(История одной диссертации)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2014
Увлекательный и широко известный ныне историко-литературный сюжет «Рильке и Россия» имеет несколько аспектов. Один из них — Россия в восприятии самого Рильке. Великий западноевропейский лирик ХХ века, Райнер Мария Рильке (1875—1926), дважды приезжал в Россию (в 1899 и 1900 годах), встречался и состоял в переписке с выдающимися деятелями русской культуры (среди них — А.Н. Бенуа, Л.О. Пастернак, Л.Н. Толстой, А.П. Чехов), изучал русский язык и русское искусство, переводил произведения русских авторов и страстно любил Россию, в которой видел свою «духовную родину». Русская классическая литература оказала воздействие, и притом глубокое, на творчество поэта.
Другой аспект этой темы — знакомство с произведениями Рильке в дореволюционной России, Советской России и эмиграции, проникновение имени Рильке и его сочинений в русскую культуру, переводы его стихов и прозы на русский язык. Среди поклонников и переводчиков русского поэта следует в первую очередь назвать Бориса Пастернака и Марину Цветаеву. Впрочем, до Второй мировой войны интерес к Рильке в русской культурной среде был скорее эпизодическим. А после Второй мировой войны наступил период, когда имя Рильке в СССР стало вообще «неудобопроизносимым».
«И хотя хрестоматийным автором Рильке у нас не стал <…>, — утверждала в 1980-е годы советская исследовательница, — но в то же время и художественный авторитет Рильке никогда не подвергался сомнению, так же как и ценность его духовного опыта»[1] . Насколько это утверждение далеко от истины, расскажут публикуемые ниже материалы.
Ситуация вокруг Рильке коренным образом изменилась в СССР лишь в 1960-е годы, когда стали появляться новые переводы его произведений. Начинается всеобщее увлечение стихами Рильке, его прозой, эпистолярным наследием и т.д.: количество переводов и публикаций, связанных с именем Рильке, статей, диссертаций и даже монографических исследований, ему посвященных, в настоящее время достаточно велико и неуклонно возрастает.
На этом фоне оказалась незаслуженно забытой первая в России исследовательница темы «Рильке и Россия» — Гитель Яковлевна Чечельницкая (16.04.1916 — 24.01. 1996). Обстоятельства и условия, в которых создавалась ее кандидатская диссертация, драматическая история этой работы и, наконец, судьба самой Чечельницкой — примечательны: в них сказалась идеологическая ситуация конца 1940-х — начала 1950-х годов, и притом настолько ярко и выразительно, что мы сочли желательным, обобщив собранный нами материал, изложить его по возможности подробно и полно[2] .
*
Г.Я. Чечельницкая родилась в г. Николаеве в еврейской семье[3] . Ее отец, одессит Яков Аронович (1889—1938; расстрелян), был экономистом-бухгалтером; мать, Софья Мануиловна (1891 — после 1950), работала врачом; состояла в ВКП(б). В 1923 году родители переехали в Запорожье, где Гитель поступила в школу-семилетку, которую закончила в 1929 году. Два года она работала статистиком и секретарем и одновременно училась в Запорожском химико-технологическом техникуме. В 1935 году Чечельницкая становится студенткой филологического факультета Киевского государственного университета по отделению украинской литературы. Проучившись в Киеве около двух лет, она переводится на второй курс Ленинградского государственного университета, но уже по западному отделению. Приблизительно в это время она заключает брак с аспирантом Шеля Львовичем Кобылянским (1915—1941), уроженцем Винницы, погибшим в августе 1941 года при обороне Ленинграда.
В 1940 году, окончив с отличием ленинградский филфак по специальности «история немецкой литературы» (о чем свидетельствует ее университетский диплом), Гитель Яковлевна поступает, по рекомендации профессора В.М. Жирмунского, в аспирантуру ЛГУ, где продолжает — под его же руководством — изучение русско-германских литературных связей. Немецкая литература, судя по университетским документам, привлекала ее со студенческих лет.
