(Принстонский университет, 13—15 мая 2016 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2017
Каковы преимущества и ограничения постколониальной теории, если применять ее к восточноевропейской ситуации? Как использовать ее понятия в посткоммунистических исследованиях? Какие политические задачи должны решать эти исследования, учитывая, например, теоретические предпосылки постколониализма, а также исторический и эпистемный контекст посткоммунизма? Эти и многие другие вопросы были затронуты в рамках конференции «Отзвуки империи. Постколонии коммунизма», прошедшей в Принстонском университете 13—15 мая 2016 года. Эта конференция — очередная в ряду ежегодных междисциплинарных и международных конференций «Princeton Conjunction», которые проводятся в рамках программы российских, восточноевропейских и евразийских исследований. Основным организатором выступил Сергей Ушакин (Принстонский университет); в организационный комитет вошли Тарик Кирил Амар (Колумбийский университет), Эдита Бояновска (Ратгерский университет), Михаель Куничка (Принстонский университет) и Екатерина Правилова (Принстонский университет).
На конференции выступили антропологи, социологи, литературоведы, искусствоведы, историки, которых объединяет интерес к постколониальной теории и посткоммунистическим регионам. 15 лет назад Дэвид Чиони Мур предположил, что приставка пост— в постколониальном может мыслиться сходным образом, что и приставка пост— в постсоветском, и предложил включить в постколониальную географию регионы Балканского полуострова, Восточной и Центральной Европы и бывших республик СССР[1]. В последующие годы многие эмпирические исследования были вдохновлены парадигмой постколониализма, однако, как отметил в своем критическом комментарии Харша Рам, исследователи посткоммунизма зачастую некритически адаптировали постколониальную теорию к своему материалу, осуществляя ее присвоение без концептуального развития.
Один из парадоксов адаптации постколониальной теории на коммунистическом пространстве состоит в трансформации левой политической программы. В то время как постколониальные исследования предпочитали марксистский аналитический инструментарий и ориентировались на критику социально-экономического неравенства и культурного колониализма, постколониальная риторика в посткоммунистической версии часто инструментализировалась в интересах националистической повестки дня и, более того, служила «натурализации» и эссенциализации категорий национального и этнического, преодоление которых находилось в центре внимания классиков постколониализма. При этом политические позиции исследователей во многом зависели от того, какой из аспектов «двойной колонизации» акцентировался ими — западный или советско-российский опыт.
Учитывая данную критику, потенциал для теоретической разработки может быть обнаружен в дальнейшем изучении колониальной истории регионов, исследовании преемственности колониальных и постколониальных практик управления, критике ключевых категорий, таких как «транснациональность», «империя», «субалтерн». Ценность такой категориальной, дифференцирующей работы обнаружилась в диалоге между различными постколониальными пространствами и между альтернативными историями постколониального мышления с привлечением социалистического опыта.
Первая секция конференции «Провинциализируя постколониальное» была посвящена преломлению и инструментализации постколониальной теории в академическом и политическом контексте на постсоветском пространстве. Дирк Уффельманн (Университет Пассау) в докладе «Варианты национализма в польских и русских адаптациях постколониальной теории» проанализировал использование постколониальной теории в академическом и публицистическом дискурсах, в частности ее подчинение националистическим целям в современных России и Польше. В качестве примера для России докладчик рассмотрел различные аксиологические оценки теории внутренней колонизации Александра Эткинда, уделив особое внимание инструментализации последней у националистически настроенных обозревателей. Рассматривая польскую ситуацию, исследователь сконцентрировался на двух примерах адаптации постколониальной теории. С одной стороны, ее используют консервативные приверженцы польского нациестроительства (Ева Томпсон), признающие исключительно внешний характер колониализма по отношению к стране и выстраивающие однозначную оппозицию колонизатора как Другого и колонизируемой Польши как жертвы, в постсоветское время снова попадающей в зависимое состояние, источником которой на этот раз становится Запад. С другой стороны, докладчик показал, как сопрягается с постколониальными исследованиями так называемая теория постзависимости (post—dependence studies): будучи программно транснациональной и антинационалистической, она в своем отстаивании национальной специфики, исключительной колониальной ситуации в Польше и методологической автономии тем не менее обнаруживает черты неоромантизма. Если теория внутренней колонизации Эткинда и исследования постзависимости «грешат» разве что мононациональным перформансом, то консервативные антизападные или национально-революционные адаптации постколониальной теории приводят к развитию собственно этнокультурного национализма.
