Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2014
Piper A. BOOK THERE: READING
IN ELECTRONIC TIMES. — Chicago; L.:
University of Chicago Press, 2012. — XIV, 192 p.
И на Западе, и в России чтение ста-новится в последние годы все более «цифровым». Все больше издательств продают свои книги не только в «бу-мажном», но и в электронном формате (в этом году к их числу присоедини-лось и «НЛО»); по статистике крупных магазинов и аналитических агентств, продажи электронных книг растут, а продажи книг в обычном, бумажном виде понемногу снижаются (хотя они, конечно, по-прежнему выше); совер-шенствуются устройства для чтения электронных книг. По заверениям раз-работчика самого популярного из та-ких устройств, дни «бумажной» книги сочтены (см.: Меркоски Дж. Книга 2.0: Прошлое, настоящее и будущее элект-ронных книг глазами создателя Kindle. М., 2014). Так считает не он один, но, пожалуй, слухи о смерти «бумажной» книги сильно преувеличены. Более умеренная точка зрения состоит в том, что «уйти» в электронный формат суж-дено лишь справочной литературе, сло-варям и энциклопедиям. Очевидно, что в обозримом будущем двум форматам предстоит существовать рядом. Этому сосуществованию и, более того, взаи-модействию технологий и соответст-вующих им носителей, страницы и экрана, посвящена рецензируемая книга — не столько научный труд, сколько развернутое эссе, местами автобиографическое, лиричное и афо-ристичное, о прошлом и настоящем чтения, написанное канадским препо-давателем литературы, в равной мере увлеченным книгами и информацион-ными технологиями.
Описывая чтение от античности до наших дней, Эндрю Пайпер пока-зывает, что текстуальные медиа и свя-занные с ними читательские практики никогда не вытесняют друг друга пол-ностью. Уделяя преимущественное внимание книге-кодексу и электрон-ному тексту на экране, в каждой из семи глав автор рассматривает то, «что мы делаем, когда читаем» (с. XIII): держим в руках (книгу или «ридер»), смотрим (в книгу или на экран), переворачиваем (страницы) или прокручиваем (текст на экране); делаем заметки; делимся с кем-то (книгой или электронным текстом) и т.д.
Итак, читательские практики, свя-занные с разными медиа, не отменяют друг друга, а влияют одна на другую, сохраняя при этом свою специфику. Когда мы держим в руках раскрытую книгу, наши ладони тоже раскрыты: «Чтение книг, и это не случайно, ими-тирует жесты приветствия и молитвы» (с. 4—5). Что до электронных носите-лей текста, то на раннем этапе своей истории компьютер занимал целую комнату, затем он помещался на сто-ле — и вот уже мы держим его в руках. «Чем более экранным становится мир, тем больше мы стараемся вернуть в него тактильность» (с. 16). Но как бы хорошо ни имитировала книжную страницу «читалка» с ее «электрон-ными чернилами», все же остается кое-что не поддающееся имитации: «Что находится за цифровой страницей? Бездна. Что бы ни показывал номер страницы, у нас нет способа подтвер-дить это свидетельство нашими чувствами, нет представления о том, где мы находимся, когда читаем» (с. 17).
Другой пример: читая электронные тексты, мы по-прежнему делаем по-метки, однако, как замечает Пайпер, те и другие не различаются так, как это всегда было в случае с печатным текс-том и рукописными пометами на его полях. Пусть даже мы не нажимаем на клавиши, а водим стилусом по экра-ну — «способность письма от руки со-хранять чувство коммуникативного отличия от другого медиума» все равно при этом теряется (c. 78).
Пайпер с самого начала объявляет о своей нейтральной позиции: его эссе — не ода «цифровому» чтению и не попытка вступиться за традицион-ную книгу, защитить ее от натиска цифровых медиа. «Пришло время, — пишет он, — перестать волноваться и начать думать» (с. XI) — о том, что дали нам книги и чего мы ждем от цифровых текстов. Тон Пайпера, дей-ствительно, лишен алармизма, кото-рый свойствен столь многим выска-зываниям на эту тему. Однако, как можно догадаться уже по приведен-ным примерам, на деле эссе Пайпера оказывается в значительной степени демонстрацией преимуществ книги пе-ред электронным текстом. Речь идет не об отказе от чтения с экрана, а об оши-бочности идеи отказаться от чтения книги. Эта мысль недвусмысленно вы-ражена в заключительном предложе-нии: «Универсальный медиум <…> — мечта, от которой больше вреда, чем пользы» (с. 157).
Приверженность Пайпера тради-ционной книге и связанным с нею чи-тательским практикам столь сильна, что он, кажется, даже не уверен, можно ли наше взаимодействие с текстами, переместившимися на экран, по-преж-нему называть чтением. В этой связи на ум приходит появление в англий-ском языке нового глагола для обозна-чения курения электронной сигареты («vape» — в противоположность обыч-ному «smoke»), ставшего в 2014-м «словом года» по версии составителей Оксфордского словаря английского языка. Аналогия вполне в духе книги Пайпера. Наряду с остроумными сравнениями и афористичными фор-мулировками, в ней содержится и ряд любопытных наблюдений; кроме того, хотя ее главы формально не подчине-ны доказательству того или иного те-зиса, а представляют собой лишь раз-мышление на тему истории чтения, это размышление сопровождается много-численными примечаниями с указа-нием самых разнообразных источни-ков. Поэтому, думается, эта работа должна быть интересна не только кни-голюбам, но и профессиональным ис-торикам чтения и исследователям текстуальных медиа.
В. Третьяков
Clark T. THE CAMBRIDGE INTRO-DUCTION
TO LITERATURE AND THE ENVIRONMENT. —
Cambridge Univer-sity Press, 2011. — XIV, 256 p.
Эта книга, вышедшая в серии «Cam-bridge Introduction to.», посвящена теме весьма нетривиальной и интерес-ной. Т. Кларк представляет читателям обзор литературной и культурной кри-тики, которая анализирует кризис окружающей среды. Экокритика — это и прочтение текстов, и теоретиче-ский анализ культуры. Практические следствия подобных подходов могут быть различными, методы и установ-ки постоянно меняются, но сам прин-цип — прочтение текстов сквозь приз-му отношений человека с окружающей средой — сохраняется. Основные тер-мины и актуальные дискуссионные проблемы экокритики рассматривают-ся в серии конкретных «прочтений» и сопоставлений.
Определение экокритики, которое предлагает автор, таково: «Изучение связей между литературой и матери-альной окружающей средой, обычно рассматриваемой с позиций современ-ного глобального кризиса окружающей среды и ревизионистских подходов, на базе которых создаются варианты суж-дений и практик» (с. XIII).
Реформационный подход к окру-жающей среде основан на представле-нии о мире природы как материале для человеческих существ, используемом в экономической или культурной сфе-ре, но при этом «материал следует за-щищать от чрезмерной эксплуатации» (с. 2). И с этим реформационным под-ходом связаны распространенные в ка-питалистическом индустриальном об-ществе меры «защиты окружающей среды», большей частью описываемые с помощью термина «разумное исполь-зование». Реформаторам противостоят радикалы, «подлинные экологи», кото-рые сражаются с антропоцентристской установкой на ценность всего и вся лишь относительно человека. Исход-ный посыл такой критики связан с от-казом от антропоцентричного подхода; подчеркивается, что человек должен признать себя частью более значитель-ной живой сущности. Все действия че-ловека должны совершаться во благо биосферы. Биоцентризм, признание самоценности всей естественной жиз-ни, становится основным положитель-ным посылом экокритики. Впрочем, конфликтом антропоцентризма и био-центризма в литературе, культуре и философии отнюдь не исчерпывается проблематика книги. Социальная эко-логия, которой уделяется значительное внимание, предлагает немалое коли-чество вариантов исходного тезиса Мюррея Букчина: «…сама идея подчи-нения природы основана на подчине-нии человека человеком» (с. 3). Эко-логические проблемы оказываются результатом иерархии человеческого общества, использования людей и при-роды как источников прибыли. И ана-лиз проблем среды напрямую связан с фундаментальными политическими реформами, с освобождением от не-справедливости. Книга Кларка далека от революционности, лишена она и единой методологической установки: «Не существует определенного метода, характерного для экологической кри-тики» (с. 5). Поэтому рассматривают-ся разные варианты использования данного подхода и разноплановые тек-сты, сыгравшие значительную роль в распространении экокритических исследований. Культурная история преобладает, но изучение отношений с окружающей средой требует отказа от жестких тематических приоритетов. Отсюда и обилие вариантов, предла-гаемых в книге.
Термин «nature writing», которым оперируют многие филологи, устарел, по мнению автора, — в большинстве рассматриваемых текстов представлена не «природа», а набор «окружающих сред», более или менее подверженных влиянию человека. Но это не значит, что мы должны отказываться от ана-лиза книг типа «Уолдена» Торо — просто терминология этого анализа несколько изменилась. Конечно, эко-критика выходит за рамки конкретных дисциплин. Ее потенциальные возмож-ности связаны не с литературоведени-ем как таковым, а с «провокационным анализом не привлекающих внимания вопросов науки, морали, политики и эстетики» (с. 10).
Но как может быть связано про-чтение Элиота, Шекспира или Данте с проблемой изменения климата?
И поможет ли в данном случае обра-щение к литературе? Установлению подобных точек соприкосновения и посвящена основная часть книги. Ис-ходным пунктом оказывается роман-тическая концепция экологии (конеч-но, в данном случае мы имеем дело с модернизацией, слова «экология» романтики не знали), анализ характе-ристик окружающей среды в антите-зах. Современная экология предстает в ретроспекции развитием романтичес-кой концепции природы. Поэтому кни-га Джонатана Бэйта «Романтическая экология» цитируется весьма часто. Единство жизни «внешней» и «внут-ренней», дестабилизация мира в ре-зультате «человеческой угрозы» — эту тему развивали и литераторы поза-прошлого века, и современные ученые. Тексты Вордсворта, Торо, Рёскина,
У. Морриса попадают в поле зрения и представителей Франкфуртской шко-лы марксизма, и таких поэтов-активистов, как Дж. Райт и Г. Снайдер. Особое внимание привлекает культ «поэта-крестьянина» Джона Клэра (1793—1864), в текстах которого об-наруживается «трагическая экологи-ческая чувствительность» (с. 21).
