рассказ. Предисловие и публикация Сергея Зенкевича
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2001
ОТ ПУБЛИКАТОРА
Если прижизненный авторитет Михаила Зенкевича (1886-1973) как поэта и переводчика хотя и переменчив, но все же стабилен, то значительное присутствие у него отделанной прозы по существу обнаружилось только в минувшем десятилетии. Однако строгий отсчет работе в этом жанре вести надлежит со времен куда более давних.
Рассказом “Паяц” открывался очередной номер петербургского “Лукоморья” (1914, № 12,), еженедельника светско-развлекательной направленности. Надо полагать, не случайно. Накануне этого автор поместил здесь же сатирические стихи с вполне игровой подписью “М. Зе”. Обеим публикациям мог способствовать “литературный лев” С.М. Городецкий.
Журналов, подобных “Лукоморью”, в столице издавались десятки. Вокруг каждого сплачивался особый контингент “быстро и легко” пишущих, в историю литературы из коих вошли единицы. Отдавая в печать первый (предположительно) опыт в прозе, молодой поэт не обольщался относительно значимости этой публикации и ее резонанса: с годами эпизод вообще как будто стерся из его памяти. Да и штатным писателем “для журналов” он тогда становиться не пожелал. Вкус к фабульной форме при этом сохранил (в частности, во время первой мировой войны он работал над неопубликованным рассказом “Измена Серку”).
“Паяц” отколот от массива позднейшей прозы Зенкевича и не перекликается с нею тематически или стилистически (сближение есть лишь на уровне элементов синтаксиса). Текст прежде всего выказывает усвоение традиций анимизма у прозаиков середины девятнадцатого века; но где-то на обочине сюжета нашлось место образам робко модернистским (шагающий человек, похожий на раскрытые ножницы). По линии усложненного высказывания автор двигался уже в последующие годы.
Сергей Зенкевич
Пан Буяльский охорашивается перед зеркалом. На нем новенький рыжеватый костюм, сшитый местным портным Беркой Гузом. Пиджак узок в груди и горбится на спине, но у пана Буяльского давно уже не было нового платья и он очень доволен обновкой. Пан Буяльский поднимает голову и прислушивается; лицо его расплывается в блаженной улыбке… За стеной шепот: это пани Щуркевич шепчется со своей дочерью Манюсей.
“Обо мне, верно”, — думает пан Буяльский.
Он уверен, что все местечко Жабки занято теперь вопросом: когда же наконец пан провизор Буяльский сделает предложение панне Манюсе?
— Может быть, сделает, а может, и нет… — бормочет пан Буяль-ский, перевязывая галстук. — Конечно, Щуркевичам лестно породниться с Буяльскими, еще бы!.. — Но пан Буяльский врет перед самим собой. Он неравнодушен к Манюсе и давно бы сделал предложение, если бы не проклятое волнение, которое охватывает его, когда он остается с ней вдвоем…
Теперь, когда он один, он с удовольствием смотрит на свое отражение и лишний раз приходит к убеждению, что в его наружности есть что-то загадочное, интересное, одним словом, что-то такое, что сразу выделяет его из толпы… Всякому невольно приходит в голову, что перед ним не заурядный провизор жабкинской аптеки, а человек, видавший виды.
Откровенно говоря, у пана Буяльского — длинная, нескладная фигура, широкое, плоское лицо с коротким носом, который весь состоит из двух огромных ноздрей. Глаза тусклые, на голове копна волос цвета мочала. Пан Буяльский бреет бороду и усы. Ему 38 лет. В прошлом у него целая цепь приключений, недоразумений и скандалов. Прежде чем поступить в аптекарские ученики, он перепробовал несколько профессий. Был и конторщиком в имении своего кузена барона Кноппа, и актером в бродячей провинциальной труппе, и агентом страхового общества. Испытал он на своем веку и голод, и холод, и разного рода унижения… Аптекарь губернской аптеки, в которой он служил перед приездом в Жабки, сказал ему на прощанье:
— Пане Буяльский, несмотря на все неприятности, которые вы мне причинили, я все-таки желаю вам добра и поэтому должен сказать вам, что вы плохо кончите. И все это потому, что предки ваши сыграли с вами плохую штуку. Лучше вы бы унаследовали от них вместо фамильной гордости маленькое состояньице… А то, сами понимаете, для такого неудачника, как вы, фамильная гордость только излишний балласт.
