ДЖАКОМО ДЖИРОЛАМО КАЗАНОВА
ИСТОРИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ
О несчастьях знаменитого любовника
и авантюриста Казановы,
постигших его в Англии.
Елена МОРОЗОВА
Джакомо Джироламо Казанова (1725—1798), уроженец Венеции, города моря, любви и карнавала, называл себя гражданином мира. Путешественник, чувствовавший себя как дома в любом уголке Европы, игрок, краснобай, авантюрист, прославившийся своими любовными похождениями, он под конец жизни обнаружил в себе талант мемуариста и написал “Историю моей жизни”, положившую начало созданию увлекательного мифа о великом любовнике и авантюристе Казанове. Кем только не был Казанова! Послушник, солдат, дипломат, предсказатель, каббалист, чародей, масон, литератор, критик, шпион, библиотекарь — вот далеко не полный перечень его занятий. Он разъезжал по Европе, всем прочим странам предпочитая Францию, совершил путешествие на Восток. В Венеции его обвинили в чернокнижии и колдовстве и, невзирая на знатного покровителя, сенатора Брагадина, заключили в тюрьму, откуда он совершил образцово-показательный побег, превращенный им потом в занимательнейшую историю, которую в течение сорока лет с неизменным успехом рассказывал в европейских салонах, тщательно описывая каждый свой шаг на пути к свободе. Венецианец настолько дорожил этим рассказом, что когда герцог де Шуазель попросил коротко поведать ему о побеге, Казанова отказался, утверждая, что без деталей история теряет и смысл, и интерес. Более терпеливый курфюрст Кёльнский завороженно слушал Казанову два часа.
Кочуя из города в город, венецианец любил везде находиться в центре внимания и жестоко страдал, когда терпел фиаско. Побывав в гостях у Вольтера, Казанова, бывший, как и подобало любому тогдашнему свободомыслящему человеку, страстным поклонником философа и его трудов, мгновенно преисполнился неприязнью к великому человеку, принявшему его как рядового гостя, каковые приезжали к нему во множестве. Авантюрист мгновенно забыл, что возраст и заслуги Вольтера позволяли тому иметь свои маленькие слабости. В Англии венецианец потерпел поражение на любовном поприще: юная лондонская куртизанка Шарпийон вскружила
ему голову, обобрала и чуть не довела до самоубийства. В России ему — несмотря на усердное писание различных проектов, представленных затем государыне и вельможам, — не удалось получить должности при Екатерининском дворе.
По мере приближения старости Казанова все чаще обращал взор в сторону родной Венеции, куда въезд ему после побега из тюрьмы был заказан. Когда же ему наконец разрешили вернуться на родину, ему пришлось стать штатным осведомителем Инквизиции: такова была плата за прощение. Но вскоре из-за
ядовитого памфлета против аристократического семейства Гримани Казанова вновь покинул родной город — на этот раз навсегда. Усталый и сломленный духом, он обрел пристанище в Богемии, в замке Дукс (Духцов), владелец коего, граф Вальдштейн, предо-ставил Казанове синекуру — назначил его замковым библиотекарем. Борясь со старостью и скукой, венецианец стал писать мемуары — и обрел бессмертие.
