Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2015
Bennett T. MAKING CULTURE, CHANGING SOCIETY.
— L.; N. Y.: Routledge, 2013. — 213 p. —
(Culture, Economy and the Social).
Рецензируемая книга посвящена наиболее актуальным теоретическим проблемам cultural studies. В этом — ее актуальность для российского ин-теллектуального контекста. В отечест-венной науке, по справедливому заме-чанию В. Куренного, «это направление не стало предметом какой-либо замет-ной дискуссии или рефлексивной интерпретации. И совсем не имело никакой внятной адаптации в виде исследовательского направления или программы. <…> культурные исследо-вания оказались совершенно проигно-рированы (за некоторыми исключени-ями) в рамках постсоветского бума рецепции самых разных теоретических программ и концепций» (Куренной В. Исследовательская и политическая программа культурных исследова-ний // Логос. 2012. № 1 (85). С. 15, 71).
Сложившейся в России в начале 1990-х гг. культурологии были совер-шенно чужды присущие cultural studies левый пафос политической ангажи-рованности и использования науки в борьбе за власть и за права угнетен-ных, понимание культуры как средства для достижения политической гегемо-нии, видение миссии ученого в том, что-бы быть критически мыслящим интел-лектуалом, разоблачителем стратегии доминирования властных слоев и групп, опирающихся на культуру как на власт-ный ресурс. В российской культурологии получили большую популярность различные варианты «цивилизацион-ного подхода» (версии Данилевского, Леонтьева, Шпенглера, Гумилева, Тойнби и Хантингтона). Этот подход был призван заменить господствовав-шую прежде в советском обществозна-нии официальную версию советского марксизма и поставить на место «обще-ственно-экономических формаций» «культуры» и «цивилизации».
Таким образом, на место марксист-ской ортодоксии пришло господство эссенциалистских трактовок культур как «объективных» сущностей, имею-щих определенную территорию рас-пространения и конкретное количество «принадлежащих» к ним индивидов с присущими им от рождения «естест-венной» идентичностью, тяготением к «своим» и отталкиванием от куль-турно «чужих». Подобное видение культуры по своим политическим экс-пликациям носит отчетливо консерва-тивный характер. Оно созвучно совре-менным трендам российской власти, рассуждающей о культуре в категориях особых, присущих россиянам «кодов», «духовности» и даже дополнительных хромосом, принципиально отличаю-щих их от представителей «бездухов-ного» и «загнивающего» Запада, ли-шенных подобных преимуществ.
Эта направленность российской культурологии не имеет ничего общего с господствующими тенденциями со-временной мировой науки о культуре, давно уже исходящей из понимания культуры как ситуативного и изменчи-вого конструкта (и даже старающейся иногда отказаться от самого термина «культура» в силу присущих ему эссенциалистских ассоциаций) и из трактовки культурной идентичности как принципиально неоднозначного и незавершенного полифоничного нар-ратива. Российские культурологи час-то выглядят в глазах представителей
западных cultural studies экзотиче-скими исследователями загадочной «dukhovnost’», а западные коллеги в глазах россиян предстают носите-лями идей марксизма и политической ангажированности науки, от которых они были так счастливы освободиться на рубеже 1980—1990-х гг. Именно по-этому знакомство с наиболее качест-венными современными западными теоретическими работами в области cultural studies представляется чрезвы-чайно важным для развития россий-ской науки о культуре и ее интеграции в мировой контекст. К числу таких ра-бот относится рецензируемая книга профессора Университета Западного Сиднея Тони Беннета.
Эта книга — органичное продол-жение и своеобразный синтез пред-шествующих исследований Беннета. Общим направлением всех его иссле-дований является разработка темы со-отношения культуры и практик управ-ления. Главная цель австралийского ученого — переформатирование поня-тия культуры таким образом, чтобы оно оказалось релевантным для проб-лемного поля политических исследова-ний. Для этого он использовал много-значное понятие «gouvernementalité» из поздних работ М. Фуко, позволяющее расширить понимание власти далеко за пределы иерархических отношений государственных институтов и вклю-чить в рассмотрение разнообразные дисциплинарные институты и техники с присущими им формами знания, ко-торые, будучи интериоризированы ин-дивидами, начинают управлять их по-ведением. Этот подход был применен Беннетом в работах о влиянии знания, полученного в области биологии, ант-ропологии и археологии и институ-ционализированного в музейных практиках конца XIX в., на практики либерального правления в Австралии. Изучение реализуемых в музеях прак-тик власти-знания привело автора к необходимости заимствовать подходы из современных science studies. Особое значение для Беннета имела концеп-ция «центров калькуляции» (centres of calculation) Б. Латура. Эти «центры» служат местами аккумуляции и рас-пространения знаний разного типа. Музеи не просто аккумулировали зна-ния; своими научными и экспозици-онными практиками они создавали новые реальности, которые затем при-ходили во внешний мир в качестве ин-струментов управления человеческим поведением.
В рецензируемой книге Беннет соединяет использование концепций «gouvernementalité» и «практики зна-ния» с применением теории ассамбляжа, созданной Ж. Делёзом и Ф. Гваттари и разработанной в дальнейшем М. де Ланда. Ассамбляжи — реальные индивидуальные объекты, которые вво-дят составляющие их элементы в опре-деленные отношения, обладают спо-собностью влиять на эти элементы и заменять их без существенных измене-ний в свойствах целого. Весь этот тео-ретический инструментарий призван помочь понять, как мы сегодня можем наилучшим образом интерпретировать и использовать понятие культуры.
