Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2015
RETHINKING THE NEW MEDIEVALISM / Eds. R. Howard Bloch, A. Calhoun, J. Cerquiglini-Toulet, J. Küpper, J. Patterson. — Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2014. — VIII, 280 p.
В названии сборника «Переосмысливая “новый медиевализм”» два слова нуждаются в пояснении — что такое медиевализм и чем «новый медиевализм» отличается от «старого»? В российских исследованиях термин «медиевализм» используется крайне редко, и даже в небольших дискуссиях о «новом медиевализме» на рубеже 1990—2000-х гг.[1] в основном обходились без этих американских терминов, заменяя их иными, более привычными. Таким образом, речь идет не просто о малоизвестных вещах, но о проблематике, которая оказалась трудно воспринимаемой российскими филологами и историками.
Так что же такое медиевализм? В самом широком смысле — образы Средневековья, научные и популярные, существующие в современности, а также институции, занимающиеся их производством или их использующие, включая литературу, кинематограф, компьютерные игры и даже, как показал ряд исследований, спорт, здравоохранение (образы болезней как «чумы ХХ в.»), рестораны быстрого питания и т.д.[2] Под воздействием все более часто используемого понятия «медиевализм» несколько иначе стало звучать существовавшее ранее слово «медиевалист», которое в английском языке означало то же, что «медиевист» в русском; теперь под ним понимается скорее тот, кто «занимается медиевализмом», то есть создает образы Средневековья, хотя по-прежнему имеются в виду главным образом медиевисты. В последние тридцать лет появилась довольно обширная литература, посвященная исследованию медиевализма (medievalism studies). При этом такие исследования отличаются от традиционного изучения образов Средневековья в искусстве и литературе[3] использованием подходов cultural studies в широком значении. В какой-то мере понятие «медиевализм» схоже с более известным понятием «ориентализм», которое также под-разумевает самые разные циркулирующие в культуре образы экзотического Восто-ка. В исследованиях медиевализма можно также увидеть сходство с проблематикой, которая в последние годы стала известна у нас под названием «публичной истории»[4]: снова речь идет о том, что историческое знание в современной культуре зависит не только от историков, есть гораздо больше сторон, участвующих в его производстве и влияющих на то, как воспринимается широкой публикой профессиональное знание. Насколько я могу судить, хронология возникновения исследований медиевализма примерно совпадает с началом серьезного изучения «публичной истории», это 1970-е, но особенно 1980-е гг. Тут имели значение и постмодернистская критика привилегированного положения строгого профессионального знания, и демократизация исторической профессии в рамках «новой культурной истории».
Медиевализм тем самым оказывается более широким понятием, чем медиевистика (medieval studies). Он может противопоставляться медиевистике как непрофессиональное знание профессиональному, но может, наоборот, охватывать собой и сферу академических исследований, и с этим как раз было связано су-щест-венное переосмысление в 1980-е гг. сути работы филологов и историков, занимающихся Средневековьем. Применение термина «медиевализм» представителями профессионального сообщества по отношению к самим себе означало пересмотр границ академического знания. Примером тут во многом была критика ориентализма, имевшая широкий публичный резонанс после появления в конце 1970-х известной книги Э. Саида[5], где он не просто перечислял расхожие стереотипы в отношении Востока, но и показывал, как вполне нормальные процедуры академического знания прямо способствуют производству и сохранению таких стереотипов; как изучение Востока каждый раз оказывается связано с его колонизацией, с осуществлением доминирования. Саид при этом активно пользовался теми подходами к критике новоевропейского знания, которые предложены в работах Хайдеггера, Фуко, Барта — авторов, к концу ХХ в. ставших весьма авторитетными для гуманитарных исследований в целом. Таким образом, осмысление медиевистики как медиевализма было способом адекватно ответить на актуальные для того времени теоретические вопросы. К тому же ряд сопоставлений напрашивался сам собой: как и Восток, Средневековье часто служило производству образов экзотического «другого» по отношению к европейской культуре; можно было говорить о том, что так же, как Восток подвергался колонизации в пространственном отношении, Средневековье было интеллектуально колонизировано во времени[6]. Так же как Саид отказывается противопоставлять научное и ненаучное знание, рассматривая научные и ненаучные тексты вперемешку, что раздражало многих его читателей, так и исследователи медиевализма указывали на то, что непрофессиональное и профессиональное знание (особенно речь шла об отцах-основателях профессиональной филологии и историографии середины XIX — начала ХХ в.) воспроизводит в итоге одни и те же национальные, расовые, гендерные и т.п. стереотипы и работы филологов и историков в итоге оказываются не менее фантастическими, чем сочинения писателей или полотна художников того времени, хотя они и содержат ссылки на источники. И дело не в недостатке научной строгости — целый ряд исследований был посвящен как раз тому, как именно идеалы строгости вели к сознательному искажению изучаемого материа-ла[7]. В том, что до сих пор используется в качестве критических изданий средневековых текстов, увидели романтические фантазии или специфические продукты издательской индустрии XIX в.[8]; и те и другие, однако, лежат в основе сложившегося в течение ХХ в. академического знания о Средневековье. Здесь нет возможности говорить об этой критике более подробно, но важно то, что разговоры о медиевализме вполне в духе Фуко или Барта сместили центр исследовательских вопросов со стремления к объективности на проблематику политики знания — тех отношений, которые поддерживает знание со своими объектами, социальных эффектов, которые может иметь знание о Средневековье в современности.