В большинстве разделов речь, впро-чем, идет не о поэзии, а о философии: об идентификации себя с иными объ-ектами внешнего мира в концепции Арне Нэсса, о работах Лоуренса Бюэлля и других мыслителей, которые явно отдают предпочтение нонфикшн как выражению экологического сознания. Правда, из всей нехудожественной литературы частью канона стал лишь «Уолден» Г.Д. Торо — он и привлекает внимание большинства ученых, о кото-рых заходит речь в книге Кларка. Торо остается трансценденталистом в тра-диции Р.У. Эмерсона, неортодоксаль-ность не помешала его тексту стать базой для позднейшей экокритики.
Среда, о которой пишут беллетристы и ученые, — внеположна человеку, жан-ровые тексты, связанные со средой, внеположны жанровой системе. Роберт Рут предложил название для подобной нехудожественной литературы — чет-вертый жанр. В книге Кларка отрефлектированы и предпосылки формиро-вания этого жанра, и сложность его определения (см. с. 36 и далее). Эссе, как жанр, ориентированный на откры-тость, в наибольшей мере подходит для описания проблем отношений со сре-дой: здесь путевые записки соединяют-ся с чистой фактографией, здесь нет замкнутости «традиционного» письма. Но сама «экспансивность» эссеистики, как показывает Кларк, ослабляет впе-чатление от текста. Инвайронмента-лизм может произвести сильный этиче-ский эффект, но при этом подрываются исходные представления о «литератур-ности» и «вымысле».
Конечно, влияние Торо объясняет интерес к нонфикшн в рамках системы жанровых предпочтений; но пересмотр опыта, осуществленный в «Уолдене», разве не позволяет этот текст рассмат-ривать как роман? И уж несомненно, по ведомству беллетристики проходят тексты, появившиеся после «Уолдена». Кларк упоминает о рассказах Ричарда Джеффериса, но почему-то забывает о дилогии Джеффериса, написанной в традиции Торо, «Лесная магия» и «Бивис», в которой исследуется по-тенциал экокритики в рамках тради-ционной жанровой системы. Кстати, именно размышления о природе и че-ловеке приводят Джеффериса к созда-нию классического викторианского «романа-катастрофы» «После Лондо-на»; несколько позднее сходные при-меры можно обнаружить в творчестве Идена Филлпотса; не только Кларк, но и упоминаемые им исследователи мимо этого интересного материала прошли… Зато уделили внимание кру-шению экосистем в текстах У. Ле Гуин и У. Гибсона — здесь действительно взаимодействие человека и Земли рас-крыто более чем оригинально.
Вполне резонно сомнение, неодно-кратно повторенное в книге: никто из экокритиков, эколитераторов, эколо-гов и прочих не знает, почему живот-ные действуют так, а не иначе. Все опи-сание природы в инвайронментализме отличается «потребительским» подхо-дом. Правда, эта характеристика очень условна. И Кларк показывает различ-ные варианты интерпретации связей с природой в текстах, жанровая при-рода которых как минимум дискус-сионна. Более того, нехудожественная литература (к примеру, часто цитируе-мая книга Б. Лопеса «О волках и лю-дях») может явно опираться на тради-цию литературы художественной — в данном случае повести «О мышах и людях» Дж. Стейнбека.
Вопрос о жанре так же спорен, как и вопрос о языке. Нет, Кларк не рас-сматривает всерьез мысль, что тексты о цветах следует писать на языке цве-тов. Для большинства экокритиков язык — нечто вроде «культурной тюрьмы» (с. 49); здесь они весьма уязвимы, как показывает автор, аргу-менты для подобных конструкций бе-рутся не из авторитетных источников, а из третьих рук. Теория «реалистиче-ской поэтики» Лоуренса Бюэлля дей-ствительно позволяет найти выраже-ние акультурных форм в тексте, но подобное писание о природе будет несколько непривычным, как непри-вычна и теория «мира, населенного словами», развитая в работах Дэвида Абрама.
Надо заметить, что подобную форму говорения с миром мы обнаруживаем не только в книгах об индейцах, но и в научной фантастике. Любопытна зачарованность многих фантастов темами не столько экологии, сколько мышле-ния «человека природного». Кларк, пи-шущий о Гибсоне и Ле Гуин, проходит мимо книг Роджера Желязны — и «Глаз Кота», и «Дикие земли» были бы инте-реснейшим материалом для анализа всего спектра обозначенных проблем — и жанра, и философии, и языка.
Кларк фиксирует различные тема-тические гнезда. Экофашизм, ассоции-рующийся с именем М. Хайдеггера, оборачивается переоценкой места че-ловека: «…разрыв между человеком и его Другими принципиален; стоит сте-реть линию — и человек исчезнет. Мы обитаем не в природе, но в связи с при-родой» (с. 64).
Постгуманизм оборачивается ярким прочтением «Франкенштейна»: это «экологический роман не потому, что заставляет нас задуматься о предше-ствующем состоянии природы, но по-тому, что подвергает сомнению саму идею природы» (с. 67).
Обсуждение политических послед-ствий взаимодействия со средой приво-дит к изложению радикальных доктрин, к таким знаковым для англоязычной традиции текстам, как книги Альдо Леопольда и Рэйчел Карсон.
Экоюстиция начинается с оценок поведения литературных персонажей (героинь Генри Джеймса, с. 88 и далее), а заканчивается анализом «неоколо-ниализма», который присутствует в одном из самых сложных сценариев «осмысления среды». Впрочем, разбор повести Нормана Маклина «Там, где течет река» (1976) оказывается не вполне убедительным — все-таки тема «человека и среды» очень строго соот-несена в книге с занятием, которому придается смысл скорее философский, нежели экологический: речь идет о рыб-ной ловле.
А еще ведь есть и экофеминизм, эко-логический постколониализм, экопоэ-зия и различные варианты эволюцион-ных теорий литературы… Вариантов так много, что вывести единую линию развития не представляется возмож-ным — книга Кларка заканчивается краткой, на две страницы главой о пер-спективах экокритики: «.среда в конце концов — это абсолютно все» (с. 203); но думать обо всем одновременно до-вольно сложно.
«Либерализация» дискурса долж-на иметь свои пределы; интересные рассуждения Кларка подчас уводят читателя далеко и от среды, и от ли-тературы. Однако в целом контекст — и очень широкий — воспроизведен убе-дительно и интересно; издание имеет все шансы стать превосходным путе-водителем по лесам «экологической демократии».
Александр Сорочан
ЛОТМАНОВСКИЙ СБОРНИК. 4 /
Ред. Л.Н. Киселева, Т.Н. Степанищева. —
М.: ОГИ, 2014. — 664 с. — 500 экз.
От составителей; Международный конгресс «Многоязычие культуры», посвященный 90-летию со дня рожде-ния Ю.М. Лотмана (28.02—2.03.2012). Программа; Плюханова М. Икона в XV веке: о происхождении Клочской-Смоленской-Казанской; Селарт А. Тайна купцов, забота дипломатов: рус-ский язык в средневековой Ливонии; Петина Л. «Album amicorum» Ганса Арпенбека: об особенностях альбом-ного многоязычия; Погосян Е. Надпи-си, изображения и архитектура в иконостасе Преображенского собора в Ревеле; Сморжевских-Смирнова М. Многоязычие военной панегирики Петровской эпохи (на примере иконо-стаса Преображенской церкви Ревеля/ Таллинна); Леннквист Б. Открытие русского эроса: «Езда в Остров любви» Тредиаковского; Росси Л. (Мнимый) «капуцинский текст» русской культу-ры XVIII — начала ХХ в.; Булкина И. «Антипаломничество»: киевские путе-шествия князя И.М. Долгорукова на фоне малороссийских травелогов нача-ла XIX века; Бодрова А. Об еще одной «французской шалости» Баратынско-го: к истории стихотворения «Леда»; Золян С. Магическое у Пушкина — се-мантика и поэтика (магия рукописи); Степанищева Т. К истории пушкин-ских «Братьев-разбойников»: ранняя рецепция поэмы; Долинин А. Кавказ-ские врата (Дарьяльское ущелье в «Пу-тешествии в Арзрум во время похода 1829 года»); Лямина Е., Осповат А. Об одной нарративной уловке Пушкина; Лекомцева М. «Я памятник себе воз-двиг нерукотворный…» в свете ком-муникативной ситуации; Гузаиров Т. «Башаринский» план Пушкина (из комментариев к «Истории пугачев-ского бунта» и «Капитанской дочке»); Вдовин А., Лейбов Р. Пушкин в школе: curriculum и литературный канон в XIX веке; Ребеккини Д. Научная ди-глоссия в историческом образовании Александра II (Лекции о Петре Вели-ком); Киселева Л. Язык сцены и язык драмы в имперском идеологическом строительстве 1830-х гг.; Велижев М. «Безумие» и «закон» в николаевское царствование: Петр Чаадаев и Альфонс Жобар; Соливетти К.М. «В Херсон-скую их! Пусть их там живут!»: на-правление похождений Чичикова; Паперный В. Истоки «антитолстовского направления» в русской религиозной мысли середины XIX века; Осипова Н. Азбука Л.Н. Толстого как идеологиче-ский проект; Литвина А., Успенский Ф. Три судьбы двух сюжетов (Лев Тол-стой и мемуарные очерки В.А. Шомпулева); Пильд Л. Метафорика и образ-ность в стихотворных посланиях Фета Л.Н. Толстому; Парсамов В. «Билет на вход» Ивана Карамазова (к проблеме «Достоевский и Жозеф де Местр»); Кучерская М., Лифшиц А. Лесков — миссионер; Бетеа Д.Соловьев и Дар-вин: между Софией и «выживанием сильнейших»; Боровикова М. О цикле Марины Цветаевой «Бессонница»; Войтехович Р. Композиция книги Марины Цветаевой «Версты» (1921);Таборисская Е. Россия и Европа в во-ронежских стихах О. Мандельштама (мотив города); Цивьян Т. Мандель-штам через посредника (Из заметок русского читателя книги Ремо Факкани Osip Mandel’ctam. Ottanta poesie); Успенский П. «Лиры лабиринт»: по-чему В.Ф. Ходасевич назвал четвер-тую книгу стихов «Тяжелая лира»?; Обатнин Г. Из наблюдений над темой «Вяч. Иванов и перевод»; Лекманов О. О двух редакциях одного перевода Да-ниила Хармса; Зубков Н. К характери-стике советского литературного быта (по материалам библиотеки А.Е. Кру-ченых);Поливанов К. «Доктор Жива-го»: художественный язык романа и язык интерпретации; Йенсен П.А.Два вида диалогичности у Бахтина: диало-гичны ли оба?; Немзер А. «Про женщи-ну и про солдата»: об одном сквозном сюжете поэзии Давида Самойлова; Сташенко Т. Диалог с двойником: образ Франца Шуберта в лирике Д. Самойлова; Головачева И. Двойник эмигранта: «другой» как Я в автореференциальной прозе; Курсите Я., Иргенсоне Р. Сема камня в балто-славянском сакральном пространстве; Спроге Л. «Koņevskis viņas dzemā gāja»: «В ее про-жорливой пучине навеки скрылся Коневской» (о поэме 1920 г. латышского писателя Антонса Аустриньша);Ива-нов Д. «Семьдесят четыре “Ревизора”». О методах трансляции советского теат-рального канона в Эстонии; Богомолов Н. Художественный язык и социо-культурные страты позднесоветского общества; Олеск С. Яан Каплинский — эмигрант, который не эмигрировал; Сморгунова Е. Русская Библия и библеистика: несколько наблюдений над эволюцией языковых проблем в по-следнюю четверть ХХ в.; Мейлах М. Oberiutiana tartuensis, или У истоков обэриутоведения: Тарту, 1965—1967; Вечер воспоминаний 2 марта 2012 г. (Л. Найдич, Ю. Фрейдин, Т. Венцлова, Ю. Цивьян, Р. Тименчик, М. Чудакова, А. Осповат, Л. Столович).