Большая часть мемуаров Казановы посвящена любовным похождениям, излюбленному и главному занятию его жизни. Любовницы значили для него больше, чем монархи, а битвы Амура — больше, чем война за Австрийское наследство или Семилетняя война. Все, что находилось вне сферы его личных интересов, важности не представляло. “Мы — мельчайшие частицы в этом мире, где смешалось добро и зло. Мы бросаем слова и совершаем поступки, не зная, как они откликнутся. Значит, нам дулжно делать то, что будет удобно и выгодно сегодня, ибо внутреннее чутье наше не ошибается”, — писал Казанова. Всегда живя днем сегодняшним, он сделал из своей жизни одно большое любовное приключение. Где бы он ни был и чем бы ни занимался, главной его работой была любовь. Ради загадочной француженки Анриетты Казанова вместо Неаполя едет в Парму, ради очаровательной англичаночки Бетти без цели колесит по Лациуму, ради огненной куртизанки Нины Бергонци рискует жизнью и попадает в тюрьму… Любовь — профессия венецианца, один из способов заработать себе на жизнь, труд тяжкий, а подчас даже и опасный. Несчетное число раз случайные возлюбленные награждают его дурными болезнями, от которых он исцеляется с помощью строгого режима, диеты и ртути. (Из-за многократных ртутных лечений в старости Казанова лишился зубов и волос.) Немалых физических сил стоит Казанове “перерождение” маркизы д’Юрфе, знатной старухи, увлекшейся оккультными науками и пожелавшей стать мужчиной, дабы обрести способность общаться со стихийными духами. Выступая в роли оракула при богатой и легковерной маркизе, Казанова убеждает ее, что она родит ребенка мужеского пола, в которого переселится ее душа, и таким образом она “переродится” в мужчину. Разумеется, отцом чудесного дитяти может быть только посланец духов, то есть он сам, и Казанова буквально в поте лица оплодотворяет маркизу, обладание которой удовольствия ему, мягко говоря, не доставляет. Но чего
не сделаешь ради щедрот богатой сумасбродки… Зная, что за ним, предающимся любовным усладам с пылкой красавицей М.М., втайне наблюдает французский посланник де Берни, Казанова, не желая ударить лицом в грязь перед сановным зрителем, удваивает и утраивает свои старания, пытаясь за одну ночь воспроизвести все тридцать пять позиций, описанных в “Сладострастных сонетах” Пьетро Аретино и воспроизведенных на гравюрах, отчего к утру со лба его обильно струится пот, а вместо семени на грудь возлюбленной исторгается поток крови.
По утверждению Казановы, у него в жизни было несколько сотен женщин; в записках своих он, разумеется, упоминает далеко не всех. Одни исследователи приписывают ему три тысячи любовных связей, другие — как, например, Александр Строев — уменьшают число их до 122. Но сколько бы их ни было, каждая женщина в глазах авантюриста обладала своей неповторимой прелестью. “Тот, кто полюбил чтение, будет из любопытства прочитывать все встретившиеся ему книги; тот, кто полюбил женщин, будет добиваться любви каждой встретившейся ему особы, невзирая на то, красавица она или дурнушка”, — пишет он. Знакомясь с очередной дочерью Евы, Казанова мгновенно оценивал ее, обнаруживал массу достоинств и устремлялся на штурм. Красноречивый, обаятельный, решительный, он сразу пускал в ход все свои чары, ибо искренне жаждал понравиться каждой очередной избраннице. “Мужчина, который словами говорит о своей влюбленности, дурак; умный человек доказывает свою любовь действиями”, — утверждал он. Он обожал ухаживать за женщинами, осыпать их подарками, исполнять их капризы, потакать их прихотям. За это стремление найти с ними общий язык, угадать их тайные желания женщины ценили его и сами проявляли к нему вполне объяснимый интерес. Тонкий знаток процедуры ухаживания и великий ее
ценитель, он рассматривал обольщение как необходимую прелюдию, делавшую завершающий аккорд еще более приятным. Аккорд сей, благодаря своей физической крепости, он был готов повторять многократно; эта способность являлась особым предметом его мужской гордости и льстила его тщеславной натуре.