Война застала Чечельницкую в Запорожье, куда она приехала навестить родных. В августе 1941 года она эвакуируется в Куйбышев (ныне — Самара), где недолгое время работает на военном заводе, но уже в октябре устраивается в местный педагогический институт (преподает немецкий язык и немецкую филологию на факультете иностранных языков). С мая 1942-го по сентябрь 1943 года Чечельницкая работает экономистом на куйбышевском заводе «Авиасталь». Тем временем ей удается получить официальный вызов в Саратов, куда был частично эвакуирован ленинградский филфак. С ноября 1943-го по ноябрь 1944 года она возобновляет аспирантские занятия в ЛГУ; одновременно преподает немецкий язык. По возвращении университета в Ленинград она продолжает — в должности ассистента межфакультетской кафедры иностранных языков — преподавать немецкий язык на других факультетах. В 1945 году, закончив аспирантуру, Чечельницкая направляется — по путевке Наркомпроса — в Казанский государственный университет, где получает должность и.о. доцента кафедры зарубежной литературы и остается на этой работе до 1 сентября 1951 года.
*
Научные занятия Чечельницкой в доаспирантский период были связаны главным образом с историей немецкой литературы. Оценивая научную деятельность Чечельницкой за годы ее учебы в Ленинградском университете, В.М. Жирмунский отмечал в своем отзыве: «За время пребывания в составе студентов и аспирантов ЛГУ тов. Чечельницкая выполнила ряд научных работ, которые свидетельствуют о хорошем знании материала, научной литературы и об умении самостоятельно работать в области научно-исследовательской (О "Вильгельме Мейстере" Гёте, о "Записках Лауридса Бригге" Рильке, "Философские и эстетические основы импрессионистического романа на Западе", "Влияние русской литературы на творчество Кайзерлинга")»[4] .
По-видимому, Жирмунский приводит здесь названия курсовых работ Чечельницкой или, возможно, темы ее докладов в студенческом научном обществе. Нетрудно заметить, что в кругу интересов юной германистки находилась главным образом немецкая литература конца XIX века (в частности, проза немецкого импрессионизма, классическим образцом которой считается роман Рильке «Записки Мальте Лауридса Бригге»). При этом увлеченная немецкой литературой Гитель Чечельницкая определенно отдавала предпочтение сопоставительному подходу. «Областью моих научных занятий является русско-западная компаративистика», — указывала она в своей автобиографии (дата — 8 декабря 1945 года)[5] . Такие темы в то время приветствовались, особенно в годы войны, когда сопоставление русского культурного наследия с западным получило идеологический уклон: все русское стало выдвигаться на передний план, тогда как все «западное» отодвигалось в тень или попросту игнорировалось. Одна за другой появлялись статьи и книги, призванные демонстрировать приоритет русской науки, русской культуры (и, разумеется, русского оружия). Компаративистский метод (восходящий в русском литературоведении к трудам академика А.Н. Веселовского) первое время не ставился под сомнение и не считался «порочным». Сравнение «русского» с «западноевропейским» или даже «американским» (как-никак, недавние союзники!) тогда вполне допускалось.
Обращает на себя внимание выполненная еще на университетской скамье работа Чечельницкой, посвященная Эдуарду фон Кайзерлингу (1855—1918), немецкому прозаику, драматургу и эссеисту, малоизвестному в России вплоть до настоящего времени. Влияние русской литературы (в особенности Тургенева и Чехова) на графа Кайзерлинга (выходца из Курляндии и до 1914 года — российского подданного) — действительно, содержательная проблема, до сих пор ожидающая своего исследователя, поэтому работу Чечельницкой, выполненную, по всей видимости, еще в конце 1930-х годов, следует признать воистину пионерской.
