УРОКИ
ИСТИНА
И НАУКА
Илья Бражников
Яна Янпольская
ОТКРОВЕНИЕ — ОПЫТ
Новое время не доверяет никаким откровениям и предпочитает всему поставленный опыт. Античность и Средневековье, каждая эпоха по-своему, напротив, опирались на откровение: a-lhJeia, не-потаенное — открытость самих вещей, бытия сущего; veritas — это, как правило, Богооткровение, явление Самого Бога. Корень латинской “истины”, как легко заметить, родственен русскому “вера”. Откровение дает полное, совершенное знание истины, но только здесь и сейчас: с прекращением явления откровенная истина утрачивает явность, вновь становится тайной — до следующего откровения. Записанное или как-то иначе зафиксированное откровение становится мифом, легендой, притчей, которым можно верить и не верить, — это уже не очевидность. “Блаженны невидевшие и уверовавшие” (Иоан. 20, 29). То есть блажен тот, кто не поставит под сомнение свою веру в неочевидную Истину. Один из немногих очевидцев, апостол Петр, говорит о сути веры в явление Иисуса Христа, “Которого не видевши любите, и Которого доселе не видя, но веруя в Него, радуетесь радостью неизреченною и преславною” (1 Пет. 1, 8).
Новоевропейская наука начинает как бы “с начала”, то есть с сомнения или отказа верить всему до сих пор откровенному, ввиду невозможности отделить в откровенном правду от вымысла, истину от лжи. Задачей науки становится, так сказать, моделирование откровения, то есть создание неких искусственных условий, при которых откровение может состояться и быть засвидетельствованным, когда Сам Бог в конечном счете может явиться в лабораторию. Лаборатория — это некое расчищенное место (искусственное сердце и искусственный разум в одно и то же время), способное (или постепенно подготавливаемое к способности) вместить истину, когда она явится, опытно зафиксировать ее явление и научно истолковать — вписать в существующую картину мира.
Средневековые алхимики, у которых наука заимствует идею лаборатории, заведомо знали цель опыта. Поэтому у них не опыт, не эксперимент, но делание, то есть совершение заданного: это было богопознание, в основе лежала твердая вера в Бога, и не убедиться (удосто-вериться) в Его существовании жаждали они, не опытно проверить его наличествование, но утвердить себя в Нем, уподобиться Ему, усовершенствовать себя на пути к Нему. Единство внешнего и внутреннего вообще и опыта в том числе — одна из основных заповедей алхимии. Кроме того, алхимики знали, что явление Истины возможно в строго определенное время, и потому начинали процесс руководствуясь благоприятным расположением светил, и в дальнейшем заботились о параллельности космического и лабораторного процессов. “Здесь” должно в точности соответствовать “там”.
Для ученого-исследователя никакого “там” уже не существует. Весь мир концентрируется “здесь”. Он дан в показаниях приборов. Ученый, исходя из ньютоновских представлений об абсолютном времени и абсолютном пространстве, уже не обязан верить в то, что должно ему явиться, он не знает, кто или что ему явится, не знает и того, когда это произойдет. Уместность и своевременность исследования определяют не небесные светила, а историческое время с его накопленными к настоящему моменту опытными данными и представлениями об актуальности того или иного исследования. Исследователь своим опытом решает заведомо частную проблему и фиксирует заведомо частный результат, который, можно не сомневаться, в скором времени будет опровергнут или уточнен. Таким образом, он представляет собой лишь звено в длинной цепочке открытий, которые должны в каком-то неопределенном будущем привести к полному знанию в исследуемом вопросе — к настоящему и уже неоспоримому; научно, опытно, исторически обусловленному откровению.
За всеми научными исследованиями можно усмотреть некоего гигант-ского Исследователя, который проводит длительный, многовековой эксперимент и которому сотни и тысячи маленьких исследователей приносят в жертву себя, свое знание и опыты. Кто же этот Исследователь? Кто этот кумир и идол науки?
“Природа”. Такой ответ мы находим, например, в книге Анатолия Ахутина “Понятие природы в Античности и в Новое время. jusiV и natura” (М.,1988). В XVI-XVII веках, в переломный для науки и истины момент, природа как предмет познания мыслится как методически преобразованная “естественность”, глубже — как своего рода субъект самопреобразования и самораскрытия. Экспериментальное познание саму природу раскрывает как метод. Инструмент (прибор) — это воплощенное знание, сама природа, вышедшая из-под чувственной, “естественной” оболочки и представшая в своих сущностных, законосообразных формах. В приборах природа не противостоит (как в теоретической картине мира), а направлена на себя. Лаборатория, по Ахутину, — это субъект, рефлективно и практически совершенствующий метод, то есть себя как субъекта познания.
