“Была ли она демон,
наделенный поэтическим гением, или гений, одержимый демоном разрушения, злым духом, неистовствующим внутри нее
и управляющим ее действиями?”
Эти строки, взятые из очерка Джин Гулд (автора многих биографических исследований), посвящены Сильвии Плат —
одной из неразгаданных, интригующих фигур в американской поэзии ХХ века.
Сильвия Плат (Sylvia Plath) родилась в Бостоне в 1932 году,
в преддверии Великой американской депрессии. Может быть, уже это каким-то образом предопределило ее трагическую судьбу? В ее поэзии, наполненной, порой, безысходностью
и отрицанием, в характерных для нее мотивах смерти и рока, отразился протест против обстоятельств жизни и запутанности отношений, которые связывали ее с людьми. Что еще больше оттеняет те ее стихи, где преобладают нежные, лирические ноты. Ей было тридцать, когда
в один отнюдь не прекрасный день (потом так и не удалось объяснить, почему именно в тот день и час) она оборвала свое существование.
“Если бы история ее жизни не была столь зачаровывающей и столь горькой, возможно, ее поэзия получила бы более умеренную оценку”.
Так или иначе, но “непохожесть” творчества Сильвии Плат успела обратить на себя внимание читателей и критиков еще при ее жизни. Рано или поздно ее книги (The Colossus, Ariel, Crossing the Water,
Winter Trees, The Bell Jar и др.) оказывались замеченными.
И что еще примечательно — собрание ее поэзии, изданное посмертно (кстати, бывшим мужем, несчастливый брак с которым играл не последнюю роль в ее душевном кризисе), завоевало в 1982 году Пулитцеровскую Премию. Награду, присуждаемую за новейшие литературные достижения, получили стихи, с момента создания которых к тому времени прошло
уже более двадцати лет, — факт сам по себе достаточно удивительный.
Сильвия Плат была поэтом, своеобразное творчество и необычная судьба которой, тесно переплетенные между собой, не могли не вызывать споров. Кто-то отдавал ей первое место в ряду основных имен американской женской поэзии, были и те, кто считал ее творчество любопытным, однако незначительным. А между тем, молодое поколение поэтесс вдохновлялось ее языком и ее стилем. Сильвия Плат была поэтом.
Из тех, чья поэзия удивляет.
Татьяна КАСИНА
Сильвия Плат
ЛЮБОВЬ-
ЭТО МОЕ ВРЕМЯ ГОДА
КОЛЫБЕЛЬНАЯ В АЛИКАНТЕ
В Аликанте по булыжным улицам
С грохотом катают пустые бочки,
Под ветхими столбиками балконов,
Мимо харчевен,
Где накладывают в тарелки желтую паэллу.
А в садиках на крышах, в кустах зеленых,
Кудахчут куры пестрые, рыжие, белые.
Разболтанные трамваи,
Битком набитые, звонят отчаянно,
Визжа на поворотах рельс,
И синие вспышки воздух прошивают,
Играя проводами.
А там, в порту, свистящем и шипящем,
В неоновом свете, влюбленные гуляют,
На каждой пальме торчат рупора,
И с каждой пальмы
Румба самбу перебывает
У них над головами!
О, Какофония,
Богиня джазов и скандалов!
Хриплая подруга волынок и цимбал,
Голос твой растрепанный всем раздирает уши.
Ну и пусть себе все твои crescendo, fortissimo,
Presto и pre
stissimo
Ревут на весь мир,
А я зароюсь головой в кучу подушек,
Piano-pianissimo,
Убаюканная шепотом скрипок и лир.
1956
ТЕ, КТО ЧИНИТ СЕТИ
На полдороге вверх, от стоянки рыбачьих баркасов,
На полдороге вниз, от зарослей миндаля,
Три женщины в черном чинят рыбацкие сети,
Три женщины в черном — каждая по ком-нибудь в трауре —
Вечно к дороге спиной ставят тяжелые стулья,
Сидят, повернувшись лицом к черным проемам дверей.
На домино похожим.
А солнце лиловым светом
Фиги тяжелые в листьях широких весь день наливает.
Отсветом розовым, словно слюда на дороге,
Светится пыль на следах узких куриных когтей
Или подмигивает отблеском мелких монеток.
Белые стены домов белее соли морской,
Которую серые козы слизывают со скал.
Пальцы трех женщин плетут и плетут ячеи
Серых сетей. То крупней ячеи, то мельче.
Перед глазами женщин в два цвета — белый с зеленым —
Вертится весь городок — бело-зеленый мячик.
Никто в городке не умрет, никто в городке не родится
Так, чтоб не знали они.