Столь же свежим по своей проблематике было и диссертационное сочинение Чечельницкой, над которым она работала в годы войны: «Русская литература в творчестве Райнера Мария Рильке. 1899—1910». Когда именно — в 1940 году или позднее — эта тема получила утверждение, неясно. Думается, что окончательная формулировка была согласована (с учетом тенденций военного времени) лишь в 1943 году в Саратове, куда был эвакуирован Ленинградский университет. Известную роль в выборе и утверждении темы сыграла, как нам представляется, германист М.Л. Тронская. Мария Лазаревна прекрасно знала немецкую литературу неоромантической эпохи[6] и в особенности ценила (еще со времен своей юности) поэзию Рильке[7] . И она не только согласилась консультировать Чечельницкую, но и официально стала ее «научным руководителем».
К осени 1945 года, посвятив своей работе о Рильке большую часть срока, отведенного ей для пребывания в аспирантуре (1940—1941; 1943—1945), Чечельницкая в основном закончила свою диссертацию. Работа Чечельницкой, подчеркивал В.М. Жирмунский, руководивший в то время кафедрой германской филологии и кафедрой зарубежных литератур, «построена на совершенно новом, самостоятельно собранном материале и с огромной убедительностью показывает огромное влияние, которое оказала русская литература на творчество этого замечательного немецкого поэта». Диссертация, говорилось далее в его отзыве, «близится к окончанию и может быть завершена в течение ближайших трех месяцев»[8] .
Однако завершение диссертации отодвинулось приблизительно на два года. Что послужило причиной затяжки — преподавание в Казанском университете, желание диссертантки усовершенствовать свою работу или иные (личные) обстоятельства, — сказать трудно. Во всяком случае, ни в 1946-м, ни в 1947 годах Чечельницкой не удалось «выйти на защиту».
Одной из причин послужило, возможно, следующее обстоятельство. В августе 1946 года, когда из Германии в СССР хлынул поток «военных трофеев», в Институт литературы АН СССР (Пушкинский Дом) были направлены материалы из семейного архива Рильке, имеющие непосредственное отношение к той теме, которой была посвящена диссертация Гители Яковлевны. Отправителем значился Отдел культуры Управления пропаганды СВАГ (Советская военная администрация в Германии). «Эти материалы, — сообщал в сопроводительном письме (с грифом «Секретно») на имя ученого секретаря Института литературы Б.П. Городецкого от 6 августа 1946 года начальник Отдела культуры майор А.Л. Дымшиц, — поступили ко мне из федеральной земли Тюрингия и переданы наследниками поэта»[9] . Спустя много лет в беседе с одним из авторов этой работы А.Л. Дымшиц вспоминал (не без красочных подробностей) о том, как он лично получил бумаги, хранившиеся в Веймаре у наследников поэта, из рук его дочери — Рут Зибер-Рильке.
В пакете, поступившем в Пушкинский Дом, находились: письма к Рильке его русских корреспондентов; копии его писем к художнику Л.О. Пастернаку; две тетради с записями Рильке на русском языке. Со временем эти материалы были обработаны и образовали фонд Р.М. Рильке (ныне — РО ИРЛИ РАН, ф. 619), насчитывающий 32 единицы хранения, — единственный поныне фонд Рильке в архивохранилищах Российской Федерации.
Трудно представить себе, что такое событие могло остаться незамеченным в кругу ленинградских филологов. Кто именно сообщил об этом Чечельницкой? Скорее всего, В.М. Жирмунский, совмещавший в то время преподавание в Университете с руководством Западным отделом в Пушкинском Доме (ныне — Отдел взаимосвязей русской и зарубежной литератур). Во всяком случае, для самой диссертантки новые архивные документы обладали исключительной ценностью. Все, чем она располагала и на чем могла строить свое исследование, слагалось к 1946 году из следующих основных источников: произведения самого Рильке, связанные с его поездками в Россию, навеянные Россией, содержащие русские «реминисценции» и т.д.; письма Рильке разных лет, издававшиеся в Германии на протяжении 1930-х годов; печатная диссертация Софи Брутцер (экземпляр этой книги находился в Государственной публичной библиотеке); несколько статей и монографий (на русском, немецком и французском языках), авторы которых затрагивали тему «Рильке и Россия»; наконец, — неопубликованные (на тот момент) письма Рильке к его русским знакомым, сохранившиеся в московских и ленинградских архивах, в том числе к А.Н. Бенуа, С.Д. Дрожжину, Л.Н. Толстому, В.Д. Черткову, А.П. Чехову, С.И. Шаховскому и др.
