Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2016
Галина Орлова (Южный федеральный университет, доцент кафедры социальной психологии и психологии личности Академии психологии и педагогики, канд. психол. наук; РАНХиГС, ст. науч. сотр. лаборатории историко-культурных исследований Школы актуальных гуманитарных исследований; Европейский гуманитарный университет, доцент департамента медиа и коммуникации) galina.orlova@ehu.lt.
УДК: 94 (47).084.6
Аннотация:
В статье показывается, как в ходе челюскинской эпопеи письмо — и как социальная практика, и как базовая для модерности технология опосредования — использовалось для превращения Арктики и отдельной льдины в устройство по производству «советского». Автор сопоставляет советский случай с историей Робинзона Крузо, которую М. де Серто описал как проект письма, поддерживающий капиталистическую экспансию. Среди отличительных черт письма эпохи социализма — коллективное письменное действие, конституирование воображаемого сообщества советских наблюдателей и накопление будущего.
Ключевые слова: политика и этнография письма, медиализация, Советский проект, Арктика, челюскинская эпопея
Galina Orlova (Associate Professor, Academy of Psychology and Pedagogy, Southern Federal University, Senior Researcher, Laboratory of Historical and Cultural Studies, School of Advanced Studies in the Humanities, The Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration, Associate Professor, Department of Media and Communication, European Humanities University, PhD (Candidate in Psychology)) galina.orlova@ehu.lt
UDC: 94 (47).084.6
Abstract:
In her paper, Galina Orlova analyzes the process of medializing the Chelyuskinites. Like Leningrad under siege, the ice-floe was a sort of island in a state of emergency. The everyday writing of the Chelyuskinites in their isolated Arctic simultaneously reflected and constituted the anthropological experience of the writers. However, in this case Orlova discusses the construction of the “bright Soviet future”: the Arctic ice-floe as a collective project embodied the utopian creation of the new Soviet person.
Key words: politics and ethnography of writing, medialization, the Soviet project, Arctic, the Chelyuskin’s epopee
13 февраля 1934 года в Чукотском море был раздавлен льдами пароход «Челюскин», отрабатывавший схему доставки грузов из Мурманска во Владивосток за одну навигацию. 104 человека высадились на лед, обустроили ледовый лагерь и создали на чистом листе Арктики Советский Союз в миниатюре с лекциями по диамату и стенгазетой, железной дисциплиной и духом коллективизма, демонстрацией преимуществ советского строя и любовью к вождю. Челюскинцев спасла советская авиация. Последних обитателей ледового лагеря доставили на Большую землю через два месяца после катастрофы. И еще «на протяжении 6 000 километров пионеры забрасывали поезд цветами» [Семенов 1934b: 454] — два месяца летчики и полярники совершали пропагандистское путешествие от северо-восточных окраин в столицу. За проявленный героизм челюскинцы получили правительственные награды, а летчики, участвовавшие в спасательной операции, впервые в истории удостоились звания Герой Советского Союза.
Челюскинская эпопея — средоточие советского арктического мифа[2] — оказала влияние на формирование дискурсивного ландшафта сталинской эпохи. Из челюскинского материала была скроена идентичность «советский человек». На полярниках и летчиках обкатывалась новая редакция героизма, патриотизма и арктического первенства[3]. Арктическое событие, на несколько месяцев приковавшее внимание всей страны, способствовало романтизации и даже перекраиванию географии[4], превращению ее в инструмент пропаганды[5].
Одним из условий успешности этих дискурсивных трансформаций была небывалая по своему масштабу и интенсивности медиализация спасательной экспедиции и жизни ледового лагеря. Челюскинскую эпопею снимали на камеры, озвучивали, зарисовывали, упаковывали в строчки радиограмм и телеграмм, наносили на карты и почтовые марки [Rowley 2002: 140—141]. Но, прежде всего, о ней писали. В моей статье речь пойдет о том, как в ходе челюскинской эпопеи письмо — и как социальная практика, и как базовая для модерности технология опосредования — использовалось для превращения Арктики и отдельной льдины в устройство по производству «советского». То есть в медиум.
Политическое открытие Арктики
Видный полярник Евгений Федоров, поясняя, сколь странным в конце 1920-х казался однокурсникам его профессиональный выбор — геофизика с ориентацией на работу за полярным кругом, — вспоминал, что «Арктика тогда еще не имела той известности, которую приобрела позже — во второй половине 1930-х годов» [Федоров 1982: 42]. Действительно, и Международный полярный год, и успешная летняя навигация «Сибирякова», и создание ГУСМПа, и харизма Шмидта и Папанина, и трансконтинентальные полярные перелеты, и зимовка на Северном полюсе, и дрейфующие станции, а вместе с ними — колонизация воображения соотечественников высокими широтами, детские игры в челюскинцев, пачки писем в Арктический институт от молодежи, жаждущей романтического трудоустройства, двухпудовый торт от красноярских кондитеров в виде рельефной карты Северного-Ледовитого океана и островов, массовая готовность без напряжения не только произнести «Ванкарем», но и показать, где крошечный населенный пункт приютился, — всё это было впереди.
Джон Маккеннан соотносит пик символического освоения Арктики с эпохой первых пятилеток, становлением соцреализма и созданием сталинской культуры, неотъемлемой частью которой стали узловые точки арктического мифа — романтика и героика, борьба со стихией, очарованность техникой, советский патриотизм, оптимизм и культ личности [McCannon 1998]. Пьер Хоренсма считает, что пропагандистский потенциал арктических экспедиций, в которых возвышенное хорошо рифмовалось с политическим, был распознан и артикулирован полярным исследователем В.Ю. Визе в 1932 году. Именно тогда заместитель директора Всесоюзного арктического института вместе с О.Ю. Шмидтом на ледокольном пароходе «Сибиряков» впервые прошел Севморпуть за одну навигацию, разработал программу развития мореплавания в арктических морях, придумал систему дешевого исследования высоких широт и связал возможности освоения Арктики с достоинствами советской системы [Horensma 1991: 48]. Институциональным доказательством политического успеха «Сибирякова» стало создание Главного управления Севморпути под руководством Шмидта.
В поисках политического открытия Арктики Маккеннан возвращается на четыре года назад. Тогда ответственный редактор «Известий» Иван Гронский без ведома ЦК на первых полосах центральной газеты «поднял кампанию за посылку наших кораблей» для спасения экипажа дирижабля «Италия», потерпевшего крушение за полярным кругом [MaCannon 1998: 118]. Гронский вспоминает, как своим самоуправством вызвал недовольство Сталина, невольно пошел против решения ЦК и СНК экономить валюту, «связал кампанией» партию и правительство, которые уже не могли уклониться от активных действий. Ледоколы «Красин» и «Малыгин» в течение трех дней вышли из сухих доков и отправились на поиски команды Нобиле. Редакция «Известий» превратилась в «штаб информации», осаждаемый иностранными репортерами. А сама экспедиция обернулась событием мирового масштаба, заметно поднявшим престиж СССР [Гронский 1991: 127—129]. Борьба с арктической стихией отодвинула на второй план классовую борьбу и сделала возможным формирование позитивного образа Страны Советов в буржуазной печати. Этот успех способствовал включению Арктики в «общий грандиозный план работ первой пятилетки» [Шмидт 1935: 5].
С участием в спасении «Италии» главный полярник страны связывал возникновение «интереса широкой общественности к северным исследованиям» [Шмидт 1935: 5]. Этот интерес — предпосылку и результат политического открытия Арктики — обеспечивали и поддерживали репортеры, фотографы и киношники. К «Красину» был прикомандирован кинооператор Блувштейн, за пару месяцев изготовивший фильм «Подвиг во льдах». На ледоколах находились корреспонденты «Известий». Появление «представителей литературы и искусства» на полярных судах указывало на рост пропагандистского потенциала арктических событий. В 1932 году в плавание на «Сибирякове» отправились киношники Купер, Трояновский, Шнейдеров и художник Решетников[6]. А летом 1933-го в состав экипажа «Челюскина» были включены писатель Семенов, корреспондент «Известий» Громов, корреспондент «Комсомольской правды» и личный секретарь Шмидта Муханов, поэт и специальный корреспондент «Правды» И. Сельвинский, художник Решетников, фотограф Новицкий, операторы Трояновский и Шафран.
Шмидт, руководивший обеими экспедициями и активно участвовавший в создании арктического мифа, вспоминает, что поначалу «кое у кого из участников были сомнения, включать ли, например, корреспондентов» [Шмидт 1935: 13]. Но сам Отто Юльевич был убежден: арктические предприятия — дело всей страны, которая «следит с интересом за нашими походами» и «вправе требовать подробной информации»[7] [Шмидт 1935: 13]. Творческую интеллигенцию взяли на борт.
Челюскинская папка
Полярник Иван Папанин вспоминает, что точкой отсчета особого интереса газетчиков и писателей к полярникам стал 1937 год — время создания руководимой им первой дрейфующей станции «Северный полюс—1». Папанин ссылается на данные сотрудника Библиотеки естественных наук АН СССР Г.С. Тихомирова, зафиксировавшего более 2000 статей о папанинцах [Папанин 1978]. На основе этих данных исследователи советского арктического проекта сделали вывод о лидерах информационных кампаний [Horensma 1991: 61].
