Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2017
Тимошенко Д.А. «…От судеб защиты нет»: Михайловское в 1934—1941 гг.
Псков, 2013. — 392 с. — 1000 экз. — (Псковская историческая библиотека).Тимошенко Д.А. «Сделано: сожжен домик Пушкина»
Великие Луки, 2016. — 452 с. — 500 экз.
Несколько эпатирующее заглавие последней книги — это цитата из оперативного донесения о боевых действиях 29-й Гвардейской стрелковой дивизии за 2 июня 1944 г. Автор разыскал это донесение в Центральном архиве Министерства обороны, а в более широком контексте оно звучит так: «3-й дивизион 63 гвардейского артполка занимает прежний боевой порядок, вел огонь по огневым точкам противника, находящимся в домике Пушкина. Сделано: сожжен домик Пушкина, уничтожено 75-мм орудие, уничтожен пулемет. Расход боеприпасов: 76-мм снарядов — 65, 122-мм — 70 снарядов. Потерь в личном составе и технике — нет» (с. 385).
Это военное донесение напрямую разоблачает маленькую пропагандистскую ложь, которую до сих пор повторяют в своих экскурсиях работники Пушкинского заповедника в Михайловском. Дескать, «немецко-фашистские захватчики», исполненные ненависти к русской культуре, покусились на самое святое и, отступая, сожгли тот самый дом, где великий русский поэт провел «изгнанником два года незаметных» и где написал много бессмертных произведений. В известной книге знаменитого «хранителя» заповедника С.С. Гейченко «У Лукоморья» есть даже специальный рассказ «Как гитлеровцы сожгли дом-музей Пушкина в Михайловском», претендующий на документальную точность (в этом рассказе сожжение почему-то датировано 4 мая — месяцем раньше!).
А тут оказывается, что все проще: не гитлеровцы сожгли, а сами уничтожили «в результате прямого попадания трех снарядов»: домик-то был деревянный!
Автор книги, разыскавший это донесение (и множество других документов), Дарья Тимошенко, является, как указано в справке об авторе, «доброхотом Пушкинского заповедника». То есть входит в число тех энтузиастов, которые безвозмездно, из любви к Пушкину, приезжают в заповедник и трудятся на несложных, но многодельных работах: расчищают «михайловские рощи», убирают «туристический» мусор, прокладывают дорожки в парках и т.д. С энергией «доброхота» автор этих книг решила использовать свое историческое образование и «прибраться» в документах вокруг заповедника. Неизвестных документов оказалось много, а «доброхоту», как пушкинской Татьяне, «открылся мир иной».
Прежде всего — о «домике Пушкина». Тот «опальный домик», где поэт жил в ссылке и где стал, собственно, «национальным гением», был, по воспоминаниям современников, ветхим (строенным еще при Елисавете Петровне) и неухоженным. Еще при жизни поэта его пробовали ремонтировать, но самое раннее документальное его изображение — рисунок землемера И.С. Иванова — датируется 1838 г. К середине XIX в. «домик» совсем развалился, и в 1860-х гг. сын поэта Г.А. Пушкин выстроил на его месте новый дом, который лишь в общих чертах воспроизводил облик старого (крыша со скатами и о двух трубах). Но число и расположение окон в нем было иным, фундамент выше, терраса на входе с юго-восточной стороны — другая и т.д. Этот дом считался «домом поэта»: его интерьер художник Н.Н. Ге воссоздал в знаменитой картине «Пущин в гостях у Пушкина». В 1899 г. этот дом был куплен казной (устроившей здесь «Пушкинский уголок»), но в 1908 г. сгорел от неосторожности с огнем. Псковское дворянство выстроило в 1909—1910 гг. на том же месте новый дом (где разместилась колония престарелых писательниц), но в 1918 г. и он был сожжен революционными крестьянами как «классово чуждое» строение.