Отложившиеся в фонде ЛГУ в ЦГА СПб материалы диссертационного дела не оставляют сомнений в том, что Чечельницкой удалось получить доступ к поступившим в Пушкинский Дом бумагам из архива Рильке и что в конце 1946-го и в течение 1947 года, наезжая из Казани в Ленинград, она имела возможность подробно их изучить.
Наряду с архивными материалами Пушкинского Дома и Отдела рукописей Ленинской библиотеки, Чечельницкая использовала в своей диссертации «устные показания русских друзей и знакомых Рильке»[10] . Что скрывается за этой фразой? К тому времени, когда Чечельницкая приступила к работе над своей диссертационной темой, в СССР еще можно было найти нескольких знакомых Рильке, его собеседников и корреспондентов. Одним из них был Б.Л. Пастернак, отец которого, художник Л.О. Пастернак, был дружен с Рильке и на протяжении ряда лет поддерживал с ним переписку (сам Борис Пастернак видел Рильке лишь однажды и мельком[11] ; однако в 1926 году он написал своему кумиру восторженное письмо, на которое германский поэт откликнулся любезной запиской[12] ). Навестить Пастернака и задать ему ряд вопросов Чечельницкой посоветовала О.М. Фрейденберг, профессор кафедры классической филологии ЛГУ и двоюродная сестра поэта. Встреча состоялась в июне 1945 года. «Чечельницкая застала меня в состоянии крайней нервной расшатанности», — сообщал Пастернак, как бы извиняясь перед кузиной, 21 июня 1946 года[13] . Воспоминания о близких людях и событиях, занимавших в его духовной жизни едва ли не центральное место, чрезвычайно взволновали Пастернака. «.Я стал рассказывать Чечельницкой, — пишет Пастернак в том же письме, — о смерти папы, о Рильке, о повесившейся в эвакуации Марине и так разволновался, что мне захватило дыханье и я не смог говорить»[14] . Впоследствии Чечельницкая вновь навестила поэта (в переписке Пастернака и О.М. Фрейденберг в 1945—1947 годах ее имя упоминается неоднократно).
Выяснить более определенно, что именно говорил тогда Пастернак, не представляется возможным: записи бесед Чечельницкой с Пастернаком не известны, а текст диссертации, в которой они, скорее всего, нашли отражение, утрачен (о причинах и обстоятельствах «утраты» будет сказано далее). Можно, однако, предположить, что Пастернак, поделившись с Чечельницкой своими мыслями и воспоминаниями, показал ей сборники стихов Рильке с его дарственными надписями Л.О. Пастернаку (эти книги хранились у него в Москве). Вероятно, Пастернак назвал также имя коллекционера, искусствоведа и библиографа П.Д. Эттингера (1866—1948), друга семьи Пастернаков, в свое время состоявшего в переписке с Рильке[15] , и Гитель Яковлевна встретилась также с Павлом Давыдовичем и записала его воспоминания.
О том, насколько важны были эти беседы о Рильке для самого Пастернака, какое сильное они произвели на него впечатление, говорит также тот факт, что поэт подарил Чечельницкой несколько своих книг, снабдив их дарственными надписями[16] ; их нынешнее местонахождение неизвестно.
*
Зашита диссертации Г.Я. Чечельницкой «Русская литература в творчестве Рильке» состоялась 6 мая 1948 года на филологическом факультете Ленинградского университета. Авторефератов в ту пору еще не существовало (они были введены лишь в 1950-е годы[17] ), поэтому Ученому совету филфака были представлены краткие «тезисы», отпечатанные в количестве 65 экземпляров и подписанные к печати 5 мая (накануне защиты)[18] .
