Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2017
1. Новенькое об Ахматовой
С сожалением приходится отмечать, что чем дальше, тем больше современная повременная печать перестает уважать факты. И особенно это относится к изданиям, сделавшим из понятий демократии и либерализма жупел. Проклятия в адрес «дерьмократов» и «либерастов» прекрасно соединяются с незнанием собственной культуры (да, кстати сказать, и русского языка — но это уже совсем иная тема). Именно поэтому такими изданиями хочется брезговать и заглядывать в них лишь в тех случаях, когда требуется найти образчики невежества. Но даже на этом фоне статья «Литературной газеты» под названием «Восемнадцатое марта: Полвека назад не стало Анны Ахматовой» выглядит ошеломляющей.
Не станем придираться к тому, что 18 марта — вовсе не день смерти Ахматовой. Дальше в тексте дата будет объяснена. Но зато в первом же абзаце, где говорится о ранних годах будущей поэтессы, дважды сталкиваемся с ошибками. Сначала читаем: «Она родилась в 1889 году на хуторе Нерубальском около Одессы». В 1889 г. — да, но все источники, начиная с самой Ахматовой, говорят про дачу Саракини (Большой Фонтан под Одессой), а это совсем разные места. Достаточно открыть какую-нибудь карту Одессы и ее окрестностей в Интернете, чтобы в этом убедиться. Только для облегчения поисков надо знать, что искать надо Нерубайское. А дальше: «Там [в Царском Селе] Ахматова окончила гимназию…» Ахматова действительно училась в Царскосельской гимназии, но потом по семейным обстоятельствам покинула «городок игрушечный», какое-то время училась в других учебных заведениях и в конце концов окончила Киевскую Фундуклеевскую гимназию[1].
Следующий абзац уходит в историко-литературные сферы, которые автор знает не лучше, чем жизнь Ахматовой. Так, он уверенно пишет: «…это было время широкого признания символистов, когда его мэтры <…> занимали уже передовые позиции на страницах журналов и альманахов, да и во многих издательствах (таких как “Скорпион” и “Гриф”)». Однако «Скорпион» и «Гриф» — это специфически символистские издательства, символистами для себя созданные, почему им и не было никакой нужды с подразумеваемой борьбой занимать там передовые позиции. Очень схожа по логике и еще одна ошибка: «…одни во главе с Гумилёвым уходили в акмеизм». Гумилев сам (вместе с другими) создавал акмеизм и его теории, потому никак не мог уйти в него как в нечто готовое.
«Первоначально акмеистов было только шесть», — читаем мы далее. А почему «первоначально»? Все основатели движения были убеждены, что их так до конца и осталось шестеро. На совести автора остаются утверждения: «Вскоре печатным органом акмеизма стал новый журнал “Аполлон” под редакцией Сергея Маковского. Отделом поэзии там ведал Гумилёв», — тут есть, конечно, и явное противоречие: «Аполлон» начал выходить в 1909 г., а об акмеизме заговорили в 1912-м. Стал ли «Аполлон» органом акмеизма — об этом спорят до сих пор, и нельзя не признать право сочинителя на такое мнение. Но вот фраза: «В этом журнале и были впервые напечатаны стихи Ахматовой», — неверна абсолютно. «Аполлон» начал выходить в октябре 1909 г., а первые стихи Ахматовой появились в печати в феврале 1907 г. в парижском журнале «Сириус», который издавал Гумилев.
К числу мелочей можно отнести и неверную дату появления в свет сборника «Аnno Domini» (вернее, «Anno Domini MCMXXI»), который вышел не в 1923-м, а в марте 1922 г., и неверный подсчет книг: «…в послевоенное время — только два сборника стихов, сильно урезанные и искореженные цензурой, в которых практически отсутствовали поздние — на мой взгляд, великие — стихотворения». Здесь почему-то не учтен «Бег времени», куда эти поздние стихи входили (хотя и он не избежал, конечно, цензурных купюр).
Совсем не соответствует действительности утверждение: «Ахматова употребила в этой поэме особую строфу, первоначально открытую Михаилом Кузминым в его книге “Форель разбивает лёд”». Строфа «Поэмы без героя», конечно, учитывает опыт Кузмина, но далеко им не ограничивается. У Ахматовой мужские окончания «средней» и последней строки зарифмованы, тогда как у Кузмина нет. Кузмин пользуется чистыми шестистишиями, тогда как Ахматова постоянно добавляет строки с женской рифмой. Да ведь и Кузмин не изобрел эту строфу, она уже бывала в употреблении в русской поэзии, и об этом немало написано.