Тут уже можно заметить, чем самосознание «нового медиевализма» конца ХХ в., включавшего в себя медиевистику, может отличаться от самовосприятия «старого». Подробнее об этом пишут филолог Габриэль Спигел и историк Пол Фридман в статье «Медиевализм старый и новый», опубликованной в 1998 г. в качестве своего рода программного текста в «The American Historical Review»[9]. Эта статья была опубликована и по-русски в альманахе «Казус»[10], однако уже в названии перевода странное слово «медиевализм» оказалось заменено на привычную «медиевистику», отчего, конечно, смысл текста несколько изменился. В то же время такое смещение было в какой-то мере обоснованным, поскольку в статье речь идет преимущественно об историографии: под «старым медиевализмом» понимаются работы Ч.Г. Хаскинса и Дж. Страйера с характерной для них модернизацией Средневековья и верой в позитивистские подходы; под «новым медиевализмом» — исследования коллег вроде К.У. Байнум или П. Строма, использовавших подходы Фуко, Батлер, Деррида или Гирца. В центре внимания оказалось то, как новые теоретические подходы влияют на исследовательскую практику медиевистов.
Таким образом, можно говорить о «новом медиевализме» в узком и широком значении: в одном случае речь идет о происходивших в 1980—1990-е гг. под влиянием «постмодернизма» переменах в историографии, в другом — о более широких изменениях в циркулировании образов Средневековья в культуре постмодерна (или определявшейся в качестве таковой). Все эти контексты важны, чтобы понять, о чем идет речь в сборнике 2014 г., который, однако, отсылает к другому, еще более узкому значению понятия «новый медиевализм». В 1991 г. в издательстве Университета Джонса Хопкинса вышел сборник, так и озаглавленный — «Новый медиевализм»[11]. Из его авторов российскому читателю хорошо известны, пожалуй, только Г.У. Гумбрехт, хотя его «новомедиевалистские» работы не переведены[12], и Майкл Риффатер, обсуждением работ которого открывался отдел теории в самом первом номере «НЛО»[13]. Редакторами сборника были Стивен Николс, Марина Браунли и Кевин Браунли, среди авторов были также Р. Ховард Блок, Дэвид Халт, Юджин Вэнс и др. Во Введении, озаглавленном «Новый медие-вализм: традиция и прерывность в средневековой культуре», Николс писал о необходимости отказаться от взгляда на Средние века с позиции Нового времени, то есть культуры модерна, и по-новому легитимировать исследования Средневековья с позиций литературной антропологии. Таким образом, в этом сборнике довольно небольшая группа филологов (без участия историков и искусствоведов) пыталась поставить под вопрос определенные способы чтения средневековых текстов. Один из разделов сборника был озаглавлен «Новая филология», и точно так же назывался специальный номер главного американского медиевистского журнала «Спекулюм», выпущенный в 1990 г. под редакцией того же Николса, но при участии несколько иного круга авторов: кроме Р. Ховарда Блока это были упомянутая выше Г. Спигел, а также З. Венцель, Л. Паттерсон и С. Флейшман[14]. Спецномер стал результатом своеобразного эксперимента, предпринятого тогда редакцией с целью преодолеть консервативную замкнутость сообщества медиевистов и избавиться от образа медиевистики как наиболее теоретически отсталой области исследований. Было решено выпускать специальные номера с приглашенными редакторами, отказавшись применительно к этим номерам от обычной практики рецензирования. В итоге помимо номера, посвященного «новой филологии», появился еще номер по гендерным исследованиям, после чего эта практика была прекращена, так как публикуемые статьи вызвали большую волну критики со стороны других медиевистов. Наряду с критическими рассуждениями об историзме у Спигел и Паттерсон в выпуске по «новой филологии» особенно спорным оказался текст Николса «Филология в рукописной культуре»[15]: автор выступал против практики реконструкции «наилучшего» текста на основании нескольких рукописей, настаивал на вариативности того, что именуется средневековой литературой, невозможности изучать ее в отрыве от конкретных рукописей, материального воплощения текстов. Вариативность делала текст нестабильным, в том числе это касалось и написания слов на народных языках, что допускало различные прочтения, игру слов, слова могли по-разному располагаться на страницах, по-особому соотноситься с иллюстрациями, дополняться маргинальными пометками и т.