Обсуждение дискурса внутренней и внешней колонизации России продолжил Вячеслав Морозов (Тартуский университет) в докладе «Постколониальная Россия: фигура туземца и блокирование народной субъектности». Морозов подчеркнул, что, несмотря на доминирующую роль глобального капитализма, в многомерной гегемонической организации политического пространства национальный уровень продолжает играть центральную роль. Это хорошо видно на примере России, которая интегрирована в мир-систему в качестве полупериферийной страны, осуществляющей догоняющую модернизацию и остающейся прежде всего поставщиком ресурсов. На этом основании докладчик предлагает называть Россию империей-субалтерном. Статус «субалтерна» поддерживается и тем обстоятельством, что как официальная власть, так и современные интеллектуалы в России озабочены не столько внутренним развитием страны, сколько ее статусом в европейском и глобальном контекстах. Национальная повестка дня практически отсутствует, что приводит к повторению традиционного порочного круга: за прозападной модернизацией следует националистическая реакция. Националистические деколонизационные нарративы ограничиваются самоориентализацией и утверждениями в стиле идеологического клише «Россия — (не) Европа». Опираясь на теорию гегемонии Антонио Грамши и используя постколониальный теоретический аппарат, исследователь продемонстрировал, что присущий широким массам «здравый смысл» в процессе внутренней колонизации был встроен в структуры элитарной гегемонии. В результате российский народ остается субалтерном в двойном смысле — во внутрироссийском и в глобальном масштабе.
Диана Т. Кудайбергенова (Кембриджский университет) в докладе «Неопределенное рассеивание: (манипулятивные) применения постколониального дискурса в постнезависимом Казахстане»[2] показала, как в отсутствие интеллектуально-критической рефлексии постколониальная риторика становится стратегией политической борьбы и легитимации власти. Опираясь на материалы интервью, собранные в Казахстане в 2011—2014 годах, исследовательница анализирует дискурс трех политических групп: режима Назарбаева, оппозиции и казахских националистов. Если оппозиция, которая особенно сближается с националистами на фоне кризисов середины 2000-х годов, и националисты используют антиколониальную риторику традиционным способом (они ориентированы на национальное возрождение языка и культуры, критику колониальной политики Советского Союза, а также современного режима Назарбаева, который продолжает зависеть от Москвы), то властная элита стремится одновременно удовлетворить ожидания как казахов, так и русских. В этом случае постколониальный нарратив используется двояко: с одной стороны, власть дистанцируется от советского колониального прошлого и на этом фоне выстраивает национальную программу, с другой стороны, подчеркивает советские модернизационные достижения, тем самым мобилизуя лояльность русского населения. При этом у всех групп национальный нарратив не свободен от советских терминов и категорий.
Вторая секция, «Когда угнетенные говорят», была посвящена обсуждению языка угнетенных и имперских практик на примере Центральной Азии и Сибири. Россен Джагалов (Нью-Йоркский университет) в докладе «Ранние постколониальности. Афро-азиатское писательское движение от Ташкента (1958) до Луанды (1979)» познакомил слушателей с афро-азиатским писательским движением, возникшим в конце 1950-х годов при участии советской культурной бюрократии и писателей из среднеазиатских республик. Хотя для СССР основной целью движения было общее укрепление связей со странами третьего мира, главным его результатом стало установление литературного диалога между писателями Африки и Азии. Несмотря на советские попытки осуществить политический контроль над этой инициативой, она стала предшественницей постколониальных движений, предоставив площадку таким крупным писателям, как Мулк Радж Ананд, Фаиз Ахмад Фаиз, Сембен Усман, Нгуги ва Тхионго или Алекс ла Гума. Однако западоцентризм советской интеллигенции ограничил распространение этих произведений среди советских читателей. Докладчик проследил неожиданные параллели между афро-азиатским писательским движением и поздней постколониальной теорией и предложил рассматривать их как пример альтернативной генеалогии постколониальной литературы.
