведи водятся.
— Медведи, наверное, уже все повывелись. Да это другое… Другая жизнь совсем, — Асафьев слегка смешался. Тема его будущего назначения, чуть ли не впервые затронутая Женей, почему-то его смутила. Он не знал, как об этом говорить с ней, такой светской, такой женственной, такой для него загадочной.
Женя тоже чуть-чуть смутилась. Впрочем, она каким-то верхним чутьем вдруг ощутила, что имеет право говорить с Асафьевым о его самых сокровенных убеждениях и что сейчас самое время завести такой разговор.
— Юра, а вот… Вы, надеюсь, простите меня за неделикатность, если хотите, можете просто не отвечать… Я не обижусь… Но я все-таки хотела бы вас спросить: скажите, а вот вам, такому молодому еще человеку, не страшно покидать этот мир? Вы хорошо себе представляете, что вас ждет там, за монастырскими стенами?
Георгий Николаевич задумался. Нет, его заставил задуматься вовсе не Женин вопрос — Асафьев сам для себя на подобные вопросы ответил давно и недвусмысленно. Но ответил мысленно, не проговаривая вслух. И вот сейчас ему предстояло это сделать, причем перед девушкой, чьим мнением он дорожил, может быть, больше и гораздо больше, чем этого требовала самая пылкая дружба. Георгий Николаевич даже заволновался, и его волнение передалось Евгении Андреевне.
— Видите ли, Женя, — Асафьев принялся расхаживать по небольшой гостиной, — во-первых, я о монастырской жизни знаю не понаслышке, так как имел возможность наблюдать ее достаточно близко и достаточно долго… Поверьте… Нет, конечно, это не сплошная духовная радость, и там во всем много рутины, скуки, но скуки для постороннего, чужого взгляда. Я вот сейчас сказал вам, что монастырская жизнь — это не сплошная духовная радость. А теперь — сам себя опровергну. Мне кажется, что это ощущение, когда ты каждым своим словом, каждым своим движением непоказно, а подлинно служишь Ему, способно доставить человеку радость огромную и ни с чем не сравнимую.
— Юрочка, сядьте, пожалуйста, мне так ужасно трудно сосредоточиться… — Женя смотрела на своего собеседника странным внимательным взглядом. И Георгий вдруг понял, что вопросы девушки давно уже были продуманы ею и просто не находилось момента задать их вслух. — Скажите… — Женя помедлила. — Скажите, почему вы убеждены, что эта жизнь станет для вас сплошным непрерывным служением, а не наоборот… мучением и тоской, ведь такое возможно… Откуда в вас такая уверенность?
— Уверенность — не то слово. Скорее надежда, упование… Мне кажется, что именно в этом мое предназначение. Жить можно везде и по-всякому, и монастырь, конечно, не залог спасения для любого, кто переступает его порог. Но так сложилось… Так выстроилась именно моя судьба, что мир ничем не держит меня. Будь у меня семья, например, я бы не стремился туда, ведь и самая простая, обычная жизнь не исключает того высокого служения, о котором я говорю, а наоборот, скорее подразумевает его, если все в жизни устроено правильно. Но семьи у меня нет, нет даже родителей, которые бы удерживали меня. Так что в каком-то смысле мне повезло больше, чем преподобному Сергию, — Георгий улыбнулся своему сравнению, — а потом, такие решения, как правило, не принимаются самостоятельно. Это была бы гордыня. У меня есть духовник, человек опытный и… просветленный, он сам предложил мне…
— И вы доверились мнению о вас другого человека?
— Да, конечно. Он знал меня больше десяти лет. Мы были очень близки. Да и что же это за духовничество, если не доверять? Какой в нем смысл? Это трудно объяснить, но меня к нему сам Господь привел… Вам это кажется неправдоподобным, почему вы усмехаетесь?
— Да нет, я верю, верю… Я не потому. Мне все еще странно думать, что вы намного старше меня. Иногда мне кажется, что вы совсем мальчик. Вот и сейчас — Господь привел, какая наивная вера!
— Разве вера может быть другой? Слышали, наверное, такой парадокс — “кто не верит в случайность, тот не верит и в Бога”. Нельзя не верить в случай. Только если бы эти случайности мы еще могли всегда правильно истолковать…
— Тогда мы бы не были людьми… — Женя взглянула в окно, и взгляд ее на мгновение погас. — Юрочка, вы будете думать о нас… там? Скучать? Вспоминать, как мы с вами сидели здесь, вот как сейчас, или все это отрежется как ненужное, если вас ничто не держит в мире?