Казанова никогда не овладевал женщиной против ее воли, предпочитая, чтобы та сама отдалась ему (и сама же подумала о возможных последствиях любовной связи). Он никогда не отказывался надеть на “своего скакуна” английский каучуковый чехольчик с розовыми завязочками на входе. Казанова никогда не совращал женщину, он ее соблазнял, добивался расположения, а затем с благодарностью расставался, причем благодарность его нередко принимала вполне осязаемые формы: он мог подыскать ей нового состоятельного покровителя, помочь советом и даже найти мужа. Любовницы Казановы не чувствовали себя ни униженными, ни оскорбленными, и если судьба случайно снова сводила их с бывшим возлюбленным, они с радостью бросались ему на шею. Ненавидевший скуку, он использовал любую возможность продемонстрировать все свои таланты и зачастую превращал процесс соблазнения в увлекательную игру, основной целью которой становилось преодоление препятствий на пути к обладанию женщиной; опасности подогревали
страсть и возбуждали кровь, а сама красавица незаметно отходила на второй план. Казанова мог обольстить жену под самым носом у мужа, влюбить в себя неопытную девицу и дать ей первый любовный урок прямо на глазах у бдительной мамаши, совратить невесту накануне свадьбы, приобщить к служению Венере набожную монахиню — успех подобных приключений приятно щекотал его самолюбие. Среди любовниц Казановы были аристократки и авантюристки, непорочные девицы и продажные девки, служанки и монахини, кухарки и содержанки
,
чужие жены и собственная дочь… Но всякий раз, обольщая очередную приглянувшуюся ему красотку, он в самой глубине души, подсознательно боялся получить отказ, ущемляющий его гордыню и унижающий его самолюбие. Впрочем, встретив излишне упорное сопротивление, он обычно отступал от недотроги, быстро находя ей замену, — ведь он готов был любить всех женщин! Любовь для него — забава, изысканная, веселая и пикантная, физическое влечение, а не духовная страсть.
В отличие от многих своих современников, Казанова не был сторонником извращенных форм любви, тем более однополой, чурался массовых оргий. Для его темперамента вполне хватало достичь цели традиционным способом, его стремление к новизне находило удовлетворение в процедуре ухаживания и соблазнения. Приверженец естественности, он предпочитал во всем следовать природе. В природе нет ничего вечного, значит, нет и вечной любви. Когда цель достигнута, пора следовать дальше. Все когда-нибудь уходит в прошлое, так почему же любовный роман должен быть бесконечным? Лучше с улыбкой встретить неизбежное, нежели тратить силы, пытаясь остановить неумолимый бег времени. Расставание заложено в природе вещей, значит, не стоит омрачать его слезами и ревностью, а лучше с удовольствием вспоминать о том, что было. В сущности, Казанова не любил женщин: они его развлекали. Поэтому он быстро забывал своих любовниц и гордился тем, что ему неведомо чувство ревности. Правда, иногда он давал опрометчивое обещание жениться, но, опомнившись, всегда находил неожиданные, но вполне веские причины, чтобы не сдержать слово. Женитьба — как, впрочем, и все, что могло стеснить его свободу, — вызывала у него содрогание. Женщины Казановы сменяли друг друга, как города на карте Европы, по которой путешествовал знаменитый авантюрист.
Но в середине жизненного пути ему встретилась женщина-морок — вожделенная, желанная, но неподвластная его чарам. Это была уже упоминавшаяся молоденькая лондонская куртизанка Шарпийон, сумевшая обвести Соблазнителя вокруг пальца и выставить его в смешном свете перед обществом. Моральные страдания потерпевшего поражение Казановы были тем более велики, что английское общество и царившие в нем нравы оказались ему глубоко чуждыми. В Англии, как в никакой иной стране Европы, он остро ощутил свое одиночество; там у него впервые стали появляться мысли об оседлой жизни. Чем дольше жил он в туманной и дымной английской столице, тем тоскливей ему становилось. Организм его жаждал тепла и солнца, душа — милой “чувствительности”, кою он всегда находил в кругу своих соотечественников или же французов. Изнеженный латинянин, привыкший большую часть времени развлекать себя галантными похождениями и непринужденной болтовней, он с трудом переносил холодный и сырой лондонский климат и грубые нравы англичан, которые все поголовно, от простолюдина
до лорда, маскарадам и балам предпочитали кулачные бои, а нужду справляли прямо на улице, поворотясь лицом к проезжей ее части. Досаждало Казанове и незнание языка — разумеется, французского и, разумеется, англичанами. Если на континенте за пределами Франции на языке этой страны говорили даже жрицы продажной любви, то на Британских островах в публичных домах изъяснялись исключительно по-английски, что — вкупе с английским типом красоты — Казанову отнюдь не привлекало. А чопорность англичанок и вовсе ставила его в тупик. “Я не могу причислить вас к числу своих знакомых только на основании того, что подвезла вас, а вы сообщили мне свое имя”, — объявила ему очаровательная девица, которая накануне действительно соблаговолила довезти его в своем фиакре.