Разнообразие политических и исторических позиций на постсоветском пространстве продемонстрировали Иван Саблин и Лилия Болячевец (НИУ ВШЭ, Санкт-Петербург) в докладе «Второй или четвертый мир. Критика коммунизма и колониализма в современных североазиатских литературах»[3]. Выделив мотивы постколониальной литературы, например радикальную критику советской истории у Еремея Айпина, критическое осмысление советского прошлого у Геннадия Башкуева, идентификацию с русским националистическим нарративом у Кима Балкова, включенность в глобальное экологическое движение у Алексея Гатапова, докладчики подчеркнули необходимость эмансипации от методологического национализма и более пристального рассмотрения отдельных групп и авторов региона.
Эмили Ласкин (Калифорнийский университет, Беркли) в докладе «Четыре точки зрения на второй мир: таджикский реализм и советский социализм» предложила различные способы прочтения эпопеи таджикского национального писателя Садриддина Айни «Ёддоштҳо» («Воспоминания»). С опорой на идеи Фредрика Джеймисона это произведение может быть рассмотрено как образец соположения личного и политического развития героя, типичного для соцреализма и литератур третьего мира. Эта интерпретация сближает текст и с классическим романом воспитания, который соединяет личное и гражданское становление. В той же логике возможен третий вариант прочтения эпопеи, связанный с традицией автобиографической трилогии Горького — одного из ключевых текстов соцреализма. Наконец, иное прочтение возникает в контексте персидского жанра биографии, которое вписывает автора не только в эстетику соцреализма, но и в локальную центральноазиатскую традицию.
Основной темой третьей секции, «Постимперские требования», стала критика гегемониальных постимперских дискурсов, прежде всего демократизации и модернизации, прав человека и развития «переходного периода». В докладе Сайгуна Гекарикселя (Босфорский университет) «Перипетии транзитного правосудия: люстрация правого толка в “постколониальной” Польше» была проанализирована динамика правозащитной риторики с 1960-х годов до наших дней: сначала радикальный левый (социалистический) дискурс о классовом неравенстве сменился в ней дискурсом о правах человека, затем в конце 1980-х возник дискурс так называемого «международного транзитного правосудия», который хронологически совпал с развитием постколониальной рефлексии в академических кругах и критикой социалистических идей в Восточной Европе и Латинской Америке. На примере Польши докладчик показал, как «транзитное правосудие» в странах Восточной Европы принимало форму люстрации. На национальном уровне практика люстрации стала манифестацией смены режима и установления исторической справедливости и одновременно предоставила новые возможности для правой мобилизации. В результате язык прав человека сменился нарративом о национальном служении и жертвенности.
Доклад Чой Чаттерье (Университет штата Калифорния) «Кто заставляет женщину говорить в постмировом порядке? Аргументы за и против в случае Анны Политковской и Арундати Рой» был построен на сопоставлении двух выдающихся женщин-правозащитниц в России и Индии, которое открывает новую перспективу сравнительной истории этих двух регионов. Журналистка Анна Политковская заслужила международное признание в результате критики авторитарной политики России и разоблачения военных преступлений в Чечне по обе стороны фронта, а писательница Арундати Рой выступала как критик неолиберальной экономики, активистка экологического, мирного и антиглобалистского движения и защитница права Кашмира, спорной территории, на самоопределение. По мнению докладчицы, обеих героинь объединяет концептуальная независимость, намерение дать голос притесняемым группам, а также супранациональная биография (обе героини обладали двойным гражданством) и транснациональное самоопределение, преодолевающее постсоциалистическую/постколониальную имперскость. За свою деятельность обе женщины неоднократно обвинялись в предательстве национальных интересов, а Политковская лишилась жизни. Их позицию Чаттерье предлагает описать в понятиях «парресии» Мишеля Фуко и интеллектуальной «бездомности» Эдварда Саида.
Альберт Дойя (Университет Лилля) в докладе «Постимперские притязания на истину и постколониальное производство знания на посткоммунистических Балканах» продемонстрировал новые колонизационные течения в политике европеизации и так называемых демократизации и либерализации, проводимых странами Евросоюза по отношению к странам западных Балкан (кандидатам в Евросоюз), которые в западноевропейском дискурсе традиционно мыслятся как недоразвитая периферия. На материале так называемых юго-восточных исследований, особенно в немецкоязычной традиции, докладчик показал, что под маской постколониальной риторики скрываются прежние паттерны колониальной идеологии.
