(Неизвестный рассказ Набокова)
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2002
Летом 1956 года я прогуливался по правому побережью Северного Ледовитого океана. “Увы, он счастия не ищет”, — сказал как-то про меня один среднерусский поэт. Я давно собирался посмотреть на утренние пробежки мелких биллингвов. Спрятавшись в прибрежных кустах, резной тростью я отогнул назойливую ветку и увидел быстро приближающиеся мелкие точки. Моя няня, видимо Офелия, провела тайному ремеслу “человека-невидимки”. Она меня научила ловить бабочек, не высовываясь из укрытия. Мелкие биллингвы пронеслись в нескольких шагах от меня и моей трости. Я успел разглядеть их желтые лица, худосочные конечности и чахлые грудные клетки.
Мой сводный брат Олег родился в Лангепасе и даже прожил там целое десятилетие, наполненное грубыми словами, мухами и никому не нужными овощными изделиями. Сестра моя Виола умерла в возрасте 25 лет от неразделенной любви к морскому офицеру особого назначения. История их любви, о которой я, собственно, и задумал рассказать, была не то чтобы красива, но в меру упитана.
Началось все с банальных танцулек на Седьмой улице. Играл джаз. Впрочем, даже не играл, а нежно просачивался в Виолину розовую ушную раковину, прикрытую легким колечком волос. Перед ней возник немного пьяный бородатый моряк с крючковатыми пальцами и выдохнул только один глубокий звук “О”. И Виоле безумно захотелось запереть это “О” своим поцелуем, что она и сделала. Моряк удивился и предложил ей руку, а через неделю и сердце. И началась любовная качка, которая уносила ее то в открытое небо, то в открытое море.
Бог — известный хирург, лишил Адама ребра ради какой-то Евы. Но всякий среднерусский Адам имеет пределы своего терпения. Моряк устал и отчалил, захватив с собой Виолино сердце, дорогое нижнее белье розового цвета и золотое колечко, которое сам же ей и подарил.
Говорят, что Виола утопилась в Сене, проделав изрядный путь по железной дороге с заездом в Ригу к своей тетке. Но это чудеса перевода. Она бросилась под машину в Вене, а перед этим выписала своего брата из Лангепаса для моральной поддержки. Но брат так и не приехал, загулял по дороге с рабочими Ивановской штольни и проспал два дня под среднерусской березой. Потом он явился ко мне со своими никому не нужными овощами, очень переживал, плакал и просил его застрелить, но у меня тогда не оказалось при себе серебряных пуль.
Тяжесть жизни не сравнится с невыносимостью сумеречного топтания на пороге сна. Ты делаешь трудный шаг и оказываешься подвешенным за шиворот над бездной. Мне часто снится заунывный среднерусский язык, под него так вольготно пастись медленным коровам. Я вижу Добчинского и Бобчинского, Писемского и Вяземского. И все они говорят, говорят медленно, тягуче. Даже Заратустра говорил так. А бедная моя Виола безмолвствует на дне бытия, как пустая изящная раковина.