(Рец. на кн.: Leving Y. White F.H. Marketing, Literature and Posthumous Legacies — Lexington Books. 2013)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2015
L e v i ng Y., W h i t e F.H. MARKETING, LITERATURE AND POSTHUMOUS LEGACIES: The Symbolic Capital of Leonid Andreev and Vladimir Nabokov. — Lanham, MA: Lexingt on Books, 2013. — XII, 281 p.
Книга «Маркетинг, литература и посмертное наследие: символический капитал Леонида Андреева и Владимира Набокова» фактически объединяет два исследования, сделанных на совершенно различном материале, но связанных общностью проблематики: оба посвящены проблемам посмертной канонизации (или «легитимации» — этот термин чаще используется авторами) на их родине писателей, чья прижизненная слава и популярность сформировались в культурной среде, радикально отличающейся от той, в которую эти писатели «возвращаются». В случае с Леонидом Андреевым мы имеем дело с прозаиком, жившим и писавшим почти исключительно в дореволюционной России, посмертно «возвратившимся» в существовавший на ее месте Советский Союз в период «оттепели». В случае Набокова мы сталкиваемся с писателем-эмигрантом, «вернувшимся» в Россию после «перестройки». На эту проблематику может быть выбран разный угол зрения: авторами рецензируемой книги их подход заявлен как «экономический». Предполагается, что целью тех людей, которые осуществили посмертную легитимацию Андреева и Набокова, способствовали «возвращению» (в случае Набокова — скорее «легальному» прибытию) на родину их текстов, было получение материальной прибыли. Само поле, в котором осуществляется эта деятельность, представляется как рынок; соответственно писатели, их имя и тексты описываются как «товар», «бренд», который заинтересованные в его продаже лица «продвигают» — работая на повышение его ценности, совершая «ребрендинг» и т.д.
В качестве теоретической рамки в книге используются концепции Пьера Бурдьё и его последователей. Такой выбор выглядит не просто предсказуемым, но почти неизбежным для данного материала: именно Бурдьё смог увидеть и описать игру материальных отношений в поле культуры, которое конституируется, самоопределяется через постоянно декларируемую материальную незаинтересованность. По Бурдьё, специфика поля культуры заключается в том, что его действующие лица стремятся первоначально аккумулировать не простые материальные блага, а особенный культурный капитал, который уже впоследствии можно конвертировать разными способами в капитал обычный. Соответственно лица, заинтересованные в посмертной легитимации того или иного писателя, могут достичь своих целей только таким способом — обеспечив своему «товару» культурный капитал, доказав его высокую культурную ценность. Только после этого автор может стать и источником нового культурного капитала (принадлежащего уже самим этим заинтересованным лицам), и источником вполне материальных доходов.
Несмотря на единство теоретических оснований и инструментария, две части книги все же представляют собой самостоятельные исследования и потому требуют отдельного обсуждения.
Часть, посвященная посмертной судьбе Леонида Андреева в России, написана Фредериком Уайтом. Он стремится к исчерпывающему описанию агентов посмертной легитимации, их мотивов, условий, в которых они вели работу по возвращению текстов и самого имени Леонида Андреева в Россию (Советский Союз), и стратегий, которыми они пользовались. Эта часть может служить образцом для исследования такого типа: все «эпизоды» развертываемого Ф. Уайтом «сюжета легитимации» абсолютно необходимы и выстраиваются в последовательную и убедительную историю. Глава первая («Ранний визуальный маркетинг Леонида Андреева») содержит предысторию, обсуждение того, каким был прижизненный образ (или «бренд») Леонида Андреева. Центральное положение, развиваемое в этой главе, следующее: в определенном смысле существовало два Леонида Андреева — до 1906 г. и после: Андреев № 1 периода «Знания» — реалист и защитник униженных и оскорбленных, даже потенциальный революционер, и Андреев № 2 периода финской добровольной ссылки, выступающий в роли декадента-метафизика, незадолго до смерти резко выступившего против большевиков.