Васильев Н.Л. О ПУШКИНЕ: ЯЗЫК
КЛАССИКА, ПОЭТИКА РО-МАНА «ЕВГЕНИЙ
ОНЕГИН», ПИСА-ТЕЛЬ И ЕГО СОВРЕМЕННИКИ.
— Саранск, 2013. — 387 с. — 300 экз. — (Монографии
участников «Болдинских чтений»).
Серия «Монографии участников “Болдинских чтений”» была создана в 2009 г. Арзамасским государствен-ным педагогическим институтом име-ни А.П. Гайдара и Государственным музеем-заповедником Пушкина «Болдино». Работа Н.Л. Васильева — уже седьмая по счету. Издание монографий этой серии в Болдинском музее стало доброй традицией, которую необходи-мо приветствовать.
В заглавии книги Н.Л. Васильева перечислены основные разделы, ее со-ставившие. Наиболее интересной ка-жется первая часть работы, посвящен-ная изучению языка Пушкина. Автор пишет: «…в наши задачи входит рас-смотреть удельный вес разноплановых в стилистическом отношении средств пушкинского языка — нейтральных, книжных высоких, разговорных про-сторечных и др. Материалом для ана-лиза послужил “Словарь языка Пуш-кина” <…>» (с. 16).
Другой комплекс проблем связан с рассмотрением пушкинской лексики в «предметно-тематическом ключе» (вот некоторые главы, включенные в первый раздел книги: «Научные термины в языке А.С. Пушкина», «Заимствованная лексика.», «Варва-ризмы.», «Пушкинский бестиарий»). В этой части работы наиболее показа-тельны статистические выкладки ав-тора (проиллюстрированные много-численными и — в целом — полезными примерами) относительно стилистиче-ского и тематического многообразия пушкинского языка. Рецензенту хоте-лось бы обратить внимание на тот круг вопросов, который непременно должен привлечь внимание опытного лексико-графа (которым Н.Л. Васильев, безус-ловно, является), обратившегося к из-учению пушкинской лексики.
Отдельная часть раздела посвящена обсуждению вопроса о полноте «Сло-варя языка Пушкина». Составители его, напомним, признавались в выборочности издаваемого справочника: «Что касается самого объема привлека-емых текстов, то, несмотря на идеаль-ное стремление к полноте, практиче-ская сторона дела с самого же начала заставила отказаться от включения в Словарь следующих пушкинских текстов: 1) деловых бумаг, выписок, копий, надписей на книгах и тому по-добного материала, получившего тех-ническое название “Рукою Пушкина”; 2) материалов к истории Петра I, вы-писки о “Камчатских делах”, а также и некоторых более мелких выписок, конспектов и заметок, предназначен-ных для задуманных Пушкиным, но не осуществленных им исторических тру-дов; 3) текстов, которые в новом акаде-мическом издании (имеется в виду Большое академическое собрание со-чинений Пушкина 1937—1949 гг. — А.К.) помещены в отделе “Другие ре-дакции и варианты”». Признавшись в этих недоработках, составители сло-варя простодушно писали, что про-пуски объясняются «практическими соображениями»: «…они <…> в первую очередь имеют своей целью не откла-дывать завершение дела до очень да-леких и неясных сроков, а отказ от по-добных ограничений в очень сильной степени увеличил бы и без того колос-сальный объем работы» (Проект Сло-варя Пушкина. М.; Л., 1949. С. 15).
Достаточно открыть собрание сочи-нений Пушкина, чтобы убедиться в том, что речь идет о весьма обширном мате-риале для исследования. Вышедшие в 1982 г. «Новые материалы к словарю А.С. Пушкина» не снимают пробле-мы. В современных справочниках (на-пример, двухтомном «Конкордансе» Дж.Т. Шоу и др.) этот вопрос тоже не получил удовлетворительного решения, и та «колоссальная работа», до которой не дошли руки у составителей «Сло-варя языка Пушкина», таким образом, до сих пор ждет своего исследователя.
В рецензируемой книге обсуждаемая проблема, однако, лишь намечена и, к сожалению, «тонет» среди побочных рассуждений о том, что еще не попало в «Словарь языка.». Но, например, в главе «Новые данные о лексической структуре языка А.С. Пушкина» автор рассматривает «Историю Петра» и «Заметки при чтении “Описания земли Камчатки” С.П. Крашенинникова», на-ходя в этих текстах (традиционно рас-сматриваемых как конспекты) пуш-кинские неологизмы: «осеневать», «летовье» (ср.: «зимовать», «зимовье»).
В разделе о «Евгении Онегине» вы-деляется круг проблем, которых автор уже коснулся в первой части (главы: «Научная лексика как художественно—изобразительное средство в романе А.С. Пушкина “Евгений Онегин”», «Иноязычные элементы в романе»).
В этой части работы отметим главу о фразеологизмах в «Евгении Оне-гине», в которой автор аккуратно со-брал случаи употребления идиом в романе, а также остроумный этюд о «(не)преднамеренных каламбурах» Пушкина. В нем автор останавлива-ется на нескольких конкретных при-мерах. В их числе — словосочетание «ученый малый» (в строке «Ученый малый, но педант»): Н.Л. Васильев оригинально усмотрел значение, про-тивоположное тому, которое устоялось в русском языке. По его мнению, пер-вое слово у Пушкина — существитель-ное, а второе — прилагательное (а не наоборот); в итоге речь в романе идет вовсе не об «учености» Онегина, а, на-против, о его ограниченном кругозоре.
В главе «Роман А.С Пушкина “Евге-ний Онегин” в аспекте современной читательской, литературной, филоло-гической и переводческой рецепции» Н.Л. Васильев пытается «хотя эскизно обобщить то, что касается актуальнос-ти и рецепции пушкинского текста в наши дни» (с. 221). Самые современ-ные из упомянутых книг и статей об «Онегине» относятся, однако, к началу 2000-х гг.: более или менее подробно Н.Л. Васильев говорит о набоковском комментарии, впервые вышедшем на русском языке в 1997 г., и об «Онегин-ской энциклопедии» (второй том по-явился в 2004 г.). По сути, в этой главе автор предпочитает обобщать преиму-щественно личный исследовательский опыт (который и вылился в статьи, со-ставившие раздел о романе в стихах).
Итак: «Настало время <.> для об-суждения того, что переводимо, а что, может быть, не вполне переводимо в этом литературном памятнике на чу-жой язык». Н.Л. Васильев посвятил этому вопросу несколько глав, предме-том их рассмотрения стали немецкий перевод Р.-Д. Кайля, французский — Л. Арагона и И.С. Тургенева, и англий-ский, выполненный Дж.-Э. Фэленом.
Далее: «Появилось систематизирую-щее исследование такой формы много-численных перепевов пушкинского ро-мана в истории русской литературы, как его “продолжения” (имеется в виду книга: Судьба Онегина. М., 2001. — А.К.). <…> этот интересный материал в перспективе нуждается в дополнении текстами, которые не прямо, а косвен-но продолжают “онегинскую” тради-цию (“Сашка” А.И. Полежаева, “Саш-ка” М.Ю. Лермонтова и др.)» (с. 227). Полежаеву, автору скабрезной поэмы, посвящена большая часть третьего раз-дела книги; основной вопрос, который волнует Н.Л. Васильева, сформулиро-ван так: «.хотя бы на шаг прибли-зиться к разгадке странного равноду-шия Пушкина (и его окружения. — А.К.) по отношению к Полежаеву.» (с. 300). Сама постановка вопроса не предполагает строгого научного под-хода (в самом деле, ответить на него мог бы разве что сам Пушкин). Автор сосредоточился главным образом на личности Полежаева и истории рас-пространения его скандальной поэмы.
Конечно, пушкиноведение не за-мкнулось на обсуждении частных сюжетов, выделенных автором. Недо-статочное внимание к исследованиям предшественников сказывается в гла-вах, посвященных литературоведческим вопросам. Ограничимся единственным примером на этот счет. В заключитель-ной части раздела о «Евгении Онеги-не» Н.Л. Васильев задается вопросом: «Идеален ли роман в плане содержа-ния и формы?» — и отвечает на него отрицательно. Найдя в «Онегине» множество противоречий и недочетов, он завершает свои наблюдения так:
«…нашей целью было не позлословить, а еще раз перечитать любимые стра-ницы волшебного пушкинского ро-мана» (с. 261). Автор напрасно счел себя первооткрывателем темы (и уж совсем напрасно упомянул о «злосло-вии»): о «принципе противоречий» в композиции «Евгения Онегина» пи-сал, со ссылками на предшествующие исследования, еще Ю.М. Лотман…
Необходимо также отметить, что книге не хватило редакторской «руки». Монография Н.Л. Васильева напол-нена многочисленными и значитель-ными повторами. Если бы она была хотя бы на треть тоньше, то стала бы много лучше.