Секция «Прогресс и его последствия» была посвящена советской модернизации и ее следам в Центральной Азии: эта модернизация несла в себе как постколониальные, так и сугубо колониальные черты и по-разному оценивается исследователями. В докладе «Интернационализм и (пост)колониализм: Центральная Азия и парадигма советского развития» Малика Баховадинова (Университет Индианы) и Артемий Калиновский (Амстердамский университет), опираясь на материалы архивных документов, местной прессы и полевых интервью, обратились к истории строительства Нурекской ГЭС в Таджикстане (конец 1950-х — 1970-е годы). В фокусе внимания исследователей оказался интернационализм как политика взаимодействия республик с центром, где стратегия центра успешно взаимодействовала с интересами регионов. Отчасти проект создания Нурекской ГЭС подавался республиканскими властями как модель интернационального сотрудничества советских специалистов из разных уголков страны, что позволило им получить от центра одобрение на строительство и привлечь значительные инвестиции. В результате не только был выстроен «интернациональный» город Нурек, но и развита инфраструктура в соседних таджикских селениях. Однако, как отмечают исследователи, сама идея интернационализма была амбивалентной: с одной стороны, она предполагала уважение к национальным различиям и поддерживала «этнический партикуляризм» (по формулировке Юрия Слезкина); с другой стороны, должна была способствовать возникновению однородной общности советских граждан. Расширение государства и развитие инфраструктуры под эгидой интернационализма постепенно умаляли значение локальных традиций. В качестве вывода докладчики предложили считать СССР не столько колониальным, сколько модернизирующимся и национализирующимся государством, которое вкладывалось в инфраструктуру, расширяло свою гегемонию, стремясь развивать единую гражданскую общность и идентификацию населения с советским строем.
Юрий Боянин (Университет Ла Троба, США) в докладе «Потерянная цивилизация: образы и звуки коммунистических руин» представил историко-художественный проект, созданный во время путешествия по Киргизии: в течение нескольких месяцев докладчик фотографировал следы «советской цивилизации» и советской «утопии» в киргизских ландшафтах, прежде всего в небольших промышленных поселениях: надписи, полуразрушенные заводы, рудники, детские сады, аттракционы, автобусные остановки, которые когда-то были знаками прогресса и модерности, а сегодня становятся частью природного ландшафта. Его интересовал вопрос, как выглядит повседневная жизнь на руинах империи, как разные поколения говорят о советском прошлом и какие эмоции при этом преобладают. Художник показал, что руины можно описать не только в терминах отсутствия и отчаяния, но также как знаки зарождения нового, обращенного как к «традиционному» прошлому, так и к неопределенному будущему. Докладчик предложил посмотреть на следы советской империи как на памятники колониального наследства и обратил внимание на то, что, в отличие от советских, колониальные памятники Индии и Южной Азии подвергаются реставрации и привлекательны для туристов.
В докладах, представленных на секции «Размывание границ», постколониальный дискурс в Восточной Европе рассматривался как соположение западноевропейских и восточноевропейских влияний; также в докладах было продемонстрировано пересечение политической и художественной сфер и то, как на их пересечении перевертываются и усложняются категории колонизатора и колонизируемого, гегемонии и субалтерности. Жужа Жилле (Иллинойсский университет, Урбана-Шампейн) в докладе «Постколониальность в 3D: когнитивная карта новых восточноевропейских правых» проанализировала два основных способа обращения к постколониальной теории в исследованиях Восточной Европы: постколониализм как историческая аналогия и постколониализм как исследовательская парадигма. Первый способ возникает в начале 2000-х годов преимущественно в литературоведении. Для него характерна онтологизация постколониализма, фокусирование на положении стран Восточной Европы как жертв России-гегемона. Второй способ чаще применяется в постсоциалистических исследованиях, где постколониальная рефлексия мобилизуется для критики капитализма/Запада как нового гегемона. И те и другие уделяют большее внимание колонизируемому субъекту (жертве); в результате они не преодолевают антиколониальной модели и не позволяют осуществить переход к постсостоянию. Докладчица предложила трехмерную матрицу, благодаря которой можно рассмотреть динамические отношения между Восточной Европой, «глобальным Севером» и «глобальным Югом». При этом постсоциалистический Восток может иметь прямые связи с глобальным Югом, но они, как правило, опосредованы отношениями с глобальным Севером. Докладчица проанализировала эту дискурсивную зависимость от Запада на примере политической дискуссии о беженцах в Венгрии: венгерские правые акцентируют экономическое, политическое и культурное неравенство в отношении Евросоюза к Восточной Европе, обращаясь к Евросоюзу с протестными лозунгами: «Мы — не колония». В то же время они демонстрируют расовый дискурс по отношению к новым беженцам из Сирии, Афганистана и Ирака и представляют себя последним европейским бастионом по защите «европейских» христианских ценностей и белизны кожи.