д. Все это делало переписчиков и читате-лей соавторами произведения, не позволяя проводить различия между копиями и оригиналами. То есть Николс, с одной стороны, требовал от историков лите-ратуры гиперпрофессионализма — знания множества рукописей, а не только крити-ческих изданий, для чего нужно было вернуться в архивы и заново ввести в оборот тексты, ранее считавшиеся «плохими», «испорченными». С другой стороны, эти требования подрывали ряд ключевых профессиональных требований: во-первых, это предполагало преодоление дисциплинарных границ, сотрудничество, например, филологов и искусствоведов, что на практике оказывалось не таким простым делом; еще хуже было то, что критика Николса, вполне в пост-модернистском духе, указывала на невозможность каких-либо однозначных и окончательных прочтений текста как в Средние века, так и сегодня. Можно сказать, что в этом было дополнительное значение термина «новый медиевализм» — он означал иное присутствие Средневековья в современности, в некоторой мере возврат к средневековым практикам обращения с текстами после модернистской одержимости подлинным и аутентичным.
Сборник 2014 г. связан с переосмыслением «нового медиевализма» именно в этом очень узком смысле; по сути, речь идет больше о том, что осталось от проекта «новой филологии» почти четверть века спустя. Сборник открывается небольшой вводной статьей Блока, за которой следуют два текста, которые можно в какой-то мере назвать теоретическими: «Новые вызовы “новому медиевализ-му”» Николса и «Размышления над “новой филологией”» Спигел. Далее следуют конкрет-но-исследовательские статьи, которые представляют собой материалы конференции в честь Николса «Филология, история, теория» (2008), в которой участвовали в основном американские и германские исследователи, хотя есть текст и одного французского автора — Жаклин Серкилиньи-Туле. Надо сказать, что это нисколько не отражает географического распространения «нового медиевализма» в таком филологическом его понимании, так как в других публикациях[16] было весьма велико участие французских авторов (Д. Пуарьона, Б. Серкилиньи, М. Станеско и др.), а также некоторых датских и итальянских коллег.
В кратком Введении Блок обыгрывает описанное двойное значение понятия «медиевализм» — современность Средневековья и ее исследование. Так же как Средневековье с недоверием относилось ко всему новому, так и медиевистика в духе той эпохи, которой она занимается, сохраняет сегодня свои базовые профессиональные требования, несмотря на все изменения (с. 1). Блок, таким образом, начинает свои рассуждения с довольно консервативного высказывания, кото-рое можно соотнести с тем, что пишет в этом же сборнике Спигел: постмодернистские дебаты уже давно отшумели, прежде горячо обсуждавшиеся вопросы утратили свое значение, произошел возврат от изучения лингвистических и семиотических аспектов к индивидуальному и социальному конструированию значений, от понимания культуры как дискурса к пониманию ее как практики и перформанса, к мыслям и желаниям действующих лиц истории. Блок, однако, тут же добавляет, что Средневековье при всем своем сопротивлении инновациям было все же временем довольно быстрых изменений, когда было сделано много изобретений и открытий. Точно так же и филология оказывается наиболее радикальной именно тогда, когда занимается возобновлением традиции (в духе средневековых renovatio — «восстановлений империи», «возвращений