Затем следует ссылка на дневник Е.Б. Рейна: «…это было 18 марта 1964 года. В Ленинграде, в кинотеатре “Великан” на Петроградской стороне, проходила Неделя польского кино». Но перед сеансом небольшая компания решила «зайти в гости к Ахматовой, благо она жила тут же, на Петроградской, в 15 минутах ходьбы от “Великана”». Трудно сказать, кто здесь ошибается, но, увы, такого никак не могло быть: еще 26 октября 1963 г. Ахматова уехала в Москву и вернулась только 23 июня 1964 г. Так был разговор или не был? Если был, то когда? А если его не было, то можно ли верить процитированным записям?
Например, следует разговор о «Башне» Вяч. Иванова и первом визите Ахматовой туда (к слову скажем, что дата хорошо известна — это было 13 июня 1910 г.). Однако существуют записи Ахматовой, из которых следует, что все было не так, как это описано в заметке. Автор полагает, что она прочитала «Песню последней встречи», однако этого не могло быть: знаменитые стихи написаны более чем через год после этого визита. «Помню Волошина, Скалдина, Зоргенфрея», — рассказывает Ахматова своему собеседнику. Насчет А.Д. Скалдина и В.А. Зоргенфрея сказать трудно, а вот М.А. Волошина быть явно не могло: он находился у себя в Коктебеле. «Вячеслав попросил нас всех почитать стихи по кругу». На «Башне» стихи по кругу не читали, это явно позаимствовано из воспоминаний о заседаниях Цеха поэтов (которого еще не было). «Больше меня на “Башню” не тянуло». Мы не можем сказать, тянуло или нет, но, скажем, весной следующего, 1911 г. Ахматова посещает ее регулярно: 14 марта читает стихи и знакомится с Мандельштамом, 4 апреля на «Башне» Гумилевы, 6 апреля только «Гумильвица», 12 апреля — она же с С.И. Толстой.
На вопрос собеседника: «А что вы думаете о Михаиле Кузмине, Анна Андреевна?» — она с охотой отвечает: «Он действительно был виноват в трагической гибели Чеботарёвской, а позднее очень нехорошую игру он вел во время романа Ольги Судейкиной с Князевым. А когда утонул, катаясь на лодке, его близкий друг, художник Сапунов, то и капли сострадания Кузмин не проявил…» Здесь что ни слово, то абсурд, начиная с того, что буква ё в фамилии Чеботаревская совершенно не нужна. Кузмин никоим образом не был виновен в том, что Чеботаревская покончила с собой, и Ахматова это превосходно знала, у нее была собственная версия гибели, записанная Л.К. Чуковской. Трагедия произошла осенью 1921 г., а роман Судейкиной с Князевым проходил в 1912-м, В.Г. Князев покончил с собой весной 1913 г. (29 марта стрелялся, 5 апреля умер). Не могла Ахматова говорить и о том, что Кузмин не проявил «и капли сострадания» при смерти Сапунова. Тут стоило бы, наверное, упомянуть, что Кузмин был в той же лодке, что и Сапунов, а его переживания очень выразительно описаны в дневнике, довольно давно уже доступном читателям. Но даже если Кузмину не верить, то можно прочитать в письме Блока к матери, что на панихиде по Сапунову «Кузмин очень хорошо молился и крестился».
И еще одну совершенно невозможную вещь находим далее: «…однажды у Радловых, на литературном обеде, это год двадцать второй или двадцать третий, Кузмин заявил во всеуслышание, что я поэт не общероссийского и не петербургского даже, а только “царскосельского” значения». Ахматова-то уж прекрасно знала, кто произнес эти слова, потому что поставила их эпиграфом к своей «Царскосельской оде» (в зависимости от текстологических представлений составителей этот эпиграф то появляется, то пропадает). Автор их скрыт под инициалами, которые, однако, легко раскрываются: Н.П., т.е. Николай Пунин. И дальше: «…эти люди уже забыли, насколько “столичнее” и важнее было жить в Царском Селе, а не на Песках, где они все почему-то склубились». О ком это Ахматова говорит? Кузмин жил на Песках только недолгое время в квартире своей сестры, когда Ахматова еще к литературе никакого касательства не имела и Кузмина, уж точно, не знала. А в начале 1920-х он обитал на Спасской, а Радловы (Анна Дмитриевна и ее муж Сергей Эрнестович) — на 1-й линии Васильевского острова, то есть вовсе не на Песках.