У него тогда вышла в клубе маленькая неприятность: он с револьвером гонялся за старшиной, который в шутку осмелился назвать его “пилюльных дел мастером”… Аптекарь, друг старшины, отказал ему от места. У пана Буяльского от потрясения начался обычный запой. Фрак, сюртук, семейная реликвия — миниатюра деда кастеляна Буяльского на слоновой кости — все это было продано…
Пан Буяльский шагает по своей комнатке и думает о том, как судьба странно распоряжается людьми. Когда ему предложили место провизора в Жабках, он сначала обиделся… потом согласился только потому, что хозяйка грозила выбросить на улицу его пожитки. Но принял он это место с отчаянием в душе. А теперь он спокоен, доволен и… уверен, что тут, в Жабках, мытарствам его наступит конец. Пора причалить к тихой пристани. Единственное, что смущает его, — это то, что панна Щуркевич не дворянка… Дух кастеляна Буяльского приходит к нему по ночам и грозит пальцем. Он просыпается в холодном поту и, глядя в темноту комнаты, оправдывается: да, все это так, но я люблю…
— Пане Буяльский, нам пора.
В полураскрытую дверь просовывается розовая мордочка Манюси. На высоко взбитых белокурых волосах большой голубой бант.
Пан Буяльский густо краснеет и расшаркивается:
— Панна Мария сегодня как василек.
Они рядышком идут по улице местечка. Манюся морщит носик:
— Ужас, какая вонь!
Манюся прошлой весной кончила в Варшаве пансион и рвется туда всеми силами души. На свое пребывание в Жабках она смотрит как на временное испытание.
Пан Буяльский подхватывает Манюсю под руку и помогает ей перескакивать через лужи. Лужи эти в Жабках почему-то никогда не высыхают. По улице стаями носятся еврейские ребятишки. Кудлатые собаки мечутся, как угорелые. Купцы в лапсердаках и купчихи в париках греются на солнышке около лавок и галдят. Сегодня пятница. Поэтому кроме обычной смеси разных запахов, которым не подберешь названия, из раскрытых окон доносится еще и запах фаршированной щуки.
В конце улицы, рядом с костелом, одноэтажный каменный дом доктора. Манюся поднимается на цыпочки и стучит зонтиком в окно.
— Никого нет! — кричит оттуда кухарка доктора. — Все пошли на озеро.
— Я всегда говорил, что доктор хам, — возмущается пан Буяль-ский: — Что ни говори, а хам хамом и останется, несмотря ни на какое образование. Условились, кажется, с ними вчера, что они будут ждать нас. Что за невежи!
Но Манюся не слушает. Она с любопытством смотрит, как рядом, у заново выкрашенного домика, мужики разгружают воз с мебелью.
— Земский переезжает в Жабки, — говорит Манюся. — Тем лучше, будет новый кавалер.
— Что ж тут стоять, — недовольным голосом говорит Буяльский. — Покажем этим людям, что мы воспитаннее их; пойдем и мы на озеро как ни в чем не бывало.
— Теперь у нас пойдут новые порядки, — говорит Манюся, перескакивая через огромную лужу. — Он их научит выливать помои прямо на улицу! Он вчера играл у доктора в винт и говорил ему, что через три месяца Жабки будут соединены телефоном с городом. Скоро здесь будет мостовая. Вообще, это очень хорошо, что сюда назначили в земские энергичного человека. Через два-три года это паршивое местечко будет неузнаваемо.
Буяльскому хочется сказать, что местечко не может быть паршивым, раз в нем живет такое совершенство, как панна Манюся…
Они вышли уже в открытое поле, а он все молчит. Правда, Манюся говорит все время и не дает ему высказаться, а у него сегодня, как нарочно, неизвестно почему, может быть, благодаря новому костюму, прилив бодрости и веры в жизнь.
— Если бы еще здесь было хоть какое-нибудь общество, — говорит Манюся. — А то сегодня доктор и ксендз, завтра доктор и ксендз… в целом местечке ни одного интересного мужчины!
“А я?” — мысленно кричит пан Буяльский.
Но у Манюси в губах презрительная складочка.
Они уже у мельницы. Под колесом бурлит и злится черная вода.
