(Рец. на кн.: Alworth D.J. Site Reading: Fiction, Art, Social Form. Princeton; Oxford, 2016)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2017
Alworth D.J. Site Reading: Fiction, Art, Social Form.
Princeton, N.J.; Oxford: Princeton University Press, 2016. — XIV, 209 p.
Первую научную монографию пишет, как правило, вчерашний аспирант; при этом он переадресует опус, уже написанный и «выстраданный»: теперь его будет читать уже не комиссия экспертов, а труднообозримая аудитория читателей, способных проявить интерес к предмету (как правило, специализированному). Эта «проба голоса» может позволить себе быть неровной, ведь важна и интересна не мера уже достигнутого, а потенциал дальнейшего развития, который предъявляет себя пока в «полусвернутом» виде.
Все это относится к книге Дэвида Олуорта «Чтение по месту: художественный вымысел, искусство, социальная форма». В основе ее лежит диссертация, защищенная им в 2012 г. на факультете литературы Чикагского университета. О том, что написание диссертации было для автора приключением, он сообщает в предисловии, а главную неожиданность описывает так: «Я думал, что занимаюсь историей послевоенного американского романа и пытаюсь показать, как литературный образ окружающей среды передает важные исторические процессы (распространение пригородного стиля жизни, строительство больших автострад, противоречивое развитие городской среды), а также… выявляет сложное отношение к взаимосвязанным
идеологиям прогресса, модернизации, неолиберализма, американской исключительности…» (с. 21—22). «Образ окружающей среды» — это, в частности, места литературного действия[1], которые молодой исследователь взялся с азартом коллекционировать, по мере поиска обнаруживая их все больше и больше. Почему бы еще не рассмотреть пространство дома? Или офиса? Или киберпространство? Или пространство индейской резервации? По мере того как архив литературных и визуальных «кейсов» разрастался, усугублялся и мучительный для всякого аспиранта вопрос: как справиться с обилием материала? Какой метод к нему «приложить»? В какую рамку вставить? Изначально диссертант ориентировался на (многочисленные) работы историко-культурного жанра, предлагающие исчерпывающее описание какого-нибудь социально-пространственного комплекса: города, пригорода, границы того или иного рода… Но литературный материал в какой-то момент начал сопротивляться предлагаемым способам его трактовки: объяснение через особенности социоисторического контекста — вполне, казалось бы, «нормальная» процедура — стало казаться автору все менее убедительным. Из тумана растерянности выплыл новый вопрос — о том, как воображение (литературное и не только) участвует в воображении социальности как таковой. И диссертация, начинавшаяся как этюд по культурной истории, превратилась в «литературно-критический эксперимент, основанный на гипотезе о том, что писание романа — это способ познания коллективной жизни» (с. 21).
Уже в качестве автора книги Дэвид Олуорт уверенно работает на пересече нии культур литературной и материальной: его интересует то, как слово «формует» объект и делает его зримым, как объекты служат людям средствами самоформирования и самотрансформации. В анализе учтены достижения всех «поворотов», которые претерпело в недавние времена гуманитарное знание, — от нарративного до пространственного и экокритического, а также уроки Бахтина (хронотоп!) и уроки Анри Лефевра, в частности его тезис о том, что «социальные отношения, будучи конкретными абстракциями, получают реальное существование не иначе, как в пространстве и посредством пространства»[2]. И как раз по части социальных отношений особенным источником вдохновения Олуорту служит Бруно Латур.
Здесь стоит сделать отступление, шаг назад во времени — примерно на полвека, в 1970—1980-е гг. Тогда социология литературы переживала на Западе явный подъем и была у всех на слуху. Сегодня не то: за последние десятилетия под этой «маркой» не издано ни одного нового учебника, не заметно и больших конференций. Пытаясь объяснить себе и нам это обстоятельство, Джеймс Инглиш (в преамбуле к спецномеру журнала «New Literary History», посвященному теме «Новые социологии литературы») предполагает: дело совсем не в том, что интерес к теоретическому осмыслению связи между литературными формами и социальными силами исчез, совсем напротив. Социологическая, марксистская в своей основе парадигма не устарела, а скорее распространилась вширь, и сегодня едва ли не «все» — те, кто работает в русле нового историзма, постколониальных или гендерных штудий, исследователи истории книги, читателя, чтения и т.д. — словом, все стали более или менее социологами литературы. Поэтому, собственно, отдельная этикетка и перестала быть нужна[3]. Зато на почве нового интереса к социальному возникла полемика по поводу его природы, приведшая к разговору о «новой социологии литературы», для которой литература уже не объект, как раньше, а разнообразно используемый инструмент.