Говорят они неторопливо
О чьей-то фате подвенечной, да о парнях отважных,
Как петухи… Луна над свинцовым склоняется морем,
Словно каменная мадонна глядит с железных холмов,
С тех, что вдали за домами…
А деревянные пальцы
Вновь в паутины сетей тяжко вплетают слова
Древние:
Пусть урожаем серебряным рыба наполнит
Сети наших мужей и сынов, чтоб уверенно в бухту
Шли фонари их баркасов меж низкими звездами ночи…
1959
ЗИМНИЙ СЕЙНЕР
В этой гавани больших пирсов почти что нет.
Море пульсирует под тонкой кожей — это разлита нефть.
Качаются красные и оранжевые баркасы,
Ниже ватерлинии ободранные до волдырей,
Прикованные к причалам, старомодные, в ярких красках.
Чайка едва удерживается на хриплой рее,
Не качаясь, хоть порывы ветра все злее и злее,
Она неподвижна — словно одеревенелая
В сером официальном пиджаке,
И гавань качается на якоре в желтом ее зрачке.
Посудина подплывает, как дневная луна белая,
Скользит над рыбами, словно конькобежец, пируэты делая,
Унылая, двухмачтовая, будто со старой гравюры.
Три бочки мелких крабов с нее выгружают,
Настил пирса скрипит, его едва удерживают сваи.
Раскачивается шаткое здание портовой комендатуры,
Коптильни, лебедки, складские сараи, серые и хмурые,
Какие-то мостики вдалеке…
И, не замечая стужи,
сплетничает на невнятном жаргоне вода,
Запахи дегтя и дохлой трески притаскивая сюда.
Для бездомных и влюбленных этот месяц —
что может быть хуже?
Море за волноломом ледяные осколки кружит,
Даже наши тени от холода синие — такой мороз!
Мы хотели увидеть, как солнце
из воды подымет рассветный веер,
А вместо зрелища нам достался этот заледенелый сейнер —
Бородатый от инея замерзающий альбатрос:
Словно бы в целлофан завернут
каждый поручень, каждый трос.
Солнце скоро эту пленку слижет, и пар рассеет,
И все еще сильней закачается, в дымке дрожа…
Вот уже верхушка любой волны блестит, как лезвие ножа.
1959
В ПОМЕСТЬЕ
Заморозки.
Бреду в кустах шиповника среди алой горечи —
Мраморные пальцы среди ягод — греческие девы,
Ты их привез
с европейской свалки древностей, из-за моря, чтобы
Скрасить свою жизнь тут, в нью-йоркских дебрях.
Скоро этих белых дам накроют — каждую — дощатой будкой,
От разрушительного ненастья
Каждое утро
Садовники (белый пар изо рта)
Осушают пруды, опадающие, как легкие, но вода
Снова покрывает плоское дно и сухую тину,
Малек золотой рыбки валяется,
словно корка от апельсина.
За эти два месяца
я изучила твою усадьбу назубок,
И выходить незачем:
она отрезана от мира полосами дорог,
Там машины, идущие на Север и на Юг, отравляют воздух,
В ленты давят одурманенных змей…
А здесь — сухие и поздние
Травы с моими башмаками делятся печалью своей.
День забыл, что когда-то он был днем.
Леса болеют и скрипят.
Наклоняюсь над безводным прудом,
Где рыбки извиваются, когда подмерзает грязь.
Я их подбираю — каждая блестит, словно красный глаз.
И озеро — кладбище старых коряг и картин былых —
Распахивается и смыкается,
в число скрытых отражений
принимая их
1960
ЮЖНЫЙ РАССВЕТ
Смешались краски персика, манго, лимона…
Эти виллы — картинки из книжки —
Дремлют за шторами, предутренне сонные,
И как нарисованные карандашом
Или как кружево, связанное крючком, —
Ажурные их балконы. И —
Качая под ветром стрельчатыми стволами
Разграфлёнными,
как ананасы в колючих ромбах,
Пальмы — полумесяцем по берегу бухты
Взбрасывают фейерверк листьев огромных,
Разлетающийся веерами. И
—
Рассвет, прозрачнее кварца, шаг за ярчайшим шагом
Нашу улицу золотит от конца до конца,
И вот над Заливом Ангелов, над голубеющей влагой,
Разрезанный арбуз солнца
Вы-ка-ты-ва-ет-ся…
1956
ГРИБЫ
Ночью спокойной
Белою тайной
Тихою тенью
чуть раздвигая
Почву сырую,
Лезем на воздух.