Первый вопрос, который ставит перед собой автор, заключается в том, насколько все еще релевантно (и если релевантно, то в какой интерпретации) понятие культуры для целей его ис-следования. Беннет не отказывается от концепта культуры, но строго огра-ничивает его понимание следующими рамками: культура — исторически специфический набор практик знания; эти практики — продукт определенной экспертизы, выполненной в рамках определенных институциональных параметров, взаимодействие которых составляет то, что автор называет «культурным комплексом», то есть ансамблем институционально оформ-ленных практик знания; последние взаимосвязаны между собой и воз-действуют различными способами на экономику и социальные отношения. Концепция практик знания опирается, с одной стороны, на понятие диспозитива, взятое у Фуко и определяемое как взаимосвязь материальных компо-нентов, и, с другой стороны, на заимст-вованное у Делёза понятие диаграммы как средства понимания дисперсных, децентрированных пересечений отно-шений власти, посредством которых конституируется социальное.
Для описания взаимосвязи культур-ного комплекса со сферой социального исследователь вводит понятие «онто-логическая культурная политика», так-же заимствованное из science studies, где оно подразумевает способность на-учных практик производить и претво-рять в жизнь новые реальности посред-ством установления отношений между человеческими и нечеловеческими акторами процессов, на которые эти практики воздействуют. Беннет ставит перед собой задачу систематически применить этот подход к изучению со-циальной роли знания о культуре — истории искусства, эстетики, археоло-гии, литературоведения, антропологии и т.д. — и рассматривает, как научные практики производят новые коллек-тивные реальности, состоящие из че-ловеческих и нечеловеческих акторов, чья агентность возникает из «оркест-ровки» их взаимоотношений. Это поз-воляет выявить процессы функциони-рования знания о культуре. Основное внимание при этом в работе уделяется эстетике и антропологии.
Следующая группа проблем, рас-сматриваемых в книге, связана c отно-шениями, в рамках которых знания и институты, составляющие культурный комплекс, формируют исторически определенный режим правления. Эта часть работы опирается на общие по-ложения, изложенные Фуко преиму-щественно в «Рождении биополитики» и касающиеся того, как либеральные формы правления действуют «сквозь» те виды свободы, которые они произ-водят. Эти свободы, по Фуко, создают-ся определенными практиками исти-ны, которые, помимо всего прочего, регулируют неравное распределение доступа к свободе. Беннет исследует вопрос о том, каким образом практики антропологии и эстетики вовлечены в осуществление проекта либерального правления, в выработку и распростра-нение определенных видов свободы как в пределах метрополии, так и в от-ношениях с колониями.
Заключительный блок проблем касается того, как практики знания о культуре участвуют в производстве «архитектур личности» («architectures of the person» — термин автора). Здесь Беннет, очевидно, основывается на концепции техник себя (Фуко). Его за-дача здесь — показать, как интеллекту-альные практики социальных и гума-нитарных наук формируют различные аспекты персональности и «оркестру-ют» их отношения между собой таким образом, что интеллектуальные авто-ритеты оказываются способны участ-вовать в регулировании поведения со-циальных общностей.
Первая часть книги (четыре главы) посвящена наиболее общим теоретичес-ким основаниям исследования. В ней рассматриваются концепты культуры, «культурного комплекса», ассамбляжа и «онтологической политики культу-ры». В четвертой главе рассматривается музей как «гражданская лаборатория», в которой производятся новые формы культурных объектов, способные упо-рядочивать и регулировать социальные отношения.
Во второй части (две главы) Беннет фокусируется на отношениях между полевой практикой антропологии и музейными практиками на примере двух музеев — Мельбурнского нацио-нального музея Виктории и Музея че-ловека в Париже. Они предстают здесь как «культурные ассамбляжи», в рам-ках которых реализуются результаты культурной экспертизы. Также анали-зируется значение отношений к реаль-ности, выработанных в рамках антро-пологии, для практик рационального управления. Автор показывает, как различные традиции антропологиче-ской экспертизы способствуют одно-временно и производству культуры, и изменениям в обществе.
Примером подобного влияния экс-пертизы на практику служит для Бен-нета история столкновения двух интер-претаций традиционной культуры аборигенов Австралии англо-австра-лийским зоологом и антропологом У.Б. Спенсером (1860—1929) и немец-ким лютеранским миссионером и этно-логом К. Стрелоу (1871—1922). Спен-сер и его коллега Ф. Джиллен ввели в науку понятия «время сновидений», заимствованное из языка племени арунта. Это понятие, означавшее ми-фологическое время, Болдуин распро-странил в качестве характерной черты мировосприятия на все аборигенное население Австралии и интерпрети-ровал его в смысле неспособности австралийцев отличать реальность от сновидения. Умение же различать их, согласно эволюционной теории, — это особенность человеческого мышления по сравнению с мировосприятием жи-вотных. Таким образом аборигенное население Австралии было включено в состав природного мира и ему было отказано в возможности человеческо-го эволюционного прогресса. Счита-лось, что его неизбежная судьба — вымирание в ходе расовой борьбы за существование. Поэтому колониальная администрация не должна была пред-принимать по отношению к абориге-нам никаких цивилизаторских усилий, а только консервировать статус-кво. Стрелоу же, напротив, понимал «время сновидений» как религиозную концеп-цию, служившую условием для успеш-ной евангелизации аборигенов, при-общения их к христианской культуре. Беннет замечает: «Конечно, дискуссия Спенсера и Стрелоу не носила чисто этнографического характера. Их раз-личные интерпретации времени снови-дений были связаны и функциониро-вали как оперативные элементы отличных стратегий колониального правления, действовавших через орга-низацию разных “трансакциональных реальностей” (“transactional realities”) — или “рабочих поверхностей” (“working surfaces”) — опосредующих отношения между белым и аборигенным населе-нием…» (с. 74).
Третья часть (две главы) посвящена соотношению эстетики и либерально-го правления: выявляется специфика эстетики как особой формы знания, чьи специфические черты позволяют ей играть ключевую роль в организа-ции отношений между практиками правления и свободой. Автор изучает тот специфический вид авторитета, ко-торый был приобретен «посткантиан-ской» эстетикой и который позволил ей служить теоретическим источником идеи саморегулирующейся личности и выступать, таким образом, методоло-гическим обоснованием либерального типа правления, проникая в различные практики власти.