Сделаем еще один шаг назад, лет на полтораста. Это поможет нам понять, что отношения литературы и социологии с самого начала, то есть с момента рождения последней, были дружественны, но ревнивы, можно сказать — интимно-состязательны. Немецкий исследователь этого сюжета В. Лепенис пишет: «С середины XIX в. литература и социология конкурировали за право задавать ключевые ориентиры современной цивилизации»[4]. Литературное (романное) и социологическое воображения родственны, было и есть немало писателей, которых невозможно причислить с уверенностью к той или другой категории[5]. Если в свое время социальная наука, проникшись позитивистской гордыней, возвысилась над «легкомыслием» литературы, то нынешняя фаза в их отношениях определяется своеобразным литературным реваншем и не случайно иными наблюдателями описывается как «поэтический» поворот[6].
Бруно Латур в этом смысле — очень выразительная фигура. Он скорее антисоциолог, для которого не существует «общество» в традиционном понимании: особая, управляемая законами реальность, объективная «структура» или «система», внутренне упорядоченная и независимая от индивида, вмещающая в себя, наподобие «контейнера», институты и отношения. «Социальное» для Латура — нечто совсем другое: совокупность «действий», «событий», процессов или «практик». Первичное звено социального — акт ассоциации, установления, протягивания связи. Эти связи множатся, образуют сети, тоже нестабильные и непредсказуемые в своей динамике, управляемые «принципом свободной ассоциации»[7]. Социальное, таким образом, располагается везде и нигде — оно растворено, рассредоточено в разнообразных процессах сборки, разборки и пересборки отношений, в которых участвуют наравне люди, вещи, тексты, идеи, образы и иные (равноправные) акторы, или актанты. Последнее понятие Латур заимствовал из нарратологии Греймаса, дав ему расширенную трактовку. Актантом может быть лицо или коллектив, объект или понятие: если социолог хочет понять социальное в его реальной сложности — как «парадоксальное присутствие чего-то невидимого и в то же время осязаемого, само собой разумеющегося и поразительного, повседневного и обескураживающе неуловимого»[8], — он не может, не должен быть буквалистом. Именно поэтому литературное воображение может рассматриваться не только как продуктивный вызов и ресурс, но и, в каком-то смысле, как вариант социальной теории. Литература дает нам не иллюстрации социальных явлений, а их экспериментальные модели, ценные тем, что побуждают размышлять и ставить вопросы. Литературоведы, имеющие богатый опыт работы с вымышленными конструкциями, более свободны, чем социологи, считает Латур, — более чутки к фигуративности форм, отсылающих к реальности, но исполненных метафорической энергии, смысловой подвижности. Не без некоторого иронического подвоха автор акторно-сетевой теории (АСТ) связывает ее преимущества с воспринятыми, усвоенными и использованными в социальном анализе уроками литературы: «Только благодаря постоянному близкому общению с литературой социологи ACT смогли стать не такими одеревенелыми, не такими ригидными, не такими косными в своем понимании того, какого рода силы населяют мир. Их язык может постепенно стать таким же изобретательным, как язык акторов, за которыми они пытаются следовать, еще и потому, что акторы тоже читают массу романов и много смотрят ТВ»[9].
Но вот вопрос: готовы ли литературоведы поддержать этот интерес социологов к литературе, предмету, как будто далекому от них, но близкому нам? Готовы ли предъявить встречно интерес к социальному, предметно близкому им, но далекому от нас? Тот же вопрос Джеймс Инглиш формулирует так: «Способны ли литературоведы породить новую социологию литературы? Или отнестись к ней с интересом, если она появится?»[10] Оба вопроса критик оставляет открытыми.
Книга Дэвида Олуорта подразумевает положительный ответ на по крайней мере один из этих вопросов — второй: вариант «новой социологии литературы» представлен в ней и опробован достаточно убедительно.
В самой общей форме основная мысль Олуолрта такова: литература «заземляет» социальный опыт, воображая социальность всегда конкретно и по месту (in situ), поэтому место действия в литературном произведении — менее всего пассивный «фон». Лондон или Дублин существуют в реальности — и также существуют в романах Диккенса или Джойса, причем этот второй, индивидуально воображенный город не запечатлевает только черты и свойства первого, но их активно трансформирует и открывает новому рассмотрению. Город-место становится фигурой и героем романа — едва ли не главным. Место интересно еще тем, что в нем и вокруг него плодятся невидимые связи, о наличии которых мы догадываемся лишь по широте и силе субъективных реакций. При этом разница между субъектами придуманными (персонажами романов) и обитающими в одном с нами культурно-историческом пространстве (авторами, художниками, критиками), разумеется, есть, но в рамках этого исследования не принципиальна. Общую задачу книги автор формулирует очень амбициозно, желая, с одной стороны, выработать «метод интерпретации, способный стать основой новой социологии литературы» (с. 20), а с другой — предложить новый взгляд на американскую культуру второй половины ХХ в.
