ВЫХОД В ГОРОД
Акция нашего журнала “Против лома” (см. “Новая Юность” № 1 за 2000 г.) продолжается. У каждого из сотен погибших московских домов
была своя история. Проходят годы, и истории эти забываются. Предлагаемые читателю воспоминания Александра Кармена,
журналиста-международника, сына известного кинодокументалиста, воскрешают на наших страницах кусочек неповторимого утраченного прошлого Москвы. “Новая Юность” призывает читателей последовать примеру автора и поделиться известными им историями о жизни
и смерти исчезнувших особняков и храмов Москвы.
ПАМЯТИ
СОСЕДНЕГО ДОМА
АЛЕКСАНДР КАРМЕН
У нас умеют ломать. Научились. Ломают быстро, эффективно, даже порой эффектно и непыльно. Скажут: ломать — не строить. Согласен. Но и строят теперь тоже быстро. Когда хотят, и когда на то есть деньги.
Недавно ломали мое детство. Стремительно, словно опасаясь, что кто-то примчится и в отчаянии закричит: “Что же вы делаете! Остановитесь!” Но никто не прибежал, и криков таких не раздалось. Приучили, а мы привыкли, что сколько ни кричи — не докричишься. Хотя когда у нас во дворе какая-то “коммерческая структура” вздумала возводить свой павильон на месте когда-то нами же посаженной березки, то и прибежали, и кричали, и протестовали даже несмотря на появление бритобычьезатылочной братвы и ее угроз. Березку “сохранили” — с полгода она росла сквозь павильон. Потом, как и следовало ожидать, зачахла. Не вынесла таких объятий. И ее тихо и незаметно уничтожили. Это тоже было прощание с моим детством, его маленькой частичкой. Благодарю Бога, что в день, когда выносился окончательный приговор задушенной в объятиях “коммерческой структуры” березке, меня не было ни в Москве, ни в России, и, признаюсь, я даже не сразу заметил утрату. Жильцы нашего дома — тоже.
Теперь же все происходило на моих глазах. Сносили дом. Пока не наш, а соседский. Наш, семиэтажный, еще не трогают. “Тронули” уже почти все вокруг, а наш, как гордый утес, антиквариат сталинской эпохи, стоит в окружении, которое уже давно нельзя назвать доброжелательным. Он стоит за
углом Большой Полянки в очень ценном для новостроечных выкрутас месте, и на него не раз уже под разными предлогами замахивались. Мол, и стар (построен в 37–38-м годах), и пора его на капитальный с отселением всех ныне проживающих и т.п. Что следует для коренных жильцов за таким отселением, известно: предлагают новое жилье во “временное пользование”, в лучшем случае аналогичное по метражу, а потом вынуждают распрощаться с родными пенатами навсегда. Но пока дом стоит. Как-никак на нем две мемориальные доски
—
в память о проживании кинорежиссеров Рошаля и Дзигана.
Наш дом и в самом деле по-своему уникален. Помимо деятелей, удостоенных мемориальных досок, тут жили и Михаил Ромм, и мой отец Роман Кармен, и создатель дивных киносказок и волшебных, тоже сказочных полотен Александр Птушко, и кинодокументалисты Трояновский, Венжер, Макасеев, и две семьи Бориса Волчека, чья дочь Галя стала знаменитым театральным режиссером, и многие другие. Жили в нашей семиэтажке, которую в народе именовали не иначе как “дом артистов” (дом на самом деле был ведомственный, принадлежал большаковскому Министерству кинематографии), и артисты — кинозвезда Лидия Смирнова, Масоха, жена Ивана Пырьева Ада Войцек, позже поселился Алексей Баталов. Много было связанных с кино технических и научных работников, в основном из Научно-исследовательского кинофотоинститута (НИКФИ). В первом подъезде жил Ирский, создатель почти всех осветительных приборов нашего кинематографа. Во втором подъезде — семья биохимика Голдовского, чья дочь Марина, моя ровесница, стала знаменитым “перестроечным” кино- и телеоператором и режиссером. С Игорем, младшим сыном директора НИКФИ Павла Козлова, я ходил в один класс. Мы с ним очень дружили, и нас даже, как двойняшек, одевали в одинаковую одежду. Позже я уговорил его пойти со мной в кружок рисования в наш полянский Дом пионеров. Сам я, заболев скарлатиной, бросил занятия, а он продолжил и с годами стал изумительным художником-дизайнером. А под руководством его отца в НИКФИ создавались новые кинопленки и кинокамеры, всякие
трюковые “машинки”, обогащавшие наш кинематограф новыми возможностями и фокусами. Кстати, и первая в мире клейкая лента типа “скоч” тоже родилась в недрах его института, но из-за косности какого-то чиновника от науки так и осталась непризнанным открытием,
