(Рец. на кн.: Maddox S.M. Saving Stalin’s Imperial City: Historic Preservation in Leningrad, 1930—1950. Bloomington, 2014)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2017
Maddox S.M. Saving Stalin’s Imperial City: Historic Preservation in Leningrad, 1930—1950
Bloomington: Indiana University Press, 2014. — XII, 284 p.
Город Петербург, который мы можем наблюдать сегодня, мог бы выглядеть совершенно иначе и иметь в XX в. другую судьбу под другим именем: в 1924 г. его предлагали переименовать в Ленин, в 1934—1936 гг. его думали достроить в южном направлении, пока он не дорастет до Москвы и не прирастет к ней, в 1944 г. высказывалось предложение сохранить оставшиеся после блокадных бомбежек руины нетронутыми на память о катастрофе.
Всем этим идеям не дано было осуществиться, как не дано было произойти и, казалось бы, неизбежному — разрушению старого центра города после революции, во времена заявленного построения нового мира. Вместо этого город превратился в «бублик с пустотой посередине», по неотразимому и безжалостному выражению Виктора Шкловского (возможно, наиболее внимательного интерпретатора судеб Ленинграда; ему же принадлежит определение блокадного города как мертвого и живого одновременно). Под пустотой подразумевался именно старый город, не имевший первоначально для новой власти никакого смысла, кроме напоминания о бремени царизма и империализма (именно поэтому знаменитые дворцы и мосты обречены на исчезновение, растворение в водах в программном фильме Пудовкина «Конец Петербурга» (1927)).
В монографии «Спасая имперский город Сталина: сохранение исторических памятников в Ленинграде (1930—1950)» Стивен Мэддокс исследует, как эта «пустота» (с точки зрения новой власти — пустота символическая, идеологическая) наделялась новыми смыслами и как этому процессу соответствовали усилия хозяев города и их помощников: архитекторов, историков, реставраторов. Перед нами повествование о том, как и почему в XX в. сохранился Петербург, когда, казалось бы, все тому противоречило.
Наиболее сильными в этом исследовании представляются два аспекта. Во-первых, выявление идеологических нарративов, подпадая под которые старый Петербург избежал участи Москвы — ее центр в пореволюционные годы пострадал несравненно больше. Позже, уже в 1930-е гг., город спас сталинский неоклассицизм, а с начала войны был сформирован пропагандистский миф о Ленинграде как о городе четырех революций: не забудем, что городские идеологи упорно записывали в революционеры Петра Первого. Мэддокс с большим вниманием исследует развитие своего сюжета — перипетии советской модерности в ее отношениях с досоветским прошлым — на примере архитектурного облика «ленинградского» Петербурга. Он проясняет, как городу, во всем, казалось бы, противоречащему идеологеме советскости, удалось в значительной мере сохраниться в своей исторической аутентичности, нетронутости (если под нетронутостью также можно понимать целиком восстановленные ансамбли Петродворца и Пушкина).
В дополнение к прояснению больших идеологических и эстетических нарративов, которые своими «зонтами» защитили Петербург от обновления, Мэддокс проделывает кропотливую работу по выявлению ролей профессионалов и функционеров в деле сохранения облика города. В книге восстают из забвения такие важные фигуры, как Н. Баранов, П. Барановский, Э. Левина, А. Зеленова и многие другие профессионалы, чьими усилиями город был защищен от непоправимых переделок и искажений. Диалог власти с «хранителями», защитниками старины отслежен во всей сложности, исследователь показывает, как осуществлялся процесс сохранения города на разных этапах, как идеологическое понимание истории обретало бюрократические формы и как оно претворялось в реальность городских форм и процессов реставрации, строительства, очищения и разрушения. Именно эта работа в городских архивах по воссозданию механизмов принятия и осуществления решений представляется наиболее ценной частью исследования. Так, например, детально реконструированы дебаты вокруг реставрационных усилий первых послевоенных лет, успехи, провалы и противоречия этой работы. Увлекательно следить по архивным материалам за тем, как заинтересованно и бдительно наблюдали за делом послевоенной реставрации жители города: в частности, Мэддокс приводит написанные в жанре доносов жалобы горожан на то, что реставрируют не так и не то.
