(Рец. на кн.: Костин А. Слово о полку Игореве — подделка тысячелетия. — Москва. Алгоритм. 2014)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2015
Костин А. СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ — ПОДДЕЛКА ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ. — М.: Алгоритм, 2014. — 431 с.
Пушкинистика является самой значительной отраслью русского литературоведения. В последние десятилетия в этой давно и успешно разрабатываемой отрасли появилось направление, представители которого называют себя неопушкинистами[1]. В основном они занимаются не столько творчеством, сколько биографией великого поэта. Неопушкинистам принадлежит много замечательных открытый. Мы узнали, что Пушкин был болен болезнью Паркинсона и поэтому искал смерти. Он к тому же был импотентом и вовсе не был отцом собственных детей, а некоторые дети Натальи Николаевны были на самом деле детьми не Пушкина, а Николая I и П.П. Ланского. Пушкин, оказывается, сам написал и разослал диплом, в котором ему присвоено звание придворного рогоносца. Он же написал сказку «Конек-горбунок». Воронцов любил Пушкина почти как родного сына, и поэт отвечал ему взаимностью. Mы узнаем, что Дантес не стрелял в Пушкина, а его убил снайпер, скрывавшийся в Комендантской даче. В заговоре участвовали Дантес, Геккерн и сам царь Николай I[2]. Неопушкинисты обнаружили и описали много других захватывающих событий. Понятно, что профессионалы пожимают плечами и не реагируют и не обсуждают «достижения» неопушкиноведения.
А теперь нужно объяснить читателю, почему рецензию на книгу Александра Костина, «известного историка и политолога» (так рекламируют его издатели), автора книги в жанре «неопушкинистики», расшифровавшего загадки смерти Сталина, а теперь обратившегося к «Слову о полку Игореве», мы начали с абзаца о пушкиноведении. Дело в том, что наряду с неопушкинистикой в последнее время возник новый культурный феномен, который можно назвать неословистикой. т.е. новым подходом к изучению «Слова о полку Игореве». В отличие от пушкинистики, в «слововедении» действительно очень много настоящих загадок. Важнейшие из них: точное время написания памятника и, соответственно, вопрос о его авторе. Естественно, что здесь неословистам легче нагромождать свои открытия и они вызывают больший интерес и доверие у неискушенных читателей. Поэтому, наверное, иногда полезно откликнуться на очередной труд неословиста.
«Слово…» появилось на свет в эпоху расцвета европейского романтизма, когда возник громадный интерес к литературным памятникам национальных культур. Этот интерес породил волну замечательных литературных подделок (Макферсон, Ганка, Честертон и др.). Когда вдруг был обнаружен никому раннее неизвестный древнерусский шедевр, то, естественно, сразу раздались голоса скептиков, усомнившихся в аутентичности новонайденного текста[3]. К середине ХIХ в. скептические голоса в значительной степени смолкли, так как были опубликованы тексты древнерусской литературы, в которых явственно отразилось влияние «Слова».
Однако уже в ХХ в. известный французский славист А. Мазон высказал и обосновал гипотезу о позднем происхождении памятника. Его идеи развил видный историк А.А. Зимин, написавший основательное и серьезное исследование о позднем происхождении «Слова…». Он назвал автором его архимандрита Иоиля Быковского, первого владельца рукописи.
Мне посчастливилось присутствовать в Пушкинском Доме на длинном, почти трехчасовом докладе Зимина 23 февраля 1963 г. Зал был переполнен. Выступление производило ошеломляющее впечатление. Я был тогда аспирантом, занимался литературой ХVIII в. и не мог, конечно, профессионально судить (тем более на слух) об убедительности доклада. Нo строгость изложения, обилие фактов, логичность выводов делали доклад захватывающе интересным.
