Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2016
Григорий Исаакович Беневич (РХГУ, доцент, кандидат культурологии), grbenevitch@gmail.com.
УДК: 8.80+8.82
Аннотация
В статье исследуется творчество Виктора Ширали, одного из известных некогда поэтов Петербурга, в настоящее время в некоторой степени забытого. Изучается контекст его творчества в 1960—1970-е годы, его соотношение с творчеством таких поэтов, как Леонид Аронзон и Виктор Кривулин. Выявляются особенности его поэтики, доказывается, что без знания наследия этого поэта история петербургской поэзии второй половины ХХ века, ее течений и школ будет неполной
Ключевые слова: Виктор Ширали, неофициальная поэзия, Виктор Кривулин, Леонид Аронзон, любовная лирика
Grigorii Isaakovich Benevich (Russian Christian Humanities Academy, associate professor, PhD) grbenevitch@gmail.com.
UDC: 8.80+8.82
Abstract
Benevich examines the work of Viktor Shirali, a poet once well-known in Petersburg, but now to some extent forgotten. Benevich studies the context of his work in the 1960s—70s and his ties to the work of other poets like Viktor Krivulin and Leonid Aronzon, revealing some particularities of his poetry and arguing that Shirali’s legacy constitutes an important part of the history of postwar Petersburg poetry.
Key words: Victor Shirali, non-official poetry, Victor Krivulin, Leonid Aronzon, love poems
Памяти Б. Иванова
В замечательном сборнике «Петербургская поэзия в лицах», составленном недавно скончавшимся патриархом петербургской неофициальной культуры Б.И. Ивановым, среди многого другого важного и примечательного для любителей поэзии и филологов содержится несколько драгоценных сведений о поэте если не забытом, то весьма редко или лишь вскользь сейчас упоминаемом в разговорах о петербургской поэзии второй половины ХХ века, Викторе Ширали (р. 1945). Достаточно отметить, что стихи В. Ширали вовсе не представлены на сайте «Русская поэзия 1960-х годов»[1], нет их и на vavilon.ru (фотография с псом есть, а текстов нету). Между тем Ширали, как свидетельствует Б. Иванов, был «одним из самых популярных в то время стихотворцев культурного движения» [Иванов 2011: 323] (имеются в виду 1960—1970-е годы прошлого века и петербургская неподцензурная культура).
Конечно, популярность Ширали была несопоставима с популярностью И. Бродского, тем не менее еще до первых своих официальных публикаций он был уже довольно известен, так что Т.Г. Гнедич во внутренней рецензии на «пробиваемый» ею в печать сборник поэта с полным правом могла написать в 1976 году: «…из поэтов, выходящих ныне к широкому читателю, Ширали пользуется наибольшей известностью и популярностью» [Ширали 1983]. Тут был прозрачный намек на то, что и без печатного станка стихи Ширали распространялись в списках, не говоря о тех, кто слышал его на многочисленных тогда поэтических чтениях (в 1960-е в поэтических клубах и ЛИТО, а позднее на квартирах).
Позволю себе здесь привести свидетельство о собственной встрече со стихами Ширали, поскольку мой случай можно считать более или менее типичным. Я наткнулся на его стихи совершенно случайно, когда мне было лет девятнадцать, скучая у кого-то в гостях. На письменном столе хозяев лежала пачках стихов, отпечатанных на машинке. Большинство из них либо принадлежали классикам, либо не привлекли моего внимания. Так я перебирал их, пока не наткнулся на поразившие меня строчки:
Закатывался век —
Заядлый эпилептик
Я подошел
Не посторонний все ж
И простыней прикрыл
Вот так смотреть мне легче
Вот так он на роженицу похож.
Стих (много лет спустя я узнал, что это часть большой вещи под названием «Сопротивление» (1970)) был подписан именем некоего Ширали, о котором я (да и хозяин дома) ничего не знал. Но эти строчки и имя автора врезались мне в память, и когда через некоторое время я наткнулся на имя Ширали в каталоге Театральной библиотеки (в картотеку библиотекарша, думаю — поклонница его творчества, внесла на отдельной карточке его журнальную публикацию в «Звезде» 1976 года, что было не особенно принято), я тут же заказал соответствующий журнал, и мое первое впечатление от стихов Ширали только усилилось. Я встретился с чем-то совершенно неслыханным, как мне тогда показалось, для советских журналов, которые я практически не читал из-за тягомотины и серости печатавшегося в них. Неподцензурная же поэзия, включая Бродского, была мне тогда совершенно неизвестна. Затем через редакцию «Звезды» удалось познакомиться и с самим Ширали, которого в то время почти не печатали, и побывать на его чтениях, произведших на меня еще большее впечатление, но подчеркну (почему это важно, станет видно из дальнейшего) — открытие его творчества у меня произошло все же не со слуха. Такими неожиданными путями стихи Ширали в те годы доходили до читателей.
Описанная мной история относится к второй половине 1970-х годов, но вхождение В. Ширали в поэзию произошло в середине 1960-х. В сборнике «Петербургская поэзия в лицах», в статье о поэзии Леонида Аронзона Б. Иванов приводит (не сомневаясь в его подлинности) весьма любопытный рассказ самого В. Ширали, относящийся к тому времени, о чтении стихов, в котором участвовали Иосиф Бродский, Леонид Аронзон и он сам. После чтения был обмен мнениями о стихах друг друга, Бродский «снисходительно похвалил» Ширали, а о стихах Аронзона сказал, что он так писал шесть лет назад; Ширали, который был младше всех[2], похвалил Аронзона, а о стихах «На смерть Т.С. Элиота» Бродского сказал, что они ему «скучны», и только мудрый, как его называет в воспоминаниях 1997 года В. Ширали, Л. Аронзон сказал: «…ребята, мы все отменно пишем» [Иванов 2011: 206][3]. Этот достаточно яркий эпизод свидетельствует о том, что В. Ширали в эти годы соприкасался с наиболее известными и талантливыми петербургскими поэтами 1960-х годов, и по крайней мере Л. Аронзоном, во вкусе которого сомневаться не приходится, был признан. О такой оценке Аронзоном Ширали свидетельствует и независимое от самого В. Ширали сообщение Б. Иванова о том, что «зимой 1969/70 года в районной библиотеке Смольнинского района [Ленинграда] Давид Дар организовал чтение Леонида Аронзона и Виктора Ширали… [Аронзон] читал тихо, отстраненно. Главным лицом чувствовал себя Виктор Ширали, который в то время часто встречался с Аронзоном и воспринял уроки любовной лирики мэтра» [Иванов 2011: 234]. Мы еще вернемся к вопросу о влиянии Аронзона на Ширали, здесь же отметим, что подобного рода совместные выступления двух поэтов (при которых, очевидно, Ширали отнюдь не играл роль «второго плана») свидетельствуют о признании ими друг друга.
Помимо признания со стороны поэтов старшего поколения, таких, как Л. Аронзон, В. Ширали в 1960-е годы был одной из центральных фигур среди своих сверстников. Вместе с В. Кривулиным и несколькими другими поэтами в 1967 году Ширали издал манифест «школы конкретной поэзии»[4]. Впоследствии, впрочем, К. Кузьминский в одном из опубликованных в Интернете писем выразил мнение: «Ширали никогда не входил в оную школу, а потребовался Кривулину “для весу”» [Кузьминский 1998], однако сам Ширали утверждает, что к изданию манифеста имел прямое отношение[5]. Факт интересный не только с точки зрения принадлежности Ширали к этой «школе», но и как подтверждение того, что в это время поэзию Ширали ценил не только Л. Аронзон, но и будущий мэтр петербургской неофициальной культуры В. Кривулин.
Что касается упомянутого «манифеста», то ясно, что Ширали его с Кривулиным издавал, хотя, вероятнее всего, в отличие от Кривулина не был его автором и теоретиком какого-либо поэтического направления, что, собственно, и хотел, наверное, сказать Кузьминский. Факт тот, что Кривулин, видимо, действительно привлек Ширали «для веса», однако, как будет показано ниже, Ширали совершенно не случайно откликнулся на это приглашение. И хотя позднее, в конце 1970-х — начале 1980-х Кривулин куда сдержанней отзывался о поэзии Ширали, утверждая, что она заметно потеряла, когда стала восприниматься не с голоса, как прежде, а будучи напечатанной, но все же и тогда он не решился сказать, что слава Ширали была совершенно «дутой»[6] (мой случай открытия Ширали «с листа», а не с голоса это подтверждает), а в середине 1990-х, пусть и еще в более уничижительном для Ширали контексте, Кривулин опять сказал о нем как об очень талантливом поэте[7].