В четвертой части (две главы) рас-сматриваются вопросы соотношения привычки и «архитектуры личности». Понятие привычки рассмотрено здесь в связи с распространенной в антропо-логии рубежа XIX—XX вв. теорией пе-режитков. В качестве примера Беннет использует изменение отношения ко-лониальных властей к возможности «цивилизовать» аборигенов Австра-лии. Представление о безнадежности попыток продвинуть их по пути про-гресса он связывает с изменениями в постдарвиновской социально-поли-тической и антропологической мысли, повлиявшей на практики власти. Он также рассматривает соотношение привычки (habit) и габитуса (habitus) у П. Бурдьё. Беннет не только выявля-ет следы теории пережитков в теории Бурдьё, но и показывает кантианскую «интеллектуальную оснастку» его со-циологии и ее потенциал как либераль-ной дисциплины, способной произво-дить практики свободы и действовать в направлении распределения способ-ности к свободе.
Социокультурная реальность пред-стает у Беннета сложной, многомерной и никогда до конца не оформленной и не организованной, а значит — живой. «Мое внимание, — пишет автор в За-ключении, — фокусировалось преи-мущественно на упорядочивающих практиках знания о культуре и на ин-ститутах, а также на формах рацио-нального правления, обеспечивающих им (практикам. — А.В.) формы соци-альной институциализации. Однако перспектива онтологической политики делает ясным то, что такие упорядочи-вающие практики всегда частичны и неполны, что официальное знание все-гда сталкивается с неофициальным, порождая противоречивые и неопреде-ленные последствия, и что вся реаль-ность состоит из таких перехлестываю-щихся потоков» (с. 180).
Книга австралийского исследова-теля раскрывает перед нами новые теоретические перспективы анализа соотношения культуры и общества, показывая, как различные формы зна-ния о культуре и экспертизы в области культуры трансформируют общество и сами мобилизуются для целей управ-ления. Рецензируемая работа — хоро-ший пример современного социо-культурного анализа, выполненного в лучших традициях cultural studies.
Алексей Васильев
СРАВНИТЕЛЬНО О СРАВНИ-ТЕЛЬНОМ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ:
ТРАНСНАЦИОНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ КОМПАРАТИВИЗМА:
Коллективная монография по материалам русско—французских
коллоквиумов 6—7 октяб-ря 2009 года и 3—4 октября 2011 года
/ Под ред. Е. Дмитриевой и М. Эспаня. — М.: ИМЛИРАН, 2014. —
472 с. — 500 экз.
Содержание: Онтология и гносеология сравнительного метода: Махов А. Тео-рия и сравнение: компаративный эле-мент в поэтологических системах; Кемпер Д.Сравнительная история ли-тератур в Германии: к истории поня-тия; Тиме Г. От сравнительного литера-туроведения до компаративизма: типо-логия генезиса и vice versa; Аршембо С. Понятие апперцепции на рубеже XIX и ХХ веков;Катунян М. Принцип ряда как структурный архетип: между лите-ратурой и музыкой; Гальцова Е. «Контроверса» как принцип сравнения? (теория романа Бориса Грифцова); Маричик-Сьоли Ю. Понятие «децент-рирование» (А. Мешонник): от прак-тики перевода к теории интертексту-альности; Зусман В.Сравнительная концептология как раздел компарати-вистики. Case-study: Vladimir Vertlib; Ласкина Н. «Книга как объем» А.В. Ми-хайлова и «палимпсесты» Ж. Женетта: попытка сопряжения метафор; Зем-сков В. О современных спорах по по-воду компаративных и других теорий; История: Франко Б. Источники все-общей и сравнительной истории лите-ратур: первые компаративисты во вре-мена Гёте; Цветкова Н. Русская идея С.П. Шевырева (из истории интеллек-туального и культурного взаимодей-ствия между Россией и Европой); Дмитриева Е.«Теория заимствований» Владимира Стасова и проблема «рус-ского искусства»;Депретто К. Неофи-лологическое общество при Санкт- Петербургском университете и его роль в распространении европейской культуры (1885 — февраль 1918); Токарев Д. Сравнительный метод на заседаниях Франко-русской студии в Париже (1929—1931); Сазонова Л., Робинсон М. Из истории советской компаративистики конца 1920 — 1940-х годов (по архивным материа-лам); Зенкин С.Бахтин-компаративист; Серебряный С. Фантомная компара-тивистика: теория «Возрождения на Востоке» Н.И. Конрада; Кузовкина Т. Ю.М. Лотман о сравнительном изуче-нии текстов культуры (по материалам архива ученого); Культурный транс-фер: Эспань М. «Völkerpsychologie» Вильгельма Вундта и ее интерпрета-ция Густавом Шпетом; Махлин В. Материальная эстетика как трансфер; Тоичкина А. Философия Ницше в «ис-тории духа» Д.И. Чижевского; Тротман-Валер С.Компаративный метод в лингвистической теории Антуана Мейе (между Францией, Германией и Россией); Чугунников С. Психологи-ческий синтаксис между Германией и Россией; Вельмезова Е.Текст и текст: от сравнительно-исторических рекон-струкций А. Шлейхера к работам по семантической реконструкции иссле-дователей Московского семиотиче-ского круга; Полонский В.Дискуссии о символизме в парижской Франко-русской студии 1929—1931 годов; Берар Е. «Русское искусство» Виоллеле-Дюка: Опыт сравнительной исто-рии архитектурного наследия; Красавченко Т. Принцип дополнительности как регулятор взаисмосвязей культур (русская культура в Англии);Ариас-Вихиль М. Асимметрия движения моде-лей культуры как проблема сравнитель-ного литературоведения (на примере творчества первых русских символис-тов); Кацис Л. Роман Б. Лекаша «Радан великолепный» в переводе О. Мандель-штама и русско-немецко-французский контекст (к проблеме сравнительного описания русской-еврейской и франко-еврейской литератур).
North M. NOVELTY: A HISTORY OF THE NEW.
— Chicago; L.: University of Chicago Press,
2013. — VI, 258p.