Это положение не выглядит новым шагом в понимании эволюции Леонида Андреева, однако саму главу нельзя не признать необходимой для дальнейшего развития сюжета. Вызывает некоторое сомнение другое: основное содержание этой главы составляет обсуждение нескольких фотографических портретов писателя, фиксирующих два бренда. Почему изображения писателя, пусть и популярные, покупавшиеся публикой, представляют собой более привилегированный объект изучения, чем его тексты? Все-таки во время, когда писал Андреев, публика еще не только рассматривала картинки, но и читала книги. Мы не можем поверить, что репутация Андреева, его популярность и коммерческий успех его книг основывались исключительно или даже преимущественно на удачно сделанных фотографиях (в это легче поверить применительно к Набокову).
Первая глава — нечто вроде вступления к исследованию, которое собственно начинается с главы второй («Стратегии маркетинга. Вадим Андреев в диалоге с Советским Союзом»). Здесь показана роль, которую в возвращении текстов и самой фигуры писателя на родину сыграл его сын от первой жены, эмигрант Вадим Леонидович Андреев. В своих воспоминаниях об отце, предназначенных для публикации в Советском Союзе в годы «оттепели», Вадим Андреев смог произвести «ребрендинг посмертного наследия» своего отца, представив его писателем, приемлемым для советской идеологии (с. 40). Для этого нужно было затушевать или даже совершенно вычеркнуть Андреева № 2 и выдвинуть на первый план Андреева № 1, то есть фактически подменить целостную фигуру писателя одной его ипостасью. Стратегия оказалась успешной, и Леонид Андреев (в отличие от многих своих современников) уже в 1960-е гг. вошел в пантеон классиков, удостоился разнообразных форм признания и увековечения. Сам же его наследник в результате приобщился к разнообразным благам, предоставлявшимся в Советском Союзе таким «местоблюстителям» признаваемых значительными культурных фигур (вплоть до того, что, продолжая жить в Швейцарии, стал членом Союза советских писателей). Выбор именно такой стратегии был естественен и совершенно типичен в советское время. Интересны скорее подробности, возникающие у читателя частные вопросы. Почему сын Леонида Андреева ориентировался на советский литературный рынок, а не на европейский? Почему его заинтересовал именно тот вид культурного (и, очевидно, материального) капитала, который он мог получить от советской власти? К сожалению, ясных ответов в книге нет.
В следующей главе («Роль ученого в освящении [consecration] Леонида Андреева (с 1950-х гг. по настоящее время)») рассматривается успешный ребрендинг Андреева с другой стороны — как результат деятельности ученых, историков литературы, совместно или с помощью Вадима Андреева продвигавших его отца как вполне пригодного для советской идеологии писателя. На материале работы этих ученых (прежде всего Л. Афонина и Л. Иезуитовой, авторов первых больших исследований о жизни и творчестве Леонида Андреева, написанных в Советском Союзе) Ф. Уайт не только показывает важность академической науки для посмертной канонизации литератора, но и иллюстрирует принципиальную для концепции Бурдьё идею, что целью ученых, в данном случае историков литературы, является не столько «исследование» объекта, сколько «продвижение» его на литературном и академическом рынках, поскольку они вполне материально заинтересованы в том, чтобы создать ему репутацию национального классика, а затем постоянно поддерживать его высокий статус: «Критики и ученые, или, как называет их Бурдьё, торговцы культурой, используют произведение автора и извлекают выгоду из его священной ценности после его публикации» (с. 59).