— Наверное, буду. Конечно. Вы же сами знаете… — Георгий запнулся. Ему хотелось сказать Жене что-нибудь теплое, ласковое, объяснить, как ему хорошо с ней, как он восхищается ею, но для всего этого невозможно было подобрать точных слов. То есть именно он, Георгий, никак этих слов не находил. — Это такой подарок, Женя, наше с вами знакомство и вообще все… — он обвел взглядом комнату. — Я буду вспоминать и скучать, конечно. Иначе это была бы страшная неблагодарность…
— И зачем только такие подарки! — Женя вздохнула. — Вот вы уедете скоро… всего-то через пару недель. У вас начнется новая жизнь, о которой вы мечтали, которая вас будет занимать полностью, а я останусь здесь. И мы с вами больше никогда не увидимся, и все пойдет как прежде… А между тем, это неправильно и так ужасно… — Она покачала головой. — Впрочем, будем надеяться на лучшее: вдруг сложится так, что вы останетесь здесь не на две, а на три недели. Как вы думаете, это исправит положение?
Георгий, казалось, не оценил горькой Жениной иронии. Он молча повернулся к девушке и несколько секунд не отрываясь смотрел ей прямо в лицо, отчего Женя, как в их самую первую встречу, почувствовала себя неловко.
ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ…
I.
Начало праздника было загодя назначено на четыре часа дня. Руководство меркантильными приготовлениями к сему торжественному событию взяла на себя Евгения Андреевна. С самого раннего утра она суетилась, отдавала бестолковые приказания, смеялась, вертелась и к трем часам сумела-таки довести всю честную компанию почти до изнеможения. Впрочем, молодые люди с предупредительной готовностью и радостью исполняли приказы своей очаровательной подруги.
Да, чтобы не забыть, сразу же отметим одно немаловажное обстоятельство: хотя Николай Александрович ни в чем не отставал от своих товарищей, забавно трунил над Олегом и Георгием и вообще пытался от души веселиться, он ни на минуту не забывал о несуразном приглашении, которое вырвалось у него два дня назад. Мысль о том, что Александр Владимирович Мельницкий собственной персоной появится в разгар праздника в их обществе, а также о том, как отреагирует на это появление Олег, не давала Коле покоя.
В то самое мгновение, когда часы пробили половину четвертого, Евгении Андреевне, на которую нашел очередной приступ хозяйственного рвения, вдруг показалось, что вина к празднику куплено слишком мало.
— Юрочка, Коленька! Господа! Бегите скорее к Елисееву, слышите меня, — непременно к Елисееву и купите три, нет, четыре бутылки мадеры, только хорошей, не вздумайте притащить какую-нибудь дрянь. И поторопитесь, пожалуйста, ладно?
Георгий Николаевич и Николай Александрович, обмениваясь на ходу шутливыми репликами, бросились исполнять очередную прихоть своей сегодняшней повелительницы.
Купив требуемое вино и пополнив запасы снеди свежей черной икрой и огромными — с хорошую дыню — ананасами (Мельницкий-младший, как обычно, не смог удержаться от широких жестов), молодые люди весело возвращались домой. Едва они выскочили с Тверской на бульвары, Коля, как это часто с ним бывало в последнее время, внезапно погрустнел и замедлил шаг.
— Что с вами, Коля? Почему вы опять такой мрачный? Признайтесь, пожалуйста, откровенно. Мне все почему-то кажется, что сегодня непременно должно произойти что-нибудь радостное и совсем необыкновенное. А вы грустите…
Видит Бог, Николай Александрович совершенно не собирался — во всяком случае, не собирался сегодня, — отягощать душу Георгия Николаевича какими бы то ни было признаниями. Но предыдущие недели, проведенные в тяжелейшей борьбе с самим собой, недавний разговор с Мельницким и утреннее возбуждение, связанное с подготовкой к празднику, сыграли свою роковую роль. Коля вдруг почувствовал страстное, почти непреодолимое желание рассказать Георгию всю правду, раскрыть ему душу. “Он должен знать, он зрелый, сильный человек, он, может быть, найдет выход. Да и вообще, он просто должен знать…” — эгоистично подумалось Николаю Алексан- дровичу. Взглянув на Георгия, Коля ясно увидел, что ничего подобного тот совсем не ждет, а значит, — неожиданное сообщение, скорее всего, ошеломит Асафьева, выбьет его из колеи, испортит предвкушение праздника…
— Вы сомневаетесь? Напрасно! Вы можете мне сказать все, что угодно. Вдруг я чем-нибудь даже помогу вам. Ну, говорите же! — Георгий взял Колю под руку, и от внезапного ощущения его близости у Николая Александровича закружилась голова.