Нас не увидят,
Не обнаружат,
Мягким упорством
Сдвинем с дороги
Листья гнилые,
Старую хвою —
Даже булыжник
Сдвинем с дороги…
Мягче подушек
Наши тараны,
Слепы и глухи.
В полном безмолвье
Высунем плечи
И распрямимся.
Вечно в тени мы,
И ничего мы
Вовсе не просим.
Пьем только воду,
И никого мы
Не потревожим.
Мало нам надо —
Нас только много,
Нас только много…
Скромны и кротки,
Даже съедобны,
Лезем и лезем,
И на поверхность
Сами себя мы
Тянем и тянем…
Только однажды
В некое утро
Мир станет нашим…
1960
ДВОЕ В СТРАНЕ ОБЛАКОВ
(Рок-Лейк, Канада)
В этом краю нечего противопоставить
Скольженью господствующих над человеком облаков,
Грозной самодержавности скал и лесов.
Никакие жесты, ни твои, ни мои, не в силах заставить
Их принести воды или разжечь костер,
Это тебе не тролли, чтоб слушаться заклинаний!
Ну ладно, утомили нас городские сады и прочий вздор,
Захотелось туда, где к тебе безразличны
звери, деревья и облака.
Подальше от подстриженных кустов и гераней,
Подальше от пронумерованных вязов (такая тоска!),
От чайных роз, ручных, гордящихся наличием ярлыка…
Вежливое небо над Бостоном нас не сумело принять —
В поисках облаков ехали мы на Север три дня.
Тут, у последней границы Дерзкого Духа Снегов,
Горизонт далеко. И ему не надо никаких слов,
И на общение, как тетушки, не претендует праздно.
Тут мстительно самоутверждается всякий цвет,
Каждый вечер хвастает разлившейся киноварью, и нет
После нее ничего: ночь сваливается разом, но —
Очень уютно, для разнообразия, значить так мало:
Ведь ни траву, ни людей не заметят эти черные скалы —
Родоначальницы холода, твердящего, что никогда
Ни поселенцы, ни индейцы не забирались сюда.
Через месяц слова “тарелка” и “вилка” забудем мы оба.
Я к тебе прижимаюсь — скажи мне, скажи, что я здесь!
В озере бьются планеты, каждая мельче амебы.
Молчаливые вздохи сосен поглощают голос, сразу весь!
Первозданные шорохи, подобные Лете,
Пытаются проникнуть в палатку, сюда…
Мы проснемся с мозгами пустыми, как вода на рассвете —
…вода…
1960
В ЕЖЕВИКЕ
Никого, ничего на тропинке.
Одна ежевика. Блеск ее черен.
Ежевика по обе стороны. Ежевичная аллейка
Вьется вниз, как желтая змейка,
И в конце ее дышит море.
Ягоды крупней, чем подушки пальцев, —
Живая изгородь, усыпанная зрачками.
Молчаливые зрачки на меня пялятся,
И красный сок стекает по пальцам, —
Я не спросила, может, мы одной крови с вами?
Наверное, я понравилась этим ягодам:
сплющивая черные бока,
Они прижимаются к моей бутылке молока…
Над головой птицы — обрывки крикливых стай,
Клочки сожженной бумаги вертятся в бледном небе,
В один протестующий крик слиты их голоса,
И кажется — моря здесь нет и никогда не было.
Высокие поля светятся изнутри — все в зеленом огне.
Подхожу — куст вроде усыпан жуками: вот
Черно-зеленые брюшки,
узоры крылышек как на полотне
Театра теней. Медовый ягодный праздник раз в год
Ошеломил их, и они поверили в райское небо…
Еще поворот — и ежевики нет как не было:
Море — вот единственное, что сейчас появиться должно.
Между двух скал — ветер в лицо, как в трубе —
Хлопает незримым бельем на незримой веревке. Но
Не верится, что эти холмы преданы столь грубой судьбе —
Нежные и зеленые.
Ну как могут они пережить такие рваные и соленые
Ветры?
Последний зигзаг делаю по овечьей тропе,
Она выводит меня на северную сторону:
Рыжая скала над пустотой встала,
И ничего нету,
Кроме серебряного света и гулкого простора,
Словно ювелиры бьют и бьют по неподатливому металлу…
1961
ФИНИСТЕР
1
Это — край земли.
Пальцами кривыми от ревматизма
земля цепляется за пустоту.
Черные скалы
и море за ними, взрывающееся брызгами,
Твердят нам, что дна нет,
предостерегают, что незачем на ту
Сторону…
Это море, белое от лиц утонувших,
Этот мыс — просто угрюмая свалка скал,
Солдаты, уцелевшие в хаосе войн. Им в уши
Волна за волной вбивают горсти песка —
Они и не шелохнутся.