Многие ведущие историки древнерусской литературы не согласились с основными положениями доклада. Начиналась оживленная и ожесточенная полемика. Но в научные споры активно вмешались власти, усмотревшие в выступлениях скептиков покушение на национальную святыню, ущемление национальной гордости великого русского народа, создавшего великое произведение, и пр. Книга Зимина была опубликована лишь для закрытого использования (на ротапринте напечатали 101 экземпляр в трех томиках на скверной бумаге слепым шрифтом и выдавали под расписку ученым с требованием возвратить после прочтения). По распоряжению идеологов из ЦК КПСС следующее заседание прошло в Москве в закрытом режиме: пускали строго по списку, в который не попали многие серьезные исследователи. Хотя абсолютное большинство участников требовало книгу издать, власти это предложение проигнорировали, и труд Зимина вышел только в 2006 г., уже после его смерти[4]. Сочувствие интеллигенции было, естественно, на стороне гонимого, и идея позднего происхождения памятника вызывала доброжелательный интерес.
Когда советская власть рухнула, все идеологические запреты рухнули вместе с ней. Стало можно писать что угодно и о чем угодно. Неудивительно, что захватывающий сюжет происхождения «Слова…» привлек внимание любителей «горячего». В серии «Секретные материалы» вышла книга В.М. Богданова и Н.В. Носова «“Слово о полку Игореве” — великая мистификация» с интригующим подзаголовком: «Разгадка тайн великого памятника древнерусской письменности» (2005), а спустя девять лет появилась и рецензируемая нами книга в серии «Величайшие исторические подлоги».
Итак, приступим к чтению. Первая глава называется «Что искал князь Игорь в половецкой степи». Оказывается, князь Игорь вовсе не собирался воевать с половцами. Святослав и князь Игорь замышляли объединиться с половецким князем Кончаком и вернуть России Тьмутаракань. Игорь отправлялся не в военный поход, а в свадебное путешествие: Владимир, сын Игоря, должен был жениться на дочери Кончака. Тяжелое оружие («червленые» щиты, копья и пр.) воины не несли на себе, а везли в обозе для дальнейшего использования в совместном походе. После свадьбы породнившиеся Кончак и Игорь должны были вместе отправиться в поход на Тьмутаракань. Доказательством реальности этого замысла является то, что Тьмутаракань трижды упоминается в «Слове…».
Однако в дело вмешался соперник Кончака Гзак, боявшийся возвышения Кончака. Он осуществил хитрую провокацию: подставил Игореву войску шатры с богатыми товарами («злато и паволокы и драгыя оксамиты» и, главное, «красныя девкы Половецкыя»). Русские соблазнились легкой добычей и свернули с намеченного пути, попав в западню. Tогда Гзак почему-то вдруг объединился с Кончаком, и они, теперь уже вместе, напали на войско Игоря и разгромили его. Так сорвался замысел мудрого Святослава.
Зачем понадобилось сочинить этот исторический роман, мы узнаем позднее[5], а пока переходим к следующей главе: «А.С. Пушкин и “Слово о полку Игореве”». Хорошо известно, что Пушкин был убежденным сторонникoм подлинности «Слова…». Об этом он и писал в неоконченной статье, которая условно называется редакторами «Песнь о полку Игореве». В рецензируемом сочинении она перепечатана целиком, но почему-то не по академическому изданию, а по книге П.В. Анненкова «Материалы для биографии А.С. Пушкина», вышедшей 160 лет тому назад, хотя в позднейшем комментарии к этой книге отмечено, что там статья опубликована «с некоторыми пропусками и неточностями»[6]. По поводу этих пропусков автор разражается негодующими замечаниями о каких-то неизвестных «стилизаторах», сделавших в текст Пушкина «неизвестно когда» «сомни тельные вставки» (с. 134, 143). По-видимому, автор обвиняет в сознательной фальсификации или непрофессионализме известнейших исследователей (В.В. Гиппиуса, Б.М. Эйхенбаума, С.М. Бонди, Н.В. Измайлова и др.), готовивших вышедший в 1949 г. 12-й том академического собрания.