Речонка с двух сторон обросла молодым сосняком. Только перейти через наскоро сколоченный из двух досок мостик, а там уже и поле. А за ним — озеро.
Манюся осторожно подвигается вперед между двумя стенами зрелых колосьев. Пан Буяльский смотрит на стройную фигуру, на узкие девичьи бедра, на белую шейку и шиньон золотистых волос над ней… и чувствует, как откуда-то со дна души поднимается умиление…
Хочется благословить эту девушку и за чистую голубую даль, и за золото спелых колосьев, и за то, что он словно в первый раз чувствует, как хороша жизнь.
— Панна Мария, — говорит он дрожащим голосом.
— Ну?
Она на ходу полуоборачивается.
В эту минуту Буяльскому хочется сказать ей, какое это неизъяснимое блаженство любить и быть любимым. Хоть раз в жизни испытать, что это за штука такая семейный уют, тихое, простое счастье…
Но панна Манюся вдруг фыркает:
— Господи, какое у вас сейчас смешное лицо, вот смешное! Ведь вот, вижу вас каждый день, а все не могу привыкнуть!
Объяснение застряло у пана Буяльского в горле. Положим, пани Щуркевич не раз намекала ему, что имеет на него виды. Да, но Манюся… Пану Буяльскому уже не кажется, что Манюся будет польщена его предложением. Если бы она только знала, эта беленькая девушка, сколько у него в душе невысказанных слов, сколько невыплаканных слез!
Озеро теперь как на ладони. На плоском берегу, на старых почерневших пнях сидит компания: доктор с женой и свояченицей, ксендз и еще кто-то в панаме и сером костюме. Ярко-красная блузка докторской свояченицы горит в лучах заката. Солнце прячется уже на том берегу, за соснами, и вся группа по этой стороне облита красноватым светом.
Манюся щурит глаза, вглядывается и шепчет:
— Новый земский, какой интересный, ах, какой интересный!
Пан Буяльский замечает, что дамы сегодня принарядились. На докторше новое платье, свояченица, маленькая и щупленькая, похожая на дохлого цыпленка, и та приколола к волосам розу.
Доктор знакомит.
Земский пожимает руку Манюси и смотрит на нее пристально и ласково.
Она потупляет глаза и вспыхивает.
— Наша жабкинская интеллигенция обогатилась еще одним членом, — говорит доктор. — Теперь у нас будет тройственный союз: религия, администрация и медицина.
Доктор любит высокопарные выражения. Свой дом он называет очагом культуры, на свое пребывание в Жабках он смотрит как на миссию. Себя он считает ярым либералом. Жаль только, что вся его энергия уходит на карты и выпивку. Есть у него еще одна тайная страстишка: с тех пор, как он купил первую процентную бумагу, он пристрастился к стрижению купонов и теперь дерет с живого и с мертвого.
Доктор сутуловат, мал ростом и лыс как колено. У него острые черты лица, и когда он смеется, то похож на гиену с раскрытой пастью.
Старенький, сухонький ксендз напоминает папу Льва XIII.
Дамы окружают Крылова. Это красивый плотный господин. На нем серый костюм от хорошего портного, и пахнет от него крепкими духами. На женщин он смотрит с ласково-небрежным выражением, точно хочет сказать им: “Любите меня, так как, я вижу, вы иначе не можете”.
У докторши в глазах лихорадочный блеск. Свояченица глотает каждое слово земского, а на Манюсю прямо жалко смотреть: рот у нее полураскрыт… еще минута, и она проглотит земского вместе с его великолепными усами и желтыми ботинками.
Доктор и ксендз ничего не замечают: они держат друг друга за пуговицы, увлечены каким-то спором и, вероятно, не видят, как возмутительно держат себя женщины, но Буяльский страдает за них душой! Он сидит тут же на пне, но никто не обращает на него внимания, точно его и нет совсем.
Пан Буяльский снимает шляпу, проводит рукой по волосам и начинает придумывать, что бы такое сказать веское, значительное и вместе с тем остроумное, чтобы этот фанфарон земский сразу понял, с кем имеет дело. Но тут взгляд его падает на его собственные вытянутые ноги. На них грязные стоптанные сапоги с кривыми каблуками. Одна штанина некрасиво подтянулась вверх, и из-под нее вылезает полинявший носок. Буяльскому кажется, что земский в эту минуту смотрит именно на его ноги.