Прожив в английской столице больше месяца и не сумев — несмотря на прилагавшиеся усилия — за это время завести себе любовницу, он в отчаянии вывесил возле своей двери объявление, в котором предлагал девушкам, говорящим по-французски, снять у него в доме апартаменты на втором этаже за чрезвычайно низкую плату и всего лишь с одним условием: жилица должна быть одинока. Претенденток на дешевую квартиру оказалось немало, но все они были не во вкусе Казановы. Разочарованный венецианец уже собрался снимать табличку, когда наконец явилась два-дцатилетняя красавица-португалка Полина, хрупкая, изысканная, образованная, в совершенстве владевшая и французским, и итальянским языками. Но роман их был недолог: вскоре девушка получила из Лиссабона долгожданное послание, в котором родители благословляли ее на брак с любимым человеком. Полина отплыла на родину, а Казанова вновь впал в меланхолию и тоску, обычно ему несвойственные.
В Лондоне дама Фортуна, обычно благоволившая Казанове, отступилась от него. Его пребывание в этом городе стало тем рубежом, перейдя который Казанова вслед за великим флорентийцем мог сказать: “Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачному лесу…” Возможно, предчувствуя грядущие несчастья, Казанова наивно пытался спрятаться от них, именуя себя в Англии исключительно шевалье де Сейнгальтом, титулом, присвоенным им себе “по праву фантазии”. В этом было что-то от игры в прятки с самим собой, хотя неприятности господина де Сейнгальта нисколько не умаляли несчастий синьора Казановы, разве только ввели в заблуждение нескольких заимодавцев… После “сумрачного леса” великого Данте ожидали Рай и божественная Беатриче. Казанову в темной чаще подкарауливала Злая Сила в пленительном облике обворожительной Шарпийон.
Марианна Аугшпургер по прозванию Шарпийон (имя это можно перевести как “Злючка”), несмотря на свои семнадцать лет, уже успела сни-скать известность и на континенте, и в островном королевстве. Разыгрывая из себя благородную девицу, она выступала в окружении маменьки (бывшей куртизанки) и двух теток-приживалок, за деньги готовых на подлог, лжесвидетельство и обман. В Лондоне вокруг нее кружился ее то-гдашний фактотум, заносчивый и беспринципный авантюрист Анж Гудар. Казанова успел познакомиться с сей темной личностью в Париже; впо-следствии ему еще не раз довелось встретиться с ним на дорогах Европы и даже соблазнить его жену, развратную красавицу Сару. Капризная насмешница Шарпийон обладала поистине ангельской внешностью, и все, кто видел ее впервые, были уверены, что перед ними сама чистота и невинность. Наделенная недюжинным актерским талантом, позволявшим ей блистательно разыгрывать беззащитность перед мужчинами и добродетель перед женщинами, она ухитрялась вертеть и теми, и другими. Но чем больше становилось число ее жертв, тем трудней было ей изображать из себя недотрогу. К тому времени, когда Казанова встретил ее в Лондоне, она уже имела репутацию чувственной, коварной и мстительной жрицы продажной любви. Словно бабочки на огонь, мужчины летели на блеск ее чарующих глаз и, обжегшись, отползали, проклиная изворотливую “мерзавку”.