а лет пять спустя завоевала весь мир, но уже под этим именем — “скоч”. На втором этаже нашего подъезда жил кинооператор Владимир Ешурин. Бесстрашный человек, отличный мастер кинорепортажа. Во время войны он десантировался в Югославию к партизанским отрядам Тито, провел с его бойцами не один месяц, снял уникальные кадры. После войны Тито щедро отблагодарил его, подарив один из первых в Москве автомобилей БМВ — гордость нашего двора, а сыну Вовке — белоснежную педальную машину, которую мы всем двором быстренько укатали до состояния металлолома. В 50-х годах Ешурин с моим отцом отправились в сражавшийся с французами Вьетнам. Вместе с третьим кинооператором, Евгением Мухиным, они стали первыми советскими людьми, пересекшими границу этой в те годы невероятно далекой, таинственной и неизвестной страны. А с сыном Ешурина Вовкой я постоянно пребывал в состоянии каких-то детских перепалок, драк и соперничества. Он был крепче и проворнее меня, и я вечно выходил из наших потасовок побежденным, с фингалами под глазами, что невероятно огорчало и моего отца, и друга нашей семьи, известнейшего фотокора Жоржа Петрусова. Жорж и его жена Вера, тоже блестящий театральный фотограф, запечатлевшая на пленке всех самых знаменитых артистов уходящей эпохи, и в первую очередь таких, как Плятт и Раневская, жили в коммуналке на шестом этаже. Детей у них не было, и свою любовь и нежность они изливали на меня. Я ходил к ним как к себе домой, угощался пирожными и конфетами, копался в кучах фотографий, изумительных фотоальбомах — как их личных, так и иностранных, восхищался поражавшими меня своей экзотичностью снимками мексиканских кактусов, тайком разглядывал фото “обнаженной натуры”. Дядя Жора и тетя Вера, как я их по-родственному называл, учили меня обращению с фотоаппаратом, пленкой, мастерству фотокомпозиции, фотопечати. А дядя Жора, бывший в юности боксером-любителем, пытался вдобавок обучать меня искусству драки, чтобы я не пасовал перед Вовкой Ешуриным. Но почему-то фотографию я осваивал успешнее, а боксом все-таки занялся, но позже, и
уже под влиянием книг Джека Лондона и Хемингуэя. Но, наверное, и дядиЖорины уроки тоже не пропали даром.
Жила у нас и семья казавшегося бессменным в 50-е годы начальника протокольного отдела МИД Федора Молочкова, и его младший сын Алексей тоже был моим одноклассником. Сейчас он дипломат, а его старший брат — крупный ученый-международник, специалист по Канаде.
Да всех и не перечислишь! Ныне первожителей нашего дома осталось — раз-два и обчелся. Иных уж нет, а те далече. С годами его “ведомственность” упразднили, контингент жильцов стал размываться, появилось много иногородних.
Раньше все детство проходило во дворах. Детей после войны было много. Мы собирались в стайки по 15–20, а то и больше ребят и девчат, играли все вместе в “штандарт”, лапту, в “чижа” и “11 палочек”. Весь наш микрорайон (раньше и названия-то такого не было) становился ареной игр в “12 разбойников” и еще каких-то, требовавших пряток и беготни по всем дворам и переулкам, подъездам да чердакам. А территория нашего и окружавших его дворов расчерчивалась и даже раскрашивалась нами на площадки и поля для этих игр. И все — и взрослые, и дети — участвовали в этих художествах. Так, перед фасадом нашего дома устраивалась гигантская площадка для игры в лапту, со стороны торца — круг для “штандарта”, по другую сторону дома, в асфальтированном дворе некогда “доходного дома”, принадлежавшего домовладельцу Зонову (отсюда и название этой части двора — “зоновка”), чертили клетки для “классиков” и “лягушки”. Зимой дворы расчищали от снега, целые площадки и дорожки заливали водой: делали катки, — и все мы, и наши сверстники со всей Полянки собирались сюда покататься. Здесь и я сделал свои первые шаги на привязанных к валенкам коньках “английский спорт”, раз пять хлопался затылком об лед, пытаясь освоить катание с горки (кстати, тогда же впервые испытал ощущение, когда сыпятся из глаз искры), но освоил. А когда выпадало много снега, всем миром катали-строили снежных баб, сооружали гигантские снежные крепости — и такое устраивали вокруг! Ведь те годы были временем повального увлечения трофейными фильмами про “королевских пиратов” и Робин Гуда. И вся мужская половина нашего дворового детско-юношеского воинства, разделившись на два лагеря, нещадно и, к нескрываемому ужасу наших мам и бабушек, лихо рубилась в отчаянных схватках за построенные из снега крепости и бастионы. Были и жертвы. Кому-то заезжали палкой-шпагой по уху, мне чуть не выбили левый глаз, кто-то, упав с гаража, угодил на выставленную вверх деревяшку. На какое-то время сражения приостанавливались, “павшего” в бою товарища приводили в чувство, и все продолжалось как ни в чем не бывало. И все оставались живыми и здоровыми.
Упомянул я гаражи. За нашим домом расположен ряд постороенных перед войной гаражей. Их владельцы — Ромм, Петрусов, Волчек, Макасеев, мой отец, Трояновский и пристроившийся к ним чуть позже полярный летчик Илья Мазурук — держали там свои, редкие в ту пору, личные автомобили. Сначала “эмки”, потом отец привез в 39-м году из Китая первую во дворе иномарку — “форд”, затем появилось тито-ешуринское БМВ и, наконец, трофейные красавцы. У отца был беленький спортивный “мерседес” из гаража Геринга, у Мазурука даже два — огромный темно-вишневого цвета “бьюик” и амфибия, у Петрусова — сначала подаренная ему самим Георгием Жуковым микролитражка “штеер”, а потом синий “бьюик”, едва помещавшийся в его тесном одноместном гараже. На крышах этих гаражей и развертывались основные сражения за взятие на абордаж королевских и пиратских судов, устраивались соревнования по прыжкам с крыш в сугробы. Как только не
гоняли нас дворники и владельцы гаражей — все было бесполезно.
Полностью читайте в журнале.