КНИГА СУДЕБ
ДМИТРИЙ БАЛЬБУРОВ
ЗАПИСКИ
ЧЕЧЕНСКОГО
ПЛЕННИКА
Эти заметки в основном были написаны в плену и хранились у меня в универсальной базе данных — собственной голове. Композиционно записки оформились месяца через два после того, как меня похитили, тогда же я придумал главы и подзаголовки к ним, а общий заголовок родился накануне Нового года, когда из случайно попавшего мне в руки номера газеты “Грозненский рабочий” я узнал, что уже несколько месяцев в Чечне идут наземные боевые действия. Написание заметок здорово помогло мне.
По крайней мере отвлекало от всевозможных страшных предчувствий, самобичеваний и как-то смягчало горький осадок на душе — попался, как кур в ощип… Когда переключаешь свои мозги на более привычную работу, то наступает почти физическое облегчение. Да и время идет быстрее. Этими заметками я хотел бы закрыть самую мрачную страницу своей жизни и постараться не возвращаться к ней больше ни в мыслях, ни на словах, ни в поступках. Никогда.
∙
Сейчас, когда волна панического ужаса, боли и постоянного напряжения спала, я часто думаю: а могло бы быть иначе? Ведь все обстоятельства, приведшие к тому роковому моменту 4 октября 1999 года, примерно в 15–16 часов пополудни, когда четверо бандитов насильно увезли меня на своей машине, теперь выглядят хаотичным набором случайностей и нелепиц. Вот если бы накануне я вдруг не решил навестить назранских знакомых… Если бы портье тамошней гостиницы “Асса” не были такими милыми и приветливыми девушками, которых не хотелось обижать недоверием (дня за два до захвата я подошел к ним и шутливо-строго спросил: “А паспорт мой не пропадет у вас?” Девушки заволновались и предложили вернуть его мне, на что я ответил: “Нет-нет, у вас он будет целее — я вечно все теряю”)… Если бы не моя проклятая забывчивость… Если бы у иуды по имени Руслан был какой-нибудь старенький “жигуленок”, а не спортивный двухместный “порше”, на котором доехать до Моздока можно и быстро, и комфортно…
Из этих “если” складывается любая командировка — неважно, в “горячую точку” или в благополучную страну. Но сколько бы ни было у меня командировок за годы работы в “Московских новостях”, обстоятельства всегда складывались как нельзя лучше. Наверное, лимит удачи и везения был исчерпан и в ту последнюю поездку в Ингушетию накануне новой большой войны обязательно случилось бы что-нибудь плохое. Счастье, что это было “всего-навсего” захватом в заложники. Счастье, что всегда, даже в самые черные дни, оставалась крохотная надежда.
ИУДА
Вспоминая сейчас людей, знавших меня с 96-го года, называвших “племянником” и “братом” и хладнокровно наведших на меня бандитов, я, кроме глухой злобы, желания мести и ненависти, чувствую еще и спокойное, тихое разочарование. Не столько в их порядочности, сколько в их уме. Каким глупым и жадным человеком надо быть, чтобы вот так, ничуть не маскируясь и не заметая следы, привезти меня в лапы к бандитам! Еще в зиндане (по-арабски это место, где содержат военнопленных и заложников)
я находил только два объяснения такого вероломства — или они сами считали меня законченным дураком, не умеющим делать простейшие выводы, или им сказали, что я живым не останусь. От второго объяснения становилось плохо.
Не буду называть “наводчиков” — мамашу и сыночка, хотя их фамилия уже прозвучала в “Московских новостях”. Эта парочка сидит сейчас в следственном изоляторе, и история с моим пленением — лишь мелкий эпизод бурной деятельности веселой семейки. Мамаша и раньше, в 96-м году, выглядела несколько подозрительно — слишком деловой, “прикрученной”, что ли, она тогда была, с обширными связями в международных гуманитарных организациях и среди чеченских боевиков. Рассказывала о том, что у нее бескорыстная и благородная натура, что по зову души занимается освобождением российских военнопленных, что в этом нелегком деле неоднократно смотрела смерти в глаза. Справедливости ради надо заметить, что она действительно не слишком боялась, когда мы вдвоем пришли 7 марта 96-го в охваченный боями Грозный. Тогда я не понял, зачем ей это было нужно. Могу только предположить. Едва мы вошли в сектор контроля чеченских боевиков, она
отозвала их командира и что-то долго говорила, указывая на меня. Потом сказала мне: “Тут тебя агентом ФСБ считали, хотели расстрелять или в горы увезти, а я тебя защищала”. Конечно, я рассыпался в благодарностях, но если подумать логично — кто мог назвать меня сотрудником спецслужбы? Может, ей просто не поверили или некогда было заниматься мной?
