(Валерия Подороги – Елене Петровской)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2016
Валерий Подорога (Институт философии РАН; профессор сектора аналитической антропологии; РГГУ; профессор кафедры социальной философии; доктор философских наук), pros@podoroga.com
Valery Podoroga (Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences; Department of Analytic Anthropology, full professor; RSUH; Department of Social Philosophy, full professor; D. habil.), pros@podoroga.com
Дорогая Лена, мои благодарности за отклик и интересные вопросы.
1. Почему литература образца названа тобой «архаической», разве есть что-то в литературе современной отличное от того, что называлось ранее литературой? Да и что такое современная литература? Как нам относиться к литературе состоявшейся или классической, литературе общепринятого мирового образца, или той, которая исчезла, растворилась во времени (для нее нет и Архива)? Эту мировую литературу нельзя назвать ниархаической, ни мифической, ни тем более «устаревшей», — она активно действующая литература. Она — хранительница уникального человеческого опыта. Хотя ее нарративные планы, ее образы, типы чувственности и телесного опыта, ее герои, письмо, сила воображения — все это подвергается в каждом времени читательской и экспертной переоценке. И что удивительно, возобновляется в качестве доступного новым читателям опыта прошлого. Пелевин или Пригов современнее, чем Лев Толстой и Виктор Гюго, — кто будет спорить, но назвать первых новаторами, а вторых архаистами — это было бы слишком. Первые и не воспринимают саму литературу «серьезно», и тем более не ожидают от нее и от себя гражданских подвигов по переустройству мира. Скорее они воспроизводят наше время: текучая мимикрия образов событийности — вот что проходит сквозь них, делает их скорее летописцами в самом изначальном смысле, нежели модерными конструкторами, как Дж. Джойс или С. Беккет.
2. На одной дискуссии вокруг темы «Философия и литература» (в журнале «Вопросы философии») я попытался выразить свою позицию с возможной точностью; позаимствую оттуда несколько положений. Вот одно из них: определение литературы находится во времени и изменяется вместе с его изменениями. Однако развития или прогресса в литературной традиции нет. Мое определение литературы (в данный временной промежуток):мировая литература — это и есть та единственная литература, которая состоялась в качестве ЛИТЕРАТУРЫ. Подобной позиции придерживались М.М. Бахтин, Д. Лукач, Р. Ингарден, Р. Жирар, Э. Ауэрбах, Н. Гартман, М. Хайдеггер, Ю.М. Лотман и многие другие[1]. То, что мы называем мировой литературой, — это устойчивый набор Имен «великих», которые прошли многие временны´е фильтры и остались навсегда в архивах культуры в качестве образцов. Их существование в культурной памяти не зависит от того, читают их или нет. Например, такой список (его, кстати, каждый может дополнить или улучшить): Данте, Шекспир, Гёте, Толстой, Достоевский, Кафка, Джойс, Беккет, Чехов, Пруст, Музиль, Гёльдерлин, Шиллер, Хаксли, Андрей Белый, Клейст, Бальзак, Мольер, Расин, Флобер, Э. По… есть еще второй ряд, наконец, третий ряд писателей, которые так или иначе претендуют на то, чтобы получить мировое Имя. Это литература вне времени, в ней собран опыт настолько уникальный и неповторимый, что изучение его уже само по себе есть утверждение / расширение / сужение / отмена границ литературы. Всего-то 30, 40, 50 имен — вот что такое мировая литература. Если следовать таким критериям, то, конечно, современному беллетристу-графоману и симулятору мало умереть, ему еще надо умереть так, чтобы потом встать в очередь за собственным «мировым» именем.
3. Нечто подобное в философии проделал некогда К. Ясперс, когда в «Истории философии» выстроил классификацию великих Имен, превратив философский опыт в разновидность Музея. Другими словами, многие из тех, кто полагали, что литература происходит (или «случается») не везде, что это достаточно редкое Событие, относятся и к перечисленному ряду мыслителей. Почти каждое великое Имя говорит нам о том, что оно неповторимо в подлинности Произведения. После Шекспира… нет Шекспира, после Достоевского… нет Достоевского и т.д. Имя и есть Образец.