Однако «СП-1» предшествовала челюскинская эпопея[8]. Только в «Правде» с 25 июня 1933 года по 18 июня 1934 года (с начала активной подготовки к рейсу до чествования полярников в Кремле) было опубликовано 130 фотографий, 16 карт и более 460 информационных сообщений, телеграмм, заметок, очерков, биографий, бесед, дневников, передовиц. Из этих материалов было сверстано 46 полос, объединенных под одной обложкой в альбом «Героический поход: “Правда” о полярной экспедиции “Челюскина”» [Героический 1934]. Материал сгруппировали по темам и опубликовали, воплотив в жизнь идеи конструктивистов о множественной фиксации как способе документирования современности и предвосхитив модели работы с информационным потоком, открытые в эпоху телевидения и цифровых медиа.
Еще в 1928 году Александр Родченко опубликовал в «Новом ЛЕФе» статью, где изложил свои взгляды на техники сохранения памяти о великих людях и грандиозных событиях. Рассуждая об идеальном портрете Ленина, он противопоставил художественному синтетическому изображению «папку» (моментальных фотографий), не позволяющую идеализировать и врать. Корпус фотографий, дневников, книг, записок мэтр конструктивизма предложил считать «суммой о Ленине» — альтернативой «единому непреложному» портрету. «Больше того, человек не является одной суммой, он — многие суммы, иногда совершенно противоположные» [Родченко 1928: 15]. И челюскинская кампания, и меморизация арктических подвигов отвечали требованиям децентрированной и избыточной документации. То есть были папкой[9].
В наполнении челюскинской папки и наращивании дискурсивной массы эпопеи участвовали многие. Журналисты координировали, а нередко инициировали подготовку текстов, но не всегда были авторами. Изначально будучи сильным ньюсмейкером[10], после катастрофы челюскинская экспедиции превратилась в лидера новостей. «Материалы идут на первой полосе!» — так мемуарист передал реакцию дежурного по «Правде» на радиограмму о гибели ледокольного парохода [Хват 1949: 10]. Это было предсказуемо. Нельзя было предугадать, что лидерство будет удерживаться долгих четыре месяца. С февраля по июнь 1934-го главные газеты страны наперегонки упражнялись в риторическом насыщении и непрерывном информационном сопровождении жизни лагеря Шмидта и хода спасательной операции.
Главная газета страны поначалу осторожно освещала ненадежную ледовую жизнь челюскинцев. «Правда» взяла реванш только в апреле 1934-го, когда все полярники были сняты со льдины. Через пограничников и радистов Петропавловска-Камчатского московская редакция получила пакет дневников и записок героев Арктики. Ее полосы на целый месяц стали пространством разделенного коллективного мемуара. Самая детальная арктическая хроника велась на страницах «Известий». На несколько месяцев рубрика «По Советскому Союзу» была отдана челюскинцам, метонимически заместившим всю событийность и всю географию страны[11]. «Комсомольская правда» сделала ставку на знакомство читателей с участниками экспедиции — на первой полосе разместился фотопроект «Люди “Челюскина”».
Первые недели — в период жесткой экономии аккумуляторов на льдине[12] и суровой правительственной мобилизации — право высказывания о состоянии ледового аэродрома и снаряжении спасательных экспедиций, постройке барака и покупке у США самолетов, настроении в лагере и погодных условиях на крайнем Северо-Востоке принадлежало радиограммам Шмидта и заявлениям председателя Правительственной комиссии по спасению челюскинцев. По мере успешного завершения спасательной операции и нарастания всеобщего ликования в дело вступил хор. Челюскинцы-механики писали очерки, а челюскинцы-штурманы публиковали дневники в 9000 слов с подробным описанием ледовых будней. Вожди — Бухарин, Радек, Киров и Косарев — использовали эффект челюскинцев для эйфорической артикуляции советского в человеке. Летчики Ляпидевский, Молоков, Слепнёв[13] описывали свои арктические подвиги. Общественность — советская и международная — строчила поздравительные телеграммы. Журналисты методично выискивали и окликали тех, кто был причастен к челюскинцам и летчикам, — жен и матерей героев, их односельчан, коллег по работе, побуждая их высказываться на животрепещущую тему. После снятия последних полярников со льдины скупой речитатив рубрик «На помощь челюскинцам» сменился буйством полос и разворотов, отданных Арктике.
Челюскинская эпопея стала первым опытом долгосрочного и детализированного сопровождения символически значимого события в советской печати. Конечно, съезды, шахтинские «вредители» и даже очередная битва за повышение производительности труда с конца 1920-х неделями занимали газетные полосы. Советские газетчики учились организовывать массовые кампании, поддерживать интерес, составлять подборки из приветствий или проклятий отзывчивых читателей, делать «нескучные снимки» президиумов и собраний [Орлова 2006а]. Но именно арктический эпос-док о катастрофе во льдах, мужественном выживании, чудесном спасении и триумфальном возвращении героев оказался успешным коллективным проектом по созданию в режиме почти реального времени гигантской информационной поверхности, соединению невероятного и хроникального, обеспечению доступа к возвышенному и его советизации. Челюскинский проект стал одной из наивысших точек в политическом овладении газетной формой в СССР, золотой жилой советской пропаганды.
Письменное реалити-шоу
Усилиями газетчиков малейшие детали жизни обитателей лагеря — будь то строительство кухни или умывальни, заготовка пресного льда или чтение Пушкина, расчистка полярного аэродрома или выпечка хлеба — становились предметом всесоюзного внимания. Заместитель начальника экспедиции И. Баевский так описывал медийный захват повседневности, случившийся еще на «Челюскине»:
О чем же радировать в СССР? В Москву, в центр, в газеты? Почти одно и то же, неделя за неделей. Наши спецкоры — мы обслуживаем свыше десятка газет — опустили руки и перья. О чем писать? И вдруг один спецкор входит с масляной улыбкой. Он, видите ли, получил нагоняй от своей редакции: почему он мало информирует? «Давайте больше информации, описывайте будни…» Да, страна, наш Союз, кующий за день жизни годы работы, интересуется нами! Требует подробных описаний всего, что кажется нам приевшимся, неинтересным, обычным [Баевский 1934b].
Выдвижение на первый план политик повседневной жизни и (само)управление ими, превращение реальных людей в героев, серийность, драматизация, размывание границ между художественными и документальными формами — атрибуты одного из главных жанров reality-TV — docu-soap (документального сериала) [Bondebjerg 2002: 171]. Челюскинский медийный эксперимент — документация-события-в-становлении, живая папка — обнаруживает стратегическое сходство с этим форматом, но имеет другие техносоциальные условия возможности. Место глобализации, неолиберализма, рынка и дигитальной революции, с помощью которых объясняют расцвет reality-TV в 1990-е, здесь занимает страсть к воплощению утопии и созданию нового человека, помноженная на политическое использование медиа. Фиксируя рутинные практики под взглядом миллионов соотечественников, челюскинцы вместе со всей страной открывали в пошиве рукавиц из брезента или ежедневной зарядке на арктическом морозе качества советского человека. И были мобилизованы в этом качестве[14].
В челюскинском случае связь технологий производства видимости, надзора, власти и субъективности, с помощью которой уверенно поясняют политическое устройство модерности, обнаруживает свою специфику. Во-первых, медийная видимость жизни челюскинцев и до катастрофы, и особенно после нее достигалась при их активном участии. Во-вторых, опора на слово позволила членам экспедиции осуществлять дозированный и детализированный контроль над информацией, которая делала их видимыми для Большой земли. В-третьих, отношения полярной видимости структурировали не только позицию наблюдаемого, но и позицию наблюдателя. Порыв наблюдения объединял рассеянных по просторам СССР читателей газет и радиослушателей в воображаемое оптическое сообщество: «С горячим интересом и сочувствием страна следила за отважными соотечественниками» [Хват 1949: 24]. Наконец, сами челюскинцы одновременно и вносили вклад в создание арктического паноптикона, и ощущали пульс бытия-под-взглядом страны, и превращали это бытие в ресурс для интерпелляции. Фотограф Петр Новицкий использовал этот оптический режим для трудовой мобилизации полярников. Птичке, вылетающей из объектива, была предложена действенная замена:
Заняв высокое положение, с которого меня все видели, я взял на прицел «лейку»:
— Товарищи! Здесь глаза 170 миллионов Советского Союза. А ну-ка для хорошего фото!
Кто-то подхватил команду:
— Раз-два, дружно!
— Раз-два, сильно!
Катер сдвинулся с места. Еще одна победа [Новицкий 1934: 340—341].
И если для человека с фотоаппаратом взгляд страны недвусмысленно соотносился с глазом камеры, то Ивану Копусову — заместителю Шмидта и политически чувствительному к слову человеку — для восстановления оптических отношений с советским миром аппарата не требовалось:
В это время окружающая нас тьма уже не казалась нам столь страшной. Терпение, товарищи, терпение и выдержка! Наша великая страна ни на миг не спускает с нас внимательных и настороженных глаз. И сто человек верят: выдержим, победим! [Копусов 1934: 54].
Необходимое для работы над собой визуальное напряжение достигалось дискурсивно и технологически. Но именно письмо становилось для большинства челюскинцев личным инструментом, позволяющим поместить себя в условия повышенной видимости, технологией и местом антропологической трансформации.
Писать на льдине
Как было устроено это письмо? Кто и зачем писал? В какие социальные порядки встраивались акты письма и каким значением они наделялись? Когда челюскинцы обращали внимание на письменные события? Как сохраняли память о них? Чем и на чем писали? Каково было вести записи на 30-градусном морозе? Как посредством письма упорядочивали окружающий мир и устанавливали связь с ним? Из перспективы антропологии письма, за последние 20 лет оформившейся в самостоятельное исследовательское поле, локальные рутины письма (écritures quotidiennes [Fabre 1997]; ordinary writing [Lyons 2007], vernacular writing [Barton 2007]) рассматриваются как «принадлежащие месту» социальные практики[15]. Льдина похожа на место, которое вносит поправки в работу письма и определяет условия его возможности.