Философы-атомисты в дополнение к идее повторения развили идею перекомбинации, которая, наряду с «забыв-чивостью», и заставляет нас пережи-вать старое по-новому.
В книге Майкла Норта «Новизна: история нового» не только излагается история происхождения этой идеи циклического / комбинаторного обнов-ления (чему посвящена первая часть работы), но и рассматриваются много-образные ее формы, встречающиеся на протяжении истории: в христианской доктрине, в концепциях «возрожде-ния» и «революции» в гуманизме и науковедении соответственно, в дар-виновской теории эволюции и т.д. вплоть до теории вероятности и тео-рии информации.
Так, во второй части книги («Новиз-на в XX веке») Норт обсуждает «Струк-туру научных революций» (1962) То-маса Куна и работу Норберта Винера «Изобретение» (написанную в 1950-х, но опубликованную лишь в 1993 г.). Подобно Дарвину, Кун связывал революционное новшество в науке с перекомбинацией старых элементов, позволяющей «нормальной науке» воспроизводиться на протяжении по-колений. Также и описанные Винером стадии изобретения в конечном счете образуют, по Норту, «полную проти-воположность изобретательности» (с. 139).
Далее Норт рассматривает роль новизны в теории художественного модернизма. Хотя, казалось бы, имен-но в этот период истории искусства новизна («оригинальность, аутентич-ность, автономия» (с. 148)) приобрела статус самостоятельной и главной цен-ности, но и у модернистов, как показы-вает автор, за этим понятием зачастую скрывались все те же повторение и перекомбинация, а за их метафорами воз-рождения и обновления стоял консер-ватизм (с. 152). (Кстати, мотив «из ничего не бывает ничего» не раз встре-чается в образцовых модернистских текстах, например в «Поминках по Финнегану» Джойса, где этот тезис соединяется с латинским выражением «еx malo bоnum», что примерно соот-ветствует еще одной русской поговор-ке: «Нет худа без добра».)
Вариации все того же тезиса — и подтверждение своей основной мысли, поскольку он с этим тезисом согласен, — Норт находит в концеп-циях модернизма, предложенных в конце 1950-х — начале 1960-х гг. ху-дожественным критиком Клементом Гринбергом, философом Стэнли Кавеллом и искусствоведом Майклом Фридом. Так, для Кавелла модер-низм — это «революционный процесс, посредством которого искусство воз-вращает нас в утраченный мир в то время, когда модерность ставит под вопрос все нормы и конвенции. <…> Цель новшества, таким образом, — не отвергнуть, а восстановить традицию» (с. 183). На этом нортовская история новизны завершается: за минувшие с тех пор полвека, по мнению автора, в теории «нового» едва ли было ска-зано что-нибудь новое.
Итак, согласно Норту, западная философия на протяжении веков — от античных мыслителей до современ-ной философии науки и искусства — объясняет нам, что нет ни абсолютной новизны, к которой мы так стремимся («жажда нового» как отличительный признак «позднего капитализма», по Адорно), ни настоящих «революций», хотя мы и привыкли мыслить в подоб-ных категориях (вслед за Кавеллом Норт, напротив, склонен понимать революцию в более традиционном смысле — как полный разворот, то есть возвращение к чему-то). Посто-янное повторение этой идеи об инно-вации как повторении — разными ав-торами, вроде бы независимо друг от друга — должно свидетельствовать о правильности этой идеи, считает Норт (см. с. 7).
Маловероятно, чтобы так было задумано, но даже и сама его «Исто-рия новизны» может служить тому примером. Во-первых, она не содер-жит какой-либо новой идеи (но зато служит ценным и любопытным собра-нием мнений известных авторов о «но-визне»). А во-вторых, его предыдущие книги: «Читая 1922 год» (1999), «Ка-мера работает» (2005), «Комедия ма-шинного века» (2009) — также были посвящены модернизму и тому, какое значение имели для него новые (со-временные) технологии. Таким обра-зом, новая книга Норта, в известном смысле, тоже является продуктом по-вторения и перекомбинации.
В. Третьяков
Мартынов В.А. ЗОЛОТОЙ ВЕК «РУССКОЙ ИДЕИ»:
ИСТОРИКО — ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ. —
М.: ФОРУМ; ИНФРА-М, 2014. — 320 с.
Прежде всего отметим, что это стран-ный текст, принадлежащий другому времени, заставляющий вспоминать конец 1980-х — начало 1990-х, когда «русская философия» казалась тем, что может быть непосредственно про-должено, когда представлялось, что можно здесь и сейчас философство-вать в точности так же, как философ-ствовали «соловьевцы», подхватив нить рассуждений. И продолжено еще и в другом отношении — непосредст-венной публицистичности, обращения одновременно и к своей профессио-нальной среде, и к публике, в стрем-лении непосредственно связать исто-рические изыскания и современные споры.
Отсюда — трудность в говорении об этой работе: проще всего отбросить ее, как не соответствующую профессио-нальным критериям, отнести к разряду публицистики. Она устарела еще до своего появления — уместная в 1991-м, способная вызвать горячие споры в 1989-м, теперь она «вне контекста», далекая как от современных академи-ческих исследований, так и от идеоло-гических текстов сторонников «рус-ского пути» и т.п. Нередки в работе ошибки чисто фактического плана.
Так, Хомяков отчего-то именуется «добрым знакомым» Герцена (с. 152), хотя именно с ним у Герцена отноше-ния были последовательно-напряжен-ные и с первых же моментов их знаком-ства Герцену он не понравился, быть может, именно из-за сходства натур. Н.А. Милютин после выхода манифес-та 19 февраля 1861 г., согласно автору, становится министром внутренних дел (с. 237), тогда как в реальности С.С. Ланского в должности сменил П.А. Валуев, а Н.А. Милютин, бывший товарищем министра, вместе с шефом подал в отставку и был назначен сена-тором. Принятие кн. В.А. Черкасским ордена (Св. Владимира III степени) за работу в Редакционных комиссиях тол-куется автором как пример «самоотвер-жения» и «самоотречения» (с. 237— 238), тогда как данные награждения вызвали серьезные разногласия в сла-вянофильском кругу: Ю.Ф. Самарин отказался от ордена, полагая непри-емлемым государственную награду за дело, в котором он участвовал как «земский» человек. Названные и по-добные им ошибки в тексте не явля-ются случайными, поскольку автор сосредоточен на немногих текстах, которые расценивает как ключевые, игнорируя или лишь поверхностно рассматривая контекст их появления и функционирования.