Ан. Кошелев
ЯСНОПОЛЯНСКИЙ СБОРНИК: 2014. Вып. 27. [Ч.]Ш:
Статьи, материалы, публикации / Сост. А.Н. Полосина. —
Музей-усадьба Л.Н. Толстого «Ясная Поляна», 2014. —
382 с., 386 с. — 100 экз.
Ч. I. СОДЕРЖАНИЕ: Творчество Л.Н. Толстого: проблематика и поэ-тика:Красносельская Ю.И. Правитель-ственные распоряжения по крестьян-скому делу как источник «Записки о дворянском вопросе» Л.Н. Толстого;Можарова М.А. Мемуары А.Т. Боло-това как исторический и литературный источник незавершенного замысла Л.Н. Толстого «Труждающиеся и об-ремененные»; Айзикова И.А. Образ Ж.-Ж. Руссо на страницах дневников и писем Л.Н. Толстого; Сизова И.И.Начальный этап в формировании за-мысла романа Л.Н. Толстого «Декаб-ристы» (1870-е годы); Николаева Н.А.Барочная эмблема в романе «Война и мир»; Полтавец Е.Ю. Мифо-сказочное перо и художественная историософия «Войны и мира»; Светлакова О. А., Ар-шинова И.В. «Такое, чего не понимают живые»: она в повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича»; Горбылев Н.А.Смерть как феномен индивидуальной трагедии. От Льва Толстого к Жоржу Батаю; Тулякова А.А. Об одной помете Л. Толстого в книге А. Фичи «Фатали-стическая философия в романах Льва Толстого»; Бурнашева Н.И. Мастерст-во Л.Н. Толстого в создании пластиче-ского портрета образа-персонажа; Горбылева Е.Ю. Л.Н. Толстой: критика и практика благотворительности; Крас-нова И.А., Ланина М.В. Особенности перевода романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина» на язык хореографии. Лев Толстой и Ж.-Ж. Руссо: Материалы международной научной конференции, посвященной 300-летию со дня рожде-ния французского философа, писателя, драматурга и композитора Жана Жака Руссо. 1712—2012. 6—9 июня 2012 г., Ясная Поляна: Строев А.Ф. «И была дыра в полотне, изображающая луну…»: опера глазами Фридриха Мельхиора Гримма и Льва Толстого; Златополь-ская А.А. Произведения Руссо в Рос-сии: переводы и цензурные изъятия в XVШ—XX вв.: (На примере «Испо-веди», «Эмиля» и «Общественного до-говора»); Голубков А.В. Язык «Испо-веди»: риторические и дидактические стратегии Ж.-Ж. Руссо и Л.Н. Тол-стого; Пиотровска И. К вопросу об об-разовании и самообразовании в днев-никах Л.Н. Толстого и в «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо; Абенсур Ж. Естественная религия от Жан-Жака Руссо до Льва Толстого; Прокопчук Ю.В. Толстой и Руссо о государственной власти;Янушевский В.Н. Августин — Абеляр — Руссо — Толстой: становление испове-дального жанра; Руа Ф. Толстой как последователь педагогической мысли Руссо; Шмук Л. Метафизика молочной коровы: образ Павы у Руссо; Панов С.В., Ивашкин С.Н. Руссо и Толстой: поэти-ка мечтаний и волевой проект; Люби-мов С.Е. Две исповеди: Руссо и Толстой; Волощук М.Б. Руссоизм эпитетных структур в теории брака и философии гендера Л.Н. Толстого: (На материале поздней художественной прозы 1880— 1910 гг.); Жмуйда Э. Идеи Жана Жака Руссо в литовской литературе; Сорочан А.Ю. Французы в «Библиотеке…»: «руссоизм» в русской журнальной сло-весности 1840—1850-х годов; Полоси-на А.Н. Л.Н. Толстой и Ж.-Ж. Руссо о городской цивилизации; Матвее-ва И.Ю. Л.Н. Толстой и Ж.-Ж. Руссо в работах Б.М. Эйхенбаума; Петров-ская Е.В. Слово и молчание в автобио-графических текстах Л.Н. Толстого и Руссо; Мюнх Х. Проблематика перво-родного греха у Толстого и Руссо; Сапченко Л.А. «Как бы ни были различны психологические основания…»: (К сю-жету ухода в жизни и творчестве рус-ских писателей).
Ч. II. СОДЕРЖАНИЕ: Л.Н. Толстой и его современники: Кожухова Е.Н., Лукьянова А.Е. К биографии графа Ф.И. Толстого (архивные находки); Гладун О.В., Полосина А.Н. Н.И. Тол-стой и Т.А. Ергольская: последний по-дарок;Боковня А.Р. Л.Н. Толстой и М.А. Энгельгардт: к вопросу о воздей-ствии на современников трактатов Толстого начала 1880-х гг.; Нике М. Ответ Пеладана Толстому (по поводу трактата «Что такое искусство?»); Мазур Т.Р. «Это целый мир воспоми-наний»: (Л.Н. Толстой и Дондуковы-Корсаковы); Гайдамак С.В. Л.Н. Тол-стой и А.Ф. Кони; Чурсина Л.К. Л.Н. Толстой и народничество: семей-ство Волкенштейнов. Наши публика-ции: Карачевцев И.Е., Курчакова Е.В. Неизвестное донесение священника Ф.А. Глаголева «О раскаянии и хрис-тианской кончине» графа С.Н. Толсто-го; И.А. Зыбин — «соавтор» Толстого / публ., вступ. статья и примеч. О.А. Голиненко. Из истории толстовских му-зеев:Александров А.С. Из истории Толстовского музея в Петербурге: (В.Д. Бонч-Бруевич и Вс.И. Срезнев-ский); Милякова Л.В. «С просьбой по-чтить прочтением»: О дарственных надписях русских писателей на книгах личной библиотеки Л.Н. Толстого. Лев Толстой и европейское просвещение: Материалы Международной научной конференции, посвященной 300-летию со дня рождения французского писа-теля, философа-просветителя и созда-теля «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» Дени Дидро. 1712—2012. 19—21 июня 2013 г. Ясная Поляна: Телье В. Толстой и эпоха Просвещения; Виллаверде М.Х. От Маши из «Семейного счастия» до Роксаны из «Персидских писем»: закат эмансипации в XIX в.; Меддахи Берекси Л. «Общественный договор» и «Рабство нашего времени» — фунда-ментальные произведения мирового значения;Янушевский В.Н. Литера-турно-художественные манифесты Толстого и Дидро в контексте развития европейской эстетической мысли; Прокопчук Ю.В. «Ум лестницы» Дени Дидро и Льва Толстого; Нагина К.А. «Это тоже я…»: Проблема самоиденти-фикации в творчестве Л.Н. Толстого; Строев А.Ф. (при участии Оливье Лерика). Неизвестная переписка Льва Толстого с обществами Жан-Жака Руссо; Ивашкин С.Н. Дидро и Толстой: религия естества и учение о непротив-лении; Панов С.В. Дидро и Толстой: язык желания, письмо природы, схема воображения, трансфер эксперимента автора; Алавердян К.Г. «Выучить по-французски и отучить от искренно-сти»: чтение и образование в романе «Анна Каренина»; Полосина А.Н., Мон-тойя А. Восприятие мадам де Жанлис в русской литературе XIX в.: Пушкин, Лев Толстой и Лесков; Дмитренко С.Ф. Историко-культурный и творческий контекст чтения Л.Н. Толстым в 1891 году издания œuvres choisies Дидро; Аленькина Т.Б. Бенджамин Франклин и его «Автобиография» в жизни Льва Толстого — человека и творца; Голубков А.В.Энциклопедия vs компендиум: Лев Толстой и запад-ная традиция; Кочешкова Л.Е. «Воин-ствующий архаист» Л.Н. Толстой: проблема «исторического поведения» в трудах Б.М. Эйхенбаума; Василье-ва Е.Н. Толстой и Монтескьё: к пробле-ме рецепции художественно-философ-ского наследия Монтескьё в России; Люсый А.П. Бегство из плена: кавказ-ский текст Толстого как освобождение от цивилизаторской миссии; Колымагин Б.Ф. Лев Толстой в зеркале СМИ; Бенкрид Дж. L’apport des lumières et l’écriture littéraire de Тоlstoï.
Федута А. СЮЖЕТЫ И КОММЕН-ТАРИИ.
— Вильнюс: Европейский гума-нитарный ун-т,
2013.— 252 с. — 200 экз.
Для этой книги естественнее было бы использовать другое заглавие: «Ком-ментарии и сюжеты». Именно коммен-тарий — непременно авторский, часто нетрадиционный и всегда нетривиаль-ный — является основой, на которой строятся размышления автора. Более того, комментарий подчас рождает и сам сюжет той или иной статьи. И даже публикуя какой-нибудь документ, А.И. Федута проясняет не только его суть, но и причину его появления.
Особый интерес в книге представ-ляют публикуемые исследователем ар-хивные документы или впервые пере-веденные на русский язык тексты писем и дневников сосланных в глу-бинную Россию поляков, прикосно-венных к восстанию 1830—1831 гг.
Они расширяют наше представление об известных деятелях русской и поль-ской культур позапрошлого столетия, а главное — демонстрируют научную продуктивность историко-литератур-ных исследований, проведенных по методологии изучения пограничья.