Кевин Платт (Пенсильванский университет) в докладе «Белая кожа, черные маски: двойное доминирование на границе советской постколонии» рассмотрел статус латвийских «неграждан» (по иронии судьбы сокращенно они называются «негры») как форму постсоветской постколониальной субалтерности. Платт проанализировал связь исторического положения русскоязычных «неграждан» Латвии с российским статусом «соотечественников за рубежом» — категорией, которая также оказывается геополитическим инструментом. Русскоязычные «неграждане» — субъекты «двойного доминирования» (по выражению Линг-Чи Ванга): на символическом уровне они одновременно вынуждены адаптироваться к латвийскому контексту и сохранять лояльность к русскому. Их положение можно назвать доминированием без гегемонии в Латвии и гегемонией без доминирования в России (перевернутая формула Ранаджита Гухи). Постколониальность оказывается тем самым набором отношений в настоящем, отражающим разнообразную историю подавления и доминирования. В расширительном смысле Платт предлагает считать весь мир постколониальным пространством, где доминантные и субалтерные отношения и иерархии постоянно трансформируются.
Как (пост)колониальный субъект реагирует на набирающие обороты имперские тенденции и милитаризм общества, к которому он принадлежит? Этот вопрос находился в центре внимания доклада Натальи Чермалых (Институт международных исследований, Женева) «Метафора, карта и флаг: искусство как публичное пространство рефлексии о постсоветской колониальности». Докладчица продемонстрировала, как постколониальные стратегии несогласия и антиимперского сопротивления, вытесняющиеся из публичного пространства России и инструментализирующиеся в публичном пространстве Украины, зарождаются в альтернативных маргинализированных художественных пространствах и начинают заявлять о себе в публичной сфере. На материале политического искусства художников «последнего советского поколения» (Алексей Юрчак) докладчица показала, что в современной ситуации художники позиции «вненаходимости» часто предпочитают артикуляцию субъектной и политической позиции, превращая свое тело в дискурсивное «поле битвы». Внимание этих художников сосредоточено не на прошлом (советском имперском или национальном), а на настоящем, когда действие здесь и сейчас может предотвратить «ненаступление» уже осязаемого, но страшного будущего. В ключе критической постколониальной теории докладчица рассмотрела протестные акции Петра Павленского, Виктории Ломаско и Марии Куликовской, явившиеся реакцией на политические события в Украине и России 2014 года и структурно напомнившие антиколониальные жесты Франца Фанона или Эме Сезара. Своими мужественными акциями они привлекли внимание к гегемонии имперского центра, хрупким географическим границам и неравенству отдельных групп в (нео)имперском пространстве.
На секции «Постколониальные ассамбляжи» на материале музыки и архитектуры обсуждались постимперские трансформации в Узбекистане, Таджикистане, Украине и Македонии. Изобретение национально-этнических музыкальных традиций было важным способом советского нациестроительства, сочетавшего национальные традиции и политический контроль над ними. Мехренегар Ростами (Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе) в докладе «Замороженная музыка. Имперские формации в советской и постсоветской Центральной Азии» обратилась к традиции таджикско-узбекского шашмакома. В советскую эпоху шашмаком пропагандировался в обеих республиках как особая этническая музыка. При этом при переложении на ноты музыкальный текст упрощался, попутно утрачивая элементы, связанные с ритуалом. Вытесненный из официального атеистического контекста, исламско-религиозный характер шашмакома сохранился только в частной сфере в контексте культурного сопротивления. Сегодня традиция шашмакома возрождается как элемент националистической программы, но, как и в советское время, снова стремится к стандартизации музыкального исполнения. Альтернативные исполнения этой музыки вновь вытесняются в частное пространство.