— Юра, я скажу вам… сейчас. Только выслушайте меня до конца, не перебивая, это очень серьезно, — нерешительно начал он. Георгий молча и понимающе кивнул.
— Так вот… видите ли… я не совсем обычный человек, — Коля запнулся: впервые в жизни, рассказывая о своих любовных пристрастиях, он испытывал чувство, похожее на стыд, — так случилось… Это не было моим добровольным решением, что сейчас, впрочем, не важно… Я гомосексуалист. — Произнеся роковое слово, Коля вопросительно взглянул на Асафьева. И несмотря на то, что молодой человек заранее готовился к неприятным последствиям, реакция Георгия превзошла его ожидания. Асафьев остановился как вкопанный, побледнел и, метнув на Колю быстрый взгляд, в котором мелькнуло болезненное изумление, потупил глаза. “А я сплю с ним в одной постели, — вот что он сейчас думает. Это начало конца…” — решил про себя Коля. Такая мысль действительно пронеслась в голове Георгия Николаевича, тут же, правда, сменившись целым роем других соображений. Когда же Асафьев наконец стряхнул оцепенение, то нашел в себе силы не только ласково взглянуть на Колю, но и пробормотать что-то вроде: “Простите, это я от неожиданности. Не сердитесь…”
— Но это еще не все, — Коля ускорил шаг и, казалось, не замечал, что Георгий, отягощенный ананасами, теперь еле поспевает за ним, — весь ужас моего положения состоит в том, что я влюблен. Нет, не то… Что я люблю человека, который никогда меня не полюбит. Да что там!.. Я люблю вас, Юра, со всей нежностью, на какую способен, со всей страстью, которой меня наградила природа, и со всем отчаянием, какое можно только испытывать в подобной ситуации. — Коля не хотел смотреть собеседнику в лицо, он специально отворачивался в сторону, боясь увидеть в его взгляде что-нибудь совершенно непереносимое. — Я умоляю вас, не делайте из этого скоропалительных выводов. Я в состоянии держать себя в руках сколь угодно долго. Вы ведь, при всей вашей чуткости, до сих пор даже не догадывались ни о чем, значит, я не подавал вам достаточного повода. Я пытаюсь справиться с собой, я обещаю вам, что никогда не сделаю ничего такого, что бы могло оскорбить вас или…
— Коля, подождите…— молодые люди уже стояли перед знакомым серым домом в Хлебном переулке, и времени на дальнейшее выяснение отношений у них явно не оставалось. Однако Николай Александрович успел заметить самое главное: в лице Георгия не было ничего, что указывало бы на отвращение, презрение или негодование. Скорее весь облик Асафьева сейчас мог бы послужить живым олицетворением сострадания. И именно от этого Коле вдруг опять сильнейшим образом захотелось умереть.
— Ничего такого, Коля, о вас я не думаю. Вы очень дороги мне, но…
— Не надо, не говорите ничего. Так сейчас будет лучше всего. Пойдемте, нас ждут. — Николай Александрович поднял голову и увидел в окне третьего этажа нетерпеливый Женин силуэт. Молча молодые люди поднялись по лестнице.
— Боже, что это с вами? Отчего это у вас такие лица? — тревожно спросила Евгения Андреевна, распахнув перед ними дверь.
— Собирается гроза, и от этого голова разболелась, — нашелся Коля, протягивая Жене съестные трофеи, внезапно потерявшие в его глазах всякую ценность.
II.
Между тем давно пришло время садиться за стол. Празднично белели туго накрахмаленные салфетки. Сверкали начищенные приборы. Рябиновая водка в графинчике радовала глаз своим глубоким, темно-янтарным цветом; золотились ананасы, наивно зеленели пучки петрушки и укропа, стыдливо, как невеста, розовела елисеевская ветчина.
Сияющий Олег потер руки от удовольствия и занял место во главе стола. По правую сторону от него уселась чрезвычайно довольная собой, сегодняшним днем и жизнью в целом Евгения Андреевна. По левую — сильно растерянный Асафьев, который тем не менее не смог сдержать широкой улыбки при виде счастливой Жени. Николай Александрович обессиленно опустился в кресло, располагавшееся напротив Канабеева.