Неопределенность методологии определяет некоторую двусмыслен-ность работы. Во-первых, речь может идти об истории идей в традиционном варианте, отсылающем к работе А. Лавджоя и его последователей, но тогда в числе недостатков исследования приходится назвать и избыточность социокультурного контекста, и невни-мание к филиации идей за пределами «русского круга», и в пределах самого «русского круга» — пренебрежение влияниями со стороны тех авторов, которые не входили в число создате-лей «русской идеи» (по представле-ниям В.А. Мартынова) или даже про-тивостояли ей, но ведь известно, что противостояние отнюдь не исключает, а во многих случаях даже способствует идейному влиянию и, в особенности, восприятию «повестки», круга обсуж-даемых вопросов.
Во-вторых, время от времени В.А. Мартынов обращается к социаль-ной истории идей, однако уже отме-ченная бедность контекстуальной характеристики рассматриваемых ин-теллектуальных построений приводит к тому, что чаще всего автор ограни-чивается «переописанием» в рамках своей, публицистической терминоло-гии расхожих характеристик. Так, об-ращаясь к истории «общества любо-мудров», В.А. Мартынов устойчиво именует их «НИИ любомудрия» — и стремится распространить его исто-рию вплоть до конца 1820-х — начала 1830-х гг. В данном случае отказ от по-нятия «общество» функционален, поз-воляя снять вопрос о характере связей между его прежними участниками, ра-ботать с кругом лиц, некогда входив-ших в «общество любомудров» или бывших близкими к нему, как с реаль-ной общностью. Однако подобный ри-торический ход не снимает самой про-блемы — насколько можно говорить о «любомудрах» как о некоторой (со-циальной / интеллектуальной / быто-вой) общности за пределами хроно-логических рамок существования «общества».
Впрочем, остается еще вариант самостоятельного философствования о «русской идее» или по поводу нее, отбрасываемый автором в предисло-вии из-за отсутствия «аналитических средств, чтобы сделать из ряда “эйдосов” четкую историческую картину» (с. 8), но который регулярно «соблаз-няет» автора.
В итоге перед нами текст, который невозможно поместить ни в одну из дисциплинарных рамок и, следова-тельно, затруднительно обсуждать в целом, а в границах любой конкрет-ной дисциплины или методологичес-кой традиции в ее рамках он вызывает существенные возражения. Примером странного смещения предмета обсуж-дения выглядит, например, полемика с интерпретацией взглядов С.С. Уваро-ва М.Л. Майофис (см.: Майофис М.Л. Воззвание к Европе: Литературное об-щество «Арзамас» и российский модернизационный проект 1815—1818 го-дов. М., 2008), которой автор адресует упрек в подмене «исследовательской логики» «логикой следователя», «ло-вящего на слове» (с. 128), и конста-тирует, что «“Дух народа” из языка Просвещения и романтическая “народ-ность” отделены тектонически» (с. 129). Если с последним можно согласиться, то накал страстей по отношению к ин-терпретациям роли С.С. Уварова, при-надлежащим А.Л. Зорину, А.И. Мил-леру и М.Л. Майофис, связан с тем, что «народность» в уваровской триаде про-читывается как «содержательная», од-нако ведь работы названных авторов утверждают совершенно иное, а имен-но что в рамках триады «народность» как третий член оказывается содержа-тельно пустой, определяемой через первые два (см.: Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Русская литерату-ра и государственная идеология в по-следней трети XVШ — первой трети XIX века. М., 2004. С. 366). В дальней-шем этот член триады будет получать разные наполнения, и, пожалуй, к это-му спору о содержании «народности» можно свести основное содержание дебатов о «русской идее», однако в данном случае мы находимся как раз в пространстве генеалогии идей, где принципиальная чуждость Уваро-ва «любомудрам» или «славянофи-лам» не является препятствием, чтобы введенное им в состав официальной идеологии понятие получило интер-претации, радикально расходящиеся с кругом идей ее создателя.
Перечислять странности и недо-уменные вопросы, возникающие при чтении данной книги, можно еще дол-го. Однако при этом важно отметить, что наряду с очевидными недостат-ками работа не лишена и достоинств, из которых важнейшее — чувствитель-ность, скорее даже художественная чуткость к анализируемым текстам. Если на уровне обобщений или по-пыток систематического обзора взгля-дов конкретных авторов исследователь скорее терпит неудачу, то в способно-сти ясно увидеть выразительную де-таль, ухватить смысловое ядро его воз-зрений В.А. Мартынову не откажешь. Продуктивным представляется и само выделение «золотого века» «русской идеи» в противопоставлении «серебря-ному», опирающееся на дихотомию «первичных» и «вторичных» текстов, т.е. предполагающих самокоммента-рий. В данном отношении позволи-тельно сказать, что «золотой век» не столько даже разработал понятийную схему, сколько создал систему образов «народности», к которым будут обра-щаться в дальнейшем и которые в ско-ром времени начнут восприниматься в качестве «само собой разумеющих-ся» (как, например, образ «русского мужика»).