Образцом в данном случае являются известные «Записки комментатора» В.Э. Вацуро, памяти которого посвя-щен, например, сюжет о «невстрече» в 1841 г. двух замечательных женщин: русской «кавалерист-девицы» Надеж-ды Дуровой и польской революцио-нерки Эвы Фелиньской. «Сюжет», в общем, никакой: две женщины «не встретились» в Перми (через которую полячка проезжала, отправляясь к но-вому месту ссылки). Почему же этой «невстрече» Фелиньская уделила в своем дневнике больше внимания, чем состоявшимся «встречам»? При-ведя (в своем переводе) фрагмент дневника, автор книги берется за ком-ментарий. Две женщины представляют собою два типа женского «самоопреде-ления». «Кавалерист-девица» Дуро-ва — «крайний случай женской эманси-пации, когда женщина принимает на себя социальные функции мужчины и исполняет их, фактически отказавшись от собственных социальных функций» (с. 110). А Фелиньская и в горниле осво-бодительной борьбы сумела «оставать-ся женщиной, вовсе не предполагая маскарадной истории с переодеванием. Роль матери и роль борца, оказывает-ся, вполне можно сочетать в реальной жизни». «Невстреча» двух героинь «избавила их от практически неизбеж-ного личного столкновения» (с. 113).
Книга разделена автором на три час-ти. Первая называется «Земляки» и наиболее соответствует тому проекту, в рамках которого выполнена: «Соци-альные трансформации в Пограничье — Беларусь, Украина, Молдова». Статьи, вошедшие в этот отдел, посвящены теме белорусско-польско-русского культурного пограничья первой поло-вины XIX в. При этом само пограничье рассматривается как пространственно—временной континуум, создающий си-туацию выбора — прежде всего, выбора автором идентичности. Эта идентич-ность может основываться на ряде принципов — национальном (очерк «Как журналист Осип Пржецлавский отказал шефу жандармов и ему за это ничего не было»), политическом («Рус-ские поэты глазами католического свя-того»), гендерном (упомянутый сюжет о «невстрече» Дуровой и Фелиньской) и т.д. Персонажи сюжетов о «земля-ках» представлены в момент выбора этой идентичности.
Показательно, что и сам автор книги существует в ситуации пограничья. В аннотации он назван «известным бе-лорусским историком литературы», но живет в Киеве, а книга вышла в Виль-нюсе. Персонажи первой части не слу-чайно названы «земляками»: они пози-ционировали себя как «литвины» — поляки, родившиеся на территории входившего в состав Речи Посполитой Великого княжества Литовского и во-лею судеб вынужденные реализовать себя в России. Оказавшись в культур-ном пограничье, они устраиваются по-разному. Автору явно симпатичнее те герои, которые в этой ситуации остава-лись близки к своей диаспоре. Вот ха-рактерный пассаж о Ф.В. Булгарине: «Редактор “Северной пчелы” до конца своей литературной карьеры поддер-живал теплые отношения с образовав-шейся в 1820—1830-х гг. в Петербурге колонией выходцев из Вильно. Его пе-тербургская квартира всегда была от-крыта для приезжающих в столицу им-перии поляков и литвинов, и Фаддей Венедиктович, сам регулярно знако-мившийся со всеми польскоязычными литературными и культурными новин-ками, щедро информировал о них рос-сийского читателя на страницах своих изданий. Наконец, известна его роль в истории российских изданий Адама Мицкевича и отъезда поэта за преде-лы России. Все это делало Булгарина фигурой не только приемлемой, но и вполне респектабельной — особенно на фоне такого национал-ренегата, в ко-торого превратился, скажем, другой выходец из Литвы, О.И. Сенковский» (с. 33, курсив мой).
Я не думаю, что столь различные оценки двух известных «литвинов» — «респектабельного» Булгарина и «ре-негата» Сенковского — можно давать только на основании их отношения к «землякам». Еще В. Каверин в своей книге о Сенковском показал, что в раз-рыве отношений петербургского про-фессора и писателя с виленскими по-ляками был виноват отнюдь не только Сенковский. А Булгарину радушные приемы приезжающих в Петербург по-ляков не мешали писать на этих же са-мых поляков доносы в III отделение… Да и Сенковский был в курсе дел мно-гих из своих земляков. Так, в рецензи-руемой книге (главка «Будрыс в Тве-ри») не учтен фельетон Сенковского «Письмо трех тверских помещиков к Барону Брамбеусу…» (Библиотека для чтения. 1837. Т. XXII. Русская сло-весность. С. 65—96), в котором тема «Будрыса» (прозвище Викентия Будревича, поляка, сосланного в Тверь) за-явлена достаточно определенно. Так что в данном случае (в общем, типич-ном для книги) резкие оценочные «яр-лыки» выглядят не совсем уместными.
Второй раздел книги назван пуш-кинской фразой: «Бывают странные сближения…» — и посвящен, в основ-ном, «сюжетам» русской словесности 1920—1930-х гг. («межвоенного два-дцатилетия»). Представленные здесь «странные сближения» — остроумные, яркие и оригинальные сюжеты. Но трудно отделаться от ощущения, что чего-то в них не хватает.
Вот главка под названием «Коровьев сказал правду! (И.И. Панаев в романе М.А. Булгакова «Мастер и Маргари-та»)». Здесь явно не хватает Бегемота-«Скабичевского». Суть известных эпи-зодов булгаковского романа — в том, что в заведении МАССОЛИТа, нося-щем имя классика русской литературы, появляются два персонажа под имена-ми беллетристов «второго ряда», при-чем — постоянно путаются, «кто есть кто». Оба беллетриста имеют отноше-ние к реальному Грибоедову (Панаев использовал его цитаты и образы в фельетонах «Нового поэта», а Скаби-чевский даже написал его биографию для серии «Жизнь замечательных лю-дей»). Но «Скабичевского» А. Федута почему-то не замечает и даже оговари-вает: «Вопрос о сознательной (для воландовских пажей) путанице Панаева и Скабичевского в данной работе не является предметом рассмотрения» (с. 138). А почему, собственно?
Вот главка «Писатель Остап Иб-рагимович… Шкловский?» В ней остроумно указаны черты сходства литературных рецептов Остапа Бен-дера, данных в «незаменимом посо-бии» «Торжественный комплект», и В.Б. Шкловского в брошюре «Техника писательского ремесла». Но ведь не только же Шкловский принимал уча-стие в «формовке советского писателя» (выражение Е. Добренко)! Вот передо мной книжка А. Крайского «Что нуж-но знать начинающему писателю: Вы-бор и сочетание слов, построение рас-сказов и стихов» (Л., 1930) — она гораздо больше похожа на «Торже-ственный комплект» великого комби-натора, чем пособие Шкловского. Тем более, что А. Федута и тут признает: «Трудно утверждать достоверно, был ли В.Б. Шкловский реальным прототи-пом Остапа Бендера» (с. 160). В самом деле — трудно, да и «прототипов» Бен-дера указано уже довольно много… Стоит ли отыскивать еще один, изна-чально «сомнительный» прототип?
Иногда найденный в подобных «сближениях» частный случай меша-ет восприятию целого. Вот (в главке «О происхождении прозвища М.Н. Му-равьева-Виленского») автор представ-ляет любопытный парадокс: «В исто-рии многие видные государственные деятели остаются не только под име-нем, но и под прозвищем, которое не всегда совпадает с официозной их ре-путацией». Официальные почести и славословия, возданные «усмирителю Польши» графу М.Н. Муравьеву (с «государственной» точки зрения — вполне заслуженные), «оказались перечерк-нуты в истории клеймом “вешателя”» (с. 131). Источником его стала фраза: «Я не из тех Муравьевых, которые были повешены, а из тех, которые веша-ют!» Автор доказывает, что эта фраза — апокриф. А причиной был «милосерд-ный» акт Муравьева, который еще в 1833 г. приказал повесить преступни-ка, приговоренного к четвертованию.
Но сколь бы несправедливым ни было прозвище и сколь бы апокрифич-ной нибыла сказанная фраза — она была и осталась в истории, как оста-ется действительно остроумное слово. Слово имеет свойство оказываться «всесильным». Приходит на ум анало-гичный случай. Одесские краеведы часто говорят и пишут о «несправедливости» знаменитой эпиграммы Пушкина на графа М.С. Воронцова («Полу-милорд, полу-купец…»): тот был замечательным администратором, много сделавшим для Одессы и Ново-россии. Но ему не повезло: он обидел поэта — тот отомстил. И теперь эта эпиграмма всегда будет поминаться рядом с его именем. Ведь слово в дан-ном случае оказывается даже и посиль-нее дела.
Очень любопытна главка, в качест-ве названия которой использовано несколько измененное название мемуа-ров М.А. Дмитриева: «Мелочи из запа-са комментаторской памяти». Она привлекает уже своей внутренней уста-новкой. «Есть тексты, которые я нико-гда не буду комментировать», — при-знается автор. И тут же предлагает яркие наблюдения над этими текс-тами, которые «не дотягивают до ста-туса самостоятельного сюжета литера-туроведческого исследования» (с. 179), но сами по себе оказываются очень любопытны. Этот необычный жанр «мелочей», созданный А. Федутой, кажется очень перспективным.
Словом, перед нами книга, несо-мненно, талантливая и умная. Даже и несогласие с ней воспринимается как естественное желание вступить в игру, в диалог с автором. А такое желание дорогого стоит и не после всякой книги случается.
В.А. Кошелев
Вьюгин В.Ю. ПОЛИТИКА ПОЭТИ-КИ:
ОЧЕРКИ ИЗ ИСТОРИИ СОВЕТ-СКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ. — СПб.: Алетейя, 2014.
— 400 с. — 1000 экз.
Десять с лишним лет прошло с момен-та выхода первого тома избранных ра-бот М.О. Чудаковой по «литературе советского прошлого». Советская ли-тература уже давно перестала быть ис-следовательской Атлантидой, она ста-ла предметом школьных учебников и специальных монографий — от субъек-тивного и адаптированного «Краткого курса» Дмитрия Быкова до «политэко-номических» исследований Евгения Добренко. Между тем, практически одновременно с выходом в петербург-ской «Алетейе» этой книги В. Вьюги-на в том же городе в «Лимбусе» выш-ла книга под заглавием «Советская Атлантида».
Противостоянию идей, гуманитар-ным теориям ХХ века в их отношении к политике и эстетике, посвящен пер-вый раздел. Здесь находим сжатый об-зор «полемических битв» с участием В. Переверзева, Г. Лукача и А. Луна-чарского, а также «франкфуртцев», фукианцев и деконструктивистов. От-дельная глава посвящена рецептивной эстетике, породившей «новую социо-логию» Бурдьё и его же «философию различия». Собственно рецептивная эстетика, постулирующая активность и относительность восприятия, отныне противостоит имманентным теориям, успешно используя тем не менее их эстетическую терминологию: автор по-казывает, как тот же Бурдьё прибегает к помощи «столь любимого русскими формалистами “остранения”» (с. 49).