Не приходится сомневаться, что в 1960—1970-е годы Кривулин и Ширали признавали друг друга. Об этом свидетельствует и участие в совместных квартирных чтениях минимум вплоть до конца 1970-х годов, на которых мне в это время несколько раз довелось присутствовать. А в 1960-е оба они были членами элитарного литобъединения при Союзе писателей, которое вели сначала Г. Семенов, а затем Н. Грудинина[8], оба «наезжали» в Царское Село к Т.Г. Гнедич, вокруг которой собрался кружок молодых поэтов, куда входили, помимо Ширали и Кривулина, Б. Куприянов, Ю. Алексеев и К. Кузьминский, где бывали В. Эрль и П. Чейгин. Все это хорошо известно и описано Кузьминским в томе 4Б знаменитой «Антологии новейшей русской поэзии “У Голубой лагуны”» (1983) [Ширали 1983], в которой он отвел немало места и стихам Ширали, предваряемым пространным отзывом о них Т.Г. Гнедич, написанным перед самой ее смертью, чтобы способствовать выходу в свет его первой книги. Ширали надеялся, что отрывки из отзыва Гнедич станут предисловием к первой книге его стихов, но этого не случилось, как считает Кузьминский, потому, что в нем цитировались многие непроходные стихи, не вошедшие в его первый сборник «Сад» (1979), а может, и вообще предисловие показалось слишком подробным и похвальным, что, с точки зрения официоза, было не по чину начинающему и к тому же весьма скандальному и неудобному поэту. В результате книга вышла вообще без предисловия.
Как свидетельствует Кузьминский, «пушкинианка» и переводчица Байрона Гнедич особенно благоволила к стихам Ширали и прикладывала немалые усилия, чтобы «пробить» их в печать. Здесь уместно будет сделать одно отступление, заметив, что круг поэтов, привечаемых Т.Г. Гнедич, был в определенной мере «конкурентен» по отношению к известному «кружку», собиравшемуся чуть раньше вокруг А.А. Ахматовой[9], существовал в тогдашнем Ленинграде и еще один «кружок» (не только поэтов, но и писателей) вокруг еще одной великой «старухи»[10] — Л.Я. Гинзбург, в который входил, например, А. Кушнер [Арьев 2011: 124]. Каждый из этих «кружков» имел свою специфику, в каждом были и наиболее характерные для него поэты. В. Ширали с его «пушкинианским» духом (о чем ниже), несомненно, был таковым среди поэтов «царскосельских».
Ширали познакомился с Гнедич в 1967 году, и их общение продолжалось до ее кончины в 1976-м. Памяти Гнедич Ширали посвятил замечательное стихотворение, вошедшее в его первую книгу:
К губам
Тяжелую,
Набрякшую болезнью…
Венозный дряхлый шелк
Приподнятой руки:
— Как полагаете, я поживу еще?
(Хотя бы с год еще).
Так надобно и связно
Она жила
Железного среди.Прощай, серебряный,
В лицейской позолоте!
И руки, сложенные на груди,
И век
Целую
На последней ноте.(1976) [Ширали 1979: 31]
В этих стихах отзывается мандельштамовское «кто время целовал…», а может быть, и кривулинское «мы время отпоем» (из «Вопроса к Тютчеву»), вместе с тем они совершенно оригинальны. Особенно замечательно здесь слово «надобно», играющее всеми гранями смысла (нужно, необходимо, потребно), как и слово «связно», подготавливающее тему связи времен, прошедшей через Гнедич. Только через три года после ее смерти появилась, «пробитая» всеми правдами и неправдами, первая и совсем небольшая по объему книжка стихов Ширали «Сад» (1979), а до этого (да и после этого, поскольку в «Сад» вошли только «проходные» стихи, а их было мало) его стихи циркулировали главным образом в списках и печатались в самиздате — наиболее обширная подборка вышла в «Часах» (1983. № 42), а также в тамиздате (в той же «Антологии…», составленной К. Кузьминским и Г. Ковалевым). «Сад» (тираж 10 тысяч) был мгновенно раскуплен, и следующая книга, «Любитель» (1989), вышла только через десять лет, в эпоху «перестройки», тогда же он был наконец принят в Союз писателей, что запоздало сняло с поэта угрозу привлечения по статье «тунеядство»[11].
Остановиться, пусть и очень кратко, поскольку речь идет о вещах достаточно известных, на истории отношений поэзии Ширали с пишущей машинкой и печатным станком было необходимо, чтобы лишний раз подчеркнуть его «пограничное» положение между официальной и неофициальной культурой. В качестве такого «пограничного» явления поэзия Ширали представляет особый интерес, поскольку здесь мы можем говорить о специфике каждой из этих «культур» и характере границы между ними[12]. Вместе с тем, близость в 1960-е годы Ширали с Кривулиным и тот факт, что позднее пути их разошлись, интересны с точки зрения понимания развилок в истории петербургской поэзии 1960—1970-х годов, что упомянул и Б. Иванов, говоря о поэзии Кривулина [Иванов 2011: 323]. Есть еще особая тема — Ширали и Аронзон, на которой мы тоже должны будем остановиться.
К сожалению, Б. Иванов не придал значения свидетельствам Ширали и Кривулина о принадлежности первого к «школе конкретной поэзии»[13]. Со ссылкой на послесловие Кривулина к сборнику В. Кривошеева [Кривулин 1999: 107] Иванов рассказывает об образовании этой «школы», уже не упоминая участия в ней Ширали [Иванов 2011: 299], которого и Кривулин на этот раз не упоминает. Между тем есть и независимое свидетельство о принадлежности Ширали к этой «школе» — строчки из его стихотворения 1969 года: «Поэзия! / Люби конкретность» [Ширали 2004: 38][14]. Так что если сам В. Кривулин, как верно замечает Б. Иванов, на эстетической позиции школы конкретной поэзии «не задержался» [Иванов 2011: 299], то для Ширали эта «школа» или нечто связанное с ней оставались актуальными, хотя, очевидно, он не был теоретиком, но здесь как раз Кривулин мог повлиять на него.
В чем же состояли основные идеи этой школы? Манифест, изданный Кривулиным, не сохранился, а Ширали уже не помнит, в чем было его содержание. Однако мы располагаем рассказом Кривулина об истоках[15] и основных идеях этой «школы». Наиболее существенными кажутся следующие слова: «Романтическое отрицание мира вещей, господствующее в поэзии с начала прошлого века, должно уступить место безоговорочному приятию каждого конкретного момента существования. Момент встречи, овеществленного счастья видеть и слышать здесь-и-сейчас — вот основа нового поэтического дискурса» [Кривулин 1999: 107][16]. Если теперь взять почти любое стихотворение В. Ширали 1967—1968 годов (зачастую и более поздние), то легко можно обнаружить нечто в этом роде. Этим, конечно, стихи Ширали того периода не исчерпываются, как нельзя втиснуть поэзию ни в какие схемы и манифесты, но момент открытости бытию «здесь и сейчас» и наполнения смыслом самого обыденного, умение увидеть его красоту для его ранних стихов характерен в высшей мере. Взять хотя бы такое стихотворение:
По эскалатору метро взлетали лица
И было каждое как голубица
Светло
И проносилось мимо кратко
Как будто запускал их снизу кто-тоЛюблю метро
За это
А еще за то что там
Одну тональность обретает гам
А в поездах перерастает в гул
И слов не разобрать
И только губ
Движение пытаешься понять
Все мы напоминаем там одну
Стремительно гудящую струну
Отчаянно она напряжена
И с низких «у-у-у…» взвивается до «а-а-а…»
И гасится шипящими дверей
И все
Дорога длится полчаса
Всплываем на поверхность
Тонем в ней
Разъединяя наши голоса.(1968) [Ширали 2004: 178]
Имея в виду, что сам Кривулин, по его же собственному признанию, обрел свой голос лишь в 1970 году, при этом было написано известное стихотворение «Вопрос к Тютчеву»[17], которое никак не подходит под идейные установки «Школы конкретной поэзии», получается, что не Кривулин, который сочинил манифест этой «школы», а Ширали, обретший свой голос уже в 1967 году, был в конце 1960-х наиболее ярким ее представителем, хотя сам, видимо, особого значения этому не придавал. Некоторые установки, легшие в основу поэзии В. Ширали в это время, сказались и на его более поздней поэзии.