Декретом Совнаркома от 17 марта 1922 г. земли бывшего «Пушкинского уголка» были объявлены заповедными, но только в 1933 г., когда, в связи с приближающимся юбилеем поэта, они вошли «в систему Академии Наук», михайловский «пушкинский домик» оказался в прямой зависимости от ленинградского Пушкинского Дома и от московских и питерских начальников: Л.Б. Каменева, В.М. Молотова, П.И. Лебедева-Полянского…
От них стал зависеть даже внешний вид «домика». Сгоревший дом стали «ударными темпами» выстраивать к пушкинскому юбилею 1937 г. Тогдашний директор заповедника (В.З. Голубев) выработал проект восстановления (новый «домик» в нем был похож на тот, что сохранился на рисунке землемера Иванова). Но тут на беду явилась проверяющая из Москвы — директор Всесоюзной библиотеки им. В.И. Ленина и заместитель председателя Всесоюзного Пушкинского комитета Е.Ф. Розмирович. Она распорядилась увеличить окна и двери, изменить форму крыши и т.д. — «для удобства посетителей». Пришлось подчиниться — и строение вышло похожим на «речной вокзал» (как его стали величать местные жители).
Этот-то «вокзал» и сожгли артиллеристы 29-й Гвардейской дивизии. Они, по большому счету, сделали важное и полезное дело, позволившее уже к следующему юбилею Пушкина провести настоящую научную архитектурную реставрацию (см.: Рожнов Л.И. Восстановление государственного Пушкинского заповедника Академии наук СССР. 1946—1949 гг. СПб., 1995).
Интересно, правда? А это — только «домик»: с людскими судьбами еще интереснее!
Дарья Тимошенко, со всем пылом пушкинского «доброхота», окунулась в архивы и старые газеты (например, газету с замечательным названием «Пушкинский колхозник»), которые открывали недавнюю, но основательно забытую «догейченковскую» историю заповедника. Что там происходило? Какие люди работали? Чем занимались? Получилась у автора, как она определяет, «история сохранения Памяти через рассказ о судьбах людей, приехавших в заповедник, кто — поднимать “национальный проект” под названием “Пушкин”, кто — прятаться от репрессий, кто — осуществлять свою мечту не ратного служения». И чуть ниже: «История заповедника, история его жизни в 1934—1941 гг. — это во многом история его освобождения. Освобождали руководителей от заповедника и заповедник от руководителей» (с. 13).
За семь обозначенных лет в Пушкинском заповеднике сменилось девять директоров. Причина, казалось бы, понятна — время «сталинских репрессий» (или, как говорили в народе, «отстрела начальства»). Но нет: жертвой репрессий стала только самый первый директор, Надежда Леонидовна Пацко (кажется, прежде всего, за то, что приказ о ее назначении был подписан тогдашним руководителем Пушкинского Дома Л.Б. Каменевым), остальные вроде бы избежали ГУЛАГа. Среди них: писатель С.А. Семенов — челюскинец и орденоносец; В.З. Голубев — герой Гражданской войны; П.Е. Безруких — соратник Сталина по обороне Царицына, редактор журнала «30 дней», и т.д.
Не удерживались они на этой работе по разным причинам. «Энтузиасты», сменившие жилье на Невском проспекте на деревенское житье в глухом углу Калининской области (к ней по тогдашнему административному делению относился «Пушкинский уголок»), — те как-то особенно не уживались. То слишком уж активно отстаивают «заповедные земли» от тракторов соседнего совхоза имени А.Б. Халатова, который является структурным подразделением типографии имени М.И. Лоханкина, которая относилась к ведомству могущественного Наркомата путей сообщения (и побеждал в «земельном» споре не всегда заповедник). То оказываются слишком уж требовательны к собственным рабочим (заставляют заниматься непонятными лесопосадками в «михайловских рощах» или садоводством в саду). То приобретут для музея невесть какой «ненужный хлам» у «дворян-недобитков» (что, естественно, вызовет справедливое возмущение и анонимную жалобу «доброжелателя», отправленную по инстанциям).
Не удерживались и «творцы-писатели»: думали в Михайловском найти «творческую дачу», а столкнулись со множеством повседневной «текучки» и «заморочками», из которых требовалось искать выход, — всё это, конечно, отвлекало от творчества! Особый интерес представляет включенная в книгу яркая и обширная (с. 256—300), извлеченная из архивов «переписка двух Павлов» — «инока Павла» (Безруких, директора заповедника) и «игумена Павла» (Лебедева-Полянского, директора Пушкинского Дома). Два умных человека, иронически относящихся к той эпохе, в которой принуждены жить, по-своему обыгрывают бытовые мелочи (у каждого — свои) и уговаривают друг друга оставаться «философами» в отношении к происходящему.