В мемуарах Папанина[16], описывающего работу дрейфующей ледовой станции СП-1, тетради для записей и дневников заняли почетное третье место — после горючего и медикаментов — в списке взятого с собой на льдину [Папанин 1978]. Челюскинская редакция этого списка была иной. В первой телеграмме на Большую землю Шмидт сообщил, что с тонущего корабля на лед спустили аварийный запас продовольствия, палатки, спальные мешки, самолет и радио. Письменные принадлежности не были упомянуты. Но мы знаем, что в условиях спонтанного ледового лагеря полярники вели записи. Их следы сохранились.
Так, на рисунках Федора Решетникова и снимках Петра Новицкого, сделанных на льдине, челюскинцы время от времени изображены за письменными занятиями. Вот заседает бюро ячейки. На первом плане — Семенов, секретарь. Сидя на полу, он ведет протокол. Вот гидрограф Хмызников за работой. Положил доску на колени и использует ее в качестве импровизированной столешницы. Тот же Хмызников застигнут у прибора за измерением местоположения лагеря. Хмызников держит листок в объемной меховой рукавице. Еще один снимок. Обитатели лагеря читают первый выпуск ледовой газеты[17]. Фотопортрет Баевского с карандашом в руке. В челюскинской серии полярник с карандашом — доступным в полярных условиях средством письма — помещается в один ряд с годовалой Аллочкой на прогулке, бригадой комсомольцев, раскатывающих тесто для лапши, изготовлением ложек и умыванием в снегу [Героическая 1935]. Письменные занятия подаются как часть героической рутины. Это — обычные действия, совершаемые в экстремальных обстоятельствах.
Челюскинцы, на все лады вспоминавшие о чтении — точнее, о регулярном чтении Баевским томика Пушкина в пролетарских палатках, — почти не оставили записей о письме в лагере Шмидта. Разве что Баевский и Семенов пишут о кухне ледовой стенгазеты. Кренкель — о первой радиограмме в Центр. Письменные занятия фиксировались от случая к случаю, точечно и скупо. Но эти беглые упоминания производят впечатление систематического присутствия письма на льдине. Да и архивация жизни лагеря велась с первых дней, став одним из основных видов работы — наряду с налаживанием быта и расчисткой аэродромов.
Между контактом и администрированием: порядок журнала
Одной из первых ледовых записей была Правительственная телеграмма № 1. На утро после кораблекрушения начальник лагеря составил ее в течение 10 минут в палатке радиста «при скудном свете фонаря». Радист вспоминает, что легендарный топоним возник при передаче этой радиограммы [Кренкель 1934: 8]. Лагерь Шмидта официально прекратил свое существование в 2 часа 8 минут по московскому времени 13 апреля 1934 года. В этот момент Эрнест Кренкель не только перерезал провода радиопередатчика, но и внес последнюю запись в радиожурнал [Кренкель 1934а: 379].
Каждая радиограмма с Большой земли для челюскинцев становилась событием. В протокол этой коммуникации было встроено письмо. Сообщения заносились в радиожурнал. Радиограммы, адресованные руководству страны, выдерживались в высоком штиле. Полярники клялись быть достойными советской экспедиции и не прекращать освоение Севморпути. На следующий день эти тексты печатали в советских газетах. Черновики ответственных сообщений составлялись в блокнотах. Журнал, материализующий связь с Центром, был документом особой важности. Из палатки радистов его выносили, когда Шмидт зачитывал челюскинцам информационные сводки, записанные каракулями Кренкеля на «грязных, захватанных листах» [Кренкель 1934: 374]. В день принимали 200—300 слов информации. Сводки готовились специально для лагеря Шмидта. А место, где эти сводки накапливались, становилось средоточием ледового порядка и атрибутом власти начальника экспедиции. Секретарь Семёнов оставил драматический рассказ о моральных муках Кренкеля, без разрешения Шмидта вынужденного выносить журнал из палатки. Он пробирался мимо лежащего в жару начальника лагеря в палатку Боброва, которому Центр приказал сменить заболевшего Отто Юльевича:
Телеграммы в радиожурнале записаны. Надо кому-то вручить их… Но кому? Ясно, Шмидту. По правде сказать, он уважает, любит, ценит Отто Юльевича значительно больше, чем собственную личность… Только Шмидту!! Сколько лет он ходит с Отто Юльевичем в полярные экспедиции и никогда не позволял себе, чтобы кто-то другой, пусть даже ближайший помощник Шмидта, узнал бы телеграмму, адресованную Шмидту, на полминуты раньше, чем сам Шмидт. Только Шмидту!!! Кренкель оглянулся через плечо. Шмидт лежит. Глаза закрыты. Нет, он не может вручить Шмидту такую телеграмму [Семенов 1934а: 358].
Любопытно, что Бобров, приступивший к исполнению обязанностей начальника лагеря, пришел к Шмидту с журналом и проектом телеграмм в Центр. Шмидт признал порядок этого письма.
Если радиожурнал был средоточием политического руководства, то оплотом рационального свидетельства и административного письма[18] оставался судовой журнал — главный документ мореплавателей на должности. Со времен петровского Морского устава, которым было учреждено обязательное ведение «вседневных записок» (бомбардирский журнал, шканечный журнал, вахтенный журнал), обязанность записывать «расстояние плаванное, дрейф корабля, разные случаи, прибавление и убавление парусов, склонение компаса, течения моря и грунты… смотреть в журналах за офицерами и прочими» лежала на штурмане. Судя по воспоминаниям штурмана «Челюскина», этот порядок сохранился на советской льдине без особых изменений:
Данные измерений, производимых в лагере, вписываем в судовой журнал. Мы его продолжаем вести, как если бы мы находились на корабле. В этот журнал записываются также все работы, производимые в лагере, фиксируются торошение льда, появление трещин и прочее. Последняя запись в этот судовой журнал будет сделана тем, кто последним покинет льдину [Марков 1934: 80].
Ведение судового журнала не только восстанавливало целостность челюскинской экспедиции, но и позволяло в какой-то степени нейтрализовать эксцесс потери корабля.
Обсервации, измерения, опыт: порядок дневника
В воспоминаниях челюскинцев штабная палатка — место сгущения практик письма-чтения. Капитан Воронин использует прибитую к стене полку в качестве стола и вычисляет местоположение лагеря. Шмидт что-то записывает в тетрадь по математике. Бобров — читает английский роман, «восхищаясь какой-то там крошкой Эмми, и ругает какого-то мерзавца Артура» [Стаханов 1934: 182]. Запись результатов наблюдений, измерений и вычислений — еще один слой полярного письма[19]. А полярный дневник — его хорошо опознаваемый жанр[20].
Исследователи и моряки, составлявшие заметную часть челюскинцев, старались не прекращать профессиональных занятий после кораблекрушения. Одни изучали Арктику, другие — продолжали навигационные работы. Ведение дневника в экспедиции было для этих людей выработанной годами профессиональной привычкой, одной из базовых техник конструирования фактов, неотъемлемой частью морального порядка и формой жизни[21]. В случае трагического исхода — как это было в истории полярного исследователя Георгия Седова — последняя запись в дневнике интерпретировалась как граница жизни и смерти.
Штурман, зоолог, гидрограф, гидробиолог, геодезист, метеоролог и инженер-физик регулярно вели дневники после гибели «Челюскина», часто — вне прямой связи с профессиональными занятиями. Первая ледовая запись в дневнике гидробиолога Ширшова появилась через несколько часов после кораблекрушения. Через неделю он жаловался, что не успевает все записывать. Через месяц — что в тетради осталось мало места, а потому — «жутко экономит». А за два дня до снятия лагеря — что «дневник накануне не вел из-за снежной слепоты — не хотелось одевать синие очки» [Ширшов 1935: 198]. На льдине гидробиолог переквалифицировался в бригадира аэродромной команды. Его записи — это дисциплинированное письмо исследователя в ситуации наблюдения. Они разбиты по датам, начинаются с дневника погоды, отличаются высокой культурой описания явления и его детализацией[22]. Их тематика — топология ожидания самолета, хроника лагерной жизни и талантливая ледовая этнография, сделанная не без примеси эксперимента с пределами арктического комфорта: «На 24-градусном морозе можно тепловатой водой отлично мыть руки, лицо, уши и шею. На 38-градусном тоже нетрудно умыться, но шею мыть уже не решаешься. И потому после бритья в районе ушей образуется весьма отчетливая граница» [Ширшов 1935: 185—186]. Выявление и регистрация границ — одно из главных письменных занятий автора дневника. Он убежден, что льдина — идеальное место для фундаментальных исследований Арктики, а ледовый лагерь Шмидта — случай для отработки схемы будущих дрейфующих станций. Задумка Ширшова была реализована в 1937 году. Автор дневника стал сотрудником станции «Северный полюс—1».
Дневник гидрографа Хмызникова, отвечавшего вместе Як-Яком (геодезистом Гаккелем) «за определение географических координат лагеря путем астрономических наблюдений», — это пунктир обсерваций, мягкая артикуляция дискомфорта использования измерительных приборов в ледовых условиях, регистрация разбега трещин, описание погодных условий, зарисовки из жизни лагеря — будь то разрыв льдами главного барака, полундра или расчистка аэродрома. А еще — отслеживание, измерение и регистрация траектории дрейфа родной льдины: «С 17 по 22 марта нашу льдину таскает в разных направлениях; с 17-го по 22-е мы дрейфуем к югу на 4,2 мили; с 18-го по 19-е — к западу, юго-западу на 1,1 мили; с 19-го по 21-е, т.е. за двое суток, нас отнесло к северо-западу всего на 0,9 мили. Наконец, с 21-го по 22-е стоим на месте» [Хмызников 1934: 319]. Карта дрейфа — прилагается. На льдине гидрограф хранил карты завернутыми в полотнище флага. При малейшей ледовой угрозе выносил из палатки драгоценный сверток и чемодан с научными материалами [Хмызников 1935: 326].