В 1970 же году, том самом, в котором Кривулин обрел свой путь в поэзии, обращаясь к глубинным пластам исторической и культурной памяти, наследию Баратынского и Тютчева, мистически испытал свое единство с другими эпохами и голосами[18], Ширали в тетраптихе памяти Л. Аронзона вступил в спор с Кривулиным. Это заметил уже Б. Иванов [Иванов 2011: 323], но он не отметил, что спор был между представителями одной «школы», один из которых, а именно основавший ее Кривулин, покинул эту «школу»[19], а другой, «примкнувший», по словам того же Кривулина[20], к ней Ширали, в целом остался на ее позициях. К этому времени относится стихотворение-декларация Ширали, вполне согласующееся с идеями манифеста 1967 года: «А что поэзия? / Когда я ослабев / Простейшие слова / В ряду простейших сует / Дикарь / Примитивист / Что жру / То и рисую» (1970) [Ширали 2004: 231]. Тогда же написаны и обращенные к Кривулину слова: «Я — выкормыш барокко — / Танцую музыку назначенную веком двадцатым / Впрочем если говорить об архитектуре / То я думаю что когда архитектор сможет организовывать / Пространство в архитектуру / С тем же произволом с которым я / Организовываю язык в поэзию / Когда он / Несчастливый в любви как Аполлинер / Скажет: / Я позабыл древние законы архитектуры / Я просто люблю, — / То наверное / Искусство его станет называться барокко / Хотя наверняка оно перестанет / Называться архитектурой / Тебе же, Кривулин, я говорю что не стоит гальванизировать / Канонические формы стихосложения / Ибо они все одно / Воняют / Надо глубоко забыть / Забить в себя / Мастерство нажитое до нас / А свое собственное / Творить сиюминутно». Полемика идет, конечно, не по поводу канонических форм стихосложения (хотя Ширали здесь и пользуется свободным стихом, он не становится верлибристом).
Как верно подмечает Б. Иванов, в этих строчках Ширали выступает с позиции «шестидесятников», первым признаком такой позиции является установка на спонтанность творчества, непосредственное живое восприятие мира, современности под формой «просто любви». Конечно, не стоит упрощать дело и представлять Ширали совсем уж наивным (в конце концов, «наив» — утонченное художественное направление в искусстве модерна, да и вообще речь не о нем), прежде нажитое мастерство должно быть не только «забыто», но и «глубоко забито» в подсознание, чтобы можно было открыться бытию и творить с «чистого листа». Гийом Аполлинер, вышедший в 1967 году в русском переводе [Аполлинер 1967], становится в этом контексте одним из факторов русской поэзии 1960-х, поэзии Ширали в частности.
Обращение к Кривулину начинается словами: «Когда душе захочется пожить четырехстопным ямбом / Я сажусь на Витебском в одну из электричек / И еду в Царское Село», что следует понимать как заявку на наследование «пушкинскому духу», духу свободы, в первую очередь свободы поэтической, свободы обращения со словом, но и в смысле отношения к миру, в том числе к, казалось бы, совершенно непоэтичным советским новостройкам: «Сажусь / Гляжу в окно уткнувшись лбом в стекло / Дождь длится / Осень процветает за стеклом / Город выносит новостройные кварталы / к железной колее / Пытаюсь понять их смысл. / Их музыку. / Да, это музыка / Пускай она суха словно проезд по пишущей / машинке / Но это музыка / И под неё живут / И более того порой танцуют» [Ширали 2004: 81]. Полемика с Кривулиным начинается уже с такого восприятия окружающего мира (да и самой обращенности к нему), в котором Ширали остается в рамках идейных установок «школы конкретной поэзии»[21], что осуществляется у него в «скрещении» Пушкина (с его гармонической точностью[22]) с Аполлинером с его свободой в отношении «канонических форм стихосложения». В поэзии Ширали 1960-х, да и более поздней, это выражается не столько в использовании свободного стиха, сколько в стирании самой границы между стихами свободными и с жесткой рифмометрической структурой, они могут использоваться в любом прихотливом соединении.
Наиболее известными и характерными для Ширали стихами того периода являются написанные в 1968 году «Сад» (о нем пойдет речь ниже) и «Джазовая композиция», восхитившая молодого тогда Отара Иоселиани, приехавшего в Ленинград на показ своего фильма «Листопад»[23], который, в свою очередь, восхитил Ширали. Оба художника жили одними эстетическими установками[24], наиболее точно выражавшими дух 1960-х с его ориентацией (неважно, сознавал ли это сам Ширали) на французский экзистенциализм и феноменологию, на спонтанность и импровизацию, открытость миру «здесь и сейчас», что согласовалось и с установками «школы конкретной поэзии»[25]. В «Джазовой композиции», текст которой здесь целиком приводить невозможно из-за ее большого объема[26], удивительно точно с помощью развернутых метафор переданы «витальность» джаза и динамическое начало творческого процесса как такового: природа, культура, поэзия и джаз — все отражается друг в друге и переплетается друг с другом:
Дай, Господи, и мне такие руки
Чтоб высекать осколочные звуки
Как жеребец на клавиши рояля
Копыта легкие и быстрые роняяДай, Господи, и мне такую волю
Чтобы предаться радостному полю
Бежать и всё
И лишь искусство бега
Оставить за собой
Подобьем следа.[Ширали 2004: 229]
Думаю, что приведенных стихов достаточно, чтобы внести существенную поправку в слова Б. Иванова относительно зависимости В. Ширали от Л. Аронзона: «…стихи, которые во второй половине шестидесятых напишет Ширали, <…> можно принять за стихи Аронзона по интонации, лексике, мотивам» [Иванов 2011: 206]. «Джазовая композиция», как и многие другие стихи Ширали этого периода, вполне самостоятельны, и его оригинальный голос, сложившийся в это время, с кем бы то ни было спутать, на мой взгляд, нельзя[27]. Вместе с тем, нельзя отрицать и определенного влияния Л. Аронзона на стихи В. Ширали, усвоения им некоторых поэтических открытий старшего товарища[28]. Особенно это чувствуется в программном стихотворении Ширали «Сад»[29], которое дало название его первому сборнику стихов и предваряет все остальные стихи в наиболее полном на момент выхода собрании стихов поэта «Поэзии глухое торжество» (2004) [Ширали 2004: 16—17], что говорит об особенном месте этого стихотворения в глазах самого Ширали.
Разбирать его подробно, как и приводить целиком это большое стихотворение нет возможности[30]. Можно заметить, что по своей просодии некоторые места из «Сада» напоминают отдельные отрывки из «Прогулки» (1964) Аронзона[31]. Достаточно сравнить:
стена без окон, на которой сад
всплывает вверх, как ночь тому назад,
и дверь в стене, ведущая в тиши
к такому же пейзажу — вид души,
где тот же сад юродствует, дрожа.
Прощай, пейзажем ставшая душа![Аронзон 2006: 25]
и:
Она еще спала, моя душа,
На дне зеленого ночного шалаша.
Сквозило солнце меж его ветвей.
Улыбчатое что-то снилось ей.
Она жила от сада вдалеке,
Но с яблоком надкушенным в руке.[Ширали 2004: 16]
Очевидны элементы формального сходства — в размере[32] и тематике, которую условно можно обозначить как «душа» и «сад». Вместе с тем, «Прогулка» Аронзона, которую мы здесь тем более не можем разбирать, и «Сад» Ширали отличаются друг от друга по своей, так сказать, духовной направленности. Аронзон, как и во многих других своих стихах, как он сам об этом говорит, занят поисками утраченного рая, и сад выступает символом этого рая, который одновременно является и состоянием души, и ее «пейзажем». При этом, как показывает А. Степанов, в «Прогулке» и в ряде других вещей Аронзона рай — это не только место первозданного блаженства, но и место преступления, т.е. блаженства утраченного [Степанов 1985][33]. Это, в свою очередь, связано с пониманием Аронзоном поэтического творчества. «Сад» Ширали не имеет такой четко выраженной «гностической» и «мистериальной» направленности. Речь не о поиске рая, тем более утраченного.