Особое место в монографии занимает блокадная история: как облик города защищали и защитили во время катастрофы? Как его восстанавливали после нее? Именно в этой части исследования Мэддокс прослеживает особенно острые противоречия между реальностью и мифами, которыми столь обильно и тяжко обросли история блокады и последующее Ленинградское дело (1946—1953). Во время блокады пропагандой была создана мифология сакральной ценности облика Петербурга: именно облик старого города зачастую воссоздавался на открытках и плакатах, именно за него надлежало мстить и его защищать. Примечательно, что такой, кажущийся историческим, но на самом деле внеисторический, как будто замерший вне времени облик города предстает на многих блокадных открытках — в первую очередь на блокадной серии Анны Остроумовой-Лебедевой (1942—1943). Это город вне модерности, город, не знающий изменений, пропитанный текучей и непрерывной историей, которой, как кажется, ничто не может угрожать.
Tакой «внеисторический», «вечный» город было решено воссоздавать после блокады, когда в 1944—1946 гг. происходило широкомасштабное и дорогостоящее празднование победы героического Ленинграда — но не поминовение его страдания (поэтому в городе не только нет монументальных руин, но и в отличие, скажем, от Берлина не сохранилось даже следов шрапнели на стенах зданий). Один из самых странных и симптоматичных знаков этой тенденции, анализируемых Мэддоксом, — памятник героям обороны Ханко на месте одного из самых страшных (и описанных во множестве свидетельств) городских разрушений — на углу улицы Пестеля и Соляного переулка. После расчистки разбомбленного здания на его месте была воздвигнута монументальная стена в честь военной кампании 1941 г., не имеющей прямого отношения к блокадной трагедии. Зато памятник защитникам Ханко «рифмуется» с Гангутской победой Петра Первого, памятный знак которой находится неподалеку. В объект памяти превращалась не блокада Ленинграда, а идея победы русского оружия.
Эта послеблокадная тенденция запечатления побед Ленинграда оказалась идеологическим просчетом, за который город заплатил высокую цену. Особую важность в монографии представляет исследование о создании и уничтожении блокадного музея, известного тогда в городе как музей Льва Ракова — по имени его создателя, замечательного военного историка и организатора, храбреца и остроумца. В 1943—1946 гг. музей в Соляном переулке стал центральным локусом формирования и сохранения блокадной памяти, а с началом Ленинградского дела немедленно стал «козлом отпущения», центром наказания города за блокадный «изоляционизм», в частности за то, что город осмелился создать свой нарратив увековечивания военного опыта.
Массовыми репрессиями город был наказан за создание «неправильного» нарратива об отдельной, собственной победе (при том, что об отдельном страдании вслух говорить уже тогда, как и потом, не осмелились). История уничтожения раковского музея впервые изложена в этом исследовании во всей своей драматической полноте, последствия этой расправы Петербург переживает и сегодня: в городе за последующие 70 лет так и не возникло музея, сопоставимого с уничтоженным. И когда сегодня город задается вопросом о том, каким должен и может быть новый Музей блокады, отсчет версий ведет нас именно к первому музею с его находками, заслугами, но также и просчетами, во многом объяснимыми эпохой безжалостной, ослепляющей цензуры.
Рецензируемый труд только выиграл бы, если бы в нем более полно обсуждалась репрезентация восстановления города, то, как послевоенная реконструкция становится частью городской культуры. Уже существуют убедительные исследования в этой области, с которыми работа Мэддокса могла бы вступить в более динамичный диалог. Это, в первую очередь, «Петербург советский» Владлена Измозика и Натальи Лебиной, «Архитектура забвения» Андреаса Шенле и «Санкт-Петербург: тени былого» Катрионы Келли[1]. В каждой из названных книг изучаются вопросы, близкие к теме Мэддокса: каким образом советский Петербург сосуществовал с городом досоветским? Как Ленинград использовал, ограничивал и контролировал символический капитал своего предшественника?