У гидрографа и геодезиста был общий объект наблюдения: «Живя на льду, мы подробно изучали все повадки льда» [Гаккель 1935a: 260]. Но именно геодезист превратил свои заметки в инструмент систематических наблюдений и измерений в лаборатории под открытым небом[23]. Он зарегистрировал и описал более тридцати сжатий льдины, снабдил записи схемами, вычерченными при тусклом свете, проникающем в палатку через стекла окон-негативов. «Там, где накануне был раздавлен камбуз (черт. 2, обозн. № 4), оказался барак (черт. 2, обозн. № 2), передвинувшийся с того места, где он был вчера (черт. 2, обозн. № 5) на 30 метров» [Гаккель 1935b: 271]. Жизнь лагеря из этой перспективы была осмыслена и даже схематически зарисована как производная от жизни льдины.
К политическому речитативу радиограмм, обеспечивающих связь челюскинцев с Москвой и партией, и административному ритму судового журнала дневники исследователей добавили эпистемическую ноту. Они обеспечили синтез наблюдений, личного опыта профессионального наблюдателя и комплексной характеристики ситуации[24].
По результатам наблюдений, сделанных во время экспедиции «Челюскина» и ледового дрейфа, был опубликован объемный двухтомник научных трудов под редакцией Гаккеля и Шмидта. Описывая в совместной статье режимы Чукотского моря, Гаккель и Хмызников извещают о своем первенстве: обсервации в ледовом лагере были первым опытом систематического изучения дрейфа, температурных режимов, торошения льдов в этом районе Арктики в зимний период. Несмотря на то что частота замеров в ледовом лагере по сравнению с наукой на борту «Челюскина» заметно сократилась — 65 за два месяца против ежечасных измерений до кораблекрушения [Гаккель, Хмызников 1938: 69], — арктической стихии была предписана размерность и регулярность объекта научного исследования.
Як-Як (прозвище геодезиста Гаккеля) заканчивает дневниковые записи рассуждением о победе советского порядка над Арктикой: «Ледяная стихия, с которой борьба, казалось бы, невозможна, — стихия, раздавившая судно и постоянно наступавшая на людей, нашедших себе приют в палатках, — все же ничего не смогла сделать с нашим крепко сколоченным коллективом!» [Гаккель 1935a: 270]. Редактор «Правды» Лев Мехлис, комментируя научные достижения челюскинцев, подчеркнул: Арктика, став объектом систематических наблюдений, оказалась «под советским микроскопом» [Мехлис 1934: 9]. Из этой перспективы исследовательские письмена полярников могут быть опознаны в качестве технологии советской колонизации Арктики посредством знания.
Между газетой и мемуаром: порядок скриптомобилизации
На льдине письменные занятия исследователей не ограничивались вычислениями и дневниками наблюдений. Уже в первом номере стенгазеты «Не сдадимся!», работа над которым началась на следующий день после гибели «Челюскина», гидролог поместил воодушевляющую заметку «Среди дрейфующих льдов». Обозревая опыт арктических экспедиций, он обосновывал возможность ледового жития-бытия и приводил случаи, когда «полярный лед оказывал путешественникам больше гостеприимства, чем безжизненная тундра земли» [Героическая 1935: 63]. После вынужденной высадки людей на льдину тезис о гостеприимстве выглядел, скорее, поддержкой Шмидта, категорически возражавшего против похода челюскинцев к побережью, нежели вкладом в создание образа радушной Арктики [Франк 2011].
За два ледовых месяца вышло три выпуска. В газету писали не только Шмидт с Гаккелем. Редактор Баевский подчеркивает, «первый номер стенгазеты на льдине выходил при исключительной активности почти всего лагеря <…> кто писал статью, кто собирал материал для очерка из жизни лагеря, кто переписывал» [Баевский 1934a: 163]. Для пассивного переписывания были привлечены женщины, а для активного написания заметок — мужчины.
Сначала газета выходила на плотной белой бумаге, затем — на темно-зеленой оберточной. Во втором номере «Не сдадимся!» появились шаржи и фельетоны — газета использовалась для совладания с последствиями кораблекрушения как «канал психической разрядки»: «Уж если выходит газета, значит, ничего особенно страшного в нашем положении нет — так думали многие» [Баевский 1934a: 163]. Особого интереса заслуживает рубрика «Последние часы “Челюскина”», ставшая местом и инструментом непсихоаналитической проработки пережитого.
Именно со стенгазетой и ее редактором Мехлис, участвовавший в издании челюскинских мемуаров, связал возникновение волны мемуаров полярников, которую я буду называть скриптомобилизацией: «Всегда жизнерадостный, инициативный Баевский на дрейфующей льдине объединяет группу челюскинцев для составления дневников, воспоминаний, статей о походе» [Мехлис 1934: 11]. Сам Баевский рассказывает, как еще на «Челюскине» вел «большую редакционную работу» — привлекал к выпуску газеты «матросов, кочегаров и плотников». Для многих это был первый опыт публичного письменного высказывания. Поэтому редактор участвовал в создании текстов «неопытных рабкоров» [Баевский 1934a: 163]. Вовлечение трудящихся в письмо — а вместе с ним и в порядок советской социализации — было частью просветительской программы, реализуемой на борту «Челюскина». Однако нет свидетельств, что эта практика сохранилась на льдине. Баевский продолжал каждый день «ходить в народ» (соседи по штабной палатке оставили шутливые воспоминания об этих походах), но уже для того, чтобы читать Пушкина.
Лев Хват иначе рассказывает историю об истоках массового письма челюскинцев. Репортер находился на борту «Смоленска», пришедшего в бухту Лаврентия за челюскинцами и летчиками. Не успев к кульминации спасательной операции, Хват вспоминает о том, что было потом, — как герои Арктики двигались с окраин советской родины в Москву. Один из эпизодов — лихорадка письма, охватившая пассажиров «Смоленска» в течение пяти дней перехода с Чукотки на Камчатку. Результат — пакет воспоминаний кочегаров и плотников, пекарей и мотористов переправили на берег и передали в редакцию «Правды». Петропавловск-Камчатский — единственная точка пересечения версий Мехлиса и Хвата. В остальном они отсылают к разным местам, инициаторам и посредникам скриптомобилизации. Хват рассказывает, как с помощью другого заместителя начальника экспедиции (у Шмидта их было три — Бобров, Баевский и Копусов) — Ивана Алексеевича Копусова — он собирал тексты челюскинцев:
…я коротко изложил Копусову «корреспондентский план»: до Петропавловска нам надо собрать у челюскинцев возможно больше статей, рассказов, воспоминаний, чтобы передать все эти материалы через камчатскую радиостанцию в редакцию. Копусов оживился:
— Наметим сразу же темы и авторов, часть дела я возьму на себя.
Спустя полчаса у нас был готов длинный список будущих статей: «В ледовом плену» — капитан Воронин, «В ожидании катастрофы» — физик Факидов, «Агония корабля» — Копусов, «Последняя вахта», «С киноаппаратом в Чукотском море»…
— Сколько всего набралось? — спросил Копусов.
— Двадцать восемь. Только бы написали! <…>
Иван Александрович сдержал обещание: спустя неделю мы располагали тридцатью двумя статьями и очерками челюскинцев, множеством фотографий и рисунков <…>. Никто из названных Копусовым авторов не отказался написать, как умеет, для «Правды».
Давая очередной литературный заказ, Иван Александрович приглашал автора к себе:
— Вот что, дружище: карандаш и бумага у тебя найдутся? Хорошо! Садись в уголке и пиши для «Правды». Тема твоя…
— Да не умею я! — клялся машинист, кочегар или матрос — Сроду не приходилось!
Это Иван Алексеевич был повинен в том, что обыкновенный карандаш стал самым дефицитным предметом на «Смоленске»; в дело шел любой огрызок [Хват 1949: 74].
Наконец, можно вообразить еще один сценарий письменной мобилизации полярников в 1934 году. Пьер Хоренсма, ссылаясь на Новикова, описывает, как Сталин после завершения челюскинской эпопеи озаботился созданием героической полярной литературы, которая сильнее романов увлекла бы советского человека героикой борьбы с северной природой и правдой подлинной жизни [Horensma 1991: 58]. На одном из совещаний в Кремле, проходившем при участии челюскинцев и руководителей Главсевморпути, вождь призвал летчиков и капитанов принять участие в этой работе, вступив при этом в небольшие дебаты с капитаном «Сибирякова» и «Челюскина».
Воронин счел это непосильным для себя делом и попытался сослаться на корреспондентов, участвовавших в плавании, на научных работников. «Мы, — заявил Воронин, — шкипера, писать не мастаки. Мы больше килем по волнам пишем. А по воде, сколько ни пиши, следу не останется». И.В. Сталин на это ответил, что килем «Сибирякова» полярники «вписали в историю такую страницу, которая никогда не сотрется, навсегда след останется, по этому следу пойдут сотни кораблей. Но писать тоже нужно. Ученые, корреспонденты напишут. На них не нужно ссылаться. Важно, чтобы летчики и капитаны о своих впечатлениях сами рассказали, свою точку зрения изложили. “Мы вам в этом поможем. Смелее, товарищ Воронин”, — сказал товарищ Сталин» [Новиков 1956: 133—134].