к изначальной чистоте церкви», «возобновлений старых обычаев», как тогда обозначались нововведения), а не ее отбрасыванием, сохраняет «средневековый» баланс между стабильностью и постоянным переосмыслением всего окружающего. Что имеет в виду Блок? Он цитирует Николса, писавшего в 1990 г., что «новая филология» совершает двойной жест: она возвращается к средневековой культуре манускриптов, но одновременно именно такой возврат позволяет ей быть адекватной современным теоретическим вопросам, как они были сформулированы в работах Старобински, Деррида, де Мана и др. В этих высказываниях Блока проявляется целый ряд характерных аспектов самопонимания «нового медиевализма», который в 1990-е гг. видел свою задачу в том, чтобы, лучше прочерчивая границу между Средневековьем и Новым временем (Modernity), способствовать введению различий между Новым временем и нашей эпохой, которая приходит после (Post-modernity). В то же время, поскольку постмодернизм не мыслит себя как новую эпоху, иначе это было бы продолжением инновационной логики модернизма, «новые медиевалисты» всячески проблематизируют собственную новизну, делая ее неким не вполне внятным псевдосредневековым «возобновлением», балансированием между старым и новым. Однако именно эта невнятность (в каком-то смысле это невозможное понятие, новизна и медиевализм не стыкуются, понятие существует ценой постоянного конфликта между его составляющими) делает «новый медиевализм», по выражению Блока, «наиболее радикальным», — видимо, по сравнению с «нормальной» наукой, — поскольку он отказывается от нормальной исследовательской логики инноваций. Какие бы разговоры о конце эпохи модернизма ни велись, сохранение требования новизны в научных исследованиях делает науку структурно по-прежнему модернистским проектом, со всеми сопутствующими проблемами, о которых говорилось по крайней мере со времен «Диалектики Просвещения» Хоркхаймера и Адорно.
Вводные замечания Блока во многом учитывают высказанную еще в конце 1990-х гг. критику стремления некоторых исследователей вроде Фридмана и Спигел к строгому разграничению «старого» и «нового» медиевализма. Так, Кэтлин Биддик в книге «Шок медиевализма» (1998) писала, что современные филологи и историки, желая освободиться от расистского и националистического наследия «отцов-основателей» рубежа XIX—XX вв., на самом деле повторяют их жест укрепления границ, изгнания тех, кто представляется не соответствующим актуальным критериям профессионализма[17]. Биддик предположила даже, что ее коллеги именно потому и решились провозгласить «новый медиевализм», что чувствовали себя достаточно хорошо отгороженными от всякого рода непрофессионального знания; они потому и могли рассуждать о возможности пересмотра границ, что, по их мнению, реально никто их нарушить уже давно не может. Задачу своего исследования Биддик видела в том, чтобы показать, как медиевализм (со всеми его не очень привлекательными сторонами) все же продолжает обитать в рамках «чистого» «нового медиевализма». Впрочем, критика Биддик была не совсем справедлива. Уже во Введении к сборнику «Новый медиевализм» Николс писал, что задачей нового направления не будет введение каких-то новых методов исследования[18]. В этом плане «новый медиевализм» противопоставлялся «новому историзму» с его стратегиями инноваций, хотя как раз в это время ряд представителей самого «нового историзма» резко выступали против попыток методологизировать его[19]. Позднее С. Гринблатт и К. Галлахер настаивали даже на том, что у «нового историзма» вообще не было никакой позитивной программы; лакановским языком они говорили о сообществе, организованном вокруг пус-тоты, зияния, темного пятна[20]. Схожим образом и Николс в 1991 г. допускает использование самых разных подходов, старых и новых, но с тем, чтобы и те и другие были контекстуализированы в рамках до-, пост- или просто модернистских политик знания.