Однако, как потом вспоминал венецианец, первая его встреча с Шарпийон случилась гораздо раньше, а именно четыре года назад в Париже. Будучи в ювелирной лавке, Казанова заметил хорошенькую девочку, чей не по-детски вызывающий взгляд поразил его. Девочка упрашивала сопровождавшую ее женщину купить ей серьги, цена которых, по мнению женщины, была слишком высока. В тот день Казанова покупал подарки для очередной любовницы, и лишние три луидора не могли отразиться на состоянии его кошелька. К тому же он любил делать широкие жесты, производившие обычно неизгладимое впечатление на представительниц прекрасного пола. Купив и вручив девочке серьги, он удовлетворенно отметил, как заблестели ее хорошенькие глазки. Не подозревая, какую зловещую роль сыграет девчонка в его жизни, Казанова вскоре забыл об этой встрече. Но девочка запомнила Казанову, и когда через несколько лет они встретились в Лондоне, узнала его и решила не упускать: ведь если синьор был столь щедр “просто так”, то сколько
можно вытянуть у него, если взяться за дело с умом…
Возобновив парижское знакомство, Шарпийон принялась изводить влюбленного в нее Казанову. Человек проницательный и осмотрительный после нескольких выходок “крошки Шарпийон” навсегда отказался бы от нее и уж тем более не позволил бы ее матери и теткам вытягивать из него деньги. Однако Казанова, словно завороженный, был готов плясать под дудку распутной красавицы, стоило лишь той заиграть на ней чарующую мелодию любви. Правда, не стерпев, он пару раз поколотил “эту шельму Шарпийон”, но каждый раз раскаивался в содеянном и вновь превращался в робкого и преданного воздыхателя, осыпающего предмет своей безумной страсти дорогими подарками. Он даже отдал ей долговые расписки ее матери и теток, которые несколько лет назад через одного швейцарца приобрели у него драгоценностей на кругленькую сумму, но денег так и не заплатили. Отдать Шарпийон векселя “за просто так” было со стороны Казановы весьма опрометчиво; располагая ими, он мог подать на должниц в суд и наверняка выиграть дело; зная об этом, коварные женщины остерегались доводить его до крайности. Осознав, какую ошибку он совершил, Казанова, побуждаемый уязвленным самолюбием, написал куртизанке письмо, в котором в изысканных, но достаточно жестких выражениях потребовал вернуть ему расписки вместе с забытым им портфелем. Вместо ответа к нему прибыл Гудар и заявил, что Шарпийон готова вручить ему векселя — в том случае, если он лично явится к ней и попросит об этом. Понимая, что партия проиграна, Казанова тем не менее сделал еще один ход и написал ироничное послание матери коварной красавицы. Вечером по городской почте пришел ответ: матрона надменно сообщала, что знать не знает никаких расписок. Ежели он отдавал какие-то бумаги ее дочери, то пусть их с нее и спрашивает. Сама Шарпийон даже не сочла нужным ему ответить. Фиаско было полным. Оставалось только навсегда забыть коварную красотку и утешиться в чьих-нибудь милосердных объятиях.
Тут кстати подвернулось приглашение на обед — в тот самый дом, где он в Лондоне повстречался с Шарпийон. Помня об этом, Казанова обстоятельно выспросил хозяина обо всех приглашенных и, не обнаружив среди них никого, кто был бы ему неприятен, пообещал прийти. Однако посреди обеда в залу, подобно легкокрылой бабочке, впорхнула Шарпийон; увидев, что все сидят за столом, она бесцеремонно выразила желание присоединиться к трапезе и словно нарочно втиснулась между Казановой и его соседкой. К концу обеда венецианец сидел словно на раскаленных угольях, ибо Шарпийон то и дело — к месту и не к месту — обращалась к нему, всем своим видом изображая пылкую влюбленность. Он же, напротив, изо всех сил — насколько то позволяли приличия — старался не замечать ее. Когда же трапеза наконец завершилась, Казанова имел не- осторожность пригласить всю компанию на загородную прогулку, уточнив, что восемь человек как раз разместятся в двух имеющихся у него экипажах. Шарпийон в число приглашенных, разумеется, не входила. Но коварную красотку это не смутило: она весело воскликнула, что будет девятой, а чтобы все смогли сесть, посадит хозяйскую дочь к себе на колени. Казанова побелел от гнева, но промолчал, сделав вид, что ничего не произошло.