Ниже приводятся основные документы, относящиеся к защите диссертации.
1
ТЕЗИСЫ
диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ТВОРЧЕСТВЕ РИЛЬКЕ
1. Художественное творчество Рильке, его письма и дневники, архивные материалы Пушкинского Дома[19] и Рукописного отдела Всесоюзной библиотеки им. В.И. Ленина[20] показывают, что Рильке был широко начитан в русской литературе, осведомлен в русском фольклоре, русской истории и истории русского искусства.
2. Обращение Рильке к русской культуре вопреки утверждениям буржуазных ученых (Э. Батлер, С. Брутцер, С. Франк, Р. Гейгродт, М. Бауэр и др.[21] ) не является фактом его индивидуальной биографии. В этом следует видеть одно из проявлений влияния русской гуманистической мысли и общественноэтических концепций русской литературы на западные литературы.
3. Роль классической русской литературы в творческой эволюции Рильке была очень значительна, она не исчерпывается перечнем отдельных заимствований. Однако, восприятие русской литературы у Рильке было ограниченным; связь Рильке с западной декадентской литературой сказалась в его неумении понять основные противоречия своего времени. Социально-политическая проблематика русской литературы прошла мимо сознания Рильке, обличительная и гуманно-этическая проблематика, воспринятая им из русской литературы, лишилась в его творчестве социально-действенной силы и была перенесена Рильке в отвлеченно-умозрительный план.
4. Тем не менее, даже в обуженном истолковании гуманистический пафос русской литературы дал Рильке силу отрицательно относиться к германской милитаристической и шовинистической политике, а в период первой мировой войны занять позицию осуждения этой политики.
5. Интерес к русской литературе впервые пробудился у Рильке в середине 90-х годов в Праге. Толстой («Так что же нам делать?», «Казаки», «Смерть Ивана Ильича», «Народные рассказы») был первым русским писателем, подсказавшим Рильке поиски «человечности», под влиянием Толстого сложилось у Рильке отрицательное отношение к миру, где «деньги взвалили на себя судьбу людей». Непосредственное влияние Толстого можно установить уже в произведениях 1896—1899 годов: в «Придорожных постах»[22] , «Бегстве», «Единодушных», «Стариках»[23] , «Двух пражских историях»[24] .
6. После путешествия в Россию (1899, 1900) усиливается идейно-художественное влияние русской литературы на Рильке. Из романтических повестей Гоголя Рильке заимствует тему пагубной власти золота в гоголевской фольклорной интерпретации. «Шинель» Гоголя, «Бедные люди» Достоевского, «Художники» Гаршина и его антивоенные рассказы обусловливают дальнейшее формирование этической концепции искусства у Рильке, начавшееся под влиянием Толстого. Так, например, в «Часослове» (1899—1903) под влиянием «Шинели» Гоголя и «Бедных людей» Достоевского Рильке обращается к теме «маленького человека», затертого собственнической цивилизацией. Эта же тема стоит в центре «Записок Мальте Лауридса Бригге» (1908—1910). Однако в трактовке Рильке она приобрела отвлеченный характер: «деньги» и «насилие» изображаются Рильке в форме неких слепых и непостижимых сил.
7. Этизация эстетической концепции Рильке углублялась благодаря занятиям русской живописью, прежде всего творчеством вождя передвижников Крамского. Изучение русского искусства иногда впервые подсказывало интерес к русским писателям (так, например, было с Гаршиным), иногда лишь усиливало уже ранее определившийся интерес (Толстой, Гоголь).