— Друзья! — торжественно и чуть дурашливо провозгласил Олег Петрович. — Сегодня мы… Коля, не хмурься, тебе это не идет… Женечка, перестань хихикать… Так вот, сегодня мы торжественно отмечаем весьма важное событие — долгожданное, хотя и временное освобождение одного из нас от цепей науки. Чье же освобождение мы празднуем, быть может, спросите вы, и я отвечу, не стану томить вас тяжким ожиданием: мое. Так что первый тост мы со всей очевидностью должны сейчас поднять за самого скромного, трудолюбивого и высокоталантливого из нас, то есть — за…
На этом месте речь Канабеева была беспардонно прервана заливистым звонком из прихожей, а спустя полсекунды перед тремя удивленными друзьями предстал высокий и на редкость пропорционально сложенный красавец в светлом костюме, холеный, подтянутый, одетый изысканно и с необычайным вкусом, с едва тронутыми сединой висками и диссонирующим со всей его изящной фигурой тяжелым и насмешливым взглядом. Коля посмотрел на вошедшего Александра Владимировича с полным равнодушием, его как-то совершенно перестали занимать и Олег, и его возможная реакция на появление Мельницкого-старшего, да, признаться, и сам Мельницкий Николая Александровича сейчас нисколько не интересовал.
— Господа! Я приношу глубокие извинения за свое столь внезапное вторжение, но у вас там дверь нараспашку, так что я позволил себе ее прикрыть. — Голос Александра Владимировича звучал весьма учтиво и в то же время была в нем какая-то едва уловимая издевка, а, прислушаться, так и дерзость. — Я от всей души хотел бы поздравить с праздником прелестную именинницу, — тут в руках у Мельницкого невесть откуда возник огромный букет красных роз, — и нижайше прошу моего дорогого Колю представить меня ей, равно как и своим остальным высокочтимым сотрапезникам. — Тут Александр Владимирович как бы ненароком остановил взгляд на Канабееве. Олег Петрович вспыхнул не хуже букета, как раз в эту секунду ловко врученного Мельницким кокетливо улыбнувшейся Жене.
“Это он нарочно дурака ломает, — отстраненно подумал Николай Александрович, — прекрасно ведь помнит, что сегодня не Женин день, а Олега. И охота же ему!”
— Саша! Ты все перепутал, мы сегодня празднуем не именины Евгении Андреевны, а начало вакаций Олега Петровича… Олег!.. Господа! Простите, я забыл вас предупредить, что пригласил на наш праздник своего бывшего опекуна и старшего друга Александра Владимировича Мельницкого.
Первой на представление отреагировала Женя, одновременно польщенная букетом, размеры которого действительно заметно превосходили обыкновенные, заинтригованная личностью гостя, принадлежащего явно другому, чем она, кругу, да и просто по долгу хозяйки. С ролью, добровольно взятой на себя с самого утра, Евгения Андреевна расставаться все еще не желала. Она улыбнулась Мельницкому приветливо и со всей возможной загадочностью:
— Нам, право, очень, очень приятно. Такое неожиданное знакомство! Коля всегда так — делает нам сюрпризы. Впрочем, сюрпризы замечательные. Садитесь, пожалуйста, Александр Владимирович, присоединяйтесь к нашему скромному торжеству, надеюсь, вы не будете скучать. Да, меня зовут Евгения Андреевна, счастлива познакомиться. — С этими словами Женя прямо через стол — выходить было слишком неудобно — протянула гостю руку. Мельницкий руку, натурально, поцеловал, одарив Женю весьма выразительным взглядом, что в другой ситуации, без сомнения, покоробило бы ее. Однако сейчас девушка не обратила на это никакого внимания.
— Георгий Николаевич Асафьев, — глухо произнес Коля, поскольку Мельницкий повернулся к той части стола, где сидел Георгий, — мой самый близкий сосед, — зачем-то добавил он возможно более равнодушным тоном.
— Ага, очень приятно, — протягивая руку, проговорил Александр Владимирович, — наслышан о вас, Георгий Николаевич. Можно даже сказать, что именно вам (он выдержал паузу) я обязан счастьем знакомства со всей вашей восхитительной компанией. Ну, а с господином Канабеевым мы давно знакомы, так что в представлении не нуждаемся. До вас, Олег Петрович, мне никак не дотянуться, а посему обойдемся без церемоний, — и Мельницкий, рост которого, без сомнения, позволял даже не дотягиваясь, а лишь слегка склонившись, достать до другого края стола, заложил руки за спину, — во всяком случае, я бесконечно счастлив видеть вас снова, — закончил Александр Владимирович, усаживаясь в кресло, пододвинутое ему Колей.