Подобное отношение «неолитературоведов» к профессионалам вообще характерно для их сочинений. Они пишут детективы. Вся история литературы — для них лишь тайны, загадки, мистификации, которые они, Шерлоки Холмсы, успешно разгадывают. А Холмсу противостоит и даже мешает профессионал Лестрейд[7].
Далее рассказывается о встрече Пушкина, который будто был «нетвердо убежден в древности повести», с известным скептиком М.Т. Каченовским. Попутно излагается история отношений поэта с московским профессором, которому походя приписывается хрестоматийно известный отрицательный отзыв А.Г. Глаголева на «Руслана и Людмилу»[8].
Оживленная дискуссия между эрудированным, умным и желчным профессором и Пушкиным, сторонником подлинности «Слова…», имела место в Московском университете 28 сентября 1832 г. Нам корявым языком сообщают, что встреча «была знаковой с точки зрения пересмотра в дальнейшем Пушкиным своей твердой убежденности в древнем происхождении “Слова о полку Игореве”» (с. 157—158). Профессор убедил поэта в своей точке зрения и даже назвал ему имя автора «Слова…». Правда, Каченовский сделал это не во время диспута, о котором потом свидетели рассказывали и печатно и устно, а позднее.
Когда? Последим за рассуждениями автора, но для этого перейдем уже к следующей, третьей главе с интригующим заглавием (не забудем, что перед нами детектив!): «В поисках автора “Слова о полку Игореве”». Если встреча в университете состоялась 28 сентября, то что же делал Пушкин 29-го? И Александр Костин принялся за работу: «Прежде всего я внимательно изучил хронологические данные из жизни А.С. Пушкина за время его пребывание в Москве…» (с. 188). Это изучение выразилось в обращении к популярной книге Н.А. Тарховой «Жизнь Александра Сергеевича Пушкина» (2009)[9]. Из этой книги автор узнал, что Пушкин 27 или 28 или 29 сентября был на балу у В.Ф. Вяземской, а 30-го написал письмо жене. Таким образом, «пушкинистика не может дать ответ на вопрос: “Где находился, вернее, что делал А.С. Пушкин 28 сентября, будучи в Москве?”» (с. 188). Пушкинисты не знают, а наш автор знает! Мимоходом он сообщает нам, что 6 июня 1833 г. у Пушкина родился сын Саша, который на самом деле его ребенком не является, так как ровно 40 недель назад, 28 сентября, т.е. в момент зачатия (к сожалению, часа автор не указывает), псевдоотец находился в Москве (с. 188).
Итак, поскольку заниматься зачатием собственного сына 28 сентября Пушкин не мог и поскольку пушкинисты не знают, что он делал в этот день, то, следовательно… в этот день он общался с Каченовским, который и открыл ему заветное имя автора «Слова…», или, во всяком случае, благодаря своей «сверхъестественной интуиции», поэт так проникся идеями Каченовского, что твердо уверовал в позднее происхождение памятника: «…гений к концу дискуссии и по прошествии двух суток убедился в своем глубоком заблуждении по поводу первородства “Слова” <…> оставалось только вычислить, кто из великих поэтов 18-го столетия мог быть автором шедевра, то есть разгадать “намек” Каченовского» (с. 190).
Правда, как же быть со статьей 1836 г., где за несколько месяцев до кончины Пушкин убежденно доказывал аутентичность «Слова…»? Тут читателя ожидает новый финт, и мы вынуждены снова процитировать: «Даже если каким-то чудом обнаружится, что сам Пушкин под своим исследованием поставил дату “Декабрь 1836 Москва”, это еще не значит, что дело обстоит именно так. Неверно указанное место написания “Москва” вместо “С. Петербург” будет скорее всего означать, что фактическая дата окончания работы над “Песней” как раз относится к сентябрю 1832, когда Пушкин прекратил дальнейшие изыскания по “Слову” именно в Москве» (с. 191).