В «Прогулке» лирический герой Аронзона через нарисованный на стене дома сад выходит в некое «потустороннее» пространство, своего рода «зазеркалье», и этот выход и хождение «туда и обратно» составляет сложную «фабулу» поэмы. «Фабула» стихотворения Ширали не так сложна, нет в нем никакого выхода из бытия. Поэт не ищет рай, не «восторгается» в него, как Аронзон в «Утре» (1966), но оказывается в саду-раю с самого начала: «Живу в саду. / Посередине сада, / Обширного, как полная свобода». Не приходится сомневаться — это видно и из дальнейшего текста, — что сад здесь имеется в виду вполне реальный[34]. Вместе с тем, это сад, в котором рождается слово, сад творчества, сад его души, отражающейся во внешней природе. И хотя эту гармонию душевного и природного, уподобления человека в его творчестве плодоносящему древу[35], поэт по ходу развертывания текста ставит как будто под вопрос: «Тут я опомнился, что жить мне так нельзя», однако, поискав границы «сада», его ограду, и не найдя ее, лирический герой возвращается в его центр, к своей душе и находит ее блаженно спящей, но с «надкушенным» яблоком. Понятия греха и преступления в этом надкушенном яблоке нет. Ширали достигает покоя и равновесия между душой, природой и творчеством, а чувственное познание, которому очевидно соответствует надкушенное яблоко, никак не разрушает этой гармонии, но, скорее, сопровождает и даже обусловливает ее.
Этого же «равновесия», точнее, «покоя» Ширали достигает и в своем обращении к возлюбленной, как, например, в стихотворении, в котором тоже можно найти некоторое тематическое влияние Аронзона:
Зачем глядеться в зеркала
Когда есть лица
В которых легче и верней отобразиться
Смотрись внимательней в меня
И станет ясно:
Прическу незачем менять
И так прекрасна
Твоя душа
Когда добра
Когда спокойна
И мне тебя отображать
И жить не больно.1968 [Ширали 2004: 142]
Душевный покой и гармония, обретаемые в созерцании чувственно воспринимаемого под формой его внутреннего покоя и красоты-доброты, — вот особенность поэзии Ширали конца 1960-х и некоторых более поздних стихов. Это созерцание даже заменяет поэту богопознание, как видно из одного из лучших его лирических стихотворений, датируемого 1977 годом:
Покойною душою
Изнутри
Подсвечена
Спишь
Теплишься в ночи
Ночь
Листа бумаги
Светлее
Мучаюсь о Боге и о Благе
Что Бог — не знаю
Благо — это ты.[Ширали 2004: 64]
Итак, при всей близости в некоторых стихах Ширали к Аронзону, которому Ширали, по верному замечанию Б. Иванова, обязан эстетическим открытием «естественного» [Иванов 2011: 206], между ними есть определенная разница, выражающаяся, в частности, в отсутствии у Ширали установки религиозного толка — на выход в райское состояние, опознаваемое Аронзоном в некоторых стихах как молитвенное и равноангельное[36]. Последняя установка у Аронзона, как и ряд других моментов его творчества (например, религиозно-мистическое восприятие «молчания»[37] и словесное свидетельство о нем) сделали его предтечей петербургской спиритуальной поэзии, как назвал ее В. Кривулин [Кривулин 2000: 99—109], для которого, как и для Е. Шварц [Шварц 2007] и ряда других поэтов, Аронзон, уже после его самоубийства в 1970 году, становится культовой фигурой (при жизни Кривулин к нему относился весьма сдержанно[38], в отличие от Ширали, который учился у Аронзона и весьма высоко ценил его, но воспринял от него нечто иное, нежели «спиритуалисты»).
Говоря о «Саде» Ширали, следует отметить, что это стихотворение было написано в 1968 году, в пору, как видно из текста стиха, плодоношения яблонь (августе-сентябре). В политическом отношении это было время Пражской весны, точнее, ее подавления. Прямого отклика на это событие у Ширали в этом стихотворении нет[39], скорее можно усмотреть нечто обратное — уход от какой-либо политической и исторической реальности в мир поэзии и природы в их гармонии и переплетении: «И даже если где-то есть ограда, / То я — / Клянусь! — / Искать ее не буду». Но уход от истории, практически полное ее отсутствие в его стихах, особенно поздних, — черта поэзии Аронзона. У Ширали же уже в некоторых стихах 1968 года[40], но еще в большей степени в стихах 1970-го и далее появляются совершенно новые интонации — гражданского и нравственного протеста. Особенно это видно в состоящем из десяти частей стихотворении «Сопротивление» (1970)[41].
Даже «сад», который есть отражение души, совершенно меняет в этом стихотворении свой облик по сравнению с гармоничным и прекрасным садом творчества 1968 года. Теперь он выглядит так:
А в том саду
цвела такая муть
A в том саду
такая пьянь гнездилась
И гроздья меднобрюхих мух
на сытые тела плодов садились
И зной зверел
на жирном том пиру
И я глядел
не отвращая взора
Не оборачиваясь знаю
и ору
Чтоб не подглядывали дети в щель забора.[Ширали 2004: 89]
Это уже не сад, где нет ограды, он обнесен забором, а внутри него происходит такое, что детям лучше не смотреть.
В 1969 году И. Бродский написал «Конец прекрасной эпохи», поводом чему было подавление Пражской весны и полный крах в его глазах проекта «гуманизации» русской цивилизации в духе европейских ценностей. В. Кривулин написал в 1970 году свое программное стихотворение «Вопрос к Тютчеву», содержащее, в частности, строки: «Мы время отпоем, и высохшее тельце / накроем бережно нежнейшей пеленой»[42]. Вероятнее всего, помимо прочего, и на него повлияла политическая атмосфера, царившая после подавления Пражской весны и конца оттепели: «Я Тютчева спрошу, в какое море гонит / обломки льда советский календарь». В свою очередь, В. Ширали откликнулся на то же самое изменение духа времени по-своему: «Закатывался век — / Заядлый эпилептик / Я подошел / Не посторонний все ж / И простыней прикрыл / Вот так смотреть мне легче / Вот так он на роженицу похож» [Ширали 2004: 90]. Это те самые строчки, которые в юности поразили меня, хотя я абсолютно не знал, да и не понял бы тогда их контекста.
И. Бродский объявил «конец» прекрасной эпохи и заявил о своей полной чуждости и новой эпохе в России, и всему, что к ней привело. В. Кривулин, скорее, выражает сострадание времени и понимает задачу новой поэзии в том, чтобы время «отпеть» и тем самым стать свободным в отношении него, при этом, как будто в споре, с одной стороны, с «аполитичным» Аронзоном, а с другой — с крайним «индивидуалистом» Бродским, говорит самому себе: «Родства с историей родной / не отрекайся, милый, не надейся, / что бред веков и тусклый плен минут / тебя минует…» Ширали, в свою очередь, тоже говорит о «закате», то есть конце века, но набрасывает на него не погребальную пелену, чтобы его отпеть и с ним «попрощаться», а «простыню», чтобы сделать его похожим на роженицу, давая таким образом ему шанс родить нечто новое.
Говоря о стихах В. Кривулина 1970-х годов, Б. Иванов отмечает отличие его поэзии этого периода от поэзии Л. Аронзона в одном существенном моменте: «Сдержанный аскетизм Кривулина противостоит экстатическому состоянию влюбленности Леонида Аронзона»; и далее: «На языке Кривулина секс безлюб и стыден» [Иванов 2011: 313][43]. К этому можно было бы добавить, что в этот период Кривулин выражает желание совершенно избавиться от любовной лирики в ее традиционном понимании: «…не говорить бы мне, но умереть / для разговора о земной любви!»[44] Что касается эротической темы у Ширали, у которого она, как и у Аронзона, занимает в стихах чрезвычайно важное место, то и здесь он, с одной стороны, оказывается близок к Аронзону — ни о какой безлюбости секса у него в стихах этого периода речи нет, но, с другой, — нельзя характеризовать эротику Ширали и как состояние экстатической влюбленности, восторга, который часто встречается в любовных стихах Аронзона. Для Ширали эротика — это воплощение природного и естественного, такого же естественного, как посасывание котятами материнского соска, как игра этих котят, как цветение яблоневого сада, наполнение его птицами, созревание и собирание яблок. А что же страсть, разве она не омрачает любви, не губит желание, которое в конечном счете прогорает? Поэт вполне сознает эту опасность, но избегает ее, так как и в разгар страсти, на самом ее пике сохраняет память о возлюбленной в ее стыдливой и девственной красоте.