Ее сыночек по имени Руслан после 96-го года с удовольствием помогал мне перемещаться по всей Ингушетии — сначала на своей “девятке”, потом на спортивном “порше”. Говорить с ним особо было не о чем, разве что о женщинах, но для работы очень удобно. Какой ни есть, а все же знакомый. “Брат”… Накануне 4 октября, когда он вызвался с ветерком подбросить до блок-поста у Моздока, меня поразила одна вещь. Руслан рассказал о том, что у него есть красивая подруга, к которой он ходит чуть не каждую ночь, а потом сообщил, что женат и имеет двоих детей. Я спросил: “А жена знает? Что говорит?” Он ответил спокойно: “Что ей сказать? Плачет”. В этом спокойствии была такая жестокость
,
что мне стало не по себе.
3 октября, в понедельник, я прозвонился в редакцию, узнал, что мой текст получен и идет в номер. Днем договорился со знакомым московским журналистом, успевшим арендовать машину и охрану, что мы вместе поедем на следующий день в Моздок, но к вечеру у него изменились планы в связи с предстоящей пресс-конференцией президента Аушева. “Хочешь, подожди в Назрани денек, а поедем послезавтра?” — предложил мой знакомец. Терять целый день я не хотел — времени до конца командировки оставалось не так много, — а тут Руслан со своим “порше”…
Утром 4 октября я проспал. Едва ополоснувшись, схватил свои пожитки и спустился в холл гостиницы. Руслан уже был там. Мне было неловко, что ему пришлось ждать, я засуетился, выписываясь из гостиницы и оплачивая все телефонные переговоры. Ни тогда, когда мы кружили по Назрани и Руслан забегал по своим делам по различным адресам, ни на трассе Назрань — Малгобек я не вспомнил о забытом у администраторов гостиницы паспорте. Да и подозрений никаких не возникало. Все равно я бы оказался в Моздоке к обеду (на такой-то “ласточке”!) и, может, даже успел бы аккредитоваться в пресс-центре группировки федеральных войск, готовящихся к броску в Чечню. При удаче вообще мог бы к вечеру оказаться в расположении какой-нибудь передовой части. При удаче…
Мы проехали уже Малгобек, когда я хватился паспорта:
— Тьфу, черт, паспорт в гостинице оставил. Что же делать?
— Возвращаться надо.
— Как считаешь, Руслан, на блок-посту меня могут пропустить по “ксивам”?
— Нет, даже не думай. Там такие звери стоят, лучше не связываться. Ты же сам знаешь.
Скорее всего решение “продать” меня возникло у Руслана только по возвращении в Назрань, когда он опять начал заезжать по разным адресам. Даже представляю себе такой диалог: “— У меня в машине журналист сидит… — Да? Кто такой? — Вроде из “Московских новостей”. — Один? — Да… — Подожди, подожди… Та-а-ак… Езжай к Магомеду домой, скажи ему все, пусть своих ребят быстро-быстро собирает. Понял? А потом поедешь в больницу, найдешь там Саида
.
Он с тобой рассчитается. С ним же решите, где место назначить…” Руслан хорошо отработал свои деньги — я ни о чем таком даже и не думал. День был по-летнему теплый и солнечный, один материал я передал, и его поставили в номер, впереди были еще пять дней
командировки, а значит — шанс отличиться и сделать что-нибудь этакое для газеты. В общем, настроение было превосходным…
Будь ты проклят, иуда.
ЗАХВАТ
Первые дни в плену момент захвата я вспоминал с ужасом и болью. Тупые, ублюдочные скоты, жадные твари, возомнившие себя суперменами! Ведь уже бомбили со страшной силой, федеральные войска были приведены в полную боеготовность, и ситуация ну никак не предполагала похищения людей — это не 97-й год, когда бандюки просто осатанели от безнаказанности, воруя одного за другим журналистов! Ведь федеральные войска какие ни есть, но все-таки не сброд, именуемый Масхадовым “президентской гвардией” и “подразделениями министерства шариатской государственной безопасности” (сама аббревиатура — МШГБ — звучит по-дурацки)! Как бы ни разложилась российская армия, но даже представить невозможно, чтобы ее офицеры сами участвовали в похищениях посторонних людей, как это делали чеченские бандиты в погонах суверенной Ичкерии!
Теперь, вспоминая тот жуткий момент, когда иуда оставил меня одного в своей машине на задах республиканской больницы, а сам пошел якобы к своей красавице-подруге, и рядом остановилась неприметная белая “шестерка” с ингушскими номерами, я понимаю, что такая бесшумная и стремительная операция стала возможной только из-за того, что я на долю секунды растерялся. Если бы успел заорать благим матом или хотя бы затеять драку, то все сложилось бы по-другому. Ведь совсем недалеко, за углом больницы, было оживленное место — автобусная остановка, несколько торговых павильонов. Именно это окончательно расслабило меня, и когда в дверцу “порше” с опущенным предусмотрительным иудой стеклом заглянул светловолосый человек в военной форме без погон: “Ваши документы! Проверка паспортного режима”, — я опять не подумал ничего плохого. Просто вышел из машины и пошел к белой “шестерке”, куда направлялся и белобрысый: “А ваши документы? Вы-то кто такой, вы-то???” Откуда-то появились еще трое, двое из них доставали пистолеты: “А вот мы кто”. Тогда я краем сознания отметил их глаза — вроде бы обыкновенные человеческие глаза, но в них огромными буквами было написано — “бандит”. Мелькнула еще одна мысль, запоздалая и страшная: “Так вот как это происходит!” Наверное, в то мгновение я выглядел идиотски — с отвалившейся челюстью, расширенными, насколько это возможно, глазами, сползшими на нос очками. Из-за этого замешательства в крохотный отрезок времени я позволил бандитам быстро заломить мне руки, начать их вязать, а на голову накинуть черный целлофановый пакет, такой, с какими женщины ходят по магазинам. Когда пришел в себя, было уже поздно сопротивляться или звать на помощь.