Во время поездки комедия продолжилась. Шарпийон усиленно разыгрывала безответную влюбленность в Казанову, а тот, багровея от злости, старался не замечать назойливой девицы. Глядя на эту парочку, веселая компания потихоньку хихикала. После обеда, когда все отправились осматривать обширный парк, Шарпийон словно клещ вцепилась в руку Казановы и, едва они отстали от остальных гуляющих, принялась упрекать его в холодности и жестокосердии. Она так его любит! А он обходится с ней так сурово! “А как же та ночь?” — не выдержав, раздраженно спро-сил Казанова, имея в виду ночь, когда он подарил ей расписки, но — в который раз! — не сумел достичь желаемого. Ах, она не виновата, просто она дала обет не отдаваться никому у себя дома. Зачем же тогда она позвала его? — накаляясь, продолжал допрашивать венецианец. Это не она, это маменька все устроила, сама же она хотела прийти к нему… От щебета Шарпийон у Казановы закружилась голова; с трудом взяв себя в руки, он потребовал вернуть ему расписки. “Они лежат у меня дома, приходите, и вы их получите”, — ответила она. Растерявшись, Казанова молчал. Инициатива вновь перешла к Шарпийон. Она повлекла венецианца в лабиринт из кустов можжевельника и, выбрав уголок поуютнее, заставила улечься рядом с ней на мягкую траву. Уверяя его в своей любви, она принялась распалять его страсть, не давая ему ни встать, ни отвернуться. Сопротивлялся он недолго; увлекшись ее игрой, он начал отвечать на ласки, целовать ее и наконец привлек ее к себе, намереваясь утолить проснувшуюся страсть. Внезапно его словно ледяной водой окатили. “Что это с вами? Я дарю свою любовь только друзьям, а вас я причислить к таковым никак не могу”, — дерзко заявила Шарпийон и, выскользнув из его объятий, вскочила, отряхнулась и с усмешкой направилась по тропинке к выходу. Не выдержав подобного оскорбления, Казанова налетел на нее, схватил за руки и, вытащив кинжал, приставил его к ее груди. “Коли вы сделаете мне больно, я с места не сдвинусь, и вам — когда воротитесь — придется объяснять, куда вы меня дели и что со мной сотворили”, — насмешливо произнесла она. Увы, она была права; Казанова отступил, а Шарпийон как ни в чем не бывало пошла вперед, щебеча что-то о красотах местной природы. Стоило им выйти из лабиринта, как она вновь повисла на руке у Казановы и принялась разыгрывать нежную влюбленную. Тот угрюмо молчал и только время от времени скрипел зубами. Компания украдкой посмеивалась, решив, что “милые бранятся — только тешатся”.
Мысль вернуть долговые расписки и либо получить со старых мегер деньги, либо засудить их, не покидала Казанову. Первое, конечно, было предпочтительнее, ибо, изрядно поиздержавшись на подарки для Шарпийон, он влез в долги. Но в любом случае прежде следовало раздобыть расписки. И вот, вооружившись на всякий случай пистолетами, пригодными, по его мнению, для устрашения посещавших дом подозрительных лично-стей, он, дождавшись наступления темноты, отправился к Шарпийон. Возле дверей ее дома он наткнулся на неожиданное препятствие в лице молоденького парикмахера, являвшегося каждый четверг завивать волосы девицы в мелкие кудряшки. Решив подождать, пока парикмахер уйдет, он спрятался поодаль и стал наблюдать. Вскоре
из дома вышел француз-сводник, любовник Шарпийоновой матери; это означало, что ужин завершен. Через некоторое время следом за французом отправилась и маменька. “Тем лучше, — подумал Казанова, — некому будет поднимать шум”. Вспоминая про теток, он полагал,
что те при виде пистолета упадут в обморок и пробудут в нем, пока он не покинет дом. Из нежелательных свидетелей оставался только парикмахер; но тот, похоже, уходить не собирался. Наконец терпение Казановы лопнуло, и он позвонил в дверь. Оттолкнув открывшую ему служанку, он ворвался в гостиную и увидел на кушетке сладкую парочку: Шарпийон дарила свою любовь смазливому куаферу. Подобно разъяренному быку Казанова налетел на любовников и принялся колотить их тростью. Парикмахер оказался шустрее, ему почти ничего не досталось, зато Шарпийон приняла немало ударов, прежде чем, изловчившись, вскочила с кушетки и, распахнув дверь, вылетела на улицу. Догонять ее Казанова не стал. Едва она исчезла в темноте, как гнев его мгновенно прошел, и он, обеспокоенный, послал
перепуганную служанку на поиски девицы. Когда появилась Шарпийонова мамаша, ни служанка, ни девица еще не вернулись. Быстро сообразив, что произошло, мегера стала громко причитать, призывая на голову Казановы громы и молнии, и тот почел за лучшее ретироваться.