Двойной мадригал
1
Два сосунка
Кутёнка
Кутерьма
Птиц
Поцелуев
Ну же!
Ну не надо.
Два сосунка. Два яблока. Два сада
Расцветших под рукою у меня
Расцветших под рукою для тебя
Чтоб ты в своих садах
Была своею
Я с губ твоих
Девичество целую
Рассветный сад твой к полдню наклоня
Рассветный сад твой к полдню наклоня
Расцветший сад твой
Доброю ладонью
И певчими
И райскими наполню
И выпущу на волю
Полоня.2
Рассветный сад твой
Полднями наполню
Плоды созреют и в зенит взойдут
Но и в зенит
Губами зноя вспомню
Остуду первых зябнущих минут.И в самый сбор страстей и урожая
В охоту
в травлю
в ночь любви трубя
В любом оскале сучьем я узнаю
Ту первую
ту росную тебя
Твой сад уснёт
Умолкнут твои птицы
И только слева тычется одна
Твой сад
Ему
Изведавшему
снятся
Два сосунка
Кутёнка
Кутерьма.1972 [Ширали 2004: 22—23][45]
Я специально выбрал это стихотворение не только потому, что оно представляется замечательным в художественном отношении, но и потому, что в нем Ширали максимально близок к поэтике Аронзона, а значит, и проще говорить о тонких различиях между ними. Сама «мифологема» сада в приложении к любимой и себе самому у Ширали, безусловно, от Аронзона. Достаточно вспомнить: «Еще в утренних туманах / твои губы молодые / Твоя плоть благоуханна / как сады и как плоды их. <…> Что счастливее, чем садом / быть в саду? И утром — утром? / И какая это радость / день и вечность перепутать!» (1969) [Аронзон 2006: I, 230]. Или другие знаменитые строчки Аронзона из «Пустого сонета»: «Проникнуть в ночь, проникнуть в сад, проникнуть в вас, / поднять глаза, поднять глаза, чтоб с небесами / сравнить и ночь в саду, и сад в ночи, и сад, / что полон вашими ночными голосами. / Иду на них. Лицо полно глазами… / Чтоб вы стояли в них, сады стоят» (1969) [Аронзон 2006: I, 182]. По структуре же и наличию повторов и взаимных отражений стих Ширали напоминает «Два одинаковых сонета» Аронзона, завершающихся опять же словами с упоминанием сада: «…отдайся мне во всех садах и падежах» [Аронзон 2006: I, 180—181]. Но тут же — при всех этих многочисленных моментах сходства — видна и разница. У Ширали в «Двойном мадригале» нет, как у Аронзона, восторга от вида любимой[46] — между любовниками нет уже никакого расстояния. И если у Аронзона лирический герой восхищается и хочет любоваться любимой не меньше, чем ею обладать[47] (так сублимируется желание), то Ширали говорит о самой любовной игре («кутерьме»), ласке и сочетании любовников, и вместе с тем он же и «проблематизирует» эти отношения, сознает, что им угрожает, и — это происходит во второй части стиха — разрешает «проблему» сохранения любви, не позволяя страсти (даже похоти, описанной с помощью метафоры охоты и травли зверя) погубить эрос (его символ — птица), сохраняя изначальный, «девственный» образ возлюбленной. Насыщенные любовью любовники засыпают, но эрос в его первоначальном природном виде сохраняется и во сне[48], как сохраняется он в словах стихотворения. Круговая композиция — конец стиха совпадает с его началом — замыкает его. Это не просто «повторение», которое в «Двух одинаковых сонетах» Аронзона усиливает (точнее, усугубляет) восторг от любимой первого сонета, а возвращение к началу — залог бесконечности любви.
Этого примера достаточно, чтобы объяснить и популярность Ширали в 1960—1970-е годы, когда, особенно после смерти Аронзона, Ширали стал едва ли не самым ярким любовным лириком в петербургской поэзии. В то время как большинство его сверстников, собратьев по поэзии находили вдохновение на путях духовного поиска и мистических созерцаний, что видно из самоназвания этого направления: «спиритуальная поэзия», Ширали нес классическое для поэзии бремя любовного лирика, хотя, конечно, этой темой его творчество не исчерпывается. Исследование всех перипетий и особенностей любовной лирики Ширали выходит за пределы этой статьи[49], посвященной главным образом петербургскому контексту его творчества в 1960—1970-е годы[50]. Единственное, что хотелось бы отметить в заключение, — Ширали вполне осознанно отмежевался от «спиритуального» направления своих сверстников[51], как видно из следующих строчек, содержащих, впрочем, отказ не только от спиритуализма:
От отчества
И от отечеств
От таинств
Неба
И ядра
Отказываюсь
То есть
Прячусь
В тебя
Из моего
Ребра.1979 [Ширали 2004: 53]
Характерно, что свое двойное отречение от «таинства неба» (то есть спиритуализма) и «таинства ядра» (материализма, господствовавшего в «ядерном» земном отечестве) Ширали обосновывает с помощью имплицитной ссылки на Библию с ее мифом о создании жены из ребра Адама и пророчеством последнего: «Потому человек оставит своего отца и свою мать и прилепится к своей жене; и будут одна плоть» (Быт. 2: 24; ср. Мф. 19: 5). Так что Ширали вполне разделяет (тому есть множество других примеров) культурный контекст своего поколения, «открывшего» Библию и иудео-христианскую традицию, хотя и «открывает» ее по-своему[52]. При этом «декларация» Ширали — не политический и не идеологический манифест, а стихи. Так что, хотя по первому смыслу «в тебя / из моего ребра» — это о женщине, но по смыслу совершающегося в стихотворении — этопоэтическое слово (о женщине и обращенное к женщине), в котором «сокрывается», воплощаясь, сознание лирического героя[53]. Причем слово рождается из этого же сознания. «Неспиритуальный» Ширали оказывается по-своему метафизичен. Эту двойную перспективу — то, о чем говорится в стихах и что в них происходит, — всегда следует иметь в виду, читая его поэзию. Ведь и сам поэт не просто «поёт», но и сознает, что он делает: «словесничаю / совершаю слово» (1974) [Ширали 2004: 130], и этим отличается от наивных певцов, в том числе от наивных любовных лириков, коим несть числа. Отказываясь от таинств неба и ядра, он никогда не отказывается от неотделимых для него друг от друга таинств любви и поэзии.
Всего сказанного, думаю, достаточно, чтобы понять, что в ландшафте петербургской поэзии 1960—1970-х годов В. Ширали занимал особое место и дальнейшее изучение его творчества (самого по себе и в отношении творчества современников) может пролить свет еще на многие важные моменты в путях и перепутьях нашей культуры, да и просто обогатить читателя.
Библиография / References
[Аполлинер 1967] — Аполлинер Г. Стихи / Пер. М. Кудинова. Статья и примеч. Н. Балашова. М., 1967 (Литературные памятники).
(Apollinaire G. Poémes. Moscow, 1967. — In Russ.)
[Аронзон 2006] — Аронзон Л. Собрание произведений: В 2 т. СПб., 2006.
(Aronzon L. Sobranie proizvedeniy: In 2 vols. Saint Petersburg, 2006.)
[Арьев 2011] — Арьев А. На расстоянье стиха (Поэзия Александра Кушнера) // Петербургская поэзия в лицах / Сост. Б. Иванов. М., 2011.
(Ar’ev A. Na rasstoyan’e stikha (Poeziya Aleksandra Kushnera) // Peterburgskaya poeziya v litsakh / Ed. by B. Ivanov. Moscow, 2011.)
[Беневич 2004] — Беневич Г. В. Ширали: Портрет поэта на фоне смерти // Нева. 2004. № 4. С. 199—206.
(Benevich G. V. Shirali: Portret poeta na fone smerti // Neva. 2004. № 4. P. 199—206.)
[Беневич 2015] — Беневич Г. «Мы еще будем молоды, друзья»: о поздней лирике В. Ширали // Нева. 2015. № 9. С. 225—234.
(Benevich G. «My eshche budem molody, druz’ya»: o pozdney lirike V. Shirali // Neva. 2015. № 9. P. 225—234.)
[Волков 2000] — Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 2000.
(Volkov S. Dialogi s Iosifom Brodskim. Moscow, 2000.)
[Иванов 2011] — Петербургская поэзия в лицах / Сост. Б. Иванов. М., 2011.
