ЗАПЕЧАТЛЕННАЯ РОССИЯ
ДЕД
ЮРИЙ КРАСАВИН
Вот фотография — доверена мне ради сохранности — великолепная по качеству исполнения, наклеенная, между прочим, на тисненый картон… На фоне как бы барского жилья — большие окна, шторы с кистями, двери высоченные (я понимаю, что это рисованное, лишь декорация, однако обман обнаруживается лишь при внимательном рассмотрении) — расположилось крестьянское семейство Ворониных из деревни Хонино.
Глава семьи, бородатый, большелобый, с зорким усмешливым взглядом из-под нахмуренных белесых бровей, сидит на стуле, положив тяжелые руки на колени. Сидит прямо, не сутулясь; посадка головы горделива, разворот плеч и грудь бравые — он хозяин, главный ствол семейного куста и первый ответчик за него перед Богом, людьми и своей совестью.
Двое мальчиков примерно девяти и двенадцати лет, племянники, стоят справа от него. Слева две женщины в темных шалях: одна сидит — это жена его Анна; вторая стоит перед высоким столиком — это вдова его покойного брата, моя бабушка Прасковья. А с краю в белом ситцевом платьице замысловатого покроя — с широким кружевным воротником на плечах и оборочками по поясу и подолу — моя мать, ей здесь лет шесть или семь. Не хватает на фотографии дочери Ивана Клементьича, Мани, — говорят, красавица была и рано вышла замуж в славный город Курск.
Далеким временем веет от этой фотографии — от одежды этих людей, от того, что щелястый пол застлан соломой, которая не очень-то гармонирует с “барскими покоями”, как и сами эти люди. На соломе у ног хозяина смиренно лежит угольно-черная дворняжка.
— Мам, как собаку звали? Не помнишь?
— Как же не помнить-то! Цыганка… ласковая такая собачка была.
Семейство приехало в город — Калязин — с единственной целью сфотографироваться, запечатлеть остановленное мгновение.
Фотография сделана до революции, в 1915-м или в 1916-м году. Все эти люди смотрят на меня одинаково, требовательно и строго. Они не знают ничего из своего будущего, а я знаю, и потому мой встречный взгляд полон печали и сожаления, тогда как в их глазах надежда и упование на счастливую судьбу.
Отец моей матери, Степан Клементьич Воронин, был сельским кузнецом. Кузница его стояла возле паромной переправы у села Поречье на дороге от Сергиева Посада к Калязину, то есть в том месте, где большак пересекает реку Нерль.
Почему именно здесь? А где же еще! У перевоза — милое дело: кто ни едет, тут остановится, и пока ждет проезжий парома, ему и лошадку подкуют, и обод на колесо натянут.
Степан Клементьич умер рано: полежал на сырой земле, жестоко простыл, после чего и сгорел в скоротечной чахотке. Это случилось, когда маленькой его дочери Нюше было девять месяцев от роду, а сыновьям Ванюшке да Васютке соответственно семь лет и четыре года.
Умирая, мой дед просил своего старшего брата Ивана: “Братец, не оставь моих сирот”. Тот обещал и слово свое сдержал: обе семьи стали жить в одном доме, и Иван Клементьич не отличал свою собственную и единственную дочь Маню от братних детей — относился ко всем ровно. Так они и разместились на этой фотографии — одной семьей.
Отцу деда, то есть прадеду моему Клементию Евдокимовичу Воронину, переехавшему на жительство из деревни Дуброво, что на правом берегу Нерли, в деревню Хонино, тоже не выпал долгий век. Он был горшечником и продавал свои горшки и кринки, кашники да плошки на базаре в Калязине, пока не случилась беда. Однажды лошадка привезла его из города домой с проломленным черепом, бездыханного, ограбленного: дорога от Калязина до Хонино шла довольно густым лесом, а уж что там случилось — Бог ведает. Оставил он сиротами своих сыновей, Ивана да Степана, младшему было четыре года, старшему чуть побольше.