Олуорт решает сосредоточиться на пяти «типовых» для современной американской культуры местах: это супермаркет, мусорная свалка, дорога, руины и убежище/психбольница[11]. Из них первый — символический локус постмодерна, капище «среднелобой» потребительской культуры — используется как полигон для испытаний предлагаемой техники анализа.
Метафору супермаркета использовал сам Латур. Поясняя отличие АСТ от традиционных теоретических подходов, он писал: «…обычно в социальных науках термин “социальное” обозначает тип связи: его понимают как название конкретной сферы, как вид материала — вроде соломы, глины, волокна, дерева или стали. В принципе вы могли бы зайти в воображаемый супермаркет и показать там полку, набитую “социальными связями”, в то время как другие отделы были бы заполнены “материальными”, “биологическими”, “психологическими” и “экономическими” связями. Для ACT… смысл этого термина иной: он обозначает не какую-то сферу реальности или отдельный элемент, а некое движение, перемещение, трансформацию, перевод, занесение в список. Это ассоциация, возникающая между сущностями, которые никак нельзя признать социальными в обычном смысле, разве что в краткий миг их перегруппировки. Продолжая метафору супермаркета, мы назвали бы “социальным” не какую-то конкретную полку или отдел, а осуществляемые по всему пространству множественные модификации в организации всех товаров — касающиеся их упаковки, цены, этикеток…»[12] Пространство супермаркета в анализе Олуорта выглядит не только как апофеоз массовидной пошлости (довольно традиционная его трактовка), но и как место приложения творческой энергии. Агентность в супермаркете очень явно распределена между субъектами-потребителями и вещами-товарами, призывно взывающими с каждой полки каждого торгового ряда. Продукты и предметы наделены необычной витальностью, и пребывание в этой среде делает разительно ощутимым тот парадоксальный процесс, о котором так любит рассуждать Латур: в условиях «современности» субъектное и объектное, человеческое и предметное, с одной стороны, разделяются, «очищаются» друг от друга, а с другой — взаимопроникают, образуют гибриды, подвергаются взаимному «переводу».
Роман Дона Делилло «Белый шум» анализируется в главе особенно подробно (помимо него, «точечно» комментируются проза Джона Апдайка и Пола Остера, стихотворение Аллена Гинзберга, инсталляции Энди Уорхола) — именно с целью увидеть в авторе своего рода социолога, сотрудничающего с Латуром в рамках общей широкой программы. Литературная практика изображения лавок, базаров, универсальных магазинов (у Бальзака и Диккенса, Золя и Драйзера) получает новое развитие в первой половине ХХ в., с распространением (в США — начиная с 1920-х гг.) магазинов самообслуживания. Литература даже раньше, чем социология, открывает для себя супермаркет как идеальный полигон для изучения агентности объектов, взаимодействия людей с вещами, принимающего все менее осознаваемые и все более изощренные формы. В супермаркете функции продавца берет на себя упаковка товара, а торг, как будто обезличенный, приобретает характер тщательно оркестрованного перформанса. Разница между массовым производством образа и его потреблением, между торговым залом и галереей искусств (где может быть представлена та же упаковка, только без содержимого) становится все более проблематичной. Супермаркет, говорит один из героев «Белого шума», — это «наш последний авангард. Смелые новые формы. Сила шокового воздействия» (цит. по с. 41), и уже от себя Олуорт добавляет: быть может, вся эстетика постмодерна, «вся теория и практика культурного производства конца ХХ в. выросла из этого института розничной торговли пищевыми продуктами» (с. 38).
Свалка — в каком-то смысле продолжение и изнанка супермаркета: возбуждающее изобилие дешевого товара с удручающей быстротой преображается в гни ющий, разлагающийся мусор, «переводится» — в неразличимые, бесформенные «помои», «отходы». В «Голом завтраке» Уильяма Берроуза социальное увидено сквозь призму помойки: люди и слова на равных с бросовыми предметами подвергаются гомогенизации.