Заталкивая меня на заднее сиденье своей “шестерки”, бандиты хрипели на ухо: “Заткнись, сука! Убью!!!”, для убедительности в бок больно тыкали стволами пистолетов. В целлофановом пакете очень быстро кончился воздух, и я стал задыхаться. Тем более, что беспрерывно пытался кричать. С этого момента время для меня скомкалось, как лист бумаги. Помню, что машина мгновенно рванулась по улицам Назрани, чьи-то уверенные руки сорвали c меня напоясную сумочку, где были все документы и деньги, и наручные часы (“командирские”, подарок матери, в них я плавал с аквалангом на Крите в 98-м году), кто-то изо всей силы прижимал мою голову к своим коленям, а где-то во внешнем мире, за пределами целлофанового пакета, бандиты переговаривались отрывистыми фразами на чеченском или ингушском языке. Помню, от шока я кричал всякую чепуху типа: “Басаев вас убьет за меня! Отпустите или пожалеете! Ну, пожалуйста, не стреляйте! Тогда убейте меня, никуда не везите!” Бандит, тыкавший мне в бок пистолетом, заорал: “Еще слово — клянусь, пристрелю, как собаку, прямо здесь!” — и ударил рукоятью пистолета куда-то выше уха. Несильно, но очень болезненно.
Очень скоро я ослабел от нехватки воздуха. Задыхался и теперь уже не требовал, а умолял дать подышать немножко. Машина по-прежнему мчалась на полной скорости и, насколько я могу судить сейчас, все время по асфальтовому покрытию. Кое-как прохрипел: “Вы же чеченцы! Лучше зарежьте, не душите!” Один бандит ответил: “Мы не чеченцы. Мы арабы”, — и все четверо загоготали отвратительными, гнусными, нарочито мерзкими голосами. Но краешек пакета приподняли, и воздух салона машины, воняющий телами пятерых (вместе со мной) потных мужиков, показался освежающим, как морской бриз.
Потом пересадили в другую машину: “Быстро вылазь, сука, убью! Сюда! Сюда!” — а потом и в третью. Бандиты везде менялись. Во второй машине они были “добрыми” — подняли пакет так, что я мог дышать не только ртом, но и носом, дали покурить. В третьей машине опять оказались “плохие”, молчаливые и озлобленные. Помню мягкость земли, когда меня положили под фруктовым деревом (“Ага, это недалеко от Ассиновской! Когда-то здесь был плодово-ягодный совхоз. Салам алейкум, Чечня…”. Я лежал ничком, руки и плечи от веревок уже одеревенели, а двое автоматчиков запрещали даже октября 1999-гое пошевелиться, что-бы хоть как-то уменьшить невыносимую боль в плечах. Через пять минут или через час за деревьями послышался звук подъезжающего автомобиля, бандиты пинками подняли меня (со скрученными руками встать невероятно тяжело) и опять погнали, как барана, сопровождая бессмысленными злыми окриками. Уже стемнело, когда меня привезли в зиндан. Моим новым местом жительства (ненадолго, всего на две недели, как я узнал позже) стал недостроенный гараж среди руин и груд битого кирпича.
Тогда мне не верилось, что всего несколько часов назад я был свободен, мог планировать дальнейшие шаги и “качать права”, если кто-нибудь захочет помешать. Теперь мне не верится, что это я оказался заложником — а значит, не совсем человеком и даже совсем не человеком — и что любой из бандитов по собственному разумению и настроению совершенно безнаказанно сделал бы со мной все что угодно.
Полностью читайте в журнале.
Дмитрию Бальбурову 31 год. Родился в Бурятии,
школу закончил на Сахалине, куда переехал вместе с родителями.
Учился в Дальневосточном университете, после службы в армии
на Курильских островах поступил на журфак МГУ. В 1993 году,
занимаясь стрингерством, ездил на войну в Таджикистан, в Карабах.
С 1994 года — в “Московских новостях”. Как корреспондент
находился в Чечне фактически всю первую войну 1994–96 годов.
4 октября 1999-го, во время командировки в Ингушетию,
был похищен и провел в чеченском плену более трех месяцев.