Понятно, что здесь перепевается запись Л.К. Чуковской от 13 ноября 1940 г., которая описывает реакцию Ахматовой на реплику своей знакомой: «…про ваши стихи давно говорят, что они скорее царскосельские, чем петербургские». Ахматова, во-первых, называет имя человека, которого подозревает в создании этой формулы: «Я думаю — Р. Маленький сноб из салона Кузмина. Там еще и не такое говорили», — и далее реагирует: «Они этим хотят сказать, что стихи провинциальные. Они не знают, что жить в Царском Селе считалось гораздо столичнее, чем в Ротах или на Васильевском Острове». Только вот на место «маленького сноба» (в скобках заметим, что, скорее всего, тут имеется в виду Л.Л. Раков, адресат многих стихов М. Кузмина) подставляется сам Кузмин, фамилия Радловых метонимизируется через упоминание Васильевского острова, а не прямо называется, и, главное, вообще вся ситуация не прописывается легко и изящно, как у Чуковской, а малюется малярной кистью.
А о «столичности» Царского Села подлинная, а не выдуманная Ахматова говорила: «В этом страшном месте все, что было выше какого-то уровня — подлежало уничтожению»[2]. Или еще: «Ц[арское] C[ело] — не город Муз (даже не было библиотеки) и они не знали, что там умер Тютчев»[3]. Да, конечно, говорила и другое. Но тут ведь перед нами не беспомощное изложение давней беседы, а взгляд из нынешнего дня, когда постепенно открывается вся сложность Ахматовой. А о какой сложности можно говорить, если даже самые элементарные вещи путаются, чтобы словно нарочно сбить читателя с толку.
А кто же все это написал? Не спрашивайте. Не мог человек, подпись которого стоит под заметкой, написать такое. Даже если допустить, что он нечто спутал, то ведь на то и существует редакция газеты, чтобы проверить и, согласовав с автором, исправить. Или не печатать такие оскорбительные для памяти поэта строки.
2. Коллекционерство, его достоинства и недостатки
В этой рубрике нам уже не раз приходилось писать о книгах, представляющих частные коллекции — как ныне существующие, так и распавшиеся. И сквозным мотивом во всех этих рассуждениях были ламентации: «Вы так стараетесь, тратите силы и деньги, сберегаете важнейшие памятники истории и культуры, — но неужели нельзя сделать это с бóльшим тщанием и разумением? Получается, что бриллиант неумело вогнан в оправу из нержавейки».
Увы, то же самое приходится сказать и о книге М.В. Гехтмана «Моя Зинаида Николаевна Гиппиус» (М.: Новый хронограф, 2016. 462 с. 100 экз.).
Тем, кто специально занимается или хотя бы интересуется творчеством Гиппиус, имя автора хорошо знакомо и произносится с неизменной благодарностью. Составленный им библиографический указатель произведений Гиппиус не слишком удобен в пользовании, но является наиболее полным. Участвуя в издании собрания ее сочинений, он немало сделал для того, чтобы оно было дополнено произведениями, которыми составители вначале пренебрегли. Ныне, как следует из предисловия, составивший вторую часть книги библиографический указатель переработан и дополнен. Но в книге появилось еще без малого 300 страниц, описывающих собрание М.В. Гехтмана, посвященное З.Н. Гиппиус. В нем 2 фотографии поэтессы с автографами, 29 писем, в основном к М.С. Шагинян, одна ее книга с инскриптом и разнообразные материалы, иногда действительно связанные с Гиппиус и ее кругом, иногда притянутые довольно искусственно, но все-таки по большей части весьма значимые для самых разнообразных целей.
И все было бы замечательно, если бы собиратель не ограничился только собственными знаниями, а попросил о сотрудничестве профессионала-филолога. К сожалению, почему-то господствует представление, что все, нужное для публикации, могут проделать сами собиратели или архивисты. Иногда удается вмешаться и придать сколько-нибудь осмысленный вид печатаемым материалам, но слишком часто приходится сталкиваться с такими текстами, как сообщаемое автором письмо Темиры Пахмусс к нему: «…я подробно писала: Zinaida Hippius: An Intellect <sic!> Profile. 1972 и в (название нрзб.) <…> Есть и книги с портретами и (нрзб.) Герели. <…> (далее назв. журнала нрзб.) <…> (нрзб. сообщение о выходе новых изданий) по-русски, обязательно пришлю ее Вам в подарок (нрзб.)…» — и так далее (с. 26).