Понять, что здесь написано, трудно: Пушкин ведь в своем незаконченном автографе даты не поставил, а если БЫ поставил, то это ничего не значило БЫ, потому что он БЫ написал «Москва», а в Москве он был в 1832 г. Поэтому из слов, которые никогда не были написаны, следует (внимание!): «Пушкин прекратил дальнейшие изыскания по “Слову” в 1832 году». За такой логикой следить трудновато, можно только вместе с остроумным дядей Пушкина, Василием Львовичем, воскликнуть: «К черту ум и вкус! Пишите в добрый час!» Детектив, однако, продолжается.
Каченовскому будто бы было известно имя загадочного автора. Кому-то из своих учеников он его назвал. Но кому? Все присутствовавшие на диспуте и писавшие о нем никакого имени не упоминают. Следовательно… нужно искать того, кому открыл Каченовский заветную тайну.
«Остается К.Д. Кавелин», — пишет наш автор (с. 172), Он, правда, по малолетству (родился в 1818 г.) не присутствовал при споре, но позднее слушал лекции профессора, следовательно… именно ему Каченовский назвал заветное имя, и Кавелин должен был рассказать об этом в своих воспоминаниях. Логика, конечно, странная, но у нашего автора, как и у незабвенного Александра Ивановича Хлестакова, «легкость в мыслях необыкновенная», и мы неоднократно будем иметь возможность в этом убедиться.
Воспоминаний Кавелина, насколько известно, в виде отдельной книги в природе не существует. И тут на сцене появляется Профессор N. Имени его автор не называет, хотя профессор, по его словам, уже умер. Почему? Осмелимся с большой долей вероятности предположить, что профессор является плодом воображения нашего автора, как и многое другое в этом сочинении.
Однако по порядку. Профессор N, будучи медиком, увлекался пушкинистикой и «словистикой». Он был уверен, что Кавелин написал мемуары и там, со слов Каченовского, назвал имя таинственного автора. Но мемуаров ему не показали. Процитируем рассказ о коварных научных сотрудниках рукописного отдела Института русской литературы, которые злодейски скрывают от народа записки К.Д. Кавелина, проливающие свет на тайны отечественной культуры: «На несколько запросов в ИРЛИ (Пушкинский дом) он (Профессор N. — М.А.) получал неизменный канцелярский ответ, что таковой документ в природе не существует (что, очевидно, соответствует истине, если подобный запрос когда-нибудь делался и сам профессор существовал. — М.А.). И вот однажды, уже будучи в почтенном возрасте и профессорском звании, когда N приехал в Санкт-Петербург, чтобы лично пообщаться с архивными работниками ПД, он случайно встретился со своим старым знакомым еще со студенческих лет — ныне работни ком ИРЛИ. Вечером тот заглянул в гостиницу и за рюмкой чая поведал ему, что он в курсе дела, и под большим секретом рассказал гостю, что давно приготовил копию этого документа и лишь ждал случая, чтобы передать его своему старому приятелю. Передал бумагу с одним условием, что ни сам документ, ни сведения из него, которые были тогда якобы предметом конфиденциальности (почему? — М.А.), не подлежат огласке, по крайней мере до тех пор, пока он работает в ИРЛИ» (с. 187).
Я много часов провел в рукописном отделе Пушкинского Дома, хорошо знаю его сотрудников и абсолютно убежден, что никто не мог «засекретить» вполне нейтральный документ середины позапрошлого столетия и запретить его выдачу.
Мемуары Кавелина, естественно, не нашлись (копия не обнаружилась, что-то невнятное будто бы рассказал профессор А. Костину накануне смерти). Однако наш автор знает, что в них Кавелин рассказывал: «…перейдя на более спокойный тон, профессор Каченовский как бы мимоходом отметил, что он давно уже “вычислил” автора “Слова”, который жил и творил в том же веке, когда родился Пушкин. И еще якобы глубоко уважаемый им оппонент в своих сочинениях не единожды упоминал имя этого поэта, а также в эпиграммах на него (Каченовского)» (с. 189).