(1) Предлагаемая автором рекон-струкция первого периода («золотого века») «русской идеи» предполагает выделение трех этапов: формального, представленного в первую очередь фи-гурой С.П. Шевырева, когда «народ-ность» предстает как требование, иско-мое отличие, то, что должно выразить своеобразие русской истории, ее от-личие от Запада. Весной 1832 г. Шевырев, собираясь в Россию после не-скольких лет заграничной жизни, пишет Погодину: «Все, все убеждает меня, что наша пора пришла, и двинь нас царь, мы будем первыми. С этой уверенностью еду в Россию, радуюсь, что я Русский. Возвращаюсь более Русским, нежели чем поехал. Нам предложит создать новое поколение чисто-Русских. До сих пор в нас было излишнее влияние Запада, коего край-ность должна была пройти с веком Александровым. В действиях нашего царя я вижу начало новой эпохи, на-чало, соответствующее нашим жела-ниям. Авось мы разгадаем — как быть Русским и что такое Русский (курсив наш. — (с. 117). Как демонстри-рует Мартынов, у Шевырева «народ-ность» выступает лишь в противопо-ставлении «иному», содержательное наполнение крайне скудно, с чем и связана острота критики «Запада», выступающего абсолютным «иным» (и в рамках этой логики побуждает, на-пример, с симпатией оценивать «азиат-ские» черты, им находимые в русской истории).
(2) Содержательный этап фактичес-ки отождествляется с деятельностью славянофилов (А.С. Хомякова и И.В. Киреевского), придающих «на-родности» положительное наполнение («соборность», «целостность» и т.д.), к которому будут апеллировать или которое будут оспаривать последую-щие поколения.
(3) Этап политизации/разложения, когда «русская идея» становится объ-ектом конкретных политических про-грамм, установок, ею стремятся обос-новать отдельные решения и целые проекты — и в результате она инструментализируется, значимость непо-средственного, ближайшего действия перевешивает идейные установки.
Вся эта история трактуется автором как развертывание и последующий распад органицистской логики, восхо-дящей (в трактовке национального) к И.-Г. Гердеру, распад же связывается с исчерпанием потенциала, заключен-ного в исходной органической мета-форе — ее буквализации, натурализа-ции (как у Данилевского), либо в по-степенном отказе от нее. Отметим, что данный круг вопросов весьма подроб-но рассматривался в исследованиях по национализму, начиная с классической работы Э. Кедури (1960; рус. перевод: Национализм. СПб., 2010), однако они не учтены автором, а сам органицистский концепт непроблематизирован.
В результате текст уже не столько ока-зывается работой по истории «русской идеи», сколько сам предстает одним из возможных объектов подобного исследования.
А. Тесля
Д з у ц о в а И.П. «В ТЕ ДНИ ТЫ ЗНАЛ МЕНЯ, КАВКАЗ…»:
Словарь-справоч-ник. — Тбилиси, 2013. — 139 с.
Книга доктора искусствоведения Ири-ны Дзуцовой представляет собой био-графический словарь, включающий биографии 139 современников поэта, с которыми он познакомился на Кав-казе или в Турции, либо «уроженцев Грузии, грузин и соотечественников поэта, побывавших в Грузии, с которы-ми Пушкин общался как в Грузии, так и за ее пределами». Основу книги со-ставили сведения из словаря Л.А. Черейского «Пушкин и его окружение» (1988) и книги М.В. Нечкиной «Декаб-ристы» (1988), а также архивные материалы из Государственного историчес-кого архива Грузии (в частности, по теме «Французы в Грузии»). При этом по сравнению с книгой Л. Черейского дополнительно введены 34 статьи о ли-цах, которые, предположительно, были знакомы с Пушкиным. Словнику пред-посланы две статьи, посвященные пре-быванию поэта в Грузии и кругу его общения на Кавказе.
Впервые наиболее полно дана ин-формация о Жане-Поле Матаси, вла-дельце гостиницы и ресторана в Тиф-лисе, его жене — черкешенке Гулёз и дочерях Марго и Нальжан; Матильде Кастелла — жене французского него-цианта Эдуарда Генриха Кастелла, его компаньоне французе М. Дюэлло. Ав-тор выдвигает предположение о зна-комстве и общении поэта с семьей Чавчавадзе — князем Александром Гарсевановичем, его дочерью Ниной (женой А.С. Грибоедова) и др. В Тби-лиси существует музей Смирновых (Дом литературных связей — Пушкин-ский мемориал) (недоступный для по-сетителей с 2010 г.), и одна из самых больших по объему статей посвящена приятельнице поэта, мемуаристке, хо-зяйке петербургского литературно-художественного салона Александре Осиповне Смирновой-Россет. В книге приведено также много сведений об участниках грузинского дворянского заговора 1831 г.
Издание удачно отметило 185-летие пребывания А.С. Пушкина в Грузии.
Олег Трунов
Д у д к о В. ТАРАС ШЕВЧЕНКО:
ДЖЕРЕЛОЗНАВЧI СТУДII. — Киiв:
Критика, 2014. — 416 с.
Киевско-гарвардское издательство «Критика» за последний год в рамках юбилейного проекта НТШ («Наукове товариство iм. Т.Г. Шевченка»), при-уроченного к 200-летию главного укра-инского поэта, всерьез расширило свою историко-литературную (собст-венно, шевченковедческую) линейку: вслед за 1-м томом комментированно-го собрания «Тарас Шевченко в критищ» и переизданием книги Гр. Грабовича «Шевченко, якого не знаемо» (повтор книги 2000 г. с приложением новой статьи «Архетипи Шевченка») вышел сборник архивных разысканий Виктора Дудко «Тарас Шевченко: Ис-точниковедческие исследования».
По большому счету, уже том «Шев-ченко в критике» ознаменовал собою «поворот» украинской науки о литера-туре в сторону исторического коммен-тария, основательной текстологии и источниковедения. До последнего вре-мени в украинской гуманитаристике вообще, и в шевченковедении в част-ности, доминировали разного рода «смелые построения», главным обра-зом гендерные, методологически плохо усвоенные и воспринятые «из вторых рук». Украинское литературоведение на протяжении последних десятилетий выглядело чем-то на манер бутиковой «примерочной» на колхозном рынке: здесь шили вприглядку по заморским лекалам, модные слова без видимого смысла прикладывали к знакомым текстам, и получалось, как в 13-м вы-пуске «Шевченкознавчих студiй» од-ноименного киевского университета: в заголовках статей сплошь «антропо-центрические измерения» и «танатоло-гия», в «ключевых словах» «антропо-центризм» соседствовал с «моральным подвигом», а «на выходе» тезисы вроде: «Одним iз творiв, що найяскравiше презентують антропоцентризм i гуманiзм Т. Шевченка, є повiсть “Ка-питанша”…» (Шевченкознавчi студиi. Кiiв: КНУ iм. Т.Г. Шевченка, 2011. Вип. 13. С. 3).