Наконец, В. Вьюгин, ссылаясь в первую очередь на Э. Панофского и Э. Ауэрбаха, задает исходную для своих построений оппозицию искус-ства «миметического», «реального» (в философском, а не привычно ли-тературном значении «реализма») и «символического» (иносказательного).
Второй раздел — «Иносказание и авангард» — посвящен главным обра-зом Платонову: автор полагает, что именно понимание природы плато-новского «иносказания» способно определить место писателя, не «поме-щающегося в ящики, по которым рас-кладывали литературу» (Шкловский). «Многие его тексты символичны, — за-мечает В. Вьюгин, — и в этом своем ка-честве тяготеют к авангардной поэти-ке, подразумевающей разрушение нарратива. <…> Однако Платонов ни-когда не доходит до крайности аван-гарда, которая в русском его варианте связывается с “заумью”» (с. 76). В ка-честве иллюстрации «авангардистско-го» полюса — «иносказания зауми» сделана попытка (по признанию самого автора, «безуспешная») проанализиро-вать и дешифровать вполне герметич-ное стихотворение Д. Хармса «Кика и Кока». Но коль скоро в центре этих очерков находится рецепция как тако-вая (а не имманентный анализ текста), то сам факт безуспешной дешифров-ки, констатация читательского непо-нимания — объяснение и оправдание авангарда. Добавим лишь, что в «без-успешной», но, кажется, все же «не-бесполезной» попытке объяснить хармсовский текст через «Монну Ван-ну» Метерлинка, словарь Даля, «диа-лектическую» эротику и т.д. забыта такая простая и естественная в этом случае вещь, как «детский язык».
Есть еще один «литературный ящик», куда автор этой книги пытается «поместить» Платонова. Это сюрреа-лизм, и здесь следует ссылка на преди-словие И. Бродского к «Котловану» («Если за стихи капитана Лебядкина о таракане Достоевского можно счи-тать первым писателем абсурда, то Платонова за сцену с медведем-молотобойцем в “Котловане” следовало бы признать первым серьезным сюр-реалистом»). Следуя «подсказке» Бродского, В. Вьюгин обращается к манифесту А. Бретона («Manifeste du surréalisme») с его апологией ирра-ционального — сна, бреда и т.п., — он видит здесь законный повод «опо-знать» сюрреальность в прозе Пла-тонова. Однако после подробного анализа платоновских текстов иссле-дователь приходит к выводу, что сон и явь сосуществуют в платоновской поэтике «как отдельности» (с. 111), что алогические опыты Платонова и Бретона близки по форме, но различа-ются концептуально и что Платонов близок сюрреализму не в интенции, но в рецепции: «…сюрреализм создал свою парадигму чтения, и теперь она <…> ретроспективно влияет на мно-гое» (с. 117).
Платонов появляется в этой книге еще раз, в разделе под названием «Стратегии неудачи»: здесь автор отве-чает на вопрос, почему была отверг-нута пьеса «Ученик лицея» (1948). Его не устраивает простое объяснение в границах «здравого смысла», с кото-рым пьеса Платонова мало согласу-ется, его интересуют источники (это главным образом тыняновский «Пуш-кин») и «аллегорический сюжет».
Раздел под названием «Символизм соцреализма» посвящен «правильной» советской литературе. Здесь речь идет о проекте создания «производствен-ных кадров» и потребителей такой ли-тературы: о журнале «Литературная учеба» и его программе. Программа журнала фактически манифестирует основные тезисы соцреализма. В. Вью-гин полемизирует с известным поло-жением Б. Гройса о преемственности идеологии сталинского искусства по отношению к идеологии авангарда. Рассматривая идеологию (политику) как предпосылку поэтики, В. Вьюгин традиционно сближает основные по-ложения соцреализма с творчеством «красного графа» (этот не вполне удач-ный омонимический эвфемизм он ис-пользует для ссылок на Л.Н. Толстого) и — несколько неожиданно — с «нар-ративами символизма». В качестве иллюстрации этой идеи в последней главе раздела проанализирована сим-волика погоды в канонических романах раннего соцреализма и в их экраниза-циях. Собственно, речь идет о «редук-ции пейзажа», «структурной дегра-дации климатической символики», использовании ее в идеологических целях — в полном соответствии с дав-шей название этой главе установочной статьей В. Перцова в «Новом ЛЕФе» (1927. № 7): «Какая была погода в эпо-ху гражданской войны?»
Герой следующего раздела — Саму-ил Маршак, здесь подробно проанали-зированы и откомментированы фель-етоны «д-ра Фрикена» в газете «Утро Юга» (Екатеринодар, 1918—1920), а также разные редакции одного из са-мых популярных стихотворений Мар-шака «Мистер Твистер». В рамках дихотомии «табу и ноа» автор рассмат-ривает внешний сюжет злоключений мистера Твистера и «сакральный», библейский код, при этом гостинич-ный швейцар обретает ключи и пре-вращается из трикстера в «вершителя судеб» — привратника, что стоит у входа в «эдем». Писательская страте-гия Маршака описана как «умеренный аллегоризм» и последовательный от-каз от политической критики: «…по четкому принципу “у нас и у них” са-тира советского Маршака в противоположность сарказму д-ра Фрикена на-правлена вовне» (с. 265).
Отдельным сюжетом становится «политика имени» у Маршака, предпо-лагающая последовательное «называ-ние» отрицательных героев и безымянность, «сакрализацию» положительных, своего рода «иносказание» в рамках соцреалистической поэтики.
Маршак был примером «удачной» писательской стратегии; главы, по-священные Михаилу Зощенко, чита-ем в разделе «Стратегии неудачи». Зощенко, по мнению В. Вьюгина, ока-зался «рядом с полюсом абсолютного мимесиса» (с. 292), он «устранил ав-тора из литературы», заменив его «компилятором» (наглядный при-мер — «Письма к писателю», ставшие в один ряд с «Рассказами господина Назара Ильича Синебрюхова»).
«Самая откровенная книга» Зощен-ко, «Перед восходом солнца», точно так же находится «на грани фикциональности», но на этот раз автор не «устраняется», а наоборот, «вывора-чивает себя наизнанку». Анализ здесь сводится к выявлению «неточных ци-тат», которые представлены не в плане телеологии (и в этом смысле методика В. Вьюгина отличается от методики М.О. Чудаковой), но как «следствие своего рода интенциональной слепо-ты» (с. 318).
Заключительный раздел в меньшей степени связан с «поэтикой», он посвя-щен советской текстологии: полемике о каноническом и «историческом» тек-стах, «войне за единый и единственный текст, утопической борьбе с вариатив-ностью» (с. 376). «Текстологический» раздел с его сюжетом о «каноническом тексте» выглядит логическим заверше-нием книги, которая посвящена совет-скому «канону» и его отношениям с авангардной поэтикой. В конечном счете, автор предлагает считать «кано-нический» соцреализм эстетической «реакцией остранения»: своего рода «реакцией на авангард».
И. Булкина
Левченко М.А. ИНДУСТРИАЛЬНАЯ
СВИРЕЛЬ. ПОЭЗИЯ ПРОЛЕТ-КУЛЬТА
1917-1921 гг. — СПб.: Свое издательство,
2010. — 152 с. — 100 экз.
Исследование переходных процессов в их динамике обычно многое позволя-ет увидеть. Одно из таких переходных явлений — Пролеткульт, организация, ставившая целью культивирование пролетарской культуры. Левченко от-мечает ее массовость (более 400 тысяч участников). Было создано множество отделений «по всей России, призван-ных стимулировать развитие проле-тарской культуры» (с. 13). Но Пролет-культ своей структурой и методами во многом копировал большевистскую партию. В результате благое намерение по пробуждению творчества масс при-вело к тому, что был создан и опробо-ван аппарат по управлению культурой. Пролеткульт призывал к контролю над автором, но в руководящей роли пред-полагалась не партия, а пролетариат как класс.
Массы не обнаруживали желания идти строем. С одной стороны, под пролетарской поэзией понималась соз-даваемая самими рабочими, даже те, у кого только родители были пролета-риями, уже причислялись к ней с на-тяжкой. Даже Горький не считался пролетарским писателем, так как ему мешала «тесная связь с ремесленно-босяцкой средой» (с. 86). С другой — теоретики Пролеткульта были из ин-теллигенции, многие местные орга-низации Пролеткульта также были основаны интеллигенцией. Левченко отмечает, что в начале ХХ в. в России сложилось «отношение к революции не как социально-политическому, а как к духовному феномену космической природы, средству раскрепощения духа» (с. 13), поэтому часть интелли-генции видела в Пролеткульте воз-можность осуществления собственных утопий или возможность просвещения, ничего общего не имевшие с целями большевиков. И в рабочей массе были благодарные слушатели, тянувшиеся к образованию. «Они, пролеткультцы, лучшее мое воспоминание в том царстве зла и смерти, что именуется РСФСР», — писал князь С.М. Волкон-ский (цит. по с. 64). В питерском Про-леткульте даже политическую грамоту преподавал не большевик, а бывший анархист И.С. Книжник-Ветров. Центр не слишком контролировал региональ-ные отделения, хотя и пытался. Пролеткультовцы говорили об отмене вертикали «управляющий — выпол-няющий» и замене ее горизонталью товарищеских взаимоотношений. «Творящие массы очень трудно удер-живать в необходимых государству рамках» (с. 70) — для этого потребова-лось давление государственного аппа-рата, сам Пролеткульт с этим спра-виться не мог (а часто и не хотел).