В то время как эта форма обращения с национальной музыкальной традицией еще явно находится в рамках колониальных дискурсов, украинский музыкальный феномен «DakhaBrakha» представляет собой альтернативную практику. Мария Соневицки (Бард-колледж) в докладе «Этнохаос. Провинциализация России в украинской этнической музыке» называет это музыкальное явление «звуковым маркером суверенности». Популярная как в Украине, так и на международной арене этнической музыки группа «ДахаБраха» позиционирует себя вне Западной Европы и России, находясь как бы в «третьем пространстве» в терминологии Хоми Бабы. Музыканты обращаются к разным этническим традициям и включают как гуцульские мотивы, так и элементы глобальной культуры хип-хопа. Докладчица считает, что «этнохаос» как музыкальное самоопределение группы является выражением гибридной и эклектичной этнической музыки, world music 3.0, для которой характерен осознанно ироничный способ обращения с имперским и национальным прошлым.
Совсем по-иному имперское прошлое оказалось мобилизовано в Македонии. Вессела Варнер (Университет Алабамы в Бирмингеме) в докладе «Перформанс империализма в посткоммунистической Югославии. Нация и память в проекте “Скопье 2014”» показала, что перестройка города Скопье имела черты агрессивной национальной стратегии самолегитимации. Обращаясь к неоклассицистической стилистике в архитектуре и скульптуре, македонское правительство конструировало свою принадлежность к европейскому сообществу и одновременно демонстрировало постимперскую меланхолию и эклектичный молодой национализм. Конструируя свой внешний образ как сильный и «мужской» (например, в огромных статуях рыцарей в центре города), молодое государство тем не менее не может скрыть своей социальной и политической слабости.
Деколонизация, пожалуй, нигде не проявляется более отчетливо, нежели в архитектуре, обсуждение которой находилось в центре секции «Структуры деколонизации». Лукач Станек (Манчестерский университет) в докладе «Воспоминания о встрече. Восточноевропейские архитекторы в Западной Африке в период холодной войны» обратился к материалам воспоминаний участников совместных проектов восточноевропейских и западноафриканских архитекторов 1960-х годов. Архитекторы с обеих сторон работали с оглядкой на опыт колониального взаимодействия с западными странами. Представителям соцлагеря проекты в Западной Африке позволяли ощутить принадлежность к международной профессиональной элите, в то время как западноафриканские заказчики указывали на исторические параллели обоих регионов и понимали это сотрудничество как инструмент слома классических колониальных иерархий: в профессиональных дискуссиях ганские специалисты участвовали на равных или диктовали свои условия. Любопытно, что ретроспективно восточноевропейские архитекторы были склонны акцентировать именно экономические аспекты работы в Западной Африке и даже ассоциировать этот опыт с диссидентскими практиками, в то время как жители Ганы подчеркивали политическое значение сотрудничества: преодоление колониальных иерархий и социалистическую модернизацию.
Вытеснение имперско-колониального наследия находилось в центре внимания доклада Нари Шелекпаева (Монреальский университет) «Астана как имперский проект. Казахстан и его кочующие столицы». С опорой на исторический контекст докладчик показал, что постсоветский проект по переносу столицы в Астану не является оригинальным: он глубоко укоренен в имперских практиках прошлого и продолжает традицию перенесения столицы в связи с развитием инфраструктуры Казахстана начиная с XIX века. Хотя именно Астана некогда была центральным объектом хрущевской кампании по освоению целины и, таким образом, может служить символом колониального прошлого, в новом казахстанском национальном нарративе это прошлое замалчивается либо представляется как несуществующее.
Познакомиться с программой и текстами докладов можно на странице https://imperialreverb.princeton.edu/.
Светлана Сиротинина,
Клеменс Гюнтер
[1] Moore D.Ch. Is the Post- in Postcolonial the Post- in Post-Soviet? Toward a Global Postcolonial Critique // PMLA. 2011. № 116. P. 111—128.
[2] См. одноименную статью: Kudaibergenova D.T. Unidentified Diffusion: The Use and Abuse of Postcolonial Discourse in Post-Independent Kazakhstan // Europe-Asia Studies. 2016. Vol. 68. Iss. 5. P. 917—935.
[3] См.: Boliachevets L., Sablin I. The Second or the Fourth World: Critique of Communism and Colonialism in Contemporary North Asian Literature // Ab Imperio. 2016. № 2. P. 385—425.