Глава четвертая («Создание посмертной легитимности [legacies]. Власть освящать и проклинать. Воспоминания о детстве Вадима Андреева») логически продолжает и дополняет вторую главу, отвечая на важный вопрос: разве Вадим Леонидович был единственным потомком и наследником своего отца? Как удалось ему представить именно себя в качестве законного обладателя эксклюзивных прав на отцовский бренд? Глава посвящена борьбе, которую вел Вадим Леонидович с другими претендентами на те же права, прежде всего с сестрой, Верой Леонидовной, самим фактом публикации своих мемуаров «Дом на Черной речке» (1968) также заявившей свое право на бренд. Это одна из самых интересных глав в исследовании Ф. Уайта. Автор не только показывает на ценном фактическом материале, как эта борьба велась, но и демонстрирует, как именно Вадим Андреев смог одержать в ней победу. Согласно Ф. Уайту, сработала совокупность двух факторов. Во-первых, будучи сыном от первой жены, Вадим был теснее связан с идеологически близким советской власти «Андреевым № 1», в то время как его отношения с «неправильным» «Андреевым № 2» и его второй женой были существенно менее тесными и близкими (в отличие от того, как было у Веры Леонидовны), и он смог акцентировать это в своих писаниях об отце: «К 1963 г. Вадим был единственным здравствующим наследником положительного периода в жизни Андреева и одновременно единственным его ребенком, который мог компетентно рассуждать о второй половине жизни его отца» (с. 71). Другими словами, именно его фигура в качестве мемуариста и наследника отца была идеологически приемлемой. Во-вторых, Вадим Андреев смог предоставить историкам литературы, также включившимся в процесс ребрендинга, больше интересных документов и «вспомнить» больше биографических подробностей; его начальный культурный капитал был, с точки зрения советских властей и историков литературы, дороже и весомей, чем капитал его соперницы: «Воспоминания детства Вадима были восприняты как более ценные и поэтому приобрели большую значимость в процессе кодификации официальной биографии Андреева. Мемуары Веры, видимо, появились слишком поздно, и в них недоставало ценных биографических подробностей, которые жаждали получить ученые» (с. 79).
Наконец, пятая глава («Давление рынка. Незавершенное мемуарное путешествие Вадима Андреева») посвящена попытке Вадима Андреева, благодаря успешному ребрендингу отца легитимировавшего себя в качестве носителя памяти об отце, мемуариста и исследователя, выйти наконец из тени Леонида Андреева и стать самостоятельной исторической и литературной фигурой, конвертировать один вид культурного капитала в другой. Анализируя написанную Вадимом Андреевым автобиографию, Ф. Уайт показывает, что, говоря уже о самом себе, о своем жизненном пути, сыну великого писателя приходится и над собой проделывать те же манипуляции, что он проделал над отцом: исключать какие-то эпизоды, умалчивать о других, переинтерпретировать третьи. Однако в советских условиях задача представить свою фигуру как связующее звено между царской и советской Россией, между дореволюционной и современной культурой оказывается для младшего Андреева невыполнимой.
Логика изложения сюжета посмертной легитимации Леонида Андреева в Советском Союзе практически безупречна. Едва ли не единственный его недостаток (кроме упомянутого выше предпочтения фотографий писателя его текстам, но это относится не к самому сюжету, а к его предыстории, которую автор вправе изложить бегло) — это чрезмерный акцент на идеологической составляющей текстов писателя. Все операции создания бренда Андреева или его ребрендинга сводятся к интерпретации и переинтерпретации его книг. Между тем, в основе писательского бренда лежит, как выражались в советское время, «творческий метод» писателя, который может как соответствовать требованиям определенной эпохи, так и расходиться с ними. Так, важным препятствием для легитимации Андреева в Советском Союзе, несомненно, был его «модернизм», проявлявшийся вполне отчетливо и у Андреева № 1. Как Вадимом Андреевым и учеными-литературоведами преодолевались, затушевывались или интерпретировались «стилистические расхождения» Андреева с советской властью? Этот аспект в поле зрения Ф. Уайта не попадает.