Здесь описана идеальная ситуация, когда человек не насилует природу, не вторгается в ее святая святых, преследуя собственные цели, а ведет с ней разговор как ученик с учителем, ищет с ней общий язык: “Разумный человеческий вопрос и соответственно разумный ответ природы”. В ХХ веке мы наблюдаем уже иную картину. Если в идеале лаборатория — это сама себя исследующая и рассматривающая природа, то в действительности легко осуществима подмена: лаборатория становится местом саморазворачивания техники.
Греческое сознание мыслило tecnh как иную (в противоположность jusiV) причину возникновения сущего. “tecnh — искушенность в том, где то или иное производство должно происходить, оканчиваться и завершаться. Этот конец и есть tecnh” (Хайдеггер). Природа (jusiV) производит сущее сообразно его идее или виду (eidoV). Знание идеи-эйдоса есть всегда знание места и времени того или иного вида сущего. “Технэ” в руках человека-производителя постепенно смещает центр внимания производства с изначально узренного “эйдоса” на конец, “телос” (teloV, родственно русским “тело”, “целое”, “цель”), точнее, на конечный продукт. Целью такого “технэ” становится уже не само сущее в его существе, а результат. И возникающее по “технэ” (техника, технология) возникает безотносительно места и времени. “Технэ” не имеет в своей основе “фюсис” и потому неподконтрольно и неподотчетно природному. “Технэ” имеет цель не в себе, как “фюсис”, но вне себя. Лаборатория, поставленная в услужение техническому прогрессу, не озабочена установлением диалога с природой. Молчащая природа должна слепо выполнять все требования, удовлетворять все прихоти ее повелителя-человека.
Однако начало такого положения вещей кроется все в тех же XVI-XVII веках.
ОТКРЫТИЕ ПРИРОДЫ КАК ОТКРОВЕНИЕ
Эпоха XVI-XVII веков — амбивалентная, как сказал бы Бахтин, объединяющая конец Средневековья и начало Нового времени, то есть соединяющая несоединимое, эпоха гротеска, эпоха великих открытий и невосполнимых потерь. Именно тогда были заложены основы всего, что происходило потом на протяжении четырех столетий. Понять это время — ответить на самые насущные вопросы современности.
Ахутин называет интересующую нас эпоху “открытием природы”. Это можно понять в двух смыслах: как новое обнаружение природы в качестве непосредственного выражения истины бытия — и как откровение самой природы, ее новое обращение к человеку после многовекового молчания. То есть здесь мы имеем двуединый процесс обращения природы к человеку и человека к природе.
Это не значит, что в Средневековье человек был удален от природы, отнюдь нет. Само понятие “натуральное хозяйство”, выражающее господствовавшее тогда отношение человека к природе, свидетельствует об этом. Но одно дело природа в социально-экономическом отношении и совсем другое — в отношении онтологическом, гносеологическом и эпистемологическом. Два этих плана в Средние века были разведены, и те, кто пытался их свести (астрологи, алхимики), с одной стороны, находились как бы за чертой официального Средневековья, с другой же — исподволь готовили новоевропейскую науку и, быть может, выражали потаенную суть эпохи. Официальный же метод познания истины — теология — не имел никакого дела с природным веществом.
Ахутин справедливо указывает на то, что новоевропейская наука появляется в результате взаимного притяжения-отталкивания двух традиций: ученой схоластики и герметизма XV-XVII веков. Герметизм здесь — линия, идущая от Античности, от пифагорейцев и египетских “посвященных”, через неоплатоников и средневековую алхимию, и образующая в XVI-XVII веках “невидимый колледж” герметизма: Бёме, Агриппа, Парацельс, Дж.Ди, Бруно, Кампанелла, отчасти Коперник, Кеплер и др.
Мы можем проследить, что наука Нового времени не дала ожидаемого синтеза, и указанные две традиции привели к современному разделению наук на естественные и гуманитарные. Если гуманитарные дисциплины — это своего рода выхолощенная схоластика, то естественные можно рассматривать как десакрализованную алхимию. Если в гуманитарных науках происходит такое смещение: теология становится антропологией, Священная История становится историей человечества, экзегетика становится филологией и так далее, — то естественные науки последовательно замещают Творца (Демиурга, Создателя, Единого) герметистов идеей самосозидающей и самотворящей Природы. Это, разумеется, нельзя назвать возвращением к Античности. Античность не знала ничего подобного: nouV (ум) Анаксагора, to pur (огонь) и logoV Гераклита, to pan (всё) и to on (бытие, единое) Парменида, idea и eidoV Платона, prvton kinoun (перводвигатель) и aidioV ousia (вечная сущность) Аристотеля совершенно исключают такое понимание. Да и у основоположников науки в лице Коперника, Бруно, Декарта и других мы не встретим того истолкования природы, которое находим у их последователей. Однако есть все же нечто в них самих или, точнее, во времени, которое они выразили, что позволяет произойти означенному замещению. Что это?