В своих воспоминаниях — на этот источник ссылается Новиков — капитан Воронин рассказывает какую-то другую историю об интересе Сталина к письму челюскинцев. Он разделяет торжественный прием, устроенный челюскинцам в Кремле в июне 1934 года, и совещание по результатам челюскинской эпопеи, состоявшееся несколько дней спустя. В ходе совещания, по версии капитана, обсуждались вопросы строительства новых кораблей для Арктики. А скриптомобилизация летчиков и челюскинцев вроде бы случилась по ходу приема. Вождь призывал летчиков написать «о своих героических полетах», а полярников — рассказать «о научной работе» [Воронин 1939: 32][25]. Ни личного обращения к Воронину, ни сентенций капитана о письме килем, ни обещания вождя поддержать полярников за работой письма в этой истории не было. Но, может быть, Новикову стоило придумать детали, дабы интенсифицировать проект полярного письма и сделать видимой его родовую связь с советской культурой 1930-х.
Из этой перспективы уже неважно, Баевский, Копосов или Хват стали помощниками челюскинцев, выполняющих политический наказ — перевести пережитое в Арктике в поучительный и воодушевляющий пример. Два обстоятельства определили траекторию их скриптомобилизации. Полярный опыт был опознан в качестве идеального диспозитива для выявления советского в человеке, а арктическая литература-doc — в качестве идеальной формы фиксации этого опыта. Маккеннон, Юнгс, Хоренсма — те, кто писал об освоении Арктики во второй половине 1930-х, — называют обилие полярных текстов (документальных, художественных, но преимущественно автобиографических), созданных летчиками и полярниками, одной из специфических черт советской арктической культуры. Челюскинская эпопея стала пробой пера для многих[26].
Сначала дневники и воспоминания опубликовали в «Правде». А уже к концу 1934-го вышла “сумма” в 1500 страниц арктического опыта, куда вошли все тексты, написанные для газеты. Плюс кое-что еще. Двухтомная героическая эпопея «Поход “Челюскина”» под редакцией Шмидта, Баевского и Мехлиса[27] объединила воспоминания 64 из 104 участников челюскинской экспедиции. Двухтомник щедро проиллюстрировали фотографиями Новицкого и рисунками Решетникова с пометкой «сделано в лагере». Впечатляют факсимильные вклейки — копия протокола № 1 ледовой ячейки, карты спасения, схемы трещин и дрейфа, выпуск № 1 стенгазеты «Не сдадимся!», — возвращающие читателю фактуру полярного письма. В моем экземпляре, купленном у букиниста, газета, прохудившаяся на сгибах, была кем-то заботливо подклеена.
«Полярные робинзоны», или Три атрибута лаборатории письма
Один из этих текстов — воспоминания машиниста «Челюскина» Леонида Мартисова — был завершен по дороге из Владивостока в Москву, передан в редакцию «Правды» из Красноярска и опубликован. История людей, потерпевших кораблекрушение среди арктических пустынь, была рассказана как история изобретения и конструирования мира заново. Новеллы о том, как, не имея инструмента, из бочки сделать печку, из бутылок — оконную раму, из ящиков для патронов — умывальники, из проволоки — дверные петли, из консервных банок — детские горшки, были объединены под общей шапкой «Полярные робинзоны». От героя Даниеля Дефо полярных робинзонов отличали не только географические декорации. Если Крузо упрекают в экономическом индивидуализме [Watt 1957], то советские робинзоны не решали технические задачи в одиночку (делая камилек для камбуза, «двое поддерживают полосу, а третий отгибает замок»), активно использовали имущество обитателей лагеря («пришлось у женщин обобществить простые швейные ножницы», «у доктора я раздобыл кусок резиновой трубки») и работали для «всего коллектива» («Все нужды коллектива были удовлетворены полностью!»). Они опознавали в себе пролетариев и писали для пролетариев: «Многие рабочие—читатели “Правды” знают, как трудно иногда бывает сверлить металл ручной дрелью. Но мы и этого не имели» [Мартисов 1934].
И все же я сочла возможным применить к челюскинским записям аналитическую модель «романа письма», предложенную Мишелем де Серто для романа Дефо. Де Серто полагает, что «Робинзон Крузо» совместил в себе важнейшие качества письма эпохи модерности, главной утопии Запада и технологии преобразования «естественного мира». Здесь необитаемый остров обнаруживает стратегические сходства с чистым листом, ограничивающим пространство манипуляций субъекта. Здесь объекты производятся/изобретаются заново субъектом-господином посредством инструментальных действий — наподобие текста. А результатом становится создание на поверхности чистого листа артефактов другого мира.
Де Серто реинтерпретирует «письмо», ставя во главу угла эффекты медиации. Письмо у него — немиметическая технология преобразования реальности: «Я обозначаю словом «письмо» конкретную деятельность, которая состоит в создании внутри своего собственного пространства (на листе бумаги) текста, обладающего властью над тем внешним, от которого он сначала был отделен» [Серто 2013: 242]. Льдина челюскинцев может быть описана как место и лаборатория письма сразу в двух значениях, с которыми работал де Серто. С одной стороны, здесь накапливались, классифицировались, встраивались в систему материальные и аффективные обломки катастрофы. С другой — вырабатывались правила и модели, позволяющие «воздействовать на окружающее и трансформировать его» [Серто 2013: 244].
При этом полярная льдина куда в большей степени, чем тропический остров, походила на чистый лист, пригодный для создания мира с нуля. Это особое качество ледового пространства и способов его освоения чувствовали и артикулировали челюскинцы. Например, секретарь экспедиции Семенов называл период интенсивного обустройства лагеря «днем творения» [Семенов 1934а]. Вокруг чистого листа — ледового аэродрома, имеющего прямоугольную форму и требующего от челюскинцев ежедневных титанических усилий по выравниванию, сглаживанию и мониторингу поверхности, — строилась трудовая жизнь лагеря Шмидта. Механик В. Гуревич — один из трех членов аэродромной команды, живущей при ледовом аэродроме, — оставил описание главного полярного продукта — листа льдины:
Размер аэродрома, вернее площадки, 600х200 метров. Бабушкин заставил нас выравнивать его до тех пор, пока не осталось ни малейшего холмика, ни одного бугра. Каждое утро в шесть часов мы осматривали наше владение — нет ли новых трещин. Если работа предстояла большая, шли за людьми в лагерь [Гуревич 1934: 232—233].
Неустойчивость и ненадежность, постоянное пребывание в становлении описывались как родовые свойства арктического листа, побуждающего челюскинцев к советским практикам мобилизационного поведения — объединению усилий и сохранению бдительности. По крайней мере, именно так описал ледовый аэродром уже другой механик и член аэродромной тройки — А. Погосов:
Во-первых, от перемены ветра и дрейфа, их силы и направления он то и дело менял очертания и уменьшался в площади. Раза три-четыре он приходил в совершенную негодность, и надо было все заново расчищать. Бесчисленное количество раз мы его заново чинили, расчищали, удлиняли, выравнивали. Мы следили за ледяным полем недоверчиво и зорко и сигнальным порядком вызывали из лагеря нужный народ [Погосов 1934: 221—222].
Преодоление ледового сопротивления, установление контроля над стихией, не подчиняющейся рациональности, описывалось челюскинцами и как часть плана, и как предмет желания:
Казалось, каждому из нас хотелось доказать, что мы сильнее льдов и нас не одолеют ни разводья, ни сжатия. Трещину на основном аэродроме забили крупным льдом. Сверху натоптали снега, а мелкие торошения в отдельных местах поля счистили [Колесниченко 1934: 30].
Борьба советского человека с Арктикой разворачивалась на плоскости аэродрома за эту плоскость.
Де Серто, характеризуя модерный проект письма, уделяет внимание операциям, которые позволяют структурировать и производить объекты наподобие текста. Обитатели и руководство ледового лагеря были озабочены вопросами метода и чувствительны к операциональности. Речь идет не только о технологии установки палаток на льду, изготовлении хлебопечки из бочки или превращении ледового хозяйства в записывающее устройство[28], но и о более тонких вещах. Заместитель начальника экспедиции адаптировал методы партийной работы к условиям существования на льдине, где не собирали партсобрания. А начальник читал полярникам ледовый курс диамата. Инженер-физик вспоминает, как он вступал в порядок этого метода:
Я с увлечением открывал во всех физических явлениях единство противоположных начал <…> Мне было ясно, что я вхожу в теоретическую область, доселе мне неизвестную и изумительно стройную. Анализируя свою собственную научную работу, я убеждался в том, что и мое мышление <…> идет именно по законам диалектики» [Факидов 1934а: 187].
Факидов пережил на льдине идеологическое преображение, подал заявление о вступлении в партию и описал активности обитателей лагеря в категориях метода: «Наблюдая со стороны этих затерянных среди торосов Чукотского моря людей (сто с лишним человек), наблюдая методы их работы, каждый сказал бы: это — люди Советского Союза» [Факидов 1934b: 285]. Физик лишь в общих чертах обозначил связь метода и советской идентичности. Шмидт, выступая на пресс-конференции в Париже, высказался более определенно — советские методы, примененные в его экспедиции, изменяют политическое и антропологическое качество строителя социализма:
…на «Челюскине», как и в лагере, действовали те же советские методы, те же силы, которые ежедневно, ежечасно поднимают на высшую ступень тысячи и миллионы строителей социализма; это — товарищеская спайка, вполне сознательная и твердая дисциплина, широко развернутое соревнование, ударничество и выявление в работе новых, способных организаторов… Укажу на пример: мы не придерживались на льдине старой иерархии должностей. Наоборот, во главе трех бригад, между которыми мы распределили всю работу, были поставлены новые люди, выдвинувшиеся благодаря своему энтузиазму [Садуль 1934].