На следующий день к нему явилась служанка Шарпийон и заявила, что хозяйка ее при смерти и, быть может, не дотянет даже до вечера. Все обитатели дома рыдают горючими слезами и проклинают тот день, ко-гда Шарпийон встретила Казанову. Служанка виртуозно исполнила отведенную ей роль; поверив каждому ее слову, венецианец разрыдался. Ему было жаль прибитую им Шарпийон, но еще больше жаль себя, ибо теперь английский суд наверняка приговорит его к смерти. Старая мегера найдет необходимых двух свидетелей, подаст жалобу, и он кончит дни свои на плахе. Преисполнившись сих горьких мыслей, он сложил в шкатулку остатки драгоценностей, сверху положил прощальное письмо, зарядил пистолет и, набив карманы редингота свинцом, в сумерках вышел на улицу и направился к Темзе, к Вестминстерскому мосту; он решил стать возле перил и выстрелить себе в висок, дабы тело его упало в воду и тотчас пошло ко дну; он не хотел, чтобы после смерти труп его попал в руки хирурга-анатома, как это нередко случалось с телами безвестных утопленников. А его телу грозила именно таковая участь, ведь у него в Англии не было ни родных, ни близких…
Возле моста Казанова встретил одного из своих приятелей-англичан. Отрешенно-торжественный вид венецианца поразил приятеля, тот принялся тормошить его и уговаривать рассказать, что случилось. Не получив вразумительного ответа, приятель предложил ему пойти вместе с ним поужинать. Некоторое время Казанова сопротивлялся, но потом решил, что в последнем перед смертью ужине нет ничего дурного, и, приняв приглашение, отправился с приятелем в таверну. С наслаждением съев огромный полусырой бифштекс, Казанова попросил вина, и когда хмельные пары ударили обоим мужчинам в голову, венецианец поведал о своих злоключениях. Выслушав его, приятель посоветовал ему махнуть на все рукой и как следует повеселиться, а для начала пригласил к ним за столик двух жриц продажной любви. Но в тот вечер Казанова не сумел вкусить любовных радостей: Шарпийон лишила его былой силы. Распрощавшись с куртизанками, мужчины отправились на танцы в сад Ранелаг. Каково же было изумление Казановы, когда среди танцующих он увидел Шарпийон — бодрую, живую и здоровую! А он-то уже похоронил ее и оплакал! Тут он, наконец, с необычайной ясностью осознал, что Шарпийон и на этот раз обманула его, что она всегда его обманывала и все ее ко-кетство и ее заигрывания имели единственную цель: вытянуть из него побольше денег. Быстро посчитав, он обнаружил, что лицемерие ее обошлось ему в две тысячи гиней. Бросившись к приятелю, он излил ему всю накопившуюся в нем горечь и злость. Приятель посоветовал ему подать на мамашу и дочь в суд за вымогательство. Женщин арестовали, но те в свою очередь обвинили Казанову в насилии, и его посадили в тюрьму, откуда, правда, через несколько часов освободили под залог. В бессильной злости Казанова купил попугая, выучил его произносить фразу “Шарпийон — еще большая шлюха, чем ее мамаша” и поручил своему слуге несколько раз в день гулять с птицей по самым людным местам Лондона. Скоро над выдумкой Казановы смеялась вся английская столица, а Шарпийонова мамаша пригрозила снова подать на него в суд. К сожалению, попугая нельзя было осудить за оскорбление личности, ибо птица — существо безответное, а чтобы привлечь ее хозяина, нужны были два свидетеля, готовые подтвердить, что именно он научил птицу этой фразе, а не купил ее уже говорящей. Как писал Казанова, лжесвидетелей в Лондоне было хоть отбавляй, но всем им надо было платить, а этого ни Шарпийон, ни ее мать делать не любили.