Но особенно несладко приходилось профессионалам — они в ту эпоху неизменно проигрывали в противостоянии с вышестоящими «столоначальниками», которые, по определению, «лучше знали, что нужно пушкинскому колхозному народу» (с. 127). И тот же директор Голубев, которому так и не удалось научно восстановить «пушкинский домик», предпочел уволиться, ушел на Финскую войну, потом на Отечественную войну, где и погиб. А многих профессионалов до заповедника просто не допускали: Пушкинские Горы находились совсем недалеко от границы с «буржуазной Латвией», и для того, чтобы туда попасть, требовалось разрешение пограничников. Поэтому, например, на Пушкинском празднике 1937 г. возле вновь отстроенного «домика» не было специалистов из Пушкинского Дома: им просто не удалось получить такого разрешения…
Перед началом войны директора заповедника менялись особенно быстро. Бесцветные бюрократы: Иванов, Закгейм, Аксенов… Последний 5 июля 1941 г. выпустил приказ об эвакуации ценных музейных экспонатов, назначив ответственным за это мероприятие нового сотрудника, 23-летнего недавнего студента А.И. Оронда, который физически не мог осуществить эту «эвакуацию» (поезда уже не ходили), но сумел, вместе с матерью и сестрой, пешком добраться до Ленинграда, где и сгинул в блокаду.
Итог — многозначительный: «Почти все труды и усилия довоенных руководителей заповедника, все то, ради чего они переживали и мучились, сгорело в противостоянии 1944 года. Осталось совсем немного: может, сосны на Лесистом холме, да еще яблоневый сад. <…> Но еще после них остался сам заповедник. Довоенные руководители — они смогли не потерять то, что делали Великий князь Константин Романов и барон Розен, многие другие дореволюционные создатели и хранители Пушкинского уголка. Они смогли спасти заповедник. Они создали, наверное, не то, что видел Пушкин, и не то, что соответствует идеальному представлению о том, что такое идеальный заповедник, тот, который самый-самый и о котором порой так эмоционально мечтают» (с. 231).
Удивительные вещи открылись «доброхоту» из документов периода Великой Отечественной войны. В августе 1941 г. военный комендант Пушкинских Гор майор вермахта Зандлер организовал восстановление Пушкинского музея. В заповеднике всё было приведено в порядок, собрана «пушкинская» обстановка (кресла Ганнибалов, рояль из Тригорского, множество картин, даже гарнитур мебели из Аничкова дворца); оккупанты выплачивают зарплату сотрудникам (по 380 рублей — платят рублями). Директором назначен бывший «заведующий лесом и парками» К.В. Афанасьев (с. 230).
В 1942 г. в «домике» проходят литературно-музыкальные вечера. Потомок бывшего барона Борис Врангель читает сонеты Игоря Северянина; офицер пропагандистской роты вермахта П.Я. Данзас (потомок лицейского товарища и пушкинского секунданта К.К. Данзаса) читает стихи о Пушкине эмигранта Н. Туроверова, а родственник другого пушкинского лицейского товарища, М.А. Корфа, тоже офицер вермахта, барон Корф, тут же, в Пушкинских Горах, ведавший принудительной отправкой молодежи в Германию, тоже наведывается на поэтические вечера.