В СССР рубежа 1920—1930-х годов старым называли дореволюционный мир. Однако из радикальной перспективы, задаваемой челюскинской льдиной, «старое» обнаруживается гораздо ближе — в инфраструктуре социалистического универсума. Намек на ледовый менеджмент, не знающий фиксированных иерархий, позволяет думать, что на льдине изобретался улучшенный вариант советского мира. Для участников экспедиции, живущих вдали от Большой земли, без денег, без формальностей партийной жизни, без политического исключения[29], лист льдины стал местом прямого преобразования актуального состояния в коммунистическое. Технология этого преобразования была взята из модерной лаборатории письма. Вот только в отличие от проекта медиации, описанного де Серто, советское арктическое письмо накапливало не прошлое, а будущее.
Библиография / References
[Баевский 1934а] — Баевский И. Стенная газета // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правда», 1934. Т. 2. С. 161—172.
(Baevskij I. Stennaja gazeta // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. T. 2. P. 161—172.)
[Баевский 1934b] — Баевский И. Вместе со всей Советской страной // Героический поход. «Правда» о полярной экспедиции «Челюскина». М.: Изд-во «Правдa» и «Изогиз», 1934. С. 13.
(Baevskij I. Vmeste so vsej Sovetskoj stranoj // Geroicheskij pohod. «Pravda» o poljarnoj jekspedicii «Cheljuskina». Moscow, 1934. P. 13.)
[Воронин 1939] — Воронин В. Сталинская забота // Советская Арктика. 1939. № 12. С. 32—33.
(Voronin V. Stalinskaja zabota // Sovetskaja Arktika. 1939. № 12. P. 32—33.)
[Гаккель 1935a] — Гаккель Я. В борьбе со стихией // Дневники челюскинцев / Сост. М. Дьяконов, Е. Рубинчик. Л.: Гослитиздат, 1935. С. 251—271.
(Gakkel’ J. V bor’be so stihiej // Dnevniki cheljuskincev / Ed. by M. D’jakonov, E. Rubinchik. Leningrad, 1935. P. 251—271.)
[Гаккель 1935b] — Гаккель Я. Ледяной лагерь // Дневники челюскинцев / Сост. М. Дьяконов, Е. Рубинчик. Л.: Гослитиздат, 1935. С. 271—290.
(Gakkel’ J. Ledjanoj lager’ // Dnevniki cheljuskincev / Ed. by M. D’jakonov, E. Rubinchik. Leningrad, 1935. P. 271—290.)
[Гаккель, Хмызников 1938] — Гаккель Я., Хмызников И. Режим Чукотского моря по наблюдениям во время дрейфа «Челюскина» и лагеря Шмидта // Научные результаты работ экспедиции на «Челюскине» и в лагере Шмидта. Т. 2 / Под ред. О. Ю. Шмидта, Я.Я. Гаккеля. Л.: Изд-во Главсевморпути, 1938. С. 42—89.
(Gakkel’ J., Hmyznikov I. Rezhim Chukotskogo morja po nabljudenijam vo vremja drejfa «Cheljuskina» i lagerja Shmidta // Nauchnye rezul’taty rabot jekspedicii na «Cheljuskine» i v lagere Shmidta. Vol. 2 / Ed. by O.J. Shmidt, J.J. Gakkel’. Leningrad, 1938. P. 42—89.)
[Героическая 1935] — Героическая эпопея. Альбом фотодокументов / Под ред. Л. Мехлиса, И. Веритэ, И. Богового, И. Баевского. М.: Изд-во «Правда», Партиздат, 1935.
(Geroicheskaja epopeja. Al’bom fotodokumentov / Ed. by L. Mehlis, I. Veritje, I. Bogovoy, I. Baevskiy. Moscow, 1935.)
[Героический 1934] — Героический поход. «Правда» о полярной экспедиции «Челюскина». М.: Изд-во «Правдa» и Изогиз, 1934.
(Geroicheskij pohod. «Pravda» o poljarnoj jekspedicii «Cheljuskina». Moscow, 1934.)
[Гронский 1991] — Гронский И. Из прошлого. Воспоминания. М.: Известия, 1991.
(Gronskij I. Iz proshlogo. Vospominanija. Moscow, 1991.)
[Гуревич 1934] — Гуревич В. Аэродром ломает // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правда», 1934. Т. 2. С. 233—236.
(Gurevich V. Ajerodrom lomaet // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidta, I.L. Baevskogo, L.Z. Mehlisa. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 233—236.)
[Колесниченко 1934] — Колесниченко М. Лагерь труда // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правдa», 1934. Т. 2. С. 23—32.
(Kolesnichenko M. Lager’ truda // Pohod «Cheljuskina» Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 23—32.)
[Копусов 1934] — Копусов И. Будни // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. Мoscow: Изд-во «Правдa», 1934. Т. 2. С. 45—59.
(Kopusov I. Budni // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 45—59.)
[Кренкель 1934] — Кренкель Э. Разговоры с миром // Поход «Челюскина». Героическая эпопея /Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правдa», 1934. Т. 2. С. 370—380.
(Krenkel’ J. Razgovory s mirom // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 370—380.)
[Кренкель 1934a] — Кренкель Э. Первая радиограмма // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правдa», 1934. Т. 2. С. 3—11.
(Krenkel’ J. Pervaja radiogramma // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 3—11.)
[Марков 1934] — Марков М. Дни, богатые событиями // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правдa», 1934. Т. 1. С. 96—104.
(Markov M. Dni, bogatye sobytijami// Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 1. P. 96—104.)
[Мартисов 1934] — Мартисов Л. Полярные робинзоны // Правда. 1934. 17 июня.
(Martisov L. Poljarnye robinzony // Pravda. 1934. June 17.)
[Мехлис 1934] — Мехлис Л. Правдивая повесть о замечательных событиях // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правда», 1934. Т. 1. С. 2—11.
(Mehlis L. Pravdivaja povest’ o zamechatel’nyh sobytijah // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 1. P. 2—11.)
[Никонова 2012] — Никонова О. Советский патриотизм на плакате: Визуализация любви к Родине в 1930-е // Вестник Пермского университета. 2012. № 1. С. 278—288.
(Nikonova O. Sovetskij patriotizm na plakate: Vizualizacija ljubvi k Rodine v 1930-e // Vestnik Permskogo universiteta. 2012. № 1. P. 278—288.)
[Новиков 1956] — Новиков В. Из истории освоения советской Арктики. М.: Политиздат, 1956.
(Novikov V. Iz istorii osvoenija sovetskoj Arktiki. Moscow, 1956.)
[Новицкий 1934] — Новицкий П. С фотоаппаратом в походе // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правдa», 1934. Т. 2. С. 337—345.
(Novickij P. S fotoapparatom v pohode // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 337—345.)
[Орлова 2006a] — Орлова Г. «Воочию видим»: фотография и советский проект в эпоху их технической воспроизводимости // Советская власть и медиа / Под ред. Х. Гюнтера, С. Хэнсеген. СПб.: Академический проект, 2006. С. 188—203.
(Orlova G. «Voochiju vidim»: fotografija i sovetskij proekt v jepohu ih tehnicheskoj vosproizvodimosti // Sovetskaja vlast’ i media / Ed. by H. Gjunter, S. Hjensegen. Saint Petersburg, 2006. P. 188—203.)
[Орлова 2006b] — Орлова Г. Картографический поворот: школьная география и картографическая политика в эпоху больших утопий // Вопросы образования. 2006. № 3. С. 81—102.
(Orlova G. Kartograficheskij povorot: shkol’naja geografija i kartograficheskaja politika v jepohu bol’shih utopij // Voprosy obrazovanija. 2006. № 3. P. 81—102.)
[Орлова 2012] — Орлова Г. Изобретая документ: бумажная траектория русской канцелярии // Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство: Статус документа в культуре / Под ред. И. Каспэ. М.: НЛО, 2012. С. 19—53.
(Orlova G. Izobretaja dokument: bumazhnaja traektorija russkoj kanceljarii // Okonchatel’naja bumazhka ili otchuzhdennoe svidetel’stvo: Status dokumenta v kul’ture / Ed. by I. Kaspje. Moscow, 2012. P. 19—53.)
[Папанин 1978] — Папанин И. Лед и пламень. М.: Политиздат, 1978.
(Papanin I. Ljod i plamen’. Moscow, 1978.)
[Погосов 1934] — Погосов А. Нас было трое // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правда», 1934. Т. 2. С. 221—232.
(Pogosov A. Nas bylo troe // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 221—232.)
[Родченко 1928] — Родченко А. Против суммированного портрета за моментальный снимок // Новый ЛЕФ. 1928. № 4. С. 14—16.
(Rodchenko A. Protiv summirovannogo portreta za momental’nyj snimok // Novyj LEF. 1928. № 4. P. 14—16.)
[Садуль 1934] — Садуль Ж. Рассказ товарища Шмидта // Известия. 1934. 1 июня.
(Sadul’ Zh. Rasskaz tovarishha Shmidta // Izvestija. 1934. June 1.)
[Семёнов 1934a] — Семёнов С. Как Отто Юльевича вывозили из лагеря // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правдa», 1934. Т. 2. С. 357—367.
(Semenov S. Kak Otto Jul’evicha vyvozili iz lagerja // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 357—367.)
[Семёнов 1934b] — Семёнов С. Необыкновенное заседание // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правдa», 1934. Т. 2. С. 453—458.
(Semjonov S. Neobyknovennoe zasedanie // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 453—458.)