Еще одно классическое место американской культуры — дорога, к тому же Америка уже столетие как массово за рулем. Предметом разбора в третьей главе становится (предсказуемо) роман Джека Керуака «На дороге»; он сравнивается с документальной книгой Тома Вулфа «Электропрохладительный кислотный тест» и ранним романом Джоан Дидион «Как бог на душу положит». Дорога располагает к общению, хотя в век автомобилей оно принимает особые формы: водитель неотделим от ведомого им автомобиля (этот актор в наши дни вот-вот получит буквальную «самоуправляемость»!), а контакт в транспортном потоке возможен не иначе, как дистанционно, сигналами. Сэл Парадайз у Керуака находит на дороге мессию в лице Дина Мориарти, автомобильного бога, для которого вождение — род оргии, к восхищению и ужасу его пассажиров. В отношениях персонажей друг с другом автомобиль нередко выступает «третьим», посредником, причем эта связь может и замещать собой социальные связи: героиня Дидион, в отличие от героев Керуака, живет на дороге не ради новых встреч, а чтобы их избежать. На скорости Америка поет, стимулируемая бензедрином в случае героев Керуака или антидепрессантами в случае героини Дидион. На большой автостраде люди перестают думать о том, откуда и куда едут, они существуют в моменте, ритме движения, сознание вычищается, порождая своего рода «шоссейный экзистенциализм», между тем как мир за окном распадается на множество образов и электронных сигналов.
Последние две главы книги посвящены соответственно руинам — на примере романа Томаса Пинчона «V» — и психушке как месту изоляции и одновременно прибежищу «неправильного», извергаемого обществом индивида, — на примере «Человека-невидимки» Ральфа Эллисона. Здесь стоит сказать, что «выдержанность» проблемно-тематического ракурса в каждой из глав (как и в книге в целом), составляя несомненную силу работы Дэвида Олуорта, отчасти оказывается ловушкой: читатель, ожидающий оригинальных аналитических ходов, которые соответствовали бы смелости теоретической заявки, может быть разочарован. Работа с текстом нередко сводится к иллюстративному подбору искусно комментируемых примеров. Не в новизне предлагаемых техник анализа или интерпретаций состоит основное достоинство этой книги, а в усилии трансформировать исследовательский подход к литературе: перестать видеть в ней (только) эпифеномен объективированной абстракции социального («викторианская Англия», «современные США») и научиться усматривать акт социологического воображения в самой художественной форме.
Премию имени Эрвина Гофмана (присуждаемую Ассоциацией по изучению экологии медиа) книга получила, конечно, не зря. С момента ее публикации прошло почти два года, Дэвид Олуорт сегодня ведет семинар по междисциплинарной истории романа на факультете английской литературы в Гарварде и готовит к печати новую монографию — опять-таки об искусстве романа в век визуальных медиа и о возможности думать не только о литературе, но и ее посредством. Его первая книга убеждает читателя в том, что взаимный интерес социологии и литературоведения проявляется наиболее продуктивно отнюдь не в готовности заимствовать друг у друга рабочие термины. Скорее — в свободе переосмысления базовых посылок каждой из дисциплин. И в стремлении думать о формах, литературных и социальных, как о подвижном континууме.
[1] Английское слово «site» (от латинского «situs») обозначает не вообще место или пространство, а место, где развертывается конкретное действие или реализуется система отношений.
[2] Lefebvre H. The Production of Space / Trans. D. Nicholson-Smith. Malden, MA, 1991. P. 404.
[3] См.: English J.F. Everywhere and Nowhere: The Sociology of Literature After «the Sociology of Literature» // New Literary History. 2010. Vol. 41. № 2: New Sociologies of Literature. P. V—XXIII.
[4] Lepenies W. Between Literature and Science: The Rise of Sociology. Cambridge, 1988. P. 1.
[5] Ср.: «Живи Токвиль и Тэн сегодня, разве они не назывались бы социологами?»
(Mills C.W. The Sociological Imagination. Oxford, 1959. P. 14).
[6] Imaginative Methodologies in the Social Sciences: Creativity, Poetics and Rhetoric in Socia l Research / Eds. M.Y. Jacobsen, M.S. Drake, K. Keohane, A. Petersen. N.Y., 2014. P. 7.
[7] Latour B. An Inquiry into Modes of Existence: An Anthropology of the Moderns. Cambridge, 2013. P. 35.
[8] Латур Б. Пересборка социального: введение в акторно-сетевую теорию / Пер.
с англ. И. Полонской. М., 2014. С. 35.
[9] Там же. С. 80.
[10] English J.F. Op. cit. P. V.
[11] Английское слово «asylum» имеет два эти смысла и в данном случае используется в обоих.
[12] Латур Б. Указ. соч. С. 92.