Он сконфуженно подбирает их и начинает жалеть, зачем он, собственно, сюда пришел? Человек, который хочет играть роль даже в таком паршивом местечке, как Жабки, должен прежде всего иметь приличное платье! Буяльский кстати вспоминает, как его кузен, барон Кнопп, когда он был у него в последний раз, не предложил ему даже сесть, а послал его обедать к управляющему, так как сам ждал к обеду гостей из города.
Манюся вцепилась земскому в рукав и тащит его к лодке. За ними идут и остальные. У докторши корзинка с бутербродами. У ксендза из кармана торчит бутылка наливки.
— Опять, верно, взял эту бутылку без спросу? Получит он нагоняй от своей экономки! — острит свояченица.
Экономка ревнует ксендза к жабкинским дамам и вообще держит его в черном теле.
Доктор и Крылов берутся за весла и отталкиваются. Озеро спокойно. В воде отражаются стройные сосны и бледный рог новой луны.
Доктор и Крылов режут воду равномерными взмахами весел и затягивают:
“Накинув плащ, с гитарой под рукою…”
Ксендз делает попытки подтягивать, но у него из горла вырывается какой-то скрип, и он стыдливо умолкает. Песня стелется по воде, проникает в лес и теряется где-то между красными стволами сосен.
Три дамы сидят у руля, прижавшись друг к дружке, и делают мечтательные глаза. Пан Буяльский приткнулся к боковой скамеечке в неудобной позе.
— Пане Буяльский, идите ко мне, а то вы нарушаете равновесие, — кричит ксендз с носа лодки.
— Ничего, я привык, я всегда нарушаю чье-нибудь равновесие, — мрачно отвечает Буяльский.
Он не спускает глаз с Манюси, жадно пьет малейшее ее движение. Но все это напрасно. Манюся то смотрит в чистое вечернее небо, то впивается взглядом в глаза Крылова. Она точно сравнивает, какая из двух стихий глубже, необъятнее и прекраснее.
В душе у него в эту минуту самые разнородные чувства: в самом центре ее глубокая нежность к Манюсе. По обеим сторонам расселись две злые ведьмы… ядовитая ирония и демонический смех… Ему кажется, что у ведьм этих цепкие, колючие пальцы-щупальца, и оттого ему так больно.
“И башмаков еще не износила”, — мысленно шепчет Буяльский Манюсе и старается хоть локтем прикоснуться к ее платью.
Он ненавидит в эту минуту не только земского, но и доктора и ксендза. Его гложет оскорбленное самолюбие. Ему хочется убедить все это общество, что если есть в Жабках человек тонко воспитанный и культурный, так это, разумеется, не фанфарон земский, не хам доктор и не старая мумия ксендз, а он, пан Буяльский, потомок кастеляна и кузен барона Кноппа. Он выпрямляется, протягивает ноги на противоположную скамейку и начинает:
— Когда я был с матерью во Флоренции…
— Господи, — вздыхает Манюся — опять эта Флоренция!
— Тише, не мешайте слушать пение, — шипит докторша, а свояченица подхватывает:
— Сейчас, верно, начнет и про барона Кноппа…
Дамы подталкивают друг дружку и начинают сдержанно хихикать.
Земский и доктор кончают романс.
Дамы бешено аплодируют и кричат:
— Еще, еще!
Буяльский пользуется минутной тишиной и произносит, откидывая со лба волосы:
— Да, что и говорить, я испортил свою карьеру…
Когда-то он был на сцене, и если бы не его мать, которая находила, что разорившийся дворянин может быть кем угодно, в крайнем случае даже аптекарем, но только не актером, он, вероятно, был бы теперь знаменитостью…
— Знаете, эти аристократические предрассудки, к сожалению, прочно держатся еще в хороших семьях. Впрочем, теперь из нашей семьи почти никого не осталось в живых: только я и кузен мой, барон Кнопп… Вымирают хорошие роды! — со вздохом говорит Буяльский.
Земский раскуривает сигару и небрежно предлагает:
— Отчего бы вам не продекламировать что-нибудь — вы бы всем нам доставили удовольствие…
Буяльский вспыхивает: вот когда он обратит на себя всеобщее внимание:
— Отчего же, я готов. Вот, mesdames, если вам угодно, я прочту вам “Лебединую песню” Бальмонта.