Это письмо не воспроизведено, поэтому мы не можем восполнить то, что «нрзб.», но в других случаях — вполне. Так, про письмо Н.А. Бердяева к жене эпически сообщается: «…без даты. Текст письма разобрать не удалось». Ниже помещен уменьшенный и очень дурного качества снимок с письма, однако и по нему видно, что над текстом стоит дата: «Вторник 12 Мая». Уже этого хватает, чтобы понять, когда оно написано — 12 мая приходилось на вторник 1909 и 1915 гг., и первая дата намного вероятнее. Впрочем, на письме сохранился почтовый штемпель, который здесь не читается, а в оригинале должен быть отчетлив. Да и неразборчивый текст понятен без особого труда. Вот, например, относящееся к Мережковским: «Потом был у Мережковских. Свидание произвело скорее тяжелое впечатление. Философов был разъярен и даже ушел. Зин. Ник. была мила, Дм. Сер. был довольно мягок. <…> Завтра вечером еще буду у них» (с. 20).
В прочтенном составителем письме А.М. Добролюбова к М.П. Миклашевскому сталкиваемся с непонятной фразой: «…я жив здрав, есть желанье иногда письменную (и не письменную) связь…» На фото абсолютно отчетливо читается: «…есть желанье иметь иногда…», что восстанавливает смысл (с. 38—39). На титульном листе «Защитительных речей» С.А. Андреевского в его надписи В.Д. Набокову собиратель пропустил кавычки, которые здесь совсем не пусты: «…защитник “отдельных людей” С. Андреевский» (с. 53). Фотографии автографа А.Я. Браславского в книге нет, но фамилия восстанавливается по смыслу: «Поэтам Ирине Кнорринг и (нрзб.) с дружеским и товарищеским приветом» (с. 63). Так можно было написать только супругам, а стало быть, непрочтенное — «Юрию Бек-Софиеву». На редкостной книге Вл.В. Гиппиуса «Песни» не понятая автором фамилия очень существенна: «Александру Михайловичу Добролюбову…» (с. 74). А.Г. Горнфельд пишет, по интерпретации автора: «Многоуважаемой Анне Петрове Есипович на память о (4 слова нрзб.) от автора» (с. 77). На самом деле тут «нрзб.» 3 слова, а не 4: «о милых норвежских впечатлениях». О фотографии Вяч. Иванова автор пишет: «Фотография с автографом на обратной стороне, текст которой <так!> разобрать не удалось» (с. 85). В свое время среди иллюстраций к переписке Иванова со второй женой мы уже публиковали эту фотографию (тогда еще М.В. Гехтману не принадлежавшую) и надпись была более чем разборчива, да и сейчас ее прочитать при желании вполне можно: «Твой Вячеслав. Март 1888. На реках Вавилонских, там седехом. Забвена буди десница моя, аще забуду тебе».
В ужасающе воспроизведенном автографе Ирины Кнорринг непрочитанное и неверно прочитанное слова мы выделяем курсивом: «Ничего, что мы промолчали почти целиком эти четыре дня. Что-то останется — и навсегда — от этих эрувильских сумерек, горящей печки, Гоголя и Гумилева, и — нашего молчанья». А комментарий к этой надписи — в подробной записи поэтессы в дневнике, где она рассказывает: «Неделю назад ездили в Эрувиль, где провели больше 4-х дней. <…> Мы честно промолчали все 4 дня. <…> По вечерам устраивали литературные чтения. Бор<ис> Аф<анасьевич> читал мне Гоголя, «Скупого Рыцаря», «Горе от ума», а я ему — Гумилева, Блока, Ахматову, Ходасевича и Ладинского. Каждый настаивал на своем»[4].
Французский автограф А.И. Куприна должен читаться: «A Monsieur Georges Lecomte respectueux hom[m]age» (с. 93). «Черное и голубое» Ант. Ладинский надписал не неведомому «Лиону Борисовичу Полонскому» (с. 94), а известному всей парижской интеллектуальной среде Якову Борисовичу (как верно прочтено в автографе на «Северном сердце», с. 97). Книга Вас. Ив. Немировича-Данченко адресована вовсе не Петру Теодоровичу Танзеку, как хочет нас уверить собиратель, а Петру Готфридовичу Ганзену. В надписи П.П. Перцова осталось непрочитанным слово «почтительного» (с. 118). М.Н. Сперанского, которому Ремизов дарил седьмой том своего собрания сочинений, звали Михаил Несторович, а не «Исетерович» (с. 123). Загадочный Треяскул из надписи П.Б. Струве — конечно, Н.А. Гредескул (с. 142). Как видим, путаница фамилий нарастает с пугающей скоростью. Варвара Дмитриевна Комарова (между прочим, приятельница Гиппиус, с которой та обменивалась письмами) названа Кторовой (с. 148), А.В. Руманов — Гулановым (с. 149; заодно стоило поискать среди стихов Фофанова строчку: «Среди бесчисленных контузий»).