Мы сможем понять суть происшедшего, если осмыслим тот сдвиг значения, который содержится в паре близких, но фактически противоположных понятий: откровение и открытие. И то, и другое есть открывание, но если в случае откровения человек есть нечто воспринимающее, в каком-то смысле даже “объект” откровения, то в случае открытия он уже активно действующая сила, или “субъект” открывания. Начиная с XVI века человек, совершающий открытие, в сознании людей замещает человека, удо-стоившегося откровения. Разница здесь еще и в том, что если откровение захватывает только одного человека, а всех остальных заставляет верить в его реальность (исключением здесь является богоявление. Публичность открытия можно поэтому парадоксально охарактеризовать как богоявление без Бога), то открытие достоверно и в принципе может быть про- верено любым.
Подмена откровения открытием может произойти лишь тогда, когда истина открытия кажется последней, на самом деле не являясь таковой. Важнейшее откровение для Средних веков — Апокалипсис Иоанна Богослова, сообщающий истину о последних временах. В XVI-XVII веках про-исходит то, что можно было бы назвать “оптическим обманом” в истории, то есть человечество переживает конец Средневековья и начало Нового времени как Апокалипсис и наступающую вслед за ним эру Христа. То, что, по Писанию, должно совершиться лишь после второго пришествия Бога на землю, человечество, не дождавшись, начинает совершать само. Знаменательно, что новая эпоха начинается с Реформации, которая редуцирует истину христианства, — в пределе становится возможным быть христианином без Христа. На место единственного Спасителя подставляется довольно абстрактный образ спасающего себя человечества. Эпоха Возрождения — это Воскресение, пережитое внутри истории и культуры. Наука становится новой религией “спасаемого” человечества и постепенно замещает собой религию истинную. Религиозная жизнь, разумеется, не отмирает, но становится “частным делом” каждого, в то время как наука превращается из частной практики в главное дело человечества.
Все начинается с великих географических открытий. “Неслыханное расширение горизонта известного мира создавало в умах новый его образ — образ мира, далеко еще не изведанного, который надо не расшифровывать, а узнавать и изучать, не предполагая границ… Мореплаватели… предвкушали удивление и стремились к нему… Что-то в самой культуре порождает дух авантюризма в поисках Иного. Важен тип лично-сти, падкий на приманки…” — пишет Ахутин. И дальше: “Это ренессан-сный тип личности”. Кажется, самое существенное понятие, определяющее этот тип, — антииерархизм (или антисимволизм) сознания, позволяющий мыслить мир не как лестницу или пирамиду, спроецированную на плоскость, а как картину с перспективой, притом — бесконечной перспективой: в картину может быть включено бесконечное число деталей, так как восприятие движется вширь и вглубь (а не вверх-вниз, как при символическом иерархическом видении). Картины Леонардо потому остаются незавершенными, что образ мира становится принципиально незавершим. Павел Флоренский писал о перспективности как “уводящей из каждого данного места в другое более далекое и не дающее спокойствия и ясной удовлетворенности ни на одном… Так Возрождение, угасив в сознании Небо, иную, чем Земля, действительность, взамен бесконечно расширяет землю и гонит по лицу этой земли, заранее объявив, что нигде не будет найдено ничего нового сравнительно с окружающим. И потому заранее возвещается бесцельность и бесплодность этого непрекращающегося томительного странствия по беспредельным мирам, везде одинаково неудовлетворяющим. Будет ли этот странник называться Фаустом (без второй части), Дон Жуаном или Вечным Жидом, все равно это один и тот же человек перспективы. Произведение же такого духа, всегда получающего и все же всегда голодного, покажет всякое бытие как перспективную дыру, то есть как уход в беспредельное пространство, объединяемое лишь точкой схода, или иллюзорною, недостижимою и несуществующею в реальности точкою, которою даль завлекает, чтобы уничтожать, стянув всякую форму и расчлененность в точку небытия, уже не имеющую никаких частей”.
Опираясь на это высказывание Флоренского, можно сказать, что переход (разворачивание) символа в картину, то есть переосмысление самой сути бытия, имеет несколько прямых следствий в плане познания (гносеологии). Процесс познания при бесконечной перспективе начинает мыслиться тоже, разумеется, как бесконечный; готовая истина уступает место проблеме, что, в свою очередь, имеет три следствия (троякое отношение к истине). Эти три суть: скептицизм, энтузиазм и авантюризм. (Эти три понятия выделены и в книге Ахутина, но мы несколько иначе расставляем акценты.) Все три имеют в своем основании сомнение, или неверие, и все три ложатся в основание новоевропейской науки.