— Это что еще за Бальмонт такой? — кричит ксендз. — Читай, брате, что-нибудь наше, литовское, например из “Пана Тадеуша”…
Вдруг свояченица, которая вообще отличается бестактностью, вставляет ни к селу ни к городу:
— Пане Буяльский, а когда вы женитесь, то купите себе новые сапоги, а то ваши сапоги каши просят!..
Всем делается почему-то неловко. Только ксендз добродушно хохочет:
— Панна Манюся, когда выйдете замуж за Буяльского, купите ему новые сапоги!
Манюся вспыхивает до корней волос.
— Я… за пана Буяльского? Да вы с ума сошли! — У нее вид оскорбленной принцессы.
Она окатывает Буяльского холодным, презрительным взглядом и отворачивается.
— Пан Буяльский получил отставку, — хохочет ксендз; за ним тоненькими голосами начинают подвизгивать докторша и свояченица.
Манюся тяжело дышит и злобно косится на Буяльского.
Буяльский уничтожен. “Лебединая песня” мигом вылетает у него из головы. Единственное, что доставило бы ему облегчение в эту минуту, это — если бы сейчас же лодка вместе с ним и со всеми этими людьми опустилась на дно озера. Чтобы вода поглотила его и свидетелей его позора…
Земский и доктор молчат, они чувствуют, что дамы перехватили меру.
Буяльский начинает шарить рукой на дне лодки.
— Где наливка? — угрюмо спрашивает он.
Ему подают бутылку и услужливо предлагают стаканчик, но он прикладывает бутылку прямо ко рту и начинает пить.
Некоторое время все прислушиваются, как булькает жидкость, переливающаяся в горло Буяльского, потом дамы начинают роптать:
— Что за свинство, наливка была для всех!
Земский слегка трогает Буяльского за локоть:
— Послушайте, бросьте, ну что хорошего, опьянеете ведь.
Но Буяльский, что называется, присосался…
Отпив больше половины, он размахивается и швыряет бутылку в воду, потом некоторое время мрачно смотрит на Манюсю и произносит слегка заплетающимся языком:
— Смейся, паяц, над разбитой любовью, — и разражается диким театральным хохотом.
Манюся смотрит на него с омерзением.
— Вот уж именно, паяц, — говорит она дрожащим голосом. — Пьяный, лохматый, у-у-у!
Буяльскому теперь море по колена. Сейчас он выскажет всем этим жалким людишкам, какого он о них мнения. Всякий получит по заслугам. Он приподнимается, становится во весь рост, протягивает руку и… вдруг теряет равновесие.
Женский визг, всплеск воды. К счастью, озеро в этом месте неглубоко, и, падая, Буяльский инстинктивно зацепился ногами за борт лодки.
Крылов и доктор извлекают его из воды и сажают на скамейку. Поворачивают лодку и начинают грести к берегу.
Буяльский похож на привидение. Он бледен как мертвец, глаза у него стеклянные, остановившиеся. Платье прилипло к телу, и весь он дрожит мелкой дрожью. Слышно, как стучат у него зубы.
Манюся подбирает платье и отодвигается подальше от мокрого Буяльского, а свояченица шепчет докторше, что этот дурак провизор испортил всем прогулку.
К берегу причаливают в молчании. Всем почему-то неловко.
— Пане Буяльский, — уговаривает ксендз, — зайдите ко мне обсушиться. Недалеко ведь! А то как же вы в таком виде через местечко пройдете? Да и простудиться можно.
Но Буяльский только отмахивается и идет впереди всех. Он шатается, широко расставляет ноги, машет руками на ходу и издали похож на раскрытые ножницы.
Минутами он оглядывается на отставшую компанию и бессвязно бормочет что-то… В голове у него сумбур, в ушах звон. Ему кажется, что с ним случилось что-то непоправимо позорное, точно ему публично дали пощечину. За спиной он слышит тихий, придушенный смех Манюси… Кажется, что выскажи она ему хоть слово сочувствия, одно маленькое слово, и ему бы не было так тяжело и безысходно горько…
Дома он посылает аптечного мужика за бутылкой водки.
Через три дня пани Щуркевич едет в город нанимать нового провизора.
У Буяльского запой.