Статья Стивена Николса «Новые вызовы для “нового медиевализма”», следующая сразу за введением Блока, сравнительно умеренна в своих инициативах. Главным образом обсуждается то, что еще трудно было предвидеть 25 лет назад, — огромное влияние, которое будут оказывать на изучение прошлого информационные технологии[21]. Если раньше для работы со средневековыми рукописями нужно было много ездить по различным библиотекам, не всегда легко доступным, то теперь значительная часть рукописей оцифрована, заниматься сравнением вариантов текста и его визуальных репрезентаций стало гораздо легче. В качестве примера Николс приводит Цифровую библиотеку средневековых рукописей, созданную в Университете Джонса Хопкинса и содержащую около ста шестидесяти рукописей средневекового «Романа о Розе» (www.romandelarose.org). Благодаря такого рода ресурсам, говорит Николс, мы наконец-то можем уйти от филологии, мыслящей всякие тексты по образцу печатных; стало легче представить себе иные способы функционирования литературных произведений в прошлом. Другое дело, что помещение средневековых текстов в контекст современной цифровой культуры создает новые проблемы, которых не было раньше. Николс обращается к работам по философии фотографии Кендалла Уолтона, который проводил различие между видением и узнаванием (to see / to perceive). На фотографии я вижу моего дедушку, но в жизни (по мысли Кендалла) я не смотрю на него как на целостный, остающийся одним и тем же образ, я просто узнаю его по отдельным непостоянным чертам. По мнению Николса, аналогично должны быть осмыслены и тексты, содержащиеся в средневековых рукописях. В какой мере мы можем применительно к ним говорить о видении и узнавании? Что при этом составляет идентичность литературного произведения? В заключение Николс рассматривает все эти проблемы на примере одной поздней рукописи «Романа о Розе», особо акцентируя сложность отношений между фигурами первого и второго авторов романа, между этим коллективным авторством и дополнительным авторством переписчика, между авторитетом/властью переписчика и короля, которому была преподнесена эта рукопись.
Третий текст в этом сборнике — статья «Размышления о “новой филологии”» Габриэль Спигел — во многом носит автобиографический характер: в нем говорится об истории подготовки специального номера «Спекулюма» в 1990 г. и об особенностях позиций авторов в тот период. Размышляя одновременно о том, что осталось от лозунгов того времени, Спигел полагает, что многое стало уже само собой разумеющимся и потому не вызывает больше споров; одновременно произошло смещение исследовательской проблематики в сторону иных вопросов, нежели те, что ставились во времена дискуссий о постмодернизме. Примечательно, что Спигел здесь оперирует пространственными метафорами. История медиевистики, а во многом и гуманитарных наук в целом, видится ей не как модернистский временной процесс поступательного развития, а как нечто вроде броделевских многоуровневых темпоральностей, занимающих разные места. Как и в мирах-экономиках прошлого, в современных сферах знания постоянно происходят смещения, не всегда основанные на какой-либо преемственности. Это может вводить в заблуждение сторонних наблюдателей, которые начинают сокрушаться об отсутствии значимых новаций в последние годы, но, может быть, все дело в том, что изменения просто стали происходить в другом месте. По мнению Спигел, таким новым пространством в последние годы стала проблематика миграций, диаспор, транснациональных исследований, постколониальных теорий, которые не просто касаются частных сюжетов, но и предлагают иные перспективы рассмотрения общих вопросов (с. 49). Спигел, однако, оставляет открытым вопрос, как в эти новые конфигурации интеллектуального и политического пространства могут вписаться медиевистские исследования, то, что осталось актуальным от проблематики «нового медиевализма».
Прочие статьи в сборнике касаются частных исследовательских вопросов, при рассмотрении которых в той или иной степени удачно задействуется проб-лематика «новой филологии» образца 1990 г. Так, например, Герхард Регн из Мюнхенского университета пишет о двойной фигуре авторства в «Божественной комедии» Данте. С одной стороны, в этом произведении подчеркивается индивидуальность Данте: в отличие от других средневековых текстов мы имеем дело с «сильной» фигурой автора. С другой стороны, содержание поэмы трактуется как видéние автора, подлинный источник которого — не здесь, и это создает сложную, амбивалентную конструкцию подразумеваемого авторского «я», которое утверждается и стирается одновременно. Дэниэл Хеллер-Роазен из Принстона на примере истории пиратства/корсарства говорит о трудности и даже невозможнос-ти прочного разделения между оправданным и неоправданным грабежом в Ан-тичности, в Средние века и в Новое время, вплоть до первых попыток запретить пиратство на международном уровне в XIX