[Серто 2013] — Серто де М. Изобретение повседневности 1: Искусство делать / Пер. с фр. Д. Калугина, Н. Мовниной. СПб.: Изд-во Европейского университета, 2013.
(Certeau de M. L’Invention du Quotidien. Vol. 1: Arts de Faire. Saint Petersburg. 2013. — In Russ.)
[Стаханов 1934] — Стаханов В. В штабной палатке // Поход «Челюскина». Героическая эпопея. / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правда». Т. 2. С. 172—185.
(Stahanov V. V shtabnoj palatke // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 172—185.)
[Трояновский 2004] — Трояновский М. С веком наравне. Дневники. Письма. Записки. М.: РОССПЭН, 2004.
(Trojanovskij M. S vekom naravne. Dnevniki. Pis’ma. Zapiski. Moscow, 2004.)
[Факидов 1934a] — Факидов И. Кружок диалектики // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правдa», 1934. Vol. 2. С. 186—188.
(Fakidov I. Kruzhok dialektiki// Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 186—188.)
[Факидов 1934b] — Факидов И. В ожидании катастрофы // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правдa», 1934. Т. 1. С. 285—286.
(Fakidov I. V ozhidanii katastrofy // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 1. P. 285—286.)
[Фёдоров 1982] — Фёдоров Е. Записки полярника. Л.: Гидрометеоиздат, 1984.
(Fjodorov E. Zapiski poljarnika. Leningrad, 1984.)
[Франк 2011] — Франк С. Теплая Арктика: к истории одного старого литературного мотива / Пер. с нем. Т. Ластовка // Новое литературное обозрение. 2011. № 108. С. 59—81.
(Frank S. Tjoplaja Arktika: k istorii odnogo starogo literaturnogo motiva // Novoe literaturnoe obozrenie. 2011. № 108. P. 59—81.)
[Хват 1949] — Хват Л. Три путешествия к Берингову проливу. Записки журналиста. Л.; М.: Изд-во Главсевморпути, 1949.
(Hvat L. Tri puteshestvija k Beringovu prolivu. Zapiski zhurnalista. Leningrad; Moscow, 1949.)
[Хмызников 1934] — Хмызников П. Дрейф льдины с лагерем // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правда», 1934. Т. 2. С. 312—322.
(Hmyznikov P. Drejf l’diny s lagerem // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 312—322.)
[Хмызников 1935] — Хмызников П. Наши будни! // Дневники челюскинцев / Сост. М. Дьяконов, Е. Рубинчик. Л.: Гослитиздат, 1935. С. 313—329.
(Hmyznikov P. Nashi budni! // Dnevniki cheljuskincev / Ed. by M. D’jakonov, E. Rubinchik. Leningrad, 1935. P. 313—329.)
[Шафран 1934] — Шафран А. Як-Як и другие // Поход «Челюскина». Героическая эпопея / Под ред. О.Ю. Шмидта, И.Л. Баевского, Л.З. Мехлиса. М.: Изд-во «Правдa», 1934. T. 2. С. 103—111.
(Shafran A. Jak Jak i drugie // Pohod «Cheljuskina». Geroicheskaja jepopeja / Ed. by O.J. Shmidt, I.L. Baevskiy, L.Z. Mehlis. Moscow, 1934. Vol. 2. P. 103—111.)
[Ширшов 1935] — Ширшов П. Два месяца на льду // Дневники челюскинцев / Сост. М. Дьяконов, Е. Рубинчик. Л.: Гослитиздат, 1935. С. 175—201.
(Shirshov P. Dva mesjaca na l’du // Dnevniki cheljuskincev / Ed. by M. D’jakonov, E. Rubinchik. Leningrad, 1935. P. 175—201.)
[Шмидт 1933] — Шмидт О.Ю. По пути «Сбирякова»// Правда. 16 июня 1933.
(Shmidt O.J. Po puti «Sbirjakova»// Pravda. June 16. 1933.)
[Шмидт 1935] — Шмидт О.Ю. Экспедиция на «Челюскине» и Cеверный морской путь // Дневники челюскинцев / Сост. М. Дьяконов, Е. Рубинчик. Л.: Гослитиздат, 1935. С. 1—33.
(Shmidt O.Ju. Jekspedicija na «Cheljuskine» i Severnyj morskoj put’ // Dnevniki cheljuskincev / Ed. by M. D’jakonov, E. Rubinchik. Leningrad, 1935. P. 1—33.)
[Barton 2007] — Barton D. Literacy: An Introduction to the Ecology of Written Language. Oxford: Blackwell, 2007.
[Barton, Hamilton 1998] — Barton D., Hamilton M. Local Literacies: Reading and Writing in One Community. Routledge, 1998.
[Bondebjerg 2002] — Bondebjerg I. The Mediation of Everyday Life: Genre, Discourse and Spectacle in Reality-TV // Realism and Reality in Film and Media / Ed. A. Jerslev. Copenhagen: Museum Tusculanum Press, 2002. P. 159—193.
[Brandenberger 1999] — Brandenberger D. Proletarian Internationalism, “Soviet Patriotism” and the Rise of Russocentric Etatism During the Stalinist 1930s’ // Left History. 1999. Vol. 6. № 2. P. 80—100.
[Dahl 2012] — Dahl J. The Constitution and Mobilisation of Political Power Through Utopian Narratives in the Arctic // The Polar Journal. 2012. Vol. 2. № 2. P. 256—273.
[Daston 2010] — Daston L. The Empire of Observation, 1600—1800 // Histories of Scientific Observation / Eds. L. Daston, E. Lunback. Chicago: University of Chicago Press, 2011. P. 81—115.
[Fabre 1997] — Fabre D. Par écrit, ethnologie des écritures quotidiennes. Paris: Editions de la MSH, 1997.
[Frank 2010] — Frank S. City of the Sun on Ice: The Soviet (Conter-)Discourse of the Arctic in the 1930s // Arctic Discourses / Eds. A. Ryall, J. Schimanski, H. Wærp. Cambridge Scholar Publishing, 2010. P. 106—132.
[Fuller 1995] — Fuller M. Voyages in Print: English Narratives of Travel to America 1576—1624. Cambridge University Press, 1995.
[Horensma 1991] — Horensma P. The Soviet Arctic. Routledge, 1991.
[Hulme, Youngs 2002] — Hulme P., Youngs T. The Cambridge Companion to Travel Writing. Cambridge University Press, 2002.
[Laruelle 2014] — Laruelle M. Russia’s Arctic Strategies and the Future of the Far North. Routledge, 2014.
[Latour 1987] — Latour B. Science in Action: How to Follow Scientists and Engineers Through Society. Cambridge, 1987.
[Lyons 2007] — Lyons M. Ordinary Writings, Personal Narratives. Writing Practices in 19th and Early 20th Century Europe. Bern: Peter Lang, 2007.
[McCannon 1997] — McCannon J. Positive Heroes at the Pole: Celebrity Status, Socialist-Realist Ideals and the Soviet Myth of the Arctic, 1932—39 // Russian Review. 1997. Vol. 56. № 3. P. 346—365.
[McCannon 1998] — McCannon J. Red Arctic: Polar Exploration and the Myth of the North in the Soviet Union (1932—1939). Oxford University Press, 1998.
[McCannon 2010] — McCannon J. Winged Prometheans: Arctic Aviation as Socialist Construction in Stalinist Russia, 1928—1939 // Scientia Canadensis: Canadian Journal of the History of Science, Technology and Medicine. 2010. Vol. 33. № 2. P. 75—97.
[McCarthy 2007] — McCarthy A. Reality Television: a Neoliberal Theater of Suffering // Social Text. 2007. Vol. 25. № 4. P. 17—42.
[Mocellin, Suedfeld 1991] — Mocellin J., Suedfeld P. Voices from Ice: Diaries of Polar Explorers // Environment and Behavior. 1991. Vol. 23. № 6. P. 704—722.
[Ouellette 2004] — Ouellette L. “Take Responsibility for Yourself”: Judge Judy and The Neoliberal Citizen // Reality-TV: Remaking Television Culture / Eds. S. Murray, L. Ouellette. N.Y.: NYU Press, 2004. P. 223—243.
[Plummer 2001] — Plummer K. Documents of Life 2: An Invitation to a Critical Humanism. Thousand Oaks, CA: Sage, 2001.
[Rowley 2002] — Rowley A. Miniature Propaganda: Self-Definition and Soviet Postage Stamps, 1917-41 // Slavinica. 2002. Vol. 8. № 2. P. 135—157.
[Watt 1957] — Watt I. The Rise of Novel. University of California Press, 1957.
[Youngs 2010] — Youngs T. The Conquest of the Arctic: the 1937 Soviet Expedition // Arctic Discourses / Eds. A. Ryall, J. Schimanski, H. Wærp. Cambridge Scholar Publishing, 2010. P. 132—152.
[1] Статья подготовлена в рамках коллективного проекта «Проекты создания “нового человека” в российской истории XVIII — XX веков» (рук. А. Зорин), реализуемого в 2016 году лабораторией историко-культурных исследований ШАГИ РАНХиГС.
[2] У Дж. Маккеннана — ключевого исследователя Советской Арктики как институционального и символического проекта — арктический миф описан в качестве семиотического устройства, обеспечивающего перевод утопии в реальность посредством демонстрации и популяризации образов завоевания Арктики в «славную эпоху» (в период существования Главного управления Севморпути, 1932—1939 гг.) [McCannon 1998; 2010: 75]. О мифологическом основании советской арктической стратегии см.: [Laruelle 2014; Dahl 2012].