Тот факт, что в области не только российских, но и западных гуманитарных штудий происходит своего рода ренессанс занятий «ленинградским» Петербургом, судьбами Ленинграда в XX в., не может не радовать. Это относится как к блокаде, возможно, самому болезненному событию и симптому ленинградского века (когда инакость, отдельность города стала катастрофической), так и к послеблокадному периоду, когда расправлялись уже с восприятием, воспроизводимым нарративом собственной инакости. При всей невозможности разобраться вполне, что же послужило причиной Ленинградского дела (борьба за власть и перекраивание властных вотчин или тревога по поводу образования мифов?), очевидно, что орудие гнева пало именно на тех, кто после блокады был занят работой скорби и памяти. (Здесь, к разговору о забвении, хочу упомянуть, что наиболее любопытным и парадоксально-наблюдательным текстом о причинах и следствиях Ленинградского дела мне кажется роман Харрисона Солсберри «Дело Северной Пальмиры»[2].)
Если Мэддокс рассматривает (прежде всего, по городским архивам), как принимались решения о восстановлении города, то обращение к культурному «эху» показывает дополнительные слои сложности этого сюжета. Исследуя культурные контексты воссоздания городского облика, можно было бы говорить, например, о соотнесенности травмированной блокадной идентичности горожанина с идентичностью города, как это обозначено, например, у Ольги Берггольц в ее послеблокадных стихах о разрушении Пушкина:
Вошли — и сердце дрогнуло: жестоко
Зияла смерть, безлюдье, пустота…
Где лебеди? Где музы? Где потоки?
<…>
И где мы сами — прежние, простые,
Доверчиво глядевшие на свет?
Как страшно здесь!
Печальней и пустынней
Селения, наверно, в мире нет…[3]
Берггольц с ее массивной работой по риторическому соединению облика города и облика горожанина (в обрамлении своего лирического «я») вырабатывает в цикле стихов о необходимости и невозможности реставрации ленинградских пригородов новые стратегии функционирования городской памяти. Именно потому, что Берггольц настаивает на непоправимости зияния и руин, ее версия запечатления блокадных бедствий оказалась идеологически негодной и ей не удалось вполне встроить свой голос в послеблокадное, надолго приглушенное бытование блокадных нарративов.
Также можно было бы обратиться к незаурядному и, как представляется, незаслуженно остающемуся в тени фильму Михаила Богина «О любви» (1970), где восстановление Екатерининского дворца в Пушкине становится метафорой аутентичности эмоции. Это единственный фильм, где последствия блокадных разрушений становятся самой материей киноповествования. Постоянное обращение в фильме к погибшим в блокаду дворцам и людям определяет строй жизни и создание топосов (отделенность, пустота) в послеблокадном городе. Задача этого фильма — не только показать отчаянную любовь к почерневшим в огне купидонам дворцов Царского Села, но и ответить на вопросы: что же такое настоящее? Что такое настоящая культурная, историческая, эмоциональная ценность? Можно ли эту ценность восстановить и кто может быть автором, агентом этого процесса восстановления?
Именно эта корневая для авторов фильма категория аутентичности лежит в основе всех превращений города в XX в.: решался вопрос о том, каков он, аутентичный Петербург, который может сосуществовать с Ленинградом, в чем назначение исторической преемственности городского облика. В конце концов, когда мы сегодня смотрим на ансамбли исторического Петербурга, мы видим памятник чему? Желание сохранить что? Исследование Мэддокса представляет собой увлекательную археологию — расследование того, как круто и подчас непредсказуемо менялись ответы на эти, казалось бы, очевидные вопросы в течение советского века.
[1] См.: Измозик В.С., Лебина Н.Б. Петербург советский: «новый человек» в старом пространстве. 1920—1930-е годы: (Социально-архитектурное микроисторическое исследование). СПб., 2010 (2-е изд., испр. — 2016); SchönleA. Architecture of Oblivion: Ruins and Historical Conciousness in Modern Russia. DeKalb, 2011; Kelly C. St. Petersburg: Shadows of the Past. New Haven; L., 2014.
[2] Salisburry H. The Northern Palmyra Affair. N.Y., 1962.
[3] Берггольц О. Избранные произведения. Л., 1983. С. 268.