Раннее сиротство, как рок, преследует мой род: вот и прадед погиб молодым, и дед, и мой отец. Чем мы провинились, Господи? Не упрекаю — знать хочу.
Семейство Ворониных обитало в маленькой избешке, которая, однако, всегда была заботливо обихожена и потому являла собой вид довольства и даже некоего богатства. Ныне сруб той избушки, вернее нижние венцы ее, догнивает в деревне Хонино, заросшей лопухами да крапивой, лебедой да полынью. И как не удивиться, когда представишь, глядя на этот венец из гнилых бревен: неужели тут и заключена была вся жилая площадь? Неужели здесь, вот в этом бревенчатом срубе и помещалось все: русская печь с залавком, кровать и комод, скамейки и табуретки, а еще полати, голбец, лавки и всяческая утварь вроде чугунов, бадей, лоханей. Неужели здесь могли разместиться за обеденным столом или на ночлег семь человек?
— А как же? — удивлялась моим вопросам мать. — Не только ели да спали — тут и работали! В кухне мама, царство ей небесное, с утра до вечера крутилась: варила, пекла, жарила, парила. В передней и пряли, и ткацкий станок тут же ставили, и валенки подшивали, и упряжь ладили…
Любая крестьянская изба в ту пору представляла собой нечто поразительное: в каждом помещении, будь то чулан, сени, горница или чердак, шла неустанная работа. Изба была подобна живому существу, у которого полон жизни каждый орган, или небольшой фабрике по производству всего необходимого для существования крестьянина и его семьи.
— Корова растелится — теленка в избу; овца объягнится — ее с ягнятами тоже в избу, в голбец… Да еще, глядишь, кто-нибудь попросится переночевать — уполномоченный, или богомолец какой, или нищий; а то гости приедут на праздники. И надо же: все поместятся, всем место найдется!
Если есть на дворе корова — надо ее кормить, поить, доить, выгонять в стадо, постилать соломки, чистить стойло, принимать теленка, когда она телится…
Если есть во дворе овцы, помимо того, что их тоже надо выгонять в стадо, поить да кормить, их следует еще стричь, а шерсть расщипывать, прясть, вязать носки и варежки… К этому примыкает ремесло, которому предана была вся семья, — валяние валенок.
А в доме надо каждый день топить печь, чистить и варить картошку, сушить свеклу и парить репу, готовить пойло скотине, заваривать мякину для кур и гусей, щепать лучину… А еще стряпня!.. В доме надо подметать и мыть (с дресвой) полы, перетряхивать и набивать новой соломой постельники, стирать и полоскать белье, рубить хворост, ходить на колодец за водой…
А теперь о том, что, собственно, и называется крестьянским трудом.
Вот посеяна рожь — надо ее боронить, полоть, жать, вязать снопы и ставить суслоны да крестцы, возить к риге, чтоб сушить в ней, молотить цепом на току, убирать солому и полову, веять зерно, молоть его на ручных жерновах…
А если посеян лен — его надо опять-таки полоть, да и не один раз, потом драть, вязать снопы и ставить их в караводы, чтоб дозревал, после чего возить к риге, колотить вальками, веять семя, стлать тресту под августовские росы, поднимать ее и мять на мялке, трепать и чесать, прясть и ткать, отбеливать и красить холсты…
А огород! Там надо сажать и окучивать картошку, поливать огурцы и капусту, полоть грядки…
Каждая работа требует умения и навыков: косить траву и класть сено в стога, шить юбки и рубахи, запрягать лошадь в сани, телегу, борону, квасить капусту и затворять тесто, солить огурцы и грибы, вышивать рушники и рубахи…
Ко всему приобщались постепенно, согласно с возрастом. Но помимо всего этого нужно было овладеть каким-то главным ремеслом, которое бы выручало не только сегодня, а во всей жизни: земля бедна, да и мало ее, урожаи плохие — не прокормишься.
— Некоторые голодовали. Хошь не хошь, а надо подрабатывать на стороне: под лежачий камень вода не течет.