Есть своя логика в том, что «истори-ческий поворот» пришел в Киев из Гарварда: хочется думать, что гума-нитарное образование в украинских университетах станет «с головы на ноги» и что источниковедение и текс-тологию станут изучать наравне с тео-рией (такие дисциплины, как источни-коведение, библиография, текстология, археография и архивная эвристика, в популярном вузовском учебнике М. Наенко «Iсторiя украiнського лггературознавства» (2001, 2010) не упомянуты вовсе) и в результате ка-нонические тексты будут прочитаны в присущих им историко-литератур-ных реалиях и через какое-то обозри-мое количество лет мы получим на-конец новое академическое издание Шевченко с достойным научным комментарием.
«Источниковедческие исследова-ния» Виктора Дудко, безусловно, серь-езный шаг на этом пути. Автор — архи-вист и библиограф, долгое время он занимался историей выходившего в Петербурге в 1861—1862 гг. украин-ского журнала «Основа», и его «шевченковедение» по большей части вос-ходит к этим занятиям, т.е. к изучению петербургских литературных кружков конца 1850-х — начала 1860-х. Собст-венно, петербургским контактам Шевченко посвящен первый раздел «Окружение поэта»: герои заметок, во-шедших в этот раздел, фигурировали в тех самых столичных «украинских кружках». Сюжеты в большинстве своем восходят к архивным находкам, и как это обыкновенно случается в доб-ротном источниковедении, помимо «программы-минимум» — уточнения имен и дат — выполняется «программа- максимум»: определяются некоторые моменты прагматики канонических текстов. Сборник открывается статьей о контактах Шевченко с Л. Меем и первых переводах стихотворения «Са-док вишневий коло хати», далее про-ясняются темные места тургеневского эпистолярия и без традиционной «стыдливости» комментируются «украинские симпатии и антипатии» автора «Грає, грає воропає…» («Шев-ченко 1 Тургенев: три нотатки»). От-метим также несколько образцовых биографических статей, посвященных так называемым «персонажам без биографий» (И. Дзюбин, Е. Розалион-Сошальский, С. Яновский и др.).
Самый обширный раздел книги — «Вопросы текстологии» — точно так же восходит к архивной эвристике. Тут речь, по преимуществу, идет о судьбе автографов и датировке рукописей, здесь вновь подробно проанализиро-ваны и откомментированы некоторые эпистолярные сюжеты, в частности предыстория журнала «Основа» (ей посвящена центральная и едва ли не самая существенная статья сборника «Передiсторiя “Основи” у шевчен- ковому листуваннi…»). Несколько заметок проливают новый свет на нижегородские страницы биографии Шевченко (Шевченко провел в Ниж-нем Новгороде полгода — с 20 сентяб-ря 1857 г. по 8 марта 1858 г., тогда же произошло его неудачное сватовство к актрисе Е. Пиуновой, подробности которого раскрыты в третьем разделе, в комментариях к биографическому своду М. Чалого). Фактически В. Дудко впервые аргументированно идентифицировал упомянутую в един-ственной шевченковской театральной рецензии молодую актрису Александ-ру Васильеву, исправив путаницу в комментариях предшественников. Наконец, в этих заметках последова-тельно исправлены ошибки и неточно-сти в датировках шевченковского эпистолярия (речь об издании «Листи до Тараса Шевченка» (Кiiв: Наукова думка, 1993)), причем такая содер-жательная «коррекция» в некоторых ситуациях становится ключевым ком-ментарием к «темным текстам» (выде-лим в этом смысле блестящую коммен-таторскую миниатюру «Про обставини написання поезii “I Архiмед, i Галiлей”»). Две статьи посвящены учас-тию Шевченко в литературных чте-ниях в петербургском Пассаже осенью 1860 г. Отдельным разысканием ста-ла цензурная и эдиционная история «некрологических текстов»: повести Н. Костомарова «Воспоминание о двух малярах» и статьи Л.М. Жемчужнико-ва «Воспоминание о Шевченке: его смерть и погребение». По ходу этого сюжета берется под сомнение одно из общих мест «шевченковедения»: поло-жение о том, что Л.М. Жемчужников был первым публикатором «Дневни-ка» Шевченко. В. Дудко показывает, что публикацию готовил редактор «Основы» В. Белозерский.
Под углом текстологии раскрыты характеры и обстоятельства, связанные с мистификациями П. Кулиша: речь идет о «генеалогии» двух из бесчис-ленных его псевдонимов — явивших-ся сразу после смерти Шевченко в качестве «заместителей» «козака Кузьменко» и «козака Белебня». Рас-следование этой журнальной «аван-тюры» проливает свет на некоторые аспекты литературной репутации «украинского Хлестакова» (по опре-делению М.И. Максимовича). Завер-шается «текстологический» раздел сравнительным анализом первых пуб-ликаций поэмы «Сон» (точнее, отрыв-ков из нее), в частности речь идет о ма-лоизвестной публикации в газете «Русский инвалид» 10 апреля 1863 г.
Последний раздел называется «До icторii шевченкознавства» («К ис-тории шевченковедения»), пафос его — в неизбежной ревизии давних работ, прочно занявших в украинской науке место «классики» и некритично ис-пользуемых в относительно новых статьях и комментариях. В частности, существенно откорректирована шев-ченковская летопись («Труди i днi Кобзаря» П. Жура), исправлены неко-торые атрибуции, концептуальные ошибки и связанные с ними хроноло-гические и географические нелепости в переводе биографического свода М. Чалого («Жизнь и произведения Тараса Шевченко» 1882 г.).