Сильная сторона исследования — стремление понять внутреннюю логику развития явления. Левченко предлагает рассматривать Пролеткульт как резуль-тат эволюции художественных систем, как вариант постсимволизма. «Напри-мер, работоспособность агитации Про-леткульта определялась активным на-вязыванием читателю места “субъекта” дискурса. Но это навязывание оказыва-ется возможным в результате свойст-венного для пролеткультовской поэти-ческой системы слияния автора, героя и читателя, что, в свою очередь, имеет свои корни в более глобальном тожде-стве субъекта и объекта, характерном для системы постсимволизма» (с. 58). Символистскому дуализму постсимво-лизм противопоставляет монизм, хотя в разных вариантах. «Если для Пролет-культа тождественны смысл и содержа-ние, то для футуризма принципиально тождество смысла и формы» (с. 111). Относительно футуризма и Пролет-культа с этим во многом можно согла-ситься, но были и другие варианты постсимволизма, основанные на кри-тике сознания, развитии полисемантичности, а в этих случаях речь скорее идет о дроблении дуализма.
В книге очень основательно демон-стрируется мифологическая основа Пролеткульта. Уже в 1918 г. наблюда-тель отмечал, что в пролеткультовской риторике получается, что сознатель-ность нисходит на рабочего мистиче-ски, когда тот приобщается к заводу — как к церкви. Левченко приводит при-меры стихов, где завод воспринима-ется как храм, приход на завод — как посвящение (с. 97). Действия и свой-ства пролетариата приписываются станкам, заводам и другим предметам, что, «скорее всего, является следстви-ем мифологического отождествления субъекта с объектом» (с. 80). Отож-дествляются слово и дело. «Рабочие скажут свое веское слово» — то есть примут участие в борьбе. Произнесе-ние слова связывается с созданием вещи, именование события обеспечи-вает его совершение. Собственно, это магическое мышление. Левченко счи-тает свойством постсимволизма то, что «текст является субститутом реально-сти» (с. 74). Но это характерно для многих литературных направлений, существовавших задолго до символиз-ма, от религиозных текстов до рыцар-ских романов, над которыми иронизи-ровал Сервантес. С другой стороны, для таких рефлексивных проявлений постсимволизма, как ОБЭРИУ или Мандельштам, реальность текста не подменяет нетекстовую, а расширяет ее. Представляется, что Пролеткульт можно рассматривать как постсимво-лизм именно в смысле регрессии на развалинах старой художественной системы. Так в Средние века исполь-зовали для жилья развалины антич-ных театров.
Примеры такого использования при-водятся в книге в большом количестве. «Символистская поэзия сыграла для многих пролеткультовцев роль своего рода учебника, даже прописей, по ко-торым они, осознав себя поэтами, пы-тались писать собственные тексты» (с. 121—122). Привлекала — и исполь-зовалась как клише — «возвышен-ность» символистов. Широко исполь-зовалась и библейская символика — разумеется, при полной смене содержа-ния. «Пролеткультовцами обессмысли-вается философски нагруженная мотивная структура символизма» (с. 120), «наследуется поэтами Пролеткульта — в полном соответствии с их деклара-циями — только голая форма, а соб-ственно смысл остается за гранью ин-тертекстуального взаимодействия» (с. 125). Левченко говорит об опустоше-нии интертекстуальности и не случай-но приводит слова Е. Фарыно о возвра-те футуризма к древним культурным моделям.
Другая характерная черта Пролет-культа — коллективизм. Личное под-лежало устранению — поэт должен вы-являть «собственную пролетарскую сущность, то есть то в себе, что являет-ся общим для пролетария как класса» (с. 19). Редакция считала допустимым самостоятельно исправлять стихотво-рение автора-рабочего. Даже чтение стихов на вечере могло быть «при учас-тии автора», а не только им самим. При чтении исследования возникает впе-чатление, что именно регрессия одно-временно к коллективизму и мифоло-гии позволила превратить литературу в механизм по трансляции идеологии (чего футуризм, может быть, и благо-даря ставке на индивидуализм, все же избежал). Пролеткульт действительно не был рупором партийной идеологии, ставил задачей не ее трансляцию, а «создание нового идеологического уни-версума» (с. 4). Но установка на агита-ционное воздействие на массу свело миф и литературу к формулам вроде «гидра контрреволюции». «Для усвое-ния массами новых идей они должны подаваться в знакомом и понятном виде, никакие новации в данном отно-шении неуместны, они просто не вы-полнят возложенной на них функции» (с. 129). Но формулами может восполь-зоваться кто угодно, например бюро-кратия, тасуя своей властью их набор в своих интересах.
Характерно приводимое Левченко высказывание одного из идеологов Пролеткульта, Лебедева-Полянского, который фактически рассматривает искусство как наркотик: «Рабочий чув-ствует себя неспособным участвовать в предстоящей демонстрации. Всякого рода личные опасения сдерживают его, но вот звуки Марсельезы проникают в убогую хижину, захватывают его, поддавшись зову звуков, он присоеди-няется к демонстрантам и уже не в си-лах оторваться от этого коллектива; никакие рассуждения, — дом, жена, дети, каторга, — не в силах его остано-вить» (с. 73).
Революцию не делают на трезвую го-лову, но это позволяет в дальнейшем использовать революционный порыв в совсем иных целях. Судя по горькому опыту Пролеткульта, для будущих со-циальных перемен потребуются реф-лексия и индивидуализм.
Александр Уланов
Шукшин В.М. СОБРАНИЕ СОЧИ-НЕНИЙ:
В 9 т. / Под общ. редакцией Д.В. Марьина. —
Барнаул: Барнаул, 2014. — 2200 экз.
В первом томе помещена вступи-тельная статья главного редактора Д. Марьина «Василий Шукшин: бой в три раунда». Думается, напрасно статья столь публицистична, в преам-буле даже заявлено, что автор попыта-ется «раскрыть тайны» шукшинской биографии. Нарушена и пропорция в обозрении жизни и творчества Шук-шина: если «первому раунду» (1929— 1965 гг.) посвящены 32 страницы, то зрелому периоду, когда были созданы вершинные вещи прозаика, уделено всего 9 страниц. В издании, тяготею-щем к академизму, полезней было бы дать подробную хронику жизни и творчества писателя, потребность в ко-торой давно назрела.
Безусловным достоинством издания является включение в него неизвест-ных ранее текстов В. Шукшина. Так, в девятом томе помещены ученические режиссерские этюды (согласно иному подходу — рассказы) прозаика «Гла-за», «Человек» и «Люся». Также впер-вые печатаются ценный набросок статьи о фильме «Живет такой па-рень», «Сокровенный рассказ», цикл «Выдуманные рассказы» (который по досадному недоразумению не вошел в восьмитомник). Существенно по-полнился раздел «Стихотворения Шукшина»: по оригиналу из архива Л.Н. Федосеевой напечатано стихотво-рение «Здравствуйте, люди!». Публи-куется несколько ценных писем Шукшина, ряд интересных документов (заявлений, литературных заявок, творческих отчетов, внутренних ре-цензий и пр.). Наконец, впервые при-сутствует отдел Dubia, которому, впро-чем, уделено излишне много внимания в примечаниях.
«Рабочие записи» (чрезвычайно ин-тересный и весьма дискуссионный жанр в творчестве Шукшина) попол-нились несколькими новыми текстами. Отметим, что одна запись исключена из основного корпуса текстов — ши-роко известное устное высказывание писателя от 10 июня 1974 г. (во время встречи с М. Шолоховым). Логика ис-ключения понятна: этот устный текст не может быть отнесен к рабочим за-писям. Однако здесь, думается, нужно было сделать исключение или (что более целесообразно) выделить не-большой раздел «Устные выступле-ния, высказывания». Дело в том, что это высказывание Шукшина включа-ется в его собрания сочинений и одно-томники избранного уже на протяже-нии двух десятилетий. Кроме того, это высказывание было тотчас зафикси-ровано несколькими мемуаристами почти со стенографической точностью, что повышает его статус и значение. Исключенное же вовсе из наиболее полного свода шукшинских текстов, это важнейшее для понимания поли-тического мировоззрения писателя высказывание уходит в область апокрифов.
Новое собрание сочинений Василия Шукшина — итог большой работы ал-тайских шукшиноведов (нельзя не упомянуть имена С.М. Козловой, О.Г. Левашовой, А.И. Куляпина и др.) в сотрудничестве с другими россий-скими и зарубежными учеными. Пере-фразируя известную дневниковую запись Шушкина («Не теперь, нет. Важно прорваться в будущую Рос-сию»), можно сказать, чтопока Шук-шин академический невозможен, но новый девятитомник сделал свое по-лезное и необходимое дело в движе-нии к такому будущему собранию.
П.С. Глушаков
A c c a t o l i A. REVOLUZIONARI, INTELLETUALI,
SPIE: IR USSINEI DOCUMENTI DEL MINESTERO
DEGLI ESTERI ITALIANO/A cura di M. Ca-paldo e
A. D’Amelia. — Salerno: Dip. di studi umanistici,
Univ. di Salerno, 2013. — 311 p. — (Europa Orientalis. 21).
Книга «Революционеры, интеллиген-ты, шпионы: русские в документах Министерства иностранных дел Италии» представляет собой размышление над материалами историко-дипломатичес-кого архива итальянского Министер-ства иностранных дел, относящимися к русской иммиграции и, в основном, к культурному взаимодействию Ита-лии и России, а потом Советского Союза в 1900—1950-е гг. Разделы ар-хива, откуда черпались документы, разнообразны и многочисленны: Политическое собрание; Ординарный политический и правительственный архив; материалы Парижской мирной конференции; материалы по полити-ческим проблемам России и СССР; бумаги представительства Италии в Москве; Правительственный архив; Архив итальянских школ за рубежом; Торговый архив; бумаги Министерства народной культуры; материалы Глав-ного кадрового управления, касающи-еся представительств России и СССР в Италии; материалы по спорным юри-дическим вопросам; бумаги священни-ка, общественного деятеля, историка церкви Умберто Бениньи. Разнообра-зие и широкий хронологический охват (1862—1950) этих фондов свидетель-ствуют об основательности исследова-ния и о немалой роли русской темы в итальянских делах. Хотя, надо заме-тить, основной акцент сделан на перио-де между двумя мировыми войнами.