— А я бесконечно благодарен Коле за этот неожиданный подарок, — только сейчас Олег пришел в себя, обрел дар речи и воззрился на своего младшего друга со столь неприкрытым гневом во взгляде, что Коля потупился. — И как мило, что он даже не предупредил меня! Вот уж сюрприз так сюрприз. А вы, Александр Владимирович, сюда просто так пожаловали или с какой-нибудь целью? — В голосе Канабеева отчетливо звучал далеко не всем понятный сарказм.
— И просто так, и с целью, — сладко улыбаясь, ответил Мельницкий, — разве ж можно безо всякой цели? На это нам слишком мало времени отпущено, чтобы просто так жить, как вы изволили выразиться, бесценный Олег Петрович.
Мельницкий говорил спокойно и хотя в голосе его слышался скрытый яд, Александр Владимирович, казалось, чувствовал себя совершенно непринужденно, по-домашнему. Чего нельзя было сказать об Олеге, который с трудом сдерживался, чтобы не выкрикнуть в лицо этому бессовестному господину что-нибудь уж совсем оскорбительное, чего, собственно, тот только и заслуживал. Женя почти сразу увидела, что с Канабеевым творится что-то неладное. И хотя причина его горячности ускользала от нее, Евгения Андреевна все же предприняла попытку сгладить неловкость и успокоить друга:
— Господа, мы как раз собирались поднять первый тост. Тост был за виновника торжества, Олега… Петровича, которому осталось не так уж долго грызть гранит науки. Я полагаю, что Александр Владимирович присоединится к нашим поздравлениям — Олег Петрович закончил четвертый курс.
— С радостью, — подтвердил Мельницкий, поднимая свой бокал, — помнится, медицина? Что ж, благородно и очень полезно. — И добавил как бы про себя: — Как же без цели-то…
Краем глаза внимательный наставник заметил, что Коля пьет не излюбленное им цимлянское вино, а рябиновую водку, графин с которой, видимо, намеренно поставил прямо перед с собой. “Бедный мальчик, — подумал Мельницкий, — он полагает, что это поможет”. Александр Владимирович обернулся к Асафьеву:
— А вы, Георгий Николаевич, тоже, наверное, каким-нибудь полезным делом в жизни занимаетесь. Расскажите, если, конечно, это не составляет тайны.
— Никакого полезного дела, в том смысле, в каком вы употребляете, у меня нет, — мягко отозвался Георгий, не меньше Жени ощущавший внезапно возникшее общее напряжение. — Университет, в отличие от Олега Петровича, я давно бросил и специальности никакой не имею. Впрочем, вы ведь не это имели в виду…
— Юра — необыкновенный человек, Александр Владимирович, — как по нотам вступила Женя, — если бы вы познакомились с ним поближе, вы бы наверняка сумели это оценить.
— Все-таки надеюсь, что поближе познакомиться им не удастся, — злобно вставил Олег.
— Ну отчего же? Не все же могут похвастаться такой твердостью и неизменностью убеждений, как вы, дражайший Олег Петрович. Многие люди склонны с возрастом меняться, становиться мягче и мудрее. Да, да, это правильное слово — мудрее. А я так понимаю, что Георгий Николаевич вам не ровня, имею в виду возраст, конечно.
— Давайте новый тост поднимем, — поспешно сказала Женя, чувствуя, что сейчас, уже совсем скоро, по неведомой ей причине, произойдет что-то совсем неприятное, вполне вероятно, даже скандал, — я предлагаю за Колю. Коля, милый, ты слышишь? Мы тебя все любим и очень рады, что судьба так распорядилась и ты поселился здесь.
Коля как будто очнулся от летаргического сна. Он уже давно старался не вслушиваться в реплики, произносимые участниками застолья, и в какой-то момент ему удалось совершенно погрузиться в собственные переживания. Скорее даже Женина интонация, чем смысл ее слов, вырвала его из забытья.
— Что? За меня? Да, спасибо, Женечка, большое спасибо.
Залпом опрокинув рюмку рябиновой, Коля взглянул на Георгия. Теперь они сидели почти рядом, свое место Коля уступил Мельницкому. Георгий тоже смотрел на него, сдвинув брови, с тревогой и состраданием.
— Коля, мне необходимо вам кое-что сказать. Давайте выйдем ненадолго, — возможно более тихо проговорил Асафьев.
— Э-э-э, нет, так не годится, Георгий Николаевич, — неожиданно и весьма бесцеремонно вмешался Мельницкий, — куда это вы собрались? Мы только сели за стол, только завели приятнейший разговор, а вы вдруг собираетесь уйти, да еще увести с собой Колю. Пожалуй, говорите прямо здесь, если вопрос не терпит отлагательства.