По большому счету, все статьи этой книги так или иначе связаны с ревизией шевченковедческого «ка-нона». При этом Виктор Дудко не ста-вит себе задачу эффектным образом «развенчать» создателей этого канона, суть его работы в корректном исправ-лении ошибок предшественников, будь то В. Смилянская и Ф. Прийма или И. Дзюба и В. Скуратовский, иными словами, ученые с очень разной репу-тацией (классики «советского» шевченковедения и их критики из нацио-нально-демократического лагеря). Похоже, проблемы современного украинского литературоведения не в существовании культовых фигур или «неприкасаемых имен», но в от-сутствии опыта и привычки критиче-ского чтения «источников», в пренеб-режении к такого рода кропотливым «комментаторским мелочам», из кото-рых состоит эта книга.
И. Булкина
1913. «СЛОВО КАК ТАКОВОЕ»:
К ЮБИЛЕЙНОМУ ГОДУ РУССКОГО ФУТУРИЗМА:
Материалы междуна-родной научной конференции
(Женева, 10—12 апреля 2013 г.) / Сост. и
науч. редакция Ж.-Ф. Жаккара и А. Морар. —
СПб.: Изд-во Европ. ун-та в СПб.,
2015. — 528 с.
Содержание: Крученых А., Кульбин Н.Декларация слова, как такового: [фак-симиле листовки, выпущенной в апре-ле 1913 г.];Крученых А., Хлебников В. Слово, как таковое: [Факсимиле бро-шюры, изданной в сентябре 1913 г.]; Ланн Ж.-К. «Слово как таковое»; I. Освобожденное слово: Гурьянова Н.Работа зауми; Бобринская Е. Заумный язык, беспредметность и «опыт тол-пы»; Ханзен-Лёве О.А. «В начале было Слово…»: Языковое мышление между ономатопоэтикой и имяславием; Гел-лер Л. Тело и слово, скачебная пара. Замечания об утопии эроса, либертинстве, футуризме; Сахно И. О па-лимпсесте заумного слова; Вроон Р. Архаизм и футуризм: заметки к теме (Каменский, Крученых, Хлебников);Подорога Ю. К вопросу о поэтизме зауми. Опыт языка у Велимира Хлеб-никова; Юргенсон Л.Хлебников — очевидец: создание мифо-документа; Жаккар Ж.-Ф. К кому обращено «сло-во как таковое»? Об одной неизвест-ной рукописи Даниила Хармса; II. Ис-торическая заумь в контексте: 1913 и дальше: Нива Ж. Усталость России и символизма; Спивак М. Андрей Белый в 1913 году: в поисках альтернативы слову; Лекманов О. Акмеизм vs. футу-ризм в 1913 году (по материалам рос-сийской прессы); Галушкин А. Виктор Шкловский в 1913 году; Морар А. Горящие слова поэта-кузнеца Маяков-ского; Лощилов И. Петр Потемкин и футуристы: притяжение и отталкива-ние;Никольская Т. Чужое слово в ком-пании «41╟». Заметки к теме; Двиня-тина Т. Метаморфозы авангардного сознания в советской действительнос-ти 1920—1930-х годов (случай А.В. Туфанова);Кобринский А. Неизданный сборник стихов К. Олимпова «Ты»: к проблеме экспериментов с авторской речевой маской в позднем авангарде. III. Искусство как таковое: Злыднева Н.Изображение как таковое: живопись / графика русского кубофутуризма и знаки предписьменности;Обермайр Б. «Как сделано» vs. «Когда сделано»: 1913 год как дата в эстетике; Россомахин А. К иконографии русского аван-гарда: эго-кубо-луче-осло-хвосто-футу-ристы; Боулт Дж.Э. Давид Какабадзе и неразрешенная септима; Гланц Т. «Баран-таран», рыбки и клетка для ка-нарейки чешской (не)футуристки Ружены Затковой; Терехина В. Театр «Будетлянин»: два пути русского фу-туризма; Буренина-Петрова О. Футу-ризм и «фактура» трюка; Сироткина И. Пение, плеск, пляска: чем был танец для футуристов? IV. Около и после всего: Кукуй И. «Кому футуризм?» Теория и практика авангарда на стра-ницах газеты «Искусство коммуны»; Ичин К.Конструктивистские принци-пы поэзии Ивана Аксенова; Гюнтер Х. Андрей Платонов и эстетика ЛЕФа; Обатнина Е. Об одной «теневой фи-гуре» русского Берлина (К истории журнала «Вещь»);Николаев Д. Аван-тюрная модель в интерпретации фу-туристов (роман В.В. Каменского «27 приключений Хорта Джойса»); Хетени Ж. Взор и узоры прозы — два типа интерпретации в семантизации букв и клеточные анаграммы: Набоков и предшественники; Цивьян Т. Поэти-ческие клише хотел бы я быть, если бы я был, почему я не.., их вариации и пре-ломление в стихотворении А. Введен-ского «Мне жалко что я не зверь…» («Ковер-Гортензия»); Токарев Д. «Вот штука-то»: об отсутствии Казимира Малевича в стихотворении Даниила Хармса «На смерть Казимира Мале-вича»; Огаркова Т. «Слово как тако-вое» русского футуризма и «лириче-ское эсперанто» Анри Мишо; Сажин В. Александр Кондратов — запоздалый советский футурист; Казарновский П.Стратегии исторического авангарда в поэзии В. Эрля.
Благодарим книжный магазин «Фаланстер» (Малый Гнездниковский переулок,
д. 12/27; тел. 8-495-749-57-21) за помощь в подготовке раздела «Новые книги».
Просим издателей и авторов присылать в редакцию для рецензирования новые
литературоведческие монографии по адресу: 123104 Москва, Тверской бульвар, 13.
«Новое литературное обозрение». Отдел библиографии.