8. Под влиянием русской литературы, творческая эволюция Рильке идет в направлении от мистически-умозрительных концепций немецкого романтизма (Ваккенродер) к искусству социальной жалости. В разной степени это нашло отражение во всех произведениях 1899—1910 годов. Рильке был идейным и художественным предшественником немецких левых экспрессионистов, которые при всем своем анархическом субъективизме и глубокой ограниченности идеологии, — все же резко отрицательно относились к немецкой империалистической агрессии[25] .
2
ОТЗЫВ <В.М. ЖИРМУНСКОГО>
О ДИССЕРТАЦИИ Г.Я. ЧЕЧЕЛЬНИЦКОЙ
«РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ТВОРЧЕСТВЕ РИЛЬКЕ»,
представленной на соискание ученой степени кандидата филологических наук
Диссертация Г.Я. Чечельницкой посвящена творчеству Р.М. Рильке, крупнейшего немецкого поэта конца XIX — начала ХХ века.
Творчество Рильке сложно и противоречиво. Как поэт-символист, он связан с общеевропейским и немецким декадансом, субъективизмом и мистикой упадочного буржуазного искусства этого времени. С другой стороны, в его поэзии наличествует гуманистическая струя, враждебная господствующей буржуазной идеологии, ницшеанскому индивидуализму и аморализму и модному в то время эстетизму сторонников «искусства для искусства». Он осуждает буржуазную цивилизацию с позиций абстрактного эстетического гуманизма. Он относится отрицательно к германскому воинствующему шовинизму, в особенности — в период первой мировой войны. «Все более определенно и сознательно он утверждается на позиции отщепенца в современной ему литературе и общественной жизни Германии. Позднее внутренняя эмиграция сменилась реальной эмиграцией в Париж, затем в Швейцарию» (стр. 79).
Эти стороны мировоззрения Рильке Г.Я. Чечельницкая связывает с влиянием на поэта русской литературы и русской культуры. Уроженец Праги, полуславянин по происхождению, Рильке уже в молодые годы, при посредстве своей приятельницы Лу Андреас Саломе, немецкой писательницы, дочери генерала русской службы, знакомится с русским языком и русской литературой, совершает в 1899 и 1900 гг. две поездки в Россию, живет в Петербурге, Москве и Киеве, путешествует по Днепру и по Волге, навещает Л.Н. Толстого, поэтакрестьянина Дрожжина, дружит с близким Л.Н. Толстому художником Пастернаком. Свободно владея русским языком, он читает Толстого, Достоевского, Гоголя, Гаршина, Чехова, стихотворения Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Кольцова, Шевченко, русские былины по сборнику Рыбникова и украинские народные песни из собрания Максимовича.
В каталоге его русских книг значатся русские летописи, «Хождение (!) Игумена Даниила», «Домострой», сочинения Котошихина и Киево-Печерский патерик. Он переводит на немецкий язык «Чайку» Чехова, «Бедные люди» Достоевского, «Слово о полку Игореве», стихотворения Лермонтова, Дрожжина и др.
Он увлекается русской живописью — Крамским, Ивановым, Федотовым, передвижниками, Левитаном и Серовым. Он называет Россию своей «родиной по избранию» («Wahlheimatliches Land»). «Чем я обязан России? — Она сделала меня тем, что я есть, — так заявляет Рильке уже в конце своей жизни. — Оттуда я происхожу духовно, родина моих чувств, моих сокровенных побуждений там» (стр. 32)[26] . В России «все силы, видимо, копятся для какого-то начала, которое еще предстоит; будто именно там должны быть житницы, тогда как другие, обедневшие в растущей расточительности народы, с голодающим сердцем покинут свою родину» (стр. 40)[27] .