— Нет, это терпит, — улыбнулся Георгий, не желая вступать с Мельницким в пререкания.
И тут Олег Петрович, который до сего момента пытался изо всех сил сохранить хотя бы внешнюю видимость спокойствия, не выдержал. Сильнейшей волной раздражения и гнева его подняло из-за стола. Большая рюмка с красным вином опрокинулась прямо на скатерть, два соленых огурца, как мыши, брызнули под стол. “Вот оно начинается”, — тревожно подумала Женя и быстро переглянулась с Георгием Николаевичем. Коле как раз в эту минуту пришла в голову на редкость здравая мысль запить три рюмки рябиновой водки стаканом мадеры. Мельницкий откинулся в кресле и слегка побледнел.
— Я… я со своей стороны тоже хотел бы сделать один вопрос, — начал Олег Петрович даже как будто спокойно, — вот вы, Александр…
— Владимирович… — робко подсказала Евгения Андреевна.
— Вы, Александр Владимирович, давеча всех нас любезно известили, что явились сюда не просто так, а с определенной целью. И вот мне очень желательно было бы узнать, с какой именно? Впрочем, можете не утруждать себя, — эффектным взмахом руки Канабеев как бы приостановил словоизлияния Мельницкого, хотя тот и не думал раскрывать рта, — я и без ваших разъяснений догадываюсь, что такого человека, как вы, могло привлечь в такую компанию, как наша! Уж, конечно, не прекрасные глаза Евгении Андреевны, а скорее изящные стати Николая Александровича! Или, может быть, Георгия Николаевича?! Или ваш покорный слуга опять вспомнился?! Но знайте, знайте, бессовестный человек! Пусть я и не сорю деньгами направо и налево, но я… именно я, а не вы, слышите, не считаю для себя возможным сидеть за одним столом с безнравственным и распущенным прожигателем жизни… Ты меня слышишь, Коля?! Ты этого господина пригласил, ты и выбирай, кого ты здесь хочешь видеть — его или меня!
Николай Александрович, нацелившийся уже было опорожнить второй стакан мадеры, поднял на Олега Петровича удивленные и как-то нехорошо повеселевшие глаза:
— Его или тебя-я-я… — задумчиво протянул он, переводя взгляд с Канабеева на Мельницкого и обратно, — знаешь, душа моя, ты уж не обижайся, но я, пожалуй, его выберу. Ты сам посуди, ведь тебя я без году неделю знаю, а его почти всю жизнь. Ты, Саша, не против, если я тебя выберу?!
К такому повороту событий бедный Олег Петрович был явно не готов. Он покраснел, потом позеленел, потом побледнел и, лихорадочно выкрикнув что-то вроде “Яблочко от яблони…”, выскочил в коридор.
— Боже мой! — почти простонала Женя, когда шум, возбужденный резкими движениями Олега, затих. — Да что же это? — Она снова взглянула на Георгия, как бы приглашая его объяснить смысл происходящего. Однако Асафьев был растерян и подавлен не меньше ее самой и говорить, по всей видимости, ничего не собирался.
— Если позволите, я объясню вам, драгоценнейшая Евгения Андреевна, — встрял Мельницкий, который, кажется, взял себе за правило сегодня влезать без приглашения в любой разговор за столом, — и объясню очень просто: дело в том, что с Олегом Петровичем, без сомнения, вашим преданным другом и, вероятно, тайным обожателем (впрочем, тут я его понимаю и сам бы, ни минуты не задумываясь, принял на себя такое восхитительное бремя, будь у меня хоть малейший шанс завоевать ваше расположение), так вот с Олегом Петровичем случилась истерика. Он всегда представлялся мне крайне неуравновешенным молодым человеком, и я даже опасался, собираясь сегодня на ваше торжество, как бы не травмировать его слабую психику. Думал, что, может быть, мне и не следует вовсе приходить, впрочем, желание познакомиться с Колиными друзьями было настолько велико, что удержаться я никак не мог. Коленька, дорогой, тебе не кажется, что третий стакан мадеры — это слишком? — вдруг прерывая собственный поток словоизлияний и оборачиваясь к Николаю Александровичу, спросил Мельницкий.
— Оставь, Саша, — тихо проговорил Коля и, как-то театрально взмахнув рукой, спросил вдруг у Георгия Николаевича: — А вам как кажется, я пьян?
— По-моему, так даже очень. Остановитесь, пожалуйста, Коля, а то вам плохо будет, — попросил Георгий Николаевич, с тревогой глядя, как его младший друг пытается ухватить непослушной рукой наполненный бокал.