Главы о Набокове, написанные Юрием Левингом, производят менее целостное впечатление: они представляют собой несколько субъективно выбранных «сюжетов», связанных с посмертной легитимацией писателя в России 1980— 1990-х гг. Как и у Ф. Уайта, эта часть открывается краткой предысторией. Названная «Набоков и издательский бизнес. Писатель как собственный литературный агент», глава содержит беглый очерк показанного Набоковым и его женой искусства в манипулировании читателем, рыночном продвижении своего «товара», аккумулировании культурного капитала (как показывает Ю. Левинг, сразу с прицелом на долгосрочную ценность). Несмотря на то что очерк этот сделан мастерски, нельзя не заметить, что у всякого исследователя, пишущего сегодня о Набокове «в жизни», есть сильный соперник — Брайан Бойд, автор чрезвычайно богатой материалом биографии писателя[1]. На фоне труда Бойда очерк Ю. Левинга, пусть и написанный с использованием ранее не публиковавшихся материалов, выглядит неполным и неточным. Книга Бойда существенно богаче по материалу, в том числе касающемуся рыночных, маркетинговых стратегий Набокова по продвижению своих книг и своего бренда в целом. Поэтому и вывод Левинга о том, что в основе стратегии Набокова лежал принцип: «Что бы ни предложил агент или издатель, нужно просить больше» (с. 106), выглядит очень общим и упрощенным.
Тем не менее и приведенные и сгруппированные Ю. Левингом факты вызывают на размышления о том, что значат рыночные маркетинговые стратегии в том случае, когда ими занимается такой писатель, как Набоков, чьи тексты не просто сложны для восприятия «простого» читателя (чтобы понимать, например, «Аду», нужно знать как минимум два языка и две культуры, а желательно три или четыре), но едва ли не демонстрируют презрение к нему. Следовательно, усилия по рыночному продвижению такого продукта имеют характер обмана: они нацелены на то, чтобы продать массовому читателю продукт, который ему не нужен и не доступен. И из этого следуют два вывода, оба отчасти парадоксальные. Во-первых, Набоков как продавец собственных произведений вполне подобен Набокову-писателю, и тот и другой увлечены искусством манипулирования читателем, любят ставить ему ловушки, обманывать его ожидания и т.д. Во-вторых, Набоков — художник «старомодный» на фоне таких персонажей, как, например, его современник Энди Уорхол. Блестяще освоив искусство манипулирования на рынке, овладев техникой создания своего бренда и его поддерживания (удерживания интереса к нему публики), превратив свой образ в самостоятельный и отдельный продукт, пользующийся значительной популярностью на литературном рынке, Набоков тем не менее сохраняет и развивает искусство «слишком хорошо писать». Преданность искусству при отсутствии рыночной для него необходимости, нежелание полностью заменить творчество — брендом, тексты — своей персоной выглядят архаично в современной культурной ситуации.
Следующая глава («Гипс, мрамор, премия. Конструирование набоковского канона в постсоветской России») посвящена известному эпизоду с присуждением Пастернаку Нобелевской премии и «параллельным» неприсуждением ее Набокову. Романы «Лолита» и «Доктор Живаго», оба только что вышедшие на англоязычный рынок, представляли собой своего рода конкурирующие товары. Как показывает Ю. Левинг, благодаря Нобелевской премии роман Пастернака занял первое место в списке бестселлеров, потеснив набоковский «блокбастер». Триумф у шведских академиков, казалось бы, конвертировался в коммерческий успех. Однако соперничество Пастернака и Набокова (точнее, Набокова с Пастернаком: какого-либо чувства соперничества по отношению к Набокову у Пастернака, кажется, не зафиксировано) предстает как конкуренция двух типов легитимности: академической и рыночной, превращающаяся в борьбу за признание у потомков между непрактичным интеллигентом, не сумевшим воспользоваться денежной составляющей премии и обеспечить свою семью, и тонким рыночным стратегом, благодаря своему чутью сумевшим даже факт «несправедливого» неприсуждения ему Нобелевской премии превратить в триумф, в основание своей легитимности как классика, обеспечив культурным капиталом своих наследников.