Детектив все еще продолжается, хотя мы и приближаемся потихоньку к заветному имени.
В 2004 г. появилась книга А.А. Зализняка «“Слово о Полку Игореве”: взгляд лингвиста». Известный исследователь изучает «Слово…» только с точки зрения лингвистики, не принимая во внимание ни историко-культурных, ни литературных аспектов. Он рассматривает такие параметры языка «Слова…», как двойственное число, энклитики (безударные слова, стоящие после ударных и при мыкающие к нему фонетически: не лепо ли, начатиже ся. Процентное соотношение этого явления в каждом языке называется законом Ваккернагеля) и пр., и сравнивает их с другими текстами древнерусского языка. Вывод ученого однозначен. Если «Слово…» является подделкой ХVIII в., то автор (Зализняк называет его Анонимом) должен был бы быть гениальным лингвистом, опередившим свое время на два века. Он должен был проделать колоссальную работу по изучению древнерусских текстов, большинство которых было опубликовано гораздо позднее. Непонятно, с какой целью он проделал всю эту титаническую работу, скрыв при этом свое имя: «Желающие верить в то, что где-то в глубочайшей тайне существуют научные гении, в немыслимое число раз превосходящие известных нам людей, опередившие в своих научных открытиях все остальное человечество на век или на два и при этом пожелавшие вечной абсолютной безвестности для себя и для всех своих открытий, могут продолжать верить в свою романтическую идею. Опровергнуть эту идею с математической непреложностью невозможно: вероятность того, что она верна, не равна строгому нулю, она всего лишь исчезающе мала. Но несомненно следует расстаться с версией о том, что “Слово о полку Игореве” могло быть подделано в ХVIII веке кем-то из обыкновенных людей, не обладающих этими сверхчеловеческими свойствами»[10].
Такой «желающий верить» романтик нашелся. А. Костин внимательно прочел книгу Зализняка и увидел, что ученый «не исключает появления такого гения», пускай «с исчезающе малой долей вероятности» (с. 253). Следовательно… нужно искать такого человека. И Костин тут же нашел именно такого гения. Им оказался… Василий Кириллович Тредиаковский (1703—1769)!
Кто бы спорил, что Тредиаковский действительно гениальный филолог. Из этой очевидной истины следует, что… именно он и написал «Слово о полку Игореве»[11]. Понятно, что голова у читателя от этой «легкости в мыслях» начинает слегка кружиться и у него возникает масса резонных вопросов: как мог Тредиаковский ознакомиться с летописями и «Задонщиной» за много лет до опубликования этих текстов, зачем задумал эту странную стилизацию под древнерусский язык, когда он написал ее, зачем скрыл свое имя, как текст «Слова…» оказался у Иоиля, и т.д. и т.п.
Чтобы ответить на эти вопросы, многое нужно придумать, и Костин лихо сочиняет новый роман, на этот раз из жизни В.К. Тредиаковского. Оказывается, Иоиль познакомился с Тредиаковским в 1758 г., когда приехал в Петербург и начал преподавать в Сухопутном шляхетском корпусе. В общем, в таком предположении нет ничего невозможного: интеллигентов-разночинцев было не так много в то время даже в столице. Однако на этом никак не доказанном предположении автор и основывает свой роман о последних годах жизни Тредиаковского и дальнейших странствиях его рукописи.
Тредиаковский и Иоиль якобы подружились. Иоиль материально поддерживал Тредиаковского, а в 1765 г., когда стал архимандритом Черниговского монастыря, «пригласил его в монастырь в качестве послушника» (а возможно, и совершившего монашеский постриг). Там Тредиаковский «приступил к главному делу своей жизни <…>. Все силы и разум свой он положил на алтарь своего последнего труда» (с. 402—403, 404).
Тредиаковский написал этот свой труд в преддверии первой Русско-турецкой войны (1768—1774), которая должна была вернуть России ее исконные земли, некогда завоеванные Петром, а потом утраченные в результате позорного Прутского похода (1711).