Огромное влияние русской литературы и культуры на Рильке несомненно, и это обстоятельство вполне оправдывает постановку темы диссертации. В кратком историографическом очерке (стр. 2—11), Г.Я. Чечельницкая показывает недостаточность и неправильность разработки этой темы в буржуазном литературоведении Запада. Для одних исследователей симпатии Рильке к России — только «биографическо-психологический или психо-биологический казус, обусловленный частными особенностями писателя», прежде всего — его полуславянским происхождением (стр. 6). Другие рассматривают эволюцию поэта как механическую смену ранних, русских переживаний и влияний (Толстой), позднейшими французскими (Роден) (стр. 7). Наконец, некоторые немецкие критики (Гроссман, Кох) из соображений национального шовинизма пытаются вовсе отрицать значение для Рильке его долговременного общения с русской культурой (стр. 9—10)[28] . Лишь небольшая диссертация Брутцер «Путешествия Рильке в Россию» (Кенигсберг, 1934) положила начало собиранию фактического материала по вопросу, интересующему диссертанта.
При таком положении дела Г.Я. Чечельницкой пришлось проделать в своей диссертации большую самостоятельную исследовательскую работу. Она просмотрела не только собрание сочинений Рильке, его письма и дневники, но обратилась к рукописным материалам архива Рильке, хранящимся в Пушкинском Доме, к рукописному отделу Всесоюзной Ленинской библиотеки, к устным показаниям русских друзей и знакомых Рильке. Она привлекла к рассмотрению составленный самим Рильке рукописный каталог русских книг его библиотеки. Она постаралась установить время первого знакомства Рильке с произведениями наиболее близких ему русских писателей. Она обследовала иностранную критику о русской литературе, которой, по ее предположению, пользовался Рильке (Мельхиор де Вогюэ[29] , Рейнгольд[30] , Валишевский[31] , Ральстон[32] и др.). На этой основе в диссертации дается, с одной стороны — исчерпывающий анализ отношения Рильке к крупнейшим русским писателям, входившим в круг его интересов, с другой стороны — анализ тех произведений немецкого поэта, в которых отразилось влияние этих писателей: ранних рассказов и стихов, «Часослова», «Рассказов о Господе Боге», «Книги картин» и романа «Записки Мальте Лауридза Бригге».
Результатом исследования является установление глубокого влияния русской литературы на этический гуманизм Рильке и в то же время — ограниченности и односторонности этого влияния, как и образа русской литературы и культуры, который создает себе немецкий поэт. «Социально-политическая проблематика русской литературы прошла мимо сознания Рильке, — справедливо констатирует Г.Я. Чечельницкая. — Обличительная и гуманно-эстетическая проблематика, воспринятая им из русской литературы, лишилась в его творчестве социально-действенной силы и была перенесена Рильке в отвлеченно умозрительный план» (тезис 3).
Диссертация Г.Я. Чечельницкой свидетельствует об основательном знакомстве с изучаемым автором и его эпохой, обширной научной литературой предмета и его сложной проблематикой. Диссертант обнаружил умение работать самостоятельно над собиранием и обработкой нового научного материала, сумел отнестись критически к работам своих западноевропейских предшественников и пришел к новым, в основном правильным выводам, представляющим актуальный интерес в связи с общей проблемой влияния русской литературы на литературу Запада, требующей углубленного и социально-дифференцированного исследования.
Недочетом диссертации является излишнее увлечение исследователя частностями литературных заимствований, в ряде случаев мало убедительными и имеющими второстепенное значение. Так, сомнительным представляется мне влияние Тютчева на стихи Рильке (стр. 146—146, 185, 205), сопоставление стихотворения «Пантера» с «Холстомером» Л.Н. Толстого, указание на романтические повести Гоголя как на источник темы «пагубной власти золота» (ср. тезис 6). Особенно спорными являются подобные сопоставления и параллели в приложенном к диссертации самостоятельном очерке «Русская литература в творчестве Германа Банга» (ср. параллели с Гоголем — стр. 31— 33, с Тургеневым — стр. 36—37). Преувеличенной представляется мне роль Мельхиора де Вогюэ как посредника в ознакомлении Рильке с русской литературой (стр. 70 след., 123 след., 131 след.). С другой стороны, и влияние Ваккенродера—Шеллинга на «Часослов» Рильке (стр. 93 и след.) требует более углубленной и солидной аргументации.