(Peterburgskaya poeziya v litsakh / Ed. by B. Ivanov. Moscow, 2011.)
[Кислов 2014] — Кислов В. Вступительная статья к: Понж Ф. Четыре текста // Иностранная литература. 2014. № 6 (http://magazines.russ.ru/inostran/2014/6/4po.html).
(Kislov V. Vstupitel’naya stat’ya k: Ponzh F. Chetyre teksta // Inostrannaya literatura. 2014. № 6 (http://magazines.russ.ru/inostran/2014/6/4po.html).)
[Кривулин 1975] — Кривулин В. Об Аронзоне (Выступление Виктора Кривулина на вечере памяти Леонида Аронзона 18 октября 1975 года) // Критическая масса. 2006. № 4 (http://magazines.russ.ru/km/2006/4/kr10-pr.html).
(Krivulin V. Ob Aronzone (Vystuplenie Viktora Krivulina na vechere pamyati Leonida Aronzona 18 oktyabrya 1975 goda) // Kriticheskaya massa. 2006. № 4 (http://magazines.russ.ru/km/2006/4/kr10-pr.html).)
[Кривулин 1979] — Каломиров А. [Кривулин В.] Двадцать лет новейшей русской поэзии (Предварительные заметки) // Северная почта. 1979. № 1-2 (http://rvb.ru/np/publication/03misc/kalomirov.htm).
(Kalomirov A. [Krivulin V.] Dvadtsat’ let noveyshey russkoy poezii (Predvaritel’nye zametki) // Severnaya pochta. 1979. № 1-2 (http://rvb.ru/np/publication/03misc/kalomirov.htm).)
[Кривулин 1994] — Кривулин В. Поэзия как разговор самого языка // Сайт «Русская поэзия 1960-х годов» (http://www.ruthenia.ru/60s/leningrad/krivulin/interview.htm).
(Krivulin V. Poeziya kak razgovor samogo yazyka // Sayt «Russkaya poeziya 1960-kh godov» (http://www.ruthenia.ru/60s/leningrad/krivulin/ interview.htm).)
[Кривулин 1997] — Кривулин В. Золотой век самиздата // http://www.rvb.ru/np/publication/00.htm.
(Krivulin V. Zolotoy vek samizdata // http://www.rvb.ru/np/publication/00.htm.)
[Кривулин 1998] — Кривулин В. Охота на мамонта. СПб., 1998.
(Krivulin V. Okhota na mamonta. Saint Petersburg, 1998.)
[Кривулин 1999] — Кривулин В. Дивертисмент на выходе из «Дома культуры» // Кривошеев В. Дом культуры. СПб., 1999. С. 107—109.
(Krivulin V. Divertisment na vykhode iz «Doma kul’tury» // Krivosheev V. Dom kul’tury. Saint Petersburg, 1999. P. 107—109.)
[Кривулин 2000] — Кривулин В. Петербургская спиритуальная лирика вчера и сегодня (К истории неофициальной поэзии Ленинграда 60—80-х годов) // История ленинградской неподцензурной литературы: 1950—1980-е гг.: Сб. ст. / Составители Б.И. Иванов, Б.А. Рогинский. СПб., 2000.
(Krivulin V. Peterburgskaya spiritual’naya lirika vchera i segodnya (K istorii neofitsial’noy poezii Leningrada 60—80-kh godov) // Istoriya leningradskoy nepodtsenzurnoy literatury: 1950—1980-e gg. / Ed. by B.I. Ivanov, B.A. Roginskiy. Saint Petersburg, 2000.)
[Кузьминский 1998] — Кузьминский К. Скрип пера поэта // Кузьминский К. Письма о русской поэзии и живописи (http://www.kkk-pisma.ru/krivulin.htm).
(Kuz’minskiy K. Skrip pera poeta // Kuz’minskiy K. Pis’ma o russkoy poezii i zhivopisi (http://www.kkk-pisma.ru/krivulin.htm).)
[Мандельштам 1990] — Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1990.
(Mandel’shtam O. Sochineniya: In 2 vols. Vol. 2. Moscow, 1990.)
[Степанов 1985] — Степанов А. Главы о поэтике Леонида Аронзона // Митин журнал. 1985. № 4 (http://alestep.narod.ru/critique/).
(Stepanov A. Glavy o poetike Leonida Aronzona // Mitin zhurnal. 1985. № 4 (http://alestep.narod.ru/critique/).)
[Шварц 2007] — Шварц Е. Русская поэзия как hortus clausus: случай Леонида Аронзона // Семинар по поэзии 1960—70-х гг. (http://www.newkamera.de/shwarz/o_shwarz_03.html).
(Shvarts E. Russkaya poeziya kak hortus clausus: sluchay Leonida Aronzona // Seminar po poezii 1960—70-kh gg. (http://www.newkamera.de/shwarz/o_shwarz_03.html).)
[Шейнкер 2001] — Шейнкер М. …Гривастая кривая… Виктора Кривулина // НЛО. 2001. № 52 (http://magazines.russ.ru/nlo/2001/52/sheik.html).
(Sheynker M. …Grivastaya krivaya… Viktora Krivulina // NLO. 2001. № 52 (http://magazines.russ.ru/nlo/2001/52/sheik.html).)
[Ширали 1979] — Ширали В. Сад. Л., 1979.
(Shirali V. Sad. Leningrad, 1979.)
[Ширали 1983] — Антология новейшей русской поэзии «У Голубой лагуны» / Сост. К. Кузьминский и Г. Ковалев. Ньютонвилл, Масс., 1983. Т. 4Б (http://www.kkk-bluelagoon.ru/tom4b/shirali1.htm).
(Antologiya noveyshey russkoy poezii “U Goluboy laguny” / Ed. by K. Kuz’minskiy i G. Kovalev. N’yutonvill, Mass., 1983. Vol. 4B (http://www.kkk-bluelagoon.ru/tom4b/shirali1.htm).)
[Ширали 1997] — Ширали В. Всякая жизнь: Сб. рассказов. СПб., 1997.
(Shirali V. Vsyakaya zhizn’: Sb. rasskazov. Saint Petersburg, 1997.)
[Ширали 2004] — Ширали В. Поэзии глухое торжество. СПб., 2004.
(Shirali V. Poezii glukhoe torzhestvo. Saint Petersburg, 2004.)
[Ширали 2006] — Ширали В. Женщины и другие путешествия. СПб., 2006 (http://magazines.russ.ru/neva/2006/4/shi4.html).
(Shirali V. Zhenshchiny i drugie puteshestviya. Saint Petersburg, 2006 (http://magazines.russ.ru/neva/2006/4/shi4.html).)
[Эткинд 2011] — Эткинд Е. Добровольный крест // Новая газета. 2011. № 92. 24 августа (http://www.novayagazeta.ru/apps/gulag/48193.html).
(Etkind E. Dobrovol’nyy krest // Novaya gazeta. 2011. № 92. 24 avgusta (http://www.novayagazeta.ru/apps/gulag/48193.html).)
[1] Интернетный адрес сайта: http://www.ruthenia.ru/60s/.
[2] Чтение, вероятно, имело место в 1967 году, а значит, В. Ширали было 21 или 22 года, а Бродский и Аронзон были на 5—6 лет старше.
[3] Б. Иванов ссылается на: [Ширали 1997: 94]. Как и Аронзон, Ширали посещал с 1966 года объединение молодых писателей при Союзе писателей (см. подробнее примеч. 8).
[4] 1967 годом этот манифест датирует Кривулин (вот, что он о нем написал в статье 1979 года: «В 1967 году в Ленинграде возникает еще одна группа — “Школа конкретной поэзии”, участники которой исходили в основном из прерванной традиции символизма. Представители “конкретной школы” — Т. Буковская, В. Кривошеев, В. Кривулин и В. Ширали — пытались соединить акмеистическое внимание к предмету, заостренно “вещное” видение мира с чисто футуристической констатацией абсурдности самого принципа творчества. “Конкретная поэзия” стремилась не рассказывать, не “выражать”, а демонстрировать» [Кривулин 1979].