— Бросьте, Юра, разве вы не видите, мне уже нехорошо, — горестно ответил Коля, допивая мадеру. — Знаете что, Юра, — морщась и поеживаясь, продолжал он. — Оставайтесь с нами. Зачем вам туда ехать? Смотрите, какая здесь открывается перед вами перспектива для христианского смирения. Уж могу поручиться, что у себя в Петербурге в этом вашем приходе вы о таком даже и не думали! Саша, очень хочется курить. Есть у тебя сигары?
Мельницкий молча раскрыл перед Колей портсигар.
— Я не очень понял сейчас, что имел в виду Коля, — задумчиво произнес Александр Владимирович, пронизывающе и, как показалось Георгию, с плохо скрываемой неприязнью глядя на него, — может быть, вы мне поясните?
Женя помертвела. Она живо представила себе, как сейчас загнанный в угол Георгий Николаевич, вполне вероятно даже с наивной надеждой обращения, станет рассказывать этому беспардонному красавцу о своем выборе и назначении, о радостях монастырской жизни и о духовном счастье служения Христу. “Быстро уйти”, — подумала она, но не нашла в себе сил подняться.
— Да-с, поясните, пожалуйста, — Мельницкий не отступал, — так какое там смирение?
— Поясню, — просто ответил Георгий Николаевич, — христианское. Николай Александрович имел в виду, что, живя здесь, нужно запастись христианским смирением. И я даже нисколько не сомневаюсь, что он совершенно прав.
В этот момент Николай Александрович резко встал.
— Мне нужно выйти, — неуверенным голосом проговорил он, — прошу меня пропустить.
Однако выбраться из-за стола самостоятельно он не смог. От выпитой мадеры голова кружилась так, что все предметы в комнате совершали перед Колей плавное, но неостановимое вращательное движение. Мельницкий, быстро смекнувший, что к чему, ловко отодвинул кресло, преграждавшее путь Николаю Александровичу и принял в объятия своего бывшего воспитанника. К чести Александра Владимировича надо заметить, что сделал он это весьма своевременно.
— Простите, господа, — произнес он, — мы ненадолго удалимся. — И вывел обмякшего Колю в коридор. В пиршественной зале воцарилось унылое молчание. Через несколько минут Асафьев встал и подошел к Жене.
— Не грустите, — сказал он. — Как-нибудь все выправится.
Девушка печально покачала головой.
— Знаете, я давно поняла одну вещь. И скажу вам ее сейчас по секрету, — она грустно усмехнулась, встала и подошла к окну, — счастья не бывает. Иногда так ждешь его, кажется, вот сейчас, еще минута, и оно хлынет на тебя потоком, светлым, радостным, как сегодняшнее солнце. А когда минута проходит, выясняется, что это было наваждение, иллюзия. И даже больше — такое ожидание всегда наказывается. Чем сильнее надеешься на счастье, тем больнее потом ощущение пустоты. Я знаю, вы так не думаете, вы совсем по-другому живете, но наверняка меня понимаете. Вы такой… удивительный, — девушка повернулась к стоящему рядом Георгию и ласково, даже немного застенчиво улыбнулась ему, — я не представляю, как буду жить, когда вы уедете, — закончила Женя, и Асафьев увидел, что ее темные глаза заволакивает пелена слез.
— Женя, милая, не плачьте. — Георгий ужасно боялся, что она сейчас разрыдается всерьез, а он ничего не сможет сделать, чтобы успокоить, утешить ее, убедить, что жизнь не трагична и совсем не пуста и что любовь и счастье — не химеры. Он взял ее руку и крепко сжал. От этого прикосновения болезненно и сладко екнуло его сердце.
— Я вам тоже открою один секрет, — произнес Георгий, стараясь говорить как можно более ровно. — Вы вот спрашивали давеча, буду ли я скучать в монастыре, вспоминать вас и прочее… Это даже неважно. Важнее то, что мне никогда и ни с кем в жизни не было так хорошо и спокойно и одновременно тревожно, как с вами. Вы сказали, что я удивительный, это все ерунда. Ничего во мне нет удивительного, может быть, только не очень для вас привычное. А вот вы и вправду удивительная. Я и не представляю сейчас, как я буду там без вас… Ужасно глупо звучит! Вот видите, вы уже смеетесь. — Она и вправду засмеялась сквозь слезы, которые все еще стояли в ее глазах сплошной пеленой.