Ведет эти вечера бывший сотрудник Заповедика И.М. Просяник, проворовавшийся и уволенный в 1938 г. При новых властях он пишет антисоветские статьи в немецкой прессе. Автор, кстати, выяснила, что он и потом не пропал: отсидев положенное в Заполярье, уже в 1957 г. просил у С.С. Гейченко справку о трудовом стаже, а в 1971 г. даже предлагал выступить в музее со своими воспоминаниями (с. 160—171). Вспоминать было о чем: в 1942 г., например, он ездил в Опочку навестить еще одного наемника немецкой армии французского барона Клода Дантеса-Геккерена, родственника пушкинского убийцы Жоржа Дантеса…
Вторая книга Дарьи Тимошенко посвящена «противостоянию 1944 года». Противостояние это было весьма напряженным и непростым: с 3 марта до 11 июля — больше четырех месяцев! — шли, с переменным успехом, бои возле Пушкинских Гор. До сих пор, обходя, например, по лесной тропинке озеро Кучане (от Михайловского к Петровскому), можно наткнуться на остатки окопов или других заграждений. Много людей сражалось — и много погибло в этом противостоянии. С одной стороны — гвардейцы 2-го Прибалтийского фронта; с другой — отборные вермахтовские «фузилеры», настоящие профессионалы военного дела. Среди последних были не только немцы, но и румыны, и латыши, и венгры: все «двунадесять языков». И предатели, сражавшиеся с особенной яростью, поскольку в плен их не брали…
Тимошенко и в этой книге идет от документов: оперативных донесений, приказов, дневников и воспоминаний солдат (и русских, и немцев), всякого рода листовок и т.д. В книге содержится огромный фактический материал, извлеченный из архивов и неизвестный читателям: здесь в подробностях воспроизводится хроника военных действий возле пушкинского домика. «Противостояние 1944 года» предстает не только в собственно «военном», но и в «пропагандистском» обличье. И Пушкин в этой пропаганде играл очень важную роль: ведь, освобождая пушкинские места, бойцы «сражались за Пушкина», любимого поэта русского народа и советского правительства.
Еще в марте 1944 г. в пушкинские места с пропагандистской миссией были направлены два ведущих профессора из Москвы — Д.Д. Благой и Н.К. Гудзий, чтобы (как потом писал первый из них) «по горячим следам установить то, что наделали озверевшие гитлеровские молодчики» (цит. по с. 63). «Устанавливать» поначалу было нечего: Михайловское еще было в руках врага. Но пропагандистская машина завертелась — явились листовки с портретами поэта и боевыми лозунгами: «Отомстим немцам за нашего Пушкина!» — и даже: «По сукиным сынам Дантесам!» Но необходим был предмет для ненависти и мести. Пик соответствующей пропаганды пришелся на начало мая, потому и в рассказе Гейченко возникло 4 мая как дата сожжения гитлеровцами «пушкинского домика».
В первых изданиях «художественно-документальной» книги хранителя заповедника, в рассказе о сожжении пушкинского домика (представленном как повествование от лица ветерана войны А.В. Гордеева) появляется странная героиня: «2 мая рано утром к нам в деревню Зимари прибыла артиллерийская батарея под командованием капитана Нестеровой. Звали ее Анна. К сожалению, я запамятовал ее отчество. <…> 4 мая, около двух часов дня, фашисты вдруг “заговорили”. Ударила пушка из дома-музея. Одним из первых выстрелов были убиты два бойца нашей разведки, другой снаряд попал прямо в нашу огневую точку и вывел из строя нескольких артиллеристов. В ответ на это командир батареи Нестерова дала команду: “Четыре снаряда, беглым огнем по огневой точке фашистов!” Первый же снаряд попал в цель и перебил прислугу фашистского орудия. Видя, что их огневая — на нашем точном прицеле, гитлеровцы подожгли дом-музей…» (Гейченко С.С. У Лукоморья. Л., 1971. С. 155—156).
Книга имела огромный успех и многократно переиздавалась, обрастая новыми подробностями. В ее переработанном варианте воспоминания Гордеева дополняются рассказом другого участника событий, В.М. Ветрянского (тоже данными «от первого лица»). Новый рассказчик вспомнил, что эта самая командир артиллерийской батареи была молодая красивая женщина, образованная, наизусть цитировавшая пушкинские стихи (даже профессор Благой удивлялся!) и влюбленная в своего подчиненного артиллериста. Вспомнил и ее отчество: Анна Петровна. И то, что она вскоре погибла от «шального снаряда». И похоронили ее на пуш-кинской земле — «там, где она завещала» (Гейченко С.С. Пушкиногорье. М., 1981. С. 94—99).
И тот и другой «рассказчики», на которых ссылается Гейченко, — лица реальные и фигурируют в приведенных Дарьей Тимошенко военных документах 1944 г. Но вот женщина-артиллерист, командир батареи Анна Петровна Нестерова нигде ни разу не упоминается. Зачем же Гейченко потребовалась эта мистификация?