[5] Ширали датирует этот манифест 1968 годом и описывает это событие под несколько другим углом: «С Кривулиным, помню, написали даже в 68 году совместный манифест “Конкретная поэзия”. Я сейчас уже не припоминаю, что под этим имелось в виду. Помню, что в двух экземплярах. На первом подпись прежде ставил я, а потом Кривулин, а на втором Кривулин, а потом я. Тогда уже мы несколько иронизировали над этим и каламбурили: “Вширь и вкривь”, называя это течение. Завидовали мы друг другу? Конечно. В том же 68-м, прослушав какие-то стихи Кривулина — очень они мне понравились, — я сразу ничего не сказал, сел в троллейбус, а через несколько остановок выскочил, позвонил ему и прокричал в трубку: “Прекрасные стихи ты выдал!” Больше, правда, не завидовал» [Ширали 2006: 78]. О расхождении между Кривулиным и Ширали в датировке издания манифеста «школы» см. примеч. 13.
[6] «Разрушились дутые репутации поэтов, известных прежде только по устным выступлениям (пример — известность Михаила Юппа, в какой-то мере — и Виктора Ширали, первый “официальный” сборник которого вышел в 1979 году)» [Кривулин 1979]. На слова Кривулина в свою очередь едко отреагировал К. Кузьминский, заметивший, что Кривулин в той же статье упоминает Ширали среди ведущих поэтов своего поколения [Кузьминский 1998].
[7] «Был, например, такой поэт, как Виктор Ширали из плеяды “гениев”. Действительно очень талантливый. Потом он опустился, спился» [Кривулин 1994]. По моему мнению, коли уж — с подачи Кривулина — приходится затронуть эту щекотливую тему, болезнь Ширали действительно наложила печать на его творчество последних двадцати лет. Однако среди многочисленных стихов, написанных Ширали в эти годы, попадаются настоящие жемчужины. Некоторым поздним стихам Ширали я посвятил отдельную статью [Беневич 2015], в которой показываю, что из этих жемчужин можно набрать целое ожерелье. Как говорит народное присловье: «талант не пропьешь». См. также мою вступительную статью [Беневич 2004], где дается краткий обзор творческого пути поэта до 2004 года.
[8] Не следует путать это объедение со знаменитым ЛИТО при Горном институте, которое тоже вел Глеб Семенов. В «центральное объединение молодых писателей» при Союзе писателей (так оно называлось), где секцию поэзии курировал Г. Семенов, по воспоминаниям Ширали, был «тщательный отбор», в результате которого туда попали в 1966 году, помимо самого Ширали, такие в будущем известные поэты, как Л. Аронзон, Е. Игнатова, В. Кривулин, Е. Шварц и О. Охапкин [Ширали 2006: 206]. Ширали приводит факт участия в этом объединении как доказательство того, что между «официальной» культурой и столпами будущего «андеграунда» в те годы никакого противостояния еще не было.
[9] В этой связи можно вспомнить отзыв И. Бродского о русских переводах Байрона в беседе с С. Волковым. Не называя имени переводчика, Бродский весьма критически высказался о качестве перевода [Волков 2000: 138]. Вряд ли такую вольность позволяли себе поэты круга Т.Г. Гнедич, которая и перевела Байрона, причем немалую часть по памяти в тюрьме (см. рассказ об этом: [Эткинд 2011]).
[10] Гинзбург и Гнедич были, конечно, заметно моложе Ахматовой, но по отношению к окружавшим их молодым поэтам они и по возрасту, и по жизненному опыту были истинными старицами.
[11] В 1983 году угроза посадки за «тунеядство» со стороны милиции довела Ширали до попытки самоубийства. К счастью, выпрыгнув из окна с четвертого этажа своей «хрущобы», он разбился не насмерть, но очень сильно покалечился [Ширали 2006: 86].
[12] «Проходными» в советский период оказались у Ширали главным образом некоторые стихи 1967—1968 годов, да и то они смогли увидеть свет через десять лет после своего написания — совсем в другую эпоху и в другом контексте. Подробнее я останавливаюсь на содержательной стороне отличия поэзии Ширали от поэзии советских поэтов, даже «прогрессивных», таких, как А. Вознесенский, в статье: [Беневич 2004].
[13] Последний раз Кривулин упомянул об этом в 1997 году в статье «Золотой век самиздата», сказав, что Ширали «примыкал» к этой школе [Кривулин 1997], таким образом «понизив» уровень его участия по сравнению с тем, как он описывал его прежде. Вероятно, здесь сказалось изменение отношения Кривулина к Ширали и «веса» в литературном процессе самого Ширали. Впрочем, возможно, Ширали действительно несколько позднее присоединился к этой группе, что может объяснять, почему он сам датирует написание манифеста «школы» 1968 годом, а Кривулин — 1967-м (см. примеч. 4 и 5), хотя, может быть, Ширали просто изменяет память.
[14] Здесь и далее цитаты стихов В. Ширали приводятся по наиболее полному собранию его стихов, написанных до 2004 года: [Ширали 2004].
[15] Кривулин ссылается на влияние идей французского «поэта-конкретиста» Франсиса Понжа, о которых он узнал по статье в «Иностранной литературе» за 1967 год [Кривулин 1999: 107]. В свою очередь, эстетика Понжа, о чем Кривулин не пишет, была близка французским экзистенциалистам (например, Ж.-П. Сартру) и последователям феноменологии Э. Гуссерля, узнавшим в ней нечто «свое», в частности так называемое учение о «возвращении к вещам» [Кислов 2014]. Так идеи экзистенциализма и феноменологии в этом их аспекте косвенно «отозвались» в молодой петербургской поэзии середины шестидесятых. Сами поэты, особенно В. Ширали, вряд ли сознавали теоретическую основу этого влияния, но дух эпохи впитывался «поверх барьеров» и угадывался по малейшим намекам. При этом поэзия раннего Кривулина, как и поэзия Ширали, на поэзию Понжа, разумеется, вовсе не похожа. Направление «конкретной поэзии», основанное Кривулиным и Ширали, не следует путать с тем, которое связано с «лианозовской школой» во главе с Е. Кропивницким, позднее тоже названным «конкретной поэзией» (см. статью «Конкретная поэзия» в интернетном литературном словаре: http://www.litdic.ru/konkretnaya-poeziya/)
[16] Эта характеристика «школы» несколько отличается от данной им же в 1979 году (см. примеч. 4), но кажется мне более осмысленной.
[17] Относительно обстоятельств написания стихотворения «Вопрос к Тютчеву» см.: [Кривулин 1998: 158]; несколько иная версия в: [Шейнкер 2001].
[18] Б. Иванов высказывает мнение, что переломное стихотворение «Вопрос к Тютчеву» было написано в ноябре 1970 года, после смерти Аронзона, и в нем «запечатлелись отголоски похоронных страстей тех дней» [Иванов 2011: 304]. Так это или нет, точно сказать нельзя. Рассказ о написании стихотворения у самого поэта в «Охоте на мамонта» (см. предыдущее примечание) этого не подтверждает. О его вероятном политическом контексте см. ниже (текст примеч. 42).
[19] В статье 1979 года Кривулин датирует «распад школы» 1970 годом [Кривулин 1979]. Любопытно, что именно словами о распаде этой «школы» Кривулин завершает свою обзорную статью о направлениях в новейшей русской поэзии. Здесь же можно отметить, что для Кривулина в это время Ширали являлся антиподом, не зря он обосновывает свою позицию относительно перехода поэзии в «текстовую» эру из «звуковой» или «голосовой» и говорит в этой связи о Ширали как о представителе прежней эпохи (ср. примеч. 6 и текст). В другой статье Кривулин развивает эту тему и утверждает, что Ширали «вообще свои стихи никогда не записывал» [Кривулин 1994]. Конечно, это полемическое преувеличение, ибо как бы тогда издавались книги Ширали, у которого, кстати, своя оригинальная, соответствующая голосу строфика? Что касается самого противопоставления «звуковой» и «текстовой» поэзии, то здесь все обстоит не так просто, вспомним хотя бы слова из «Четвертой прозы» О. Мандельштама: «Я один в России работаю с голосу, а вокруг густопсовая сволочь пишет. Какой я к черту писатель!» [Мандельштам 1990: 92]. Но тема противопоставления голоса и письма, звука и текста слишком обширна, чтоб останавливаться здесь на ней подробно, да и Ж. Деррида не даст сказать о ней в двух словах.
[20] См. примеч. 13.