4. Современная литература становится частью массмедийного процесса. В чем нуждается всякое общество, пытающееся сохранить свою языковую, этнонациональную и политическую идентичность? Естественно, в интегральном (литературном) мифе. В таком случае литература есть все то, что может служить обществу в качестве репрезентации, передачи и сохранения опыта повседневной жизни. Одним словом, непрерываемый процесс социального высказывательного Мимесиса; все, что говорит о себе, и говорит так, что всякая остановка потока будет казаться «жуткой» катастрофой. Здесь литература уже становится чем-то иным, чем она была раньше: например, она больше не зависит от языка, на котором написаны роман или политическая речь, донос или журналистское расследование. Важно лишь одно — стать Событием, т.е. отразиться хоть на мгновение в зеркале общественного массмедийного пространства. Другими словами, литература становится сегодня частью, причем явно распыляемой, «дробной», общей логики нарастающего влияния массмедиа. Она рассеиваемый опыт, не собираемый. Конечно, это не мешает нам быть архаистами-консерваторами и оставаться на позициях медленного чтения…
5. Итак, современная литература действует внутри массмедийных отношений, и другого существования у нее просто нет. Ныне новейшая литература — это не одно или несколько выдающихся произведений, это поток; трудно остановить этот процесс массового потребления образов, в которое вовлечен не одинокий, а массовый читатель. В большой литературе нет нужды, поскольку сама литература перестала играть прежнюю роль универсального Мимесиса. Да и нет того времени, которым располагали великие Имена.
6. Что касается концепта: трудно использовать определения концепта, которые мы находим у Делёза и Гваттари, может быть, как пример, но не по существу проблемы. Более близки понятия концепта, которые формулируют психологи (У. Джеймс), современные лингвисты (Ю.С. Степанов).
Однако я выделил четыре мыслительных формы (не тропы или приемы выразительной косвенной речи) и полагаю, что они применяются с оглядкой друг на друга. Современное искусство концептуально, работает с разными возможностями «схватывания», так сказать, конципирования реальности. И здесь нужно отличать концепт как некоторое расширение понятия от концепта как сути, даже как истины современного искусства. Концепт — это антимиметическая конструкция ви´дения, и он скорее аналитичен, нежели синтетичен. Но это еще и высказывание о мире, которое в нем ничего не изменяет, оставаясь и лишним, и в то же время возможным. Эти формы мысли принадлежат мыслящему, т.е. являются инструментами исключающего наблюдения, их я прилагаю к объекту, чтобы отойти на необходимую дистанцию и «увидеть».
7. Если ранее мы могли обсуждать так называемые философии искусства, то сегодня искусство прошло путь, который сделал его свободным от всякого комментария и интерпретации. Достигло такой силы кайроса, которая оказывает чисто перформативное влияние на избранную аудиторию. Другими словами, искусство существует во времени своего воздействия, и именно это является рубежом конца философии и начала высвобождения искусства от оценочных или целеполагающих и моральных суждений. Дж. Кошут в достаточно ранних попытках осмыслить концептуальное искусство в 1969 году оказался прав: искусством теперь является все то, что называет себя искусством. Все объекты современного концепта обозначают только самих себя, они чистые тавтологии.
Например, когда мы говорим, что философия — это философия, мы ничего не говорим, мы говорим лишь о том, что никакого определения философии больше не существует, поскольку она пользуется неточным языком, не позволяющим объективным образом представить свое отношение к истине. Л. Витгенштейн учил о конце философии, попавшей в ею же расставленную ловушку языка. А вот актуальное искусство отвечает на вопрос, что такое искусство, предъявлением объекта в том о-граниченном месте, которое мы называем искусством, — это чистый внеязыковой жест (перформации). То, что я называю искусством, будет искусством, то, что я называю литературой, будет литературой.
8. Соглашусь, что мое обращение к Наблюдателю может смущать, учитывая, что проблема наблюдения кажется настолько устарелой, столько раз многократно обсужденной как в современной физической науке, так и в социальных (прежде всего, в структурной антропологии). Но моя задача ограничена, как может быть ограничена определенная точка зрения, т.е. своим углом и горизонтом. Этот угол и есть аналитическая антропология; именно с него я пытаюсь рассмотреть мировую литературу, найти средства для «извлечения» из нее экзистенциального и «чувственного» опыта. Я не претендую (как Делёз и Гваттари) на создание универсальной метафизики и, конечно, не пытаюсь противопоставить себя Декарту и Стендалю, Гуссерлю и Сартру, их замечательной эгологии. Но великий французский Субъект никому еще не удалось «отменить», в том числе и нашим замечательным изобретателям шизоанализа: то, что их Шизо оказался на месте старого Субъекта, — это еще не значит, что игра сделана и с Субъектом покончено…
Но главное, это наши мысли и идеи, лучшие образы — то, что, несомненно, находится вне времени, что никогда не стареет и не становится «архаикой».
[1] Бахтин — такой же большой почитатель классики, как Лукач. Лотман так же, как любой истый филолог, отрицал современность. Достаточно полистать одну из его последних книг [Лотман 1992], чтобы удивиться: некое событие, напоминающее актуальное, анализируется им в столь архаичных литературных терминах. Так что — вывод: мировая литература — редкое растение… и произрастает оно не везде. Стареют и уходят методы, но не сам литературный миф.