С упорством истинного «доброхота» бросилась автор искать в военных документах «реального прототипа» — и нашла! И скрупулезно восстановила ее героическую биографию. Тоже — Анна, только не Петровна, а Ивановна. Не Нестерова, а Новикова. Ровесница Великого Октября. Не капитан, а лейтенант, командир огневого взвода. Не погибла, а прожила долгую жизнь… С Гейченко, кажется, никогда не встречалась. Но — вполне возможно — именно она командовала именно теми 76-миллиметровками, которые попали точно в «пушкинский домик» и его уничтожили. Что же «гитлеровцам» было еще «поджигать» после точного артобстрела «осколочно-фугасными» снарядами?
Еще интересно: «После 2-го июня о Пушкине и о “пушкинских домиках” ни слова. Ни привычных рассказов о Пушкине и Михайловском в красноармейских газетах, ни в документах политорганов, ни в приказах. Ни строчки, ни следа того, что кто-то разбирался, оправдывался или объяснял, как и почему вели огонь по дому поэта. <…> За “освобождение от напластований” никого не наказали и не наградили. Просто, как говорится, “замяли это дело”, видимо, посчитали достаточным основанием для стрельбы наличие в доме вражеской огневой точки» (с. 404).
Естественно, Гейченко, сам жестоко (в штрафбате!) воевавший, не мог всего этого не понимать. Но, услышав, что гвардейскими артиллеристами командовала женщина (по тем временам — большая редкость), выстроил мифологическую историю, вносившую в трагическую канву повествования пушкинские аллюзии. Женщине было дано «пушкинское» имя Анна Петровна (чем не А.П. Керн, чье имя носит самая старая аллея рядом с «домиком»?). Этот «гений чистой красоты» (из-за любви к артиллеристу, убитому выстрелом из «домика») скомандовала залп — и…
Именно эти залпы снарядами дали шанс самому Хранителю начать выстраивать свою мифологию пушкинского Лукоморья, где «на неведомых дорожках» свершилось и, казалось, еще свершится много удивительных событий.
Семен Степанович Гейченко пришел в музей в апреле 1945 г. Пришел, в отличие от прежних директоров, всерьез и надолго. Обладая огромным жизненным и профессиональным опытом «музейщика», он пошел особенным, нетрадиционным путем. После юбилея 1949 г. и восстановления «домика» в его исторических очертаниях он озаботился созданием именно «пушкинского мифа». Не мифа о Пушкине-декабристе, загубленном царским режимом, а совершенно особенного «лукоморского» мифа с его незамысловатыми «сказочными» камнями-указателями («Налево пойдешь — в Тригорское попадешь»), со «златой цепью», повешенной на дубе возле дома Хранителя, со множеством музейных «легенд», обволакивающих тех «паломников», что пришли поклониться пушкинской могиле. И новая «Анна Петровна» из гвардейского артполка стала составной частью этого мифа.
И неважно, что «лукоморская» мифология не имела реальных оснований. Ведь, например, для «Лукоморья» необходимо, как минимум, «море», а где оно в Пушкинских Горах (зачислявшихся то в Калининскую, то в Псковскую область)? Но какая разница? Посетитель 1970—1980-х гг., порядочно уставший от «единственно правильной» советской идеологии, особенно охотно окунался в «неправильный» миф и очень хорошо там себя чувствовал… Он как будто становился участником особенного спектакля, в котором живо присутствует «дух Пушкина», не привязанный ни к правде, ни к конкретике эпохи.
Достоинства документальных книг Дарьи Тимошенко о пушкинских местах в не столь давние времена первой половины ХХ века прямо связаны с их основным недостатком: чрезмерное цитирование документов, неумение отсечь лишнее, уходы «в сторону» от основного повествования, увлечение собственными гипотезами (на месте «прежнего» мифа тут же является новый) и т.п. Но попробуй разберись: что в этой жизни «главное», а что — «лишнее»? Где тот предел фантазии, который установлен для культурного слоя нашей исторической памяти? Где начинается и заканчивается чувство ответственности за сделанное или не сделанное нами?