[21] Можно привести и еще одно стихотворение того же года, где тоже упоминаются новостройки и ярко проявляются те же идейные установки на восприятие мира здесь и сейчас и наполнение этого восприятия смыслом под формой любви: «Неделями дожди / По щиколотку грязи / В районе новостроек / И когда / Домой я возвращаюсь / Чтобы не увязнуть / За оголенные хватаюсь провода / И вот мой новый дом многоэтажный / Кирпичная стена с просветами стекла / Ладонью прикоснусь — / Кирпич чуть тепл и влажен / Как после долгих слез твоя щека / Когда ты говоришь: / А я уже не плачу, — / И улыбаешься, опустошенна и светла. / А я ладонь запачкал краскою / Что с глаз твоих стекла» (1970) [Ширали 2004: 162].
[22] Ср. его более позднее утверждение (впрочем, уже с печатью трагедии): «Поэзия — / Это попытка быть точным / Это пытка точностью» (1981) [Ширали 2004: 227].
[23] См. рассказ о знакомстве Ширали и Иоселиани в 1968 году в [Ширали 2006: 80—81].
[24] Между ними завязались дружеские отношения, которые со стороны Ширали вылились, в частности, в замечательное стихотворение, посвященное Иоселиани: «Полеты птиц / Для развлеченья глаз / Я совершал кружась под небесами / Веселыми пернатыми глазами / Настолько высоко / Что видел Вас / В далекой Вашей винной стороне / Где видно Вы забыли обо мне / Когда не пишете / Ах, это так легко / Лишь пару строк / В таком изящном роде: / “Глаза твои летают высоко / Что по приметам к солнечной погоде”» (1968) [Ширали 2004: 208].
[25] См. примеч. 15.
[26] Его легко найти в Интернете, в том числе и в публикуемых там журналах последнего времени.
[27] В конце концов, они оба посещали в это время ЛИТО при Союзе писателей, в котором подобное эпигонство, если бы оно имело место, немедленно бы обнаружили и эпигона бы вывели на чистую воду.
[28] Это подтверждается и устным сообщением Ширали, который поведал мне, что Аронзон из всех современников единственный оказал на него влияние. Ему же он, как признался Ширали, обязан и «открытием» для себя Хлебникова.
[29] Б. Иванов указывает именно на него и еще на «Псковскую композицию» как на стихи, принесшие славу Ширали, они же, по его мнению, наиболее зависят от Аронзона [Иванов 2011: 206]. Что касается «Псковской композиции», то тут я совершенно не могу согласиться, так как Аронзон был «аполитичен», а про Ширали этого не скажешь (см. хотя бы примеч. 39 и текст).
[30] Стихотворение не раз перепечатывалось, в том числе недавно, и легко находится в Интернете.
[31] В свою очередь, эта поэма Аронзона имеет корни в поэтике чуть более ранних больших стихов И. Бродского (например, «Зофья» (1962)), но сравнение Аронзона с Бродским не входит в мою задачу.
[32] У Ширали «Сад», надо сказать, написан не только этим размером, это текст, достаточно прихотливо организованный. «Прогулка» Аронзона, хотя в ней размер тоже иногда меняется, в целом, более «монотонна».
[33] См. гл. 7. «Мифологические и религиозные черты творчества Аронзона» (http://alestep.narod.ru/critique/aronson4.htm). Даже в знаменитом «Утре» (1966) Аронзона вместе с восторженным анамнесисом рая встречается строка, сигнализирующая о трагедии: «Детской кровью испачканы стебли песчаных осок», правда, дальше она «дезавуируется»: «…то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак» [Аронзон 2006: I, 108] — из рая после грехопадения (первая часть стиха) он восходит в рай молитвенный, ангельский, рай богообщения.
[34] В духе «школы конкретной поэзии» он дает в самом стихе даже название местности: «В деревне Милютино / Что Плюсского района / Я жил» [Ширали 2004: 17].
[35] Уподобление это наполнено своим динамизмом и своими внутренними перипетиями: «…И стоило мне руки развести, / Как я почувствовал, что надо зацвести. / Цветы разверзлись у меня в руках, / Белей, чем лица, когда выбелит их страх. / И был так короток цветенья миг, / Что был их аромат пронзительней, чем крик. / Я отцветал? / Но ощущал, как дале / Плоды завязывались у меня в ладонях» [Ширали 2004: 16].
[36] Особенно это чувствуется в знаменитом «Утре» (1966).
[37] См. об это у Иванова со ссылкой на размышления Кривулина [Иванов 2011: 218—219].
[38] Как признался Кривулин в докладе 1975 года: «Отношения с Леней Аронзоном у меня складывались очень сложно, и по-настоящему я понял, что это за поэт, в общем-то, только год назад, когда взял у Риты пачку стихов» («Этот поэт непременно войдет в историю…» [Кривулин 1975]. То есть Кривулин оценил Аронзона по-настоящему лишь в 1974 году, почти на десять лет позднее, чем Ширали.
[39] Косвенный отклик можно усмотреть в «Псковской композиции», где в самом конце читаем: «…зачем кричишь и плачешь? / История не станет жить иначе. / Но плакал я, / Я не хотел понять — / Зачем я в ней, / Коль не могу менять» (1968) [Ширали 2004: 177].
[40] См. предыдущее примечание.
[41] Впоследствии именно это стихотворение дало название первому неподцензурному двухтомнику стихов: «Сопротивление» (1992). Большинство стихов Ширали, написанных после 1970 года, советскую цензуру уже пройти не могли, а в сборнике «Любитель» (1989) (получившем название по названию поэмы 1969 года) были опубликованы опять главным образом более ранние стихи, но представленные полнее, чем в сборнике «Сад». Итак, в период с 1968 по 1970 год В. Ширали написал стихи («Сад», поэму «Любитель» и «Сопротивление»), которые дали названия его сборникам, издававшимся затем с 1979 по 1992 год. То есть эти три года надолго определили лицо его поэзии, как она (при постепенном ослаблении цензуры) являлась читателю.
[42] Интересен и поздний рассказ поэта о пережитом при написании этих строчек: «Вдруг не стало времени. Умерло время, в котором я, казалось, был обречен жить до смерти, утешаясь стоической истиной, что “времена не выбирают, в них живут и умирают”» [Кривулин 1998: 158]. Речь о свободе в отношении своего времени и советской действительности.
[43] Б. Иванов подкрепляет свои слова ссылкой на строчки Кривулина: «Зло — обладать. Наслажденье все глубже молчит. / Репетиция смертных конвульсий — / те несколько (счастье и стыд!), / те немногие вскрики секунд, / та блаженная пауза в пульсе… / И тогда отвращенье друг к другу — единственный суд» (1975).
[44] Дальше идет «обоснование»: «Эротика, русалочья на треть / на две оставшихся — во снеге и крови, / как рыболовная опутывает сеть / оранжерею воли речевой» (1979). Благодарю О. Кушлину за уточнение текста этого, запомнившегося мне, но, кажется, нигде не опубликованного, стихотворения — «Таврический сад зимой».
[45] Как признался поэт, датировка стихотворения приблизительная, но в любом случае это самое начало 1970-х годов.
[46] «Пустой сонет» Аронзона начинается словами: «Кто вас любил восторженней, чем я?», а в «Двух одинаковых сонетах» аж семь восклицательных знаков в каждом сонете, итого четырнадцать!
[47] Ср.: «Не приближаясь ни на йоту, ни на шаг, / отдайся мне во всех садах и падежах» [Аронзон 2006: I, 180].
[48] Ср. по противоположности в стихотворении Кривулина в примеч. 43.
[49] Отчасти они затронуты в статье [Беневич 2004].
[50] Был еще и контекст московский, в частности общение с А. Вознесенским, с которым они познакомились в начале семидесятых (ему посвящено стихотворение «Декабри» (1974) [Ширали 2004: 83—84], но «московский контекст» поэзии Ширали требует отдельного разговора.
[51] Можно заметить, что В. Кривулин, в свою очередь, «предал забвению» В. Ширали, когда, перечисляя поэтов, бывших для него актуальными после 1970 года (фактически составляя свой список настоящих поэтов-современников), упомянул в «Охоте на мамонта» (думаю, из дружеских чувств) Т. Буковскую и В. Кривошеева (бывших соратников по «конкретной поэзии»), но не упомянул В. Ширали [Кривулин 1998: 9].
[52] Особенно в этом отношении интересны его поздние стихи, см.: [Беневич 2015].
[53] Коррелятом этого, мне кажется, является то, что в стихотворении отсутствует, хотя и подразумевается, местоимение «я».