В двух следующих главах («Визуальный маркетинг Набокова» и «Набоков-7 посмертно. Русский постмодернизм в поисках национальной идентичности») показано, как многоликое и разноплановое набоковское наследие осваивается в постсоветской России издательским рынком — на материале обложек и иллюстраций к российским изданиям «Лолиты», на каждом этапе своей эволюции опирающимся на разные стороны бренда в диапазоне от порнографии до высокого искусства, репрезентируемого картинами великих художников, — а также современными литераторами от Довлатова до Болмата, стремящимися приобщиться к многослойному и противоречивому набоковскому бренду и тем самым поза -имствовать у него культурный капитал.
Содержание последней «набоковской» главы («Интерпретируя пустоты. Последний незавершенный роман Набокова “Лаура и ее оригинал”») составляет самостоятельный сюжет, который, однако, органично дополняет и завершает исследование. Нашумевший выход в 2009 г. незаконченного романа «Лаура и ее оригинал» анализируется с точки зрения маркетинговой кампании, проведенной сыном и наследником писателя Дмитрием Набоковым для придания факту публикации этой рукописи статуса экстраординарного события и достижения наибольшего коммерческого успеха. Название главы очень точно передает авторскую мысль: в отличие от отца, умевшего манипулировать рынком, но при этом продавать блистательные тексты, Дмитрий Набоков продает незавершенный (с точки зрения Набокова-старшего — фактически несуществующий) роман. Он превращает книгу из факта искусства и одновременно товара в чистый товар, чья ценность является результатом исключительно маркетинговой стратегии, опирающейся на популярный бренд и не подкрепленной качеством продукта. Можно, кажется, сказать, что Дмитрий Набоков действительно нарушил важнейший принцип своего отца, всю жизнь избегавшего такой подмены (и это избегание стало частью его «легитимности»). Сам Набоков, пожалуй, был бы против того, чтобы его имя стояло под сырым, недоделанным продуктом, он воспринял бы это как серьезный удар по своему бренду. Однако в таком решении Дмитрия Набокова есть своя правота: публикация текста, о котором давно ходили слухи, способствовала пробуждению интереса к творчеству Набокова, к бренду в целом. Ю. Левинг называет целый ряд изданий, предпринятых на Западе на волне нового интереса к фигуре Набокова, вызванной публикацией, как он выражается, «жалких обрывков недописанного романа» (с. 224). И потом, риск разрушить бренд в данном случае совсем не велик: ответственность берет на себя сын, снимая ее с отца и тем самым в чем-то даже укрепляя веру поклонников Набокова в абсолютную эстетическую бескомпромиссность автора, завещавшего уничтожить незавершенный текст. Точно так же не повредила репутации Гоголя публикация разочаровавшего публику второго тома «Мертвых душ», не уничтожила лермонтовский «бренд» посмертная публикация его юношеских стихотворений, беспокоившая многих его поклонников и вызвавшая раздраженную реакцию Белинского.
Будучи более фрагментарной, не претендующей на исчерпание заявленной темы, чем исследование Ф. Уайта, часть книги, написанная Ю. Левингом, зато в чем-то превосходит его в яркости, она более проблемна, ставит перед читателем больше парадоксальных вопросов, ее сюжет менее предсказуем, чем история легитимации «буржуазного» писателя-модерниста в советскую эпоху. В целом книгу нельзя не признать очень ценной и полезной для изучения механизмов, действующих на литературном рынке, для понимания тех общих проблем, которые возникают и решаются при посмертной легитимации писателей, их превращении из «декадентов», «модернистов» или «порнографов» в «гениев» и «классиков».
[1] Бойд Б. Владимир Набоков: русские годы. М.: Симпозиум, 2010; Он же. Владимир Набоков: американские годы. М.: Симпозиум, 2010.