Но другие скалы упрямо и постоянно
прячут враждебность под водой.
А туманы —
Эти древние, бледные, тающие туманы
Смахивают скалу за скалой,
и возрождают опять…
Не туманы это, а души,
укутанные в шум судьбы,
разнесенный океаном,
И легкая дымка их не в силах устлать
Низкий клевер, звездчатку и колокольчики,
Такие незаметные,
словно чьи-то умирающие пальцы
устали их вышивать.
Я бреду, и туман, как вата, забивается в рот и в нос,
А потом он меня оставляет,
всю покрытую бусинками слез.
Мадонна Кораблекрушений
2
летит и летит к горизонту,
Мраморные юбки ее, словно крылья, сдуты назад,
Мраморный матрос
молится на коленях, отчаяньем согнут,
И живая крестьянка в черном,
глядя молящемуся в глаза,
Молится ему.
Мадонна Кораблекрушений
Втрое выше крестьянки. Ее губы божественно сонны,
И она не слышит молитв ни матроса, ни женщины,
В прекрасную бесформенность моря вглядываясь влюбленно.
Кружева гагачьего цвета
Хлопают в порывах ветра
на прилавке с открытками.
Одна из продавщиц,
придавливая тяжелыми раковинами кружева,
Говорит: “Вот какие вещицы
в океане скрыты!
А из мелких ракушек мы делаем
куколок, бусы и сказочные морские существа.
Но эти ракушки не отсюда,
не из Залива Утопленников,
они с другого конца,
Из тропических синих морей.
Мы там никогда не бывали…
Покупайте блины, ешьте скорей
1
,
пока не остыли от ветра…”
1961
ЧЕРЕЗ ОЗЕРО
Черное озеро. Черная лодка.
Наши два силуэта
Вырезаны из черной бумаги.
Черные деревья пьют на ходу из этого
Озера… Их тени — уже в Канаде.
Легкий свет сочится из белых кувшинок.
Круглые листья полны невнятного смысла,
Им не хочется, чтобы мы спешили, —
И мы подымаем весла,
С весла ледяные планеты
Скатываются неизвестно куда…
Дух черноты и в нас, и в рыбах, и в этой
Коряге, которая прощается навсегда…
Между кувшинками
Распахиваются звезды.
Не ослеп ли ты
от свеченья этих молчащих русалок,
этих душ, изумленных нашествием темноты?
1962
ЛУНА И ТИС
Это свет рассудка. Космический. Голубой.
Черные деревья рассудка залиты холодной судьбой.
Травы, слагая свои горести к моим ногам,
Колют лодыжки, поклоняются мне, как своим богам.
Дымные, пьянящие испарения тишины
От моего ненадежного дома отделены
Только полосками надгробных камней, одна другой ниже,
Где выход отсюда, что будет за ним — я просто не вижу…
Луна — не дверь. Это лицо.
Горестное, тревожное, белое…
Луна утаскивает море, спокойно свое черное дело делая,
И рот ее как безнадежное “О”.
Я живу тут.
Колокола, потрясая небо по воскресеньям —
Восемь огромных языков (а я одна!), —
Дважды в день объявляют о Воскресении,
И деловито вызванивают свои имена.
Готический тис остро глядит в вышину.
Взгляд, по нему скользя, обнаруживает луну.
Мачеха моя луна,
Она не Мария, она не бывает нежна,
Летучих мышей и сов выпускают ее голубые одежды,
Как бы хотелось мне отвернуться от них — к нежности
Лица на фреске, смягченного колебаньем свечей,
Лица, склоняющего ко мне взор кротких очей.
Я, наверное, свалилась оттуда. Где звезды. Издалека.
Голубым и таинственным светом цветут облака.
Тут церкви святые холодно-невесомы при свете луны,
Их руки и лица от святости закостенели,
скамейки внизу холодны.
Луна сюда не глядит,
Пустынная в пустоте.
И тис твердит
Только о молчании и черноте.
1961
Перевод с английского Василия БЕТАКИ.
1 Финистер (finist и re (фр.) — буквально “конец земли”) — западная оконечность Бретани, название одного из департаментов Франции. Мыс Ра, описанный в стихотворении, — самая западная точка Франции.
2 Памятник погибшим морякам на мысу Ра, на север от мыса находится Залив Утопленников.
3 Блины (crepes — фр.) — самая распространенная бретонская еда. Делаются обычно из гречневой муки и продаются на каждом углу, как в России пирожки.
|