Потом опять имена стали разбираться, а вот тексты — по-прежнему. Так, описаны две книги, которые поэт М.О. Цетлин дарил своим родителям к памятной дате. Обе они оказываются загадочно подписаны «Кг.», хотя это всего лишь предлог «К» с полагающимся ером. Но вдобавок в первой надписи на «Глухих словах» пропущены слова: «…вам хорошо знакомые, с ожиданием, что они вам…» (с. 151). Все, автором не разобранное в дарственной надписи И.С. Шмелева М.А. и С.М. Серовым, прочитано при более ранней публикации этого автографа[5].
Естественно, что при таком уровне владения материалом у автора обнаруживаются и другие недочеты. Например, на с. 21 описано «Письмо А.Н. Толстого на имя Вячеслава Михайловича от 26.05.1938 года» с просьбой принять его по очень важному делу, для решения которого явно требовалось разрешение очень высокой государственной инстанции. Простым перебором почти с полной вероятностью устанавливаем, что адресатом письма был один из сталинских приспешников — Молотов. Через страницу идет письмо Тэффи к неведомому Николаю Яковлевичу. Адресат письма — наверняка Н.Я. Рощин, рецензировавший в газете «Возрождение» (2 апреля 1931 г.) «Книгу июнь» Тэффи. Еще через страницу находим письмо С.К. Маковского 1908 г. к неведомому персонажу, имя которого легко читается на снимке — Ян Францевич. Не так уж много было в России художников с таким именем, а скорее всего — только один Ционглинский, к которому это письмо и обращено. «Письмо Ирины Одоевцевой на имя Владимира Федоровича» (с. 32—33) совершенно очевидно адресовано литературоведу и поэту Владимиру Федоровичу Маркову. И этого довольно, чтобы без труда отыскать его публикацию[6].
Остановимся на этом. М.В. Гехтман собрал выдающуюся коллекцию, которой можно гордиться. Она нужна не только узким специалистам по Гиппиус, но и другим людям. Так, там есть абсолютно сенсационная книга: сборник стихов Вл. Соловьева, подаренный им Вяч. Иванову. Если это не подделка (а к сожалению, такую оговорку часто приходится делать), то перед нами документ чрезвычайной важности: единственное материальное свидетельство общения двух поэтов и философов. Да и многое другое, что могло бы пропасть из поля зрения исследователей и читателей, теперь сохранно.
Но вместе с тем нельзя не печалиться, что публикация оказалась ущербной. Мы писали отзыв, не держа в руках ни единого документа изо всей коллекции, а ориентируясь только на печатные тексты, — и то сколько серьезных смысловых ошибок было обнаружено! Право слово, любезные библиофилы и коллекционеры автографов: филологи вам не враги, а друзья, они в первую очередь заинтересованы в том, чтобы доставшиеся вам документы были достойно представлены urbi et orbi в том объеме, который вам представляется нужным. И право выбора всегда все равно останется за вами.
[1] Аттестат воспроизведен: Черных В. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой 1889—1966. М., 2016. С. 52—53.
[2] Ахматова А. Собрание сочинений: В 6 т. М., 2001. Т. 5. С. 357.
[3] Там же. С. 739.
[4] Кнорринг И. Повесть из собственной жизни: Дневник. Продолжение. М., 2013. С. 339.
[5] См.: Константин Бальмонт — Ивану Шмелеву: Письма и стихотворения 1926—1936 / Изд. подготовили К.М. Азадовский и Г.М. Бонгард-Левин. М., 2005. С. 244.
[6] См.: «…Я не имею отношения к серебряному веку…»: Письма Ирины Одоевцевой к Владимиру Маркову (1956—1975) / Публ. О. Коростелева и Ж. Шерона // In memoriam: Исторический сборник памяти А.И. Добкина. СПб.; Париж, 2000. С. 504—505.