Этот поход Петра напомнил Тредиаковскому о неудачном походе Игоря, который, согласно историческому роману, придуманному Костиным в первой главе его книги, должен был вместе с Кончаком завоевать для России Тьмутаракань (причерноморские земли). Наконец-то мы поняли, зачем нужна была Костину та историческая фантазия. Теперь эти давние мечты должны воплотиться в жизнь, и Тредиаковский «старыми словесы» призывает новых русских властителей отомстить за поражения и завоевать наконец Причерноморье. (Заметим, что вдохновенный рассказ Костина удивительно коррелирует с современными идеями о «Новороссии»: наш автор торопится подчеркнуть свою преданность властям предержащим.) Однако свой труд Тредиаковский закончить не успел, сочиняет далее Костин, и рукопись осталась в руках Иоиля, который пообещал «умирающему завершить его работу и опубликовать по мере готовности» (с. 405).
Далее сочинитель смело растекается «мыслью по древу» и устремляется к новым открытиям, как «шизый орел под облакы». Итак, Иоиль стал соавтором «слова» и, очевидно, сумел проявить те же гениальные способности к воспроизводству древнего языка, что и его умирающий друг. Как известно, затем рукопись оказалась у Мусина-Пушкина, который тоже приложил руку к созданию памятника. Таким образом, появился третий гений-лингвист, сама возможность появления которого, с математической точки зрения, исчезающе мала. Авторов стало ТРОЕ.
Отсюда (внимание!) и произошло появление в «Слове…» трижды упоминаемого имени Троян, над объяснением которого трудились и трудятся поколения исследователей. «Троян — коллективный автор “Слова о полку Игореве”», — уверенно возглашает автор (с. 407).
Роман еще не окончен. Иоиль, оказывается, написал завещание, в котором требовал выполнения двух условий:
Издать текст после его смерти, чтобы «не видеть своими глазами плод греха своего перед автором “Слова о полку Игореве”» (с. 414). Хотя какой же это грех — завершить работу друга?
Издать текст Тредиаковского (видимо, без дополнений, сделанных оставшимися двумя «троянами») с подробным рассказом обо всех событиях, связанных с публикацией шедевра, через сто лет. Этот рассказ написал сам Иоиль.
Первое условие Мусин-Пушкин выполнил: издал текст (1800) сразу после смерти Иоиля (1798). Что касается второго, то он, храня как зеницу ока эти драгоценные документы в запечатанном конверте, «продумывал “эстафету” доставки тайны» к 1890-м гг. (с. 414—415). Далее идет перечень держателей этой «эстафеты», людей, которым Мусин-Пушкин передал (а они друг другу) свой «опечатанный пакет с документами»: М.Т. Каченовский, А.С. Пушкин, К.Д. Кавелин, Д.А. Корсаков (племянник Кавелина). Кстати, дело ведь идет к концу века: скоро можно будет вскрыть «пакет». Но тут произошло новое недоразумение: умирая в 1885 г., Кавелин передал заветный пакет племяннику и «заплетающимся языком начал говорить об условиях его хранения и сроках вскрытия. Из последних слов умирающего Дмитрий Александрович [Корсаков] уловил только “через сто лет после смерти…”, последние слова… “Иоиля Быковского”, произнесенные буквально по слогам и шепотом, Корсаков не расслышал. Он понял, что пакет должен быть вскрытым через сто лет после смерти самого Кавелина…» (с. 420), т.е. в 1985 г. Так мы переехали уже в конец ХХ в. Эстафета передачи таинственного пакета набирает темпы.
Корсаков передал пакет журналисту А.И. Гессену, а тот, не надеясь дожить до 1985 г., готовился передать драгоценные документы своему родственнику, известному пушкинисту С.Я. Гессену. Однако не успел: С.Я. Гессен погиб, попав под автомобиль.
Убийство организовали чекисты, потому что Гессен и его друг Л.Б. Модзалевский обнаружили, что Л.Д. Троцкий является потомком А.С. Пушкина!!! Уф!