— Можно я вас поцелую? — спросила Женя и, не дожидаясь ответа, прильнула губами к его щеке. — Спасибо вам, милый, — сказала она, удерживая его пальцы в своих. По щекам Евгении Андреевны потекли слезы, и черные глаза непривычно ярко заблестели. Георгий почувствовал, что ему сейчас необходимо куда-нибудь уйти, остаться одному, разобраться с этим непонятным потоком нахлынувших на него мыслей и ощущений. Однако обстоятельства не складывались благоприятным образом. Из Колиной комнаты послышался тяжелый стук падающего предмета. И только тут молодые люди одновременно вспомнили о приключившемся с их младшим другом несчастье.
— Надо пойти посмотреть, как Коленька, — тревожно сказала Женя, вытирая слезы.
— Я сам пойду. Может быть, там нужна помощь. Подождите меня, хорошо? И не плачьте больше. — Асафьев оставил Евгению Андреевну в одиночестве с твердым намерением поскорее вернуться.
Первое же, что ударило в глаза вошедшему в комнату Георгию Николаевичу, была странно белая, похожая на взбухшее тесто куча, неуклюже ворочавшаяся на их с Николаем Александровичем постели. Спустя мгновение куча разлепилась на две отдельные части, — впрочем, Колю помертвевший от ужаса Асафьев видел плохо, он был почти полностью заслонен обнаженной фигурой Мельницкого. Георгию стало стыдно и страшно до тошноты — он никак не мог уяснить себе, что этот голый, бесстыдный, волосатый человек только что сидел за тоненькой стенкой, в соседней комнате — так роскошно одетый, такой ироничный, такой высокомерный и пахнущий дорогими духами.
— Я не знал… я не хотел, — пролепетал Георгий Николаевич и выскочил за дверь.
Здесь его встретила Женя. Встревоженная, взволнованная, беспокоящаяся за Колю, но и с нетерпением ждущая продолжения разговора с Асафьевым.
— Что это вы так быстро, Юрочка? Неужели ему все еще плохо?…
— Я не знаю… Я только знаю, Женечка, что вам сейчас ни в коем случае не надо туда заходить. Нет, нет, ничего объяснить не могу. Пускай уж Николай Александрович сам… Потом, когда очнется… Потом… Когда-нибудь. И вот что еще, Женя. Я от вас съезжаю, почему, я тоже сейчас объяснять не могу и не хочу. Но верьте, это не из-за вас, я как только где-нибудь устроюсь, сразу же дам вам знать. И мы сразу же увидимся, если вы, конечно, захотите…
Тут Георгий Николаевич на секунду остановился и по всему было видно, что его осенила какая-то новая мысль.
— А еще лучше, пойдемте-ка со мной. Не годится вам сейчас здесь одной оставаться…
Если бы даже Евгения Андреевна и хотела что-нибудь возразить Асафьеву, ей бы это не удалось, поскольку на пороге комнаты показалось новое действующее лицо. Вошедший был черноус, черноволос, не слишком тщательно выбрит, его галстук венчала огромная булавка с бриллиантом, но его белую рубашку трудно было назвать безупречно чистой. И вообще он сильно смахивал на кота.
— Как и ожидал, спешу приветствовать высокочтимого Георгия Николаевича в московском, так сказать, приюте. А также будучи прошлым летом представлен столь привлекательной и — не побоюсь этого слова — очаровательной молодой особе, я… — начал было вошедший.
— Женечка, берегите себя, пожалуйста… Мы с вами скоро встретимся, — перебил гостя Георгий Николаевич, которого била крупная нервная дрожь. — Павел, простите и до свидания, — с этими словами Асафьев покинул квартиру.
— Вы, Заманский, зачем приехали? Вам что нужно? — устало спросила Женя у котообразного пришельца.
— Мне? — смешался вошедший. — Мне, собственно, повидаться с давним и — не побоюсь этого слова — задушевным другом, Олегом Петровичем Канабеевым. Я утром прибыл из Санкт-Петербурга. Сначала гулял-с, а потом направил свои стопы, так сказать, в приют спокойствия, трудов и вдохновенья… А у вас здесь что — имело место семейное торжество? Осмелюсь ли спросить, какое славное событие отмечалось?
— А-а-а… — Евгения Андреевна неопределенно махнула рукой. — Какая разница? Вы, наверное, как всегда, есть хотите? Так ешьте, не стесняйтесь… Только отстаньте…
Гость поспешно приступил к приему пищи.
— Ну что же, ну что же, — заговорил он с набитым ртом, — страшно рад, что прибыл прямо, так сказать, как Чацкий — с корабля на бал… Вы мне — не побоюсь этого слова — икорочки, вон той, черненькой, не передадите? И водочки я бы выпил…