Авантюрист тяжело переживал историю с Шарпийон. Бывало, женщины отказывали ему, но никто и никогда не издевался над ним столь жестоко и в столь изощренной форме. Шарпийон уязвила его самолюбие, поколебала его веру в свою неотразимость, уничтожила его морально, за-ставив поступиться всеми своими принципами, высмеяла его щедрость, подорвала его здоровье, коим он чрезвычайно дорожил и о котором постоянно и неустанно заботился, попрала его мужское достоинство, то приближая его к себе, то отталкивая, но ни разу не позволив добиться желаемого. По сути, она превратила
его в жалкое подобие Казановы, ибо когда тот наконец вырвался из ее паутины, в нем уже нельзя было узнать прежнего самоуверенного сердцееда. К счастью, увлечения Казановы никогда не были продолжительными, и здоровый эгоизм взял свое. Постепенно оправляясь от полученного удара, он все больше ощущал настоятельную потребность утешиться.
Утешением удрученного Казановы стали пятеро сестер, именуемых обычно ганноверскими барышнями, ибо они вместе с матерью прибыли в Лондон из Ганновера. Не добившись справедливости, равно как и пенсиона за погибшего отца семейства, барышни впали в страшную нищету, однако начать торговать своими прелестями не считали возможным, так как были добродетельны. Ожесточившийся после истории с Шарпийон Казанова без обиняков поставил им свое условие: или сестры становятся его любовницами и он берет их на содержание, или квартирохозяин отправляет все семейство в долговую тюрьму, где они, видимо, будут гнить до скончания дней своих, потому что выкупить их будет некому. Сестры сопротивлялись до тех пор, пока не арестовали их матушку. Тут сдалась старшая, а за ней и все остальные. Никогда еще венецианец не добивался благосклонности женщин столь низменным способом.
Когда роман с ганноверскими барышнями завершился и девицы вместе с матерью благополучно отбыли на родину, Казанова обнаружил, что окончательно издержался и кругом в долгах. Ему пришлось уволить слуг, оставив себе лишь одного лакея, продать дом, почти весь свой гардероб, все имевшиеся у него драгоценности, включая часы, цепочки,
кольца и дорогие табакерки. Последние большей частью были подарены ему на память многочисленными возлюбленными, непременно украшавшими модные коробочки собственными портретами. Перед тем как сне-сти табакерки в лавку скупщика, венецианец аккуратно вынул из них милые его сердцу изображения. Желая поправить дела, он вновь стал играть, но, попавшись на афере с подложным векселем, вынужден был буквально в двадцать четыре часа бежать из Англии: английское правосудие мошенников, особенно ино-странных, не жаловало и обычно посылало их на виселицу.
Измученный морским переходом и страдая от дурной болезни, коей перед отъездом наградила его очередная шлюха, Казанова прибыл в Кале. Англия, этот, говоря словами Данте, “сумрачный лес”, где Казанова “сбился с верного следа”, осталась позади. Рана, нанесенная Шарпийон, затянулась, однако яд от ее укуса успел проникнуть глубоко в душу Казановы. Разъезды венецианца по государствам Европы превращаются в лихорадочный поиск места, должности при каком-нибудь дворе; морально сломленный, гражданин мира начал искать пристанища…
Мы предлагаем вниманию читателей XI главу из IX тома “Истории моей жизни” Казановы, ранее на русском языке не публиковавшуюся.