в. Это выводит ее на общие проблемы законности и беззаконности суверенной власти, возможности различения частного и публичного пространств, закона и преступления. Чтобы разобраться в них, Хеллер-Роазен тщательно исследует семантику ряда понятий («пират», «бандит», «грабитель», «воин», «корсар» и др.), так что ее исследование, по мнению Блока, удачно сочетает в себе элементы «старого» медиевализма с его любовью к истории слов и актуальные теоретические проблемы, интерес к которым характерен для «нового медиевализма». Иоахим Кюппер из Свободного университета в Берлине оперирует моделями «языческого» и «христианского» эпоса, которые он возводит к «старомедиевалистским» трудам Ауэрбаха, чтобы предложить свою трактовку нескольких темных мест из «Песни о Нибелунгах», являющей собой, по его мнению, гибридное соединение двух моделей. Он также пытается придать своему исследованию актуальность, указывая на важность иудеохристианского понятия души для становления идеологии прав человека, поскольку «монотеизм — великий уравнитель». Привлекательность же «Песни о Нибелунгах» в современную эпоху связана как раз с тем, что она содержит в себе «жуткое» во фрейдовском понимании, вытесненное иное, встречаться с которым, однако, порой бывает приятно. Именно потому, что сегодняшние люди прочно верят в прогресс, они не могут устоять перед привлекательностью жуткого, противостоящего репрессивным тенденциям современности. Марина Браунли из Принстонского университета, в 1991 г. выступившая соредактором сборника «Новый медиевализм», пишет об осмыслении завоевания Вестготского королевства арабами у испанских авторов XV в., и особенно в «Сарацинской хронике» («Хронике короля дона Родриго») Педро дель Корраля. Используя определения различных типов времени («календарного», «генеалогического», «архивного») в философии Поля Рикёра, Браунли обнаруживает в исследуемом тексте смешение разных темпоральностей, что, по ее мнению, служит дестабилизации эпических и романных моделей повествования, связанных с ними знаний о прошлом. Ян Дирк Мюллер исследует фрагмент одной песни Вальтера фон дер Фогельвейде, где речь идет о понятиях «женщина» и «дама». Этот фрагмент встречается также как анонимный текст, содержащий существенные отклонения от «оригинала», в частности в «Нижненемецком рукописном сборнике песен» («Niederrheinische Liederhandschrift»). Изучение этого анонимного фрагмента позволяет поставить вопросы, касающиеся как вариативности текстов и их возможных значений в Средние века, так и значения современного наделения текста именем автора, различения оригинала и вариантов. Схожая проблематика исследуется и в работах других авторов сборника — Андреаса Каблица, Эндрю Джеймса Джонстона, Урсулы Петерс и др. — на материале «Романа об Энее», «Кентерберийских рассказов», сочинений Рабле и Монтеня.
Нельзя сказать, что сборник «Переосмысливая “новый медиевализм”» предлагает ясную программу для этого исследовательского направления, но ее не предлагалось и в 1990-е, во многом умышленно. Само слово «переосмысление», от которого можно было бы ожидать позитивного продвижения вперед, отсылает к странному возвратному движению и повторению («rethinking» как «renovatio»), каковые, однако, Блок в своем Введении парадоксальным образом предлагает пони-мать как «продолжающееся функционирование диалектики после смерти коммунизма» (с. 10). В какой-то мере переосмысленный «новый медиевализм» оказывается подобен «Сарацинской хронике», о которой пишет Браунли, с ее множеством времен, создающим иронический эффект. Попытка продумать собственное время филологии не реализуется во всех текстах сборника последовательно, да и аннотация на задней стороне обложки модернистски-оптимистично обещает, несмотря ни на что, «еще более новые направления в медиевистике».
[1] См.: Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. 2000 / Под ред. Ю.Л. Бессмертного, М.А. Бойцова. М., 2000. С. 165—187; Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. 2003 / Под ред. М.А. Бойцова, И.Н. Данилевского. М., 2003. С. 497—594.
[2] См., например: Weisl A. The Persistence of Medievalism: Narrative Adventures in Contemporary Culture. N.Y., 2003; Studies in Medievalism XVI: Medievalism in Technology Old and New / Ed. K. Fugelso. N.Y., 2008. Об истории «medievalism studies» см.: Matthews D. Medievalism: A Critical His-tory. N.Y., 2015. Из российских исследований см., например: Кратасюк Е.Г. Присвоение Средневековья: легенды артуровского цикла в рекламе и кинематографе конца ХХ века // Средние века. 2002. Вып. 63. С. 145—153.
[3] Ср.: Сванидзе А.А. Западноевропейское Средневековье в сказках А.С. Пушкина // Средние века. 2002. Вып. 63. С. 109—134; Девятайкина Н.И. Образ ренессансной эпохи и ренессансной женщины у Мережковского // Средние века. 2002. Вып. 63. С. 135—144; Fuhrmann H. Überall ist Mittelalter: Von der Gegenwart einer Vergangenen Zeit. München, 2010.