Тут нам приходится остановиться, передохнуть и для оценки научных построений автора обратиться к помощи Николая Васильевича Гоголя, который очень хорошо изобразил последовательность и логику подобных размышлений: «…мысли его перенеслись незаметно к другим предметам и, наконец, занеслись бог знает куда <…> как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом через эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах. <…> и далее, наконец, бог знает что такое, чего уже он и сам никак не мог разобрать».
На этом можно завершить рассказ о рецензируемой книге. В конце концов, пусть пишут люди о литературе, и какие бы нелепицы ни писали, все же привлекают внимание немногих читающих людей к отечественной культуре. Правда, стремление автора поскорее угодить властям предержащим, неуважение к профессионализму заставляют все-таки пожелать, чтобы подобные сочинения как можно реже появлялись на прилавках книжных магазинов.
[1] См., например, аннотацию к кн.: Барков Альфред. Прогулки с Евгением Онегиным. М.: Алгоритм, 2014. Там автор назван «одним из видных представителей неопушкинистов нашего времени (Лацис, Дружников, Петраков, Казаровецкий и др.)».
[2] См.: Костин А. Тайна болезни и смерти Пушкина. М.: Алгоритм, 2012; Лацис А. Почему плакал Пушкин. М.: Алгоритм, 2013; Он же. Верните лошадь: Пушкиноведческий детектив. М.: Московские учебники и картография, 2003; Пушкин А. Конек-Горбунок: Русская сказка / Вступ. ст. и подгот. текста В. Казаровецкого. М.: Праксис, 2009; Удовик В.А. Воронцов. М.: Мол. гвардия, 2004; Он же. Пушкин и чета Воронцовых. СПб.: Изд. Дмитрий Буланин, 2007.
[3] Подробный рассказ о скептическом отношении к подлинности «Слова…» начиная с конца ХVIII в. см.: Зимин А.А. Слово о полку Игореве. СПб.: Изд. Дмитрий Буланин, 2006. С. 386—431.
[4] См.: История спора о подлинности «Слова о полку Игореве». Материалы дискуссии 1960-х годов. СПб.: Пушкинский дом, 2010.
[5] На с. 219 автор рецензируемого сочинения пишет: «Как мы показали в 1-й главе <…> поход князя Игоря <…> был всего лишь эпизодом грандиозного плана великого киевского князя Святослава по завоеванию Приазовья». Так беллетристический вымысел становится научным доказательством.
[6] Комментарий к материалам для биографии А.С. Пушкина. М.: Книга, 1985. С. 164.
[7] Об этом остроумно писал Ю.М. Лотман, называя подобные сочинения «детективным литературоведением» и отмечая, что подобный жанр требует «наличия тупоумных специалистов» (Лотман Ю.М. О дуэли Пушкина без «тайн» и «загадок» // Лотман Ю.М. Пушкин. СПб.: Искусство—СПБ, 1995. С. 375—378).
[8] Правда, современники действительно приписывали этот отзыв Каченовскому. Автор был установлен в 1952 г. См.: Пушкин в современной критике. 1820—1827. СПб., 1996. С. 196.
[9] К третьему тому более солидной научной работы того же автора «Летопись жизни и творчества Александра Пушкина» (Т. 3. М.: Слово, 1999) А. Костин почему-то не обратился. Справедливости ради следует сказать, что и там об этих днях сообщаются столь же скудные сведения — других в нашем распоряжении нет.
[10] Зализняк А.А.«Слово о полку Игореве»: взгляд лингвиста. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 179.
[11] Справедливости ради следует сказать, что Костин не первым назвал Тредиаковского автором «Слова…». Это сделали В.М. Богданов и Н.В. Носов в упоминавшейся выше книге. Правда, эти авторы совсем не утруждают себя сложными разысканиями, а с помощью какой-то цифровой абракадабры просто констатируют, что «Слово…» написал В.К. Тредиаковский.