Иван Клементьич не только валенки валять умел, но и хороший сноваль был, то есть обладал умением из шерсти делать ту заготовку, из которой после валки получается валенок. Вот к этому делу и стал он приучать свою племянницу Нюшу с девятилетнего возраста. Сначала-то она у него просто выкатывала, то есть он выложит слой шерсти, завернет его в рулон — вот его-то и надо выкатывать довольно долго, чтоб получился плотный лист. Из этого листа и заворачивают потом нечто похожее на валенок, который тоже надо немало выкатывать, прежде чем он пойдет в стир. Сновать валенки — не просто ремесло, а искусство; оно подобно искусству закройщика, и в этом деле у валял были свои знаменитости, как и в любом ином, вплоть до мое-го — писательского.
Сновать Нюша выучилась в шестнадцать лет. И сейчас может изготовить хоть детские, хоть мужские или женские полудлинники, заколенники… на любой возраст и вкус.
— Каждый год после праздника Рождества Богородицы тятя уезжал в курскую, там у него домичек был для валяния, вот и работал с сентября по масленицу. Брал с собой свою дочку Маню да старшего племянника — Ванюшку. Мама оставалась дома и подряжалась возить подкладь… ну, товар какой-никакой из Нерли в Калязин или из Калязина в Нерль. Надо ж было как-то подрабатывать! Лошаденка у нас была, Васькой звали, черненькая такая, а упряжь веревочная, плохая. Много ли бабенка заработает! А хоть и мало — все подспорье.
Я упомянул ранее, что после смерти Степана Клементьича обе семьи Ворониных стали жить вместе, — а не пояснил: они и раньше-то жили бок о бок. Деревенская община не позволяла молодым семьям отделяться, поскольку в этом случае надо было выделять пай земли. Поэтому старший из братьев выстроился на родительском огороде, рядом.
Это я все к тому, что земли было мало и побочное ремесло — не прихоть, не забава; оно не от жажды обогащения, а просто насущная необходимость.
Когда племянники подросли и стали женихами, Иван Клементьич купил соседский дом и поселился в нем с женой своей. Но она умер-ла — это случилось перед самой войной, и тут он совершил роковую ошибку: позволил дочери своей Мане, приехавшей из Курска, уговорить себя продать дом. Он уехал с нею в Курск, но сказано же, что старое дерево на новом месте приживается неохотно. К тому же началась война.
В 45-м году Иван Клементьич совершил еще одну роковую ошибку, которая, собственно, была следствием первой: он затосковал на чужбине, к тому же начались какие-то семейные неприятности, потому решил вернуться на родину. Вернулся, но “прислониться” тут было не к кому: у племянника Ивана изба маленькая, а семья большая — сам с женой, трое детей и мать-старушка. У сестры, проживавшей в деревне Дуброво, тоже не нашлось для него угла…
Однажды по дороге из Дуброво в Хонино повстречал он своего старшего племянника, пал перед ним на колени и заплакал:
— Ванюшка, что же мне делать? Спаси меня.
Не знаю, какой у них был разговор, но вскоре после него нашли Ивана Клементьича замерзшим на берегу реки Нерль, где-то между Капшином и Плутковом.
Но это все было потом, а пока… вот оно, крестьянское семейство Ворониных из деревни Хонино Калязинского района году этак в 1915-м.
Тот мальчик крайний слева, повзрослев, женится и уедет в Новгород; он погибнет на фронте. Его звали Василием.
А его брат Иван, что стоит рядом, он в шляпе, будет председателем колхоза в деревне Плутково, потом в Хонине и Ремневе; он доживет до восьмидесяти лет, увы, в бедности.
Дольше всех будет жить девочка в белом платьице — это моя мать. Веку ей было отпущено восемьдесят лет. Она счастливо выйдет замуж, но потеряет мужа в 41-м; вырастит двоих детей без него. Старший ее сын станет профессором в промышленной академии, младший — писателем.
Но пока что они расположились в калязинской фотомастерской и смотрят на нас требовательно и строго — они не знают ничего из своего будущего, у них в глазах надежда и упование на счастливую судьбу.