[4] См.: Liddington J. What is Public History? Publics and Their Pasts, Meaning and Practices // Oral History. Vol. 30. № 1. P. 83—93; Groot J. de. Consuming History: Historians and Heritage in Contemporary Popular Culture. L.; N.Y., 2009. См. также видеолекцию А.Л. Зорина «Public history как дисциплина»: http://postnauka.ru/video/18165
[5] См.: Саид Э. Ориентализм. М., 2006.
[6] См.: Ganim G.M. Medievalism and Orientalism. N.Y., 2008; The Postcolonial Middle Ages / Ed. J.J. Cohen. N.Y., 2000; Biddick K. The Devil’s Anal Eye: Inquisitorial Optics and Ethno-graphic Authority // Eadem. The Shock of Medievalism. L.; Durham, 1998. P. 105—135. Этим сопоставлениям способствовали и частые отсылки самого Саида, преподававшего в Колумбийском университете романскую филологию, к примерам из средневековой литературы и из медие-вис-тики. Некоторые недавние исследования посвящены также тому, как имплицитно колониальные образы Средних веков циркулируют в современном постколониальном мире: Medievalisms in the Postcolonial World: The Idea of «The Middle Ages» Outside Europe / Eds. K. Davis, N. Altschul. Baltimore, 2009.
[7] См.: Graham J.M. National Identity and the Politics of Pub-lishing the Troubadours // Medievalism and the Modernist Temper / Eds. R.H. Bloch, S.G. Nichols. Baltimore, 1996. P. 57—94; Camille M. Philological Iconoclasm: Edition and Image in the «Vie de Saint Alexis» // Ibid. P. 371—401.
[8] См.: Bloch R.H. God’s Plagiarist, Being an Account of the Fabulous Industry and Irregular Commerce of the Abbé Migne. Chicago, 1994.
[9] Freedman P., Spiegel G. Medievalisms Old and New: The Rediscovery of Alterity in North American Medieval Studies // The American Historical Review. 1998. Vol. 103. № 3. P. 677—704.
[10] Фридман П., Спигел Г. Иное Средневековье в новейшей американской медиевистике // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. 2000. М., 2000. С. 125—164.
[11] The New Medievalism / Eds. M.S. Brownlee, K. Brownlee, S. Nichols. Baltimore; L., 1991.
[12] См., например: Gumbrecht H.U. Vom Leben und Sterben der großen Romanisten. München, 2002; Idem. Intertextuality and Autumn / Autumn and the Modern Reception of the Middle Ages // The New Medievalism. P. 301—330; Idem. A Sad and Weary History: The «Grundriss der romanischen Literaturen des Mittelalters» // Medievalism and the Modernist Temper. P. 439—474.
[13] В сборнике «Новый медиевализм» Риффатер, однако, лишь на первой странице упоминает средневековую литературу, переходя затем к Прусту и общим теоретическим вопросам соотношения между устным и текстуальным.
[14] Patterson L. On the Margin: Postmodernism, Ironic History, and Medieval Studies // Speculum. Vol. 65. № 1. 1990. P. 87—108; Spiegel G.M. History, Historicism, and the Social Logic of the Text in the Middle Ages // Ibid. P. 59—86; Bloch R.H. New Philology and Old French // Ibid. P. 38—58.
[15] Nichols S. Introduction: Philology in a Manuscript Culture // Ibid. P. 1—10.
[16] См., например: Le Moyen Áge de Gaston Paris / Sous la dir. de M. Zink. P., 2004; Proust et les «Moyen Ages» / Sous la dir. de S. Duval, M. Lacassagne. P., 2015; Medievalism and the Modernist Temper.
[17] Biddick K. Op. cit. P. 1—4.
[18] Nichols S. The New Medievalism: Tradition and Discontinuity in Medieval Culture // The New Medievalism. P. 1—2.
[19] См., например: Монтроз Л. Изучение Ренессанса: поэтика и политика культуры // НЛО. 2000. № 42. С. 13—36.
[20] См.: Practicing the New Historicism / Eds. C. Gallagher, S. Greenblatt. Chicago; L., 2000. P. 1—3. Ср. рассуждения Х.У. Гумбрехта о чистой негативности как истоке философии при-сутствия в: Гумбрехт Х.У. От эдиповой герменевтики к философии присутствия // НЛО. 2005. № 75. C. 24—37.
[21] Согласно анонсу издательства «Peter Lang», в 2016 г. должна выйти монография Николса «От пергамента до киберпространства: средневековая литература в цифровую эпоху».