Материалы книги разделены на три тематических блока: «Русская иммиг-рация», «Русско-итальянские культур-ные связи», «“Этот загадочный мир большевиков”: советская культура в отчетах итальянских дипломатов (1931—1939)». Каждая часть сопро-вождается приложением, содержащим наиболее интересные документы по теме. В самом начале XX в. в офици-альных отчетах оставили свой след находившиеся под надзором полиции русские анархисты и другие револю-ционеры, многие из них подозревались в шпионаже, в том числе Г. Плеханов и «известный как врач Ленина Абрам Залманов» (с. 24). В декабре 1917 г. на-блюдалось, по свидетельству одного из военных чинов, «значительнейшее пе-реселение русских, ищущих спасения <…> от последствий тяжелых событий и хаоса» (с. 26), сочувствие к ним вы-тесняется осознанием необходимости оградить свою страну от «пропаганди-стов бунтарских настроений, наверня-ка затесавшихся в их ряды». Первая мировая война обусловила появление в итальянском сельском хозяйстве рус-ских военнопленных, не пожелавших вернуться на ставшую большевистской родину. Перед Второй мировой войной «у изгнанников обостряется фашист-ский пыл: к концу 1935 г., после вве-дения экономических санкций из-за вторжения Италии в Эфиопию и в международной атмосфере осужде-ния политики Муссолини его оппонен-тами, различные группы русских эмиг-рантов в Риме (Русское собрание на улице Колоннетте, Русская православ-ная церковь и Ассоциация русских во-енных и инвалидов войны) ощущали необходимость адресовать дуче слова солидарности, высказывая пожелания успеха итальянской армии и осужде-ние санкций» (с. 38—39). Сторонником Муссолини был и А. Амфитеатров, в 1930 г. обращавшийся к нему в пись-ме за моральной поддержкой в своей международной деятельности по про-паганде итальянского фашизма и борь-бе с коммунистическим влиянием в странах Восточной Европы. Сохра-нились документы, свидетельствую-щие об удовлетворенной МИДом и лично дуче просьбе Д. Мережковского о субсидии на проезд и проживание в Италии для работы над книгой о Дан-те. Один из важнейших аспектов ин-теллектуальной жизни людей, по тем или иным причинам покинувших ро-дину, — иммигрантская периодика, однако в случае Италии «пространст-во, предоставляемое голосам русской иммиграции в итальянской прессе», сильно ограничивалось фашистской цензурой (с. 52). Распространение рус-ской культуры в Италии происходило в меньшей степени по инициативе цар-ского или советского правительств, в большей — благодаря активной дея-тельности итальянцев (не всегда толь-ко энтузиастов, зачастую — прагмати-ков) и русских иммигрантов. В 1916 г. влиятельные итальянские политики и академики основали в Риме частную школу «Королева Елена» (названа в честь жены итальянского монарха Виктора-Эммануила, черногорки) — «первую по русскому языку, литерату-ре и коммерческой переписке в Ита-лии» — как «стратегическую орга-низацию», которая поспособствует распространению русской культуры в Италии и оживит торговлю «с рус-скими землями, богатыми энергией и сырьем» (с. 105).
Культурная политика Италии в годы правления Муссолини носила характер продуманной экспансии: создавалась сеть итальянских школ за рубежом, развивалась культурная дипломатия, в 1934 г. было организовано Главное управление пропаганды, которое вело активную международную деятель-ность. «Очевидно, что такую стратегию невозможно было применить в совет-ском контексте, где не только “культур-ный империализм” фашистов не мог иметь пространства для маневра, но и, как показывают документы МИД, от-сутствовала какая бы то ни было поли-тика активного распространения куль-туры, а итальянские землячества не получали заметной моральной или материальной поддержки с родины» (с. 98). Тем не менее итальянская культурная тематика не могла вовсе исчезнуть с советского горизонта.
В Ленинграде в 1925 г. было основано Общество по изучению итальянской культуры, в Одессе вплоть до 1935 г. работали языковые курсы при консуль-стве. Примечательные оттенки в кар-тину советско-итальянского взаимо-восприятия вносят письма-доклады в МИД, в министерства пропаганды и народной культуры послов Италии в СССР и их подчиненных. В 1934 г. посла даже такого весьма идеологизи-рованного государства, каким была фа-шистская Италия, удивляла «абсурд-ная ситуация» в советском школьном образовании, при которой молодежь вынуждена тратить силы и время на усвоение марксистко-ленинской тео-рии, что делает культурный уровень советских школьников «гораздо более низким в сравнении не только с евро-пейскими учащимися, но и со школь-никами предвоенной России» (с. 210).
В 1936 г. советник посольства дает под-робный отчет об «“официальном” по-рицании творчества известного моло-дого композитора Д. Шостаковича» в связи с его оперой «Леди Макбет Мценского уезда» и делает вывод об отсутствии реальной государственной поддержки (необходимость которой представитель авторитарного режима не подвергал сомнению) настоящего оперного и театрального искусства в «эпоху Сталина», несмотря на все декларации (& 208—217). В письме упоминается В. Мейерхольд — «еще один несомненно всемирно известный деятель искусства, подвергающийся ядовитым нападкам» (с. 213). Ему по-священ отдельный доклад посла Россо (1937), завершающийся грустной кон-статацией «конца одного из самых ори-гинальных и передовых театральных экспериментов современности» (с. 240). Среди прочих явлений советской куль-турной жизни, за которыми присталь-но наблюдали итальянские дипломаты, находим политические плакаты, смерть Максима Горького, фильмы «Бронено-сец “Потемкин”» и «Чапаев», обвине-ния в троцкизме исследователя италь-янской архитектуры Л. Ремпеля, «чистки» в Союзе писателей, роман Шолохова «Поднятая целина», препо-давание истории в СССР, судьбы В. Жирмунского и Б. Томашевского… Весьма полезным для восприятия мас-сива документальных свидетельств оказывается помещенный в конце книги раздел «Биографические под-робности», содержащий информацию о персонах и организациях, упомяну-тых в книге, но не очень известных широкой публике. Одна из персон, думается, может служить своего рода эмблемой русско-итальянских связей и судеб, представленных в книге. Это Иван Бергамаско — сын обрусевшего итальянца Карла Бергамаско, фото-графа царской семьи. В конце XIX в. в возрасте 22 лет Иван приехал из Рос-сии в Неаполь учиться в университете и стал одной из главных фигур русско—итальянского анархистского движения, издателем соответствующей литерату-ры, находился под полицейским надзо-ром и попадал под арест и до и после установления в Италии фашистского режима. В 30-е гг. он протестовал «от лица итальянцев в Россти, истя-заемых советским правительством и остающихся без помощи итальянского» (с. 262), распространял антисоветские листовки на борту советского теплохо-да в неаполитанском порту. В возрасте 77 лет он был отправлен в политичес-кую ссылку за публичное оскорбление дуче, хотя с Муссолини был дружен во времена их совместной деятельнос-ти в газете социалистов «Avanti!». Бергамаско, будучи и русским и итальян-цем, оказался врагом и сталинского и фашистского режимов, своей судь-бой подтверждая их чуждость духу обеих наций.
В целом книга, благодаря обилию документальных свидетельств, помо-гает сформировать самостоятельный взгляд на не такое уж и давнее, но уже покрытое наслоениями идеологических интерпретаций время.
Г. Заломкина
КНИЖНОЕ ДЕЛО В РОССИИ В XIX —
НАЧАЛЕ XХ ВЕКА: Сб. науч. трудов. —
СПб.: РНБ, 2014. — Вып. 17. — 368 с. — 400 экз.
Содержание: От составителей; Патру-шева Н.Г., Фролова И.И. Сектор книго-ведения РНБ: Итоги и перспективы; Исследования сотрудников сектора книговедения Отдела редких книг РНБ по истории книжной культуры и библиографии (2008—2013) / Сост. Г.А. Мамонтова;Лютов С.Н. Военная книга в России в первой половине XIX века; Слуцкий А.И. Архивный фонд Канцелярии начальника Кубан-ской области и наказного атамана Ку-банского казачьего войска Государст-венного архива Краснодарского края как источник изучения истории регио-нального книжного дела; Барыкина И.Е.Литературная политика и читательские интересы Александра Ш: Штрихи к портрету императора;Гринченко Н.А. Всероссийские съезды издателей и книгопродавцев (С.-Петербург, 1909 г.; Москва, 1912 г.); Матвеев М.Ю. Земст-во и церковь: две модели библиотечно-го дела (вторая половина XIX — начало ХХ века); Ларионова Л.Г. Основные на-правления издательской деятельности антиквара П.П. Шибанова (1884— 1935); Мозохина Н.А.Издательство Общины св. Евгении: на пути к кни-гоизданию (1896—1909); Кнорринг В.В. Виленский издатель Исаак Осипович Пирожников; Рудницкая В.Л. О внут-римагазинной рекламе отечественных букинистов второй половины XIX — начала ХХ в.; Ильина О.Н. Каталоги ан-тикварной книжной торговли фирмы «Посредник» Э.К. Гартье как источник изучения личных библиотек; Селива-нова О.В. Из истории Подвижного му-зея учебных пособий при Император-ском Русском техническом обществе (по материалам архива Показательной библиотеки по детскому чтению); Градобоева Н.В. К изучению зарубежных музыкальных коллекций в библиотеке Санкт-Петербургской консерватории: книги из собрания Отто Яна; Михалик О.М. Еврейские библиотеки и ев-рейский читатель в русской провинции до 1917 года: по материалам отчетов Еврейской библиотеки Общества по-собия бедным иудейского вероиспове-дания в Смоленске; Ильина Т.А.Биб-лиотека Тверской земской женской учительской школы им. П.П. Максимо-вича; Сафронова Ю.А. Практики «не-чтения»: крестьянин наедине с народ-нической нелегальной литературой; Неопубликованная передовая статья И.С. Аксакова для газеты «День» от 2 декабря 1861 г. / Публ. Д.А. Бадаляна; Каталог книг из библиотеки Д.И. Вы-годского / Сост. В.Е. Кельнер; Ильи-на О.Н., Патрушева Н.Г. XVIII Павленковские чтения.
Благодарим книжный магазин «Фалан-стер» (Малый Гнездниковский переулок, д. 12/27;тел. 8-495-749-57-21)
за помощь в подготовке раздела «Новые книги».
Просим издателей и авторов присылать в редакцию для рецензирования новые литературоведческие монографии по адресу: 129626 Москва, а/я 55. «Новое литератур-ное обозрение».