[3] Д. Бранденбергер связывает продвижение нового советского патриотизма, невозможного в интернациональные 20-е, с действиями руководителя экспедиции и начальника ледового лагеря Отто Шмидта [Brandenberger 1999: 85]. О. Никонова отмечает, что герои Арктики и челюскинцы упоминаются в документах 1930-х годов в качестве предмета любви и гордости советских людей наряду с летчиками, стахановцами и вождями [Никонова 2012: 279].
[4] Челюскинская эпопея застыла в названиях улиц, проспектов, парков и станций метро, разбросанных по всему СССР. Безымянный корреспондент «Вечернего Новосибирска» в статье «Почему в Новосибирске есть улица Челюскинцев?», опубликованной 16 июня 2004 года, связывает переименование улицы Менжинского в улицу Челюскинцев с посещением города героями Арктики 70 лет назад. Однако челюскинский след можно найти не только в Новосибирске, Свердловске, Куйбышеве, Нижнем Тагиле и прочих 170 населенных пунктах, где герои Арктики останавливались на пути из Владивостока в Москву, но и в Минске, Белгороде, Курске, Ростове-на-Дону — городах, лежащих в стороне от пропагандистского маршрута. Событие, покорившее воображение советских людей, прочертило на картах и планах траекторию воображаемого путешествия.
[5] О роли челюскинской эпопеи в реабилитации географии и повороте советской школы и пропаганды к карте, в которой в 1930-е распознали политическую технологию объективации утопии, см.: [Орлова 2006b].
[6] Это было время рождения арктического кино, которому уделил внимание документалист Марк Трояновский в своих дневниках и докладах для студии «Межрабпомфильм»: «Мы старались использовать каждую возможность снимать не с палубы для того, чтобы показать борьбу корабля со льдом, работу людей на обколке, взрывы льда с помощью аммонала» [Трояновский 2004: 33].
[7] Шмидт не только использовал доступные медиа для поддержания интереса к экспедиции «Челюскина», но умел превратить исключительную значимость арктического похода в основание для максимальной медиализации. Так, он настаивал на постоянном сохранении радиосвязи: «Огромный интерес к нашей экспедиции со стороны всей советской общественности позволит нам даже при недостатке радиостанций по соседству сноситься на коротких волнах с более отдаленными от океана станциями и даже с радиолюбителями» [Шмидт 1933].
[8] Король репортеров 1930-х Лев Хват, специализировавшийся на освещении арктических событий, отмечал в мемуарах: «Челюскинская эпопея и героические рейсы летчиков над полярными льдами и тундрой запечатлелись в сердцах советских людей. Никогда еще печать не уделяла столько внимания далекому Северу. Арктические события покорили воображение молодежи» [Хват 1949: 231].
[9] За идею сопоставить челюскинский случай с проектом Родченко автор благодарит Наталию Арлаускайте.
[10] Так, в октябре 1933-го «Правда» опубликовала 9 сообщений от Шмидта и 2 заметки своего корреспондента. Шмидт передавал скупые сводки с места битвы «Челюскина» со льдами, сообщал о дрейфе, состоянии судна и несгибаемой воле к победе. А «корр. “Правды”» вводил в оборот арктическую экзотику: упоминал о стае китов, проносящейся за бортом, или рассказывал об осени в Арктике.
[11] С этим решением перекликаются выводы С. Франк о транслокальном статусе Арктики в советской культуре 1930-х. Арктика, осваиваемая советскими полярниками, не только не мыслилась в качестве периферии, но и становилась интегратором советского универсума [Frank 2010: 119].
[12] Борис Громов, корреспондент «Известий», отмечал, что до подвоза запасных аккумуляторов 5 марта он не мог передать даже крошечное сообщение, что отразилось в заметках оператора Шафрана: «Сергуня, Як-Як и я сосредоточенно резали фанеру на маленькие кусочки, собираясь изготовить домино. “Центральный” строчил корреспонденции, которые ему, к сожалению, так редко удавалось отправлять…» [Шафран 1934: 108]. А «правдиец» Хват рассказывал о лимитах для прессы на пароходе «Смоленск», везущем спасенных челюскинцев на большую землю: «Но увы! Еще утром журналистов предупредили: ввиду большого скопления телеграмм для корреспондентов установлен строгий “паек” — не более полутораста слов в сутки. Что расскажешь на половине странички? <…> Полярники шутят: “Заготавливайте корреспонденции в засол”» [Хват 1949: 74].
[13] Тот же Хват оставил колоритное описание техники изготовления «свитка Маврикия Слепнёва»: «…он просматривал длинный свиток из плотной сероватой бумаги. На корабле все знают, что летчик пишет по нескольку часов в день. Закончив страницу, он подклеивает ее к предыдущей и принимается за новую. Свиток, исписанный неровным размашистым почерком, вытянулся уже на добрый десяток метров. “Как продвигаются твои обои?” — иронически осведомляются у него друзья» [Хват 1949: 59].
[14] Проведу еще одну параллель с реалити-шоу, в которых поначалу исследователи видели лишь продукты глобальной индустрии развлечений, но со временем обнаружили культурную технологию, поддерживающую «идеальные гражданские субъективности» [McCarthy 2007: 17] тех, кто сумел конвертировать частное в политическое [Ouellette 2004: 231]. В челюскинском случае на первый план выходит не рынок, но агитация и пропаганда, на поверхности которых также можно различить работу субъектификации.
[15] Так, исследование Д. Бартона и М. Хамильтон посвящено своеобразию повседневного письма и чтения рабочих в современном Ланкастере — от граффити до стикера на холодильнике [Barton, Hamilton 1998].
[16] Папанин, признаваясь, что страшно не любит писанины и дневник его по-настоящему мучает, исправно вел записи во время девятимесячного дрейфа СП-1 [Папанин 1978]. Юнгс приводит случай, когда, получив ожег, Папанин продолжал писать в дневник забинтованными пальцами [Youngs 2010: 137].
[17] Баевский вспоминает, что заметки «писались карандашом, печатными буквами, на узких полосах скверной бумаги, полоски наклеивались на основу стенгазеты». В тихие дни газета вывешивалась на открытой площадке, в ветреные — в сумрачном бараке [Баевский 1934a: 170—171].
[18] О генеалогии российской канцелярии и письменных технологиях бюрократии см.: [Орлова 2012].
[19] Хулм и Юнгс рассматривают полярное письмо как одну из разновидностей письменных занятий путешественников [Hulme, Youngs 2002: 7].
[20] Ж. Моселэн и П. Сьюдфельд, изучая психологическое измерение полярных дневников британских исследователей, участвовавших в арктических и антарктических экспедициях в героическую эпоху, описали устройство дневника. Они выделили пять тематических блоков: природные/социальные условия, позитивные/негативные эмоциональные оценки пережитого и измененные состояния сознания [Mocellin, Suedfeld 1991]. Советские полярные дневники хочется описывать по-другому. Так, Т. Юнгс пишет об их коллективистском измерении [Youngs 2010: 133]. Связь с Большой землей и Центром, идеологические аспекты освоения Арктики, экстатическая аффектация, особая роль техники и другие оси советского полярного письма не укладываются в шаблон и заслуживают внимания.
[21] М. Фуллер изучает генеалогию записок путешественников, показывая, как на рубеже XV и XVI веков сближение практик навигационного письма мореходов и финансовой отчетности купцов способствовало превращению регулярных записей в важную часть путешествия [Fuller 1995: 7].
[22] Эти техники записи соответствуют письменной инфраструктуре индивидуального наблюдения как эпистемического жанра, сложившегося в Европе к середине XVIII века. Тогда же появляются карманные блокноты для наблюдений. Их берут в дорогу. Записи организуют по дате. Описательные наблюдения перемежают догадками, размышлениями и частными деталями. Пишут карандашом [Daston 2010: 98—99]. Этот порядок письма проступает в записях зоолога Стаханова: «К сожалению, приходится писать чернильным карандашом, против всех правил, но мой простой карандаш настолько мал, что я принужден беречь его для научных записей» [Стаханов 1934: 183].
[23] Такой дневник наблюдения может быть опознан в качестве записывающего устройства в латуровском понимании, играющего важную роль в создании дисплея дрейфа и производстве очевидности фактов [Latour 1987: 68].
[24] О связи письма с практикой производства знания в неосвоенных пространствах см.: [Plummer 2001].
[25] За доступ к источникам автор благодарна Александру Ананьеву.
[26] Так, Маккеннан описывает превращение героического полярного летчика Водопьянова, открывшего радости письма во время челюскинской эпопеи, в графомана всесоюзного значения. До своей смерти в 1980 году он написал полторы дюжины книг и нескольких пьес (в том числе «Мечту поэта», поддержанную «Комсомольской правдой» [McCannon 1997: 356].
[27] Чуть раньше — в соответствии с символической иерархией — вышел том воспоминаний летчиков. А годом позже — подборка «Дневники челюскинцев».
[28] Этот проект был предложен и частично реализован по инициативе Гаккеля: «В предвидении возможности таких ценных находок, дающих указание на существование неизвестных течений, мне еще в первые дни нашего пребывания на льду пришла мысль обеспечить опознание предметов и остатков лагеря Шмидта, которые могут быть найдены где-либо спустя некоторое время». Через стенгазету Як-Як обратился к населению лагеря с призывом выжигать на всех возможных предметах марку «Челюскин-13-II-1934». Сам Гаккель «писал» на предметах раскаленным штыком. Пробовал сделать линзу изо льда, чтобы выжигать, — не вышло. В других палатках марку вырезали ножом [Гаккель 1935b: 284].
[29] Челюскинцы упоминают о товарищеском суде, но не называют имен подсудимых, осознавших вину и исправившихся, в текстах, предназначенных для публикации.