Эти недочеты, частично являющиеся результатом увлечения автором поставленной им большой и новой темой, отнюдь не снимают общей положительной оценки диссертации. Работа Г.Я. Чечельницкой как добросовестное и самостоятельное научное исследование вполне заслуживает такой положительной оценки, а диссертант — присуждения ему искомой степени кандидата филологических наук.
Член-корреспондент Академии наук СССР профессор В.М. Жирмунский
17 апреля 1948 г.[33]
3
ОТЗЫВ <Б.М. ЭЙХЕНБАУМА >
О КАНДИДАТСКОЙ ДИССЕРТАЦИИ Г.Я. ЧЕЧЕЛЬНИЦКОЙ
«РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ТВОРЧЕСТВЕ
Р.М. РИЛЬКЕ»
Главная задача, которую поставила себе Г.Я. Чечельницкая, заключается в том, чтобы выяснить вопрос о значении русской культуры для творчества Рильке. Выбор темы следует признать удачным: Рильке — чех по происхождению, дважды приезжавший в Россию (в 1899 и в 1900 г.), изучивший русский язык, прекрасно знавший не только русскую литературу, но и русскую историю и русское искусство. При таком положении речь должна идти, естественно, не о тех или других частных заимствованиях или «влияниях», а о том, что Рильке нашел в русской культуре (и, конечно, больше всего в литературе) важную идейную опору для своих исканий и для своего творчества. Тем самым вопрос приобретает особую методологическую сложность.
Г.Я. Чечельницкая выполнила свою задачу с полным знанием дела: диссертация насыщена богатым фактическим материалом, который сам по себе чрезвычайно ярок и убедителен. Автор использовал не только большую печатную литературу (иностранную и русскую), но и очень интересный архив Рильке, хранящийся в Институте литературы АН СССР и содержащий обильный материал, связанный с поездками Рильке в Россию и с его занятиями русской литературой. Пользуясь всем этим материалом, автор с полным основанием опровергает ложные взгляды, распространенные в западном литературоведении о Рильке и о значении для него русской литературы. Г.Я. Чечельницкая показывает, как он систематически изучал русскую литературу и фольклор и какое огромное значение для его творчества имели произведения Гоголя, Гаршина, Достоевского («Бедные люди»), Чехова и в особенности — Льва Толстого. В то же время автор прекрасно понимает, что ограничиться одним констатированием этих фактов нельзя, — что речь идет не просто о «влиянии», а о значении русской литературы в творчестве Рильке, т.е., в сущности, о нем самом, о его идейной и литературной позиции как немецкого писателя. На стр. 1—2 своей диссертации Г.Я. Чечельницкая говорит именно об этом: «Вопрос о влиянии творчества писателя одной национальной литературы на творчество писателя другой национальной литературы невозможно решить без внимания к месту соотносимых писателей в национальных историко-литературных процессах, развитие которых обусловлено национальными особенностями исторического процесса, национального своеобразия классовой борьбы. Его невозможно решить и вне идейно-творческой эволюции писателя, испытывающего то или иное культурное воздействие, без внимания к той роли, которую писатель объективно играет в истории общественной мысли своей страны». Итак, чтобы понять объективный смысл воздействия русской литературы (и русской культуры в целом) на творчество Рильке, надо определить его место в истории немецкой литературы, его идейную позицию как немецкого писателя. Дело оказывается очень сложным: «Вопрос о значении русской культуры для творчества Рильке (пишет Г.Я. Чечельницкая там же) так же мало изучен, как вопрос о месте Рильке в истории национальной немецкой литературы. Это не случайно, ибо вопросы эти тесно связаны».
Связь этих двух вопросов несомненна, но отсюда, конечно, не следует, что вопросы эти сливаются в один и что их надо изучать, так сказать, одновременно, слитно. Вопрос о месте Рильке в немецкой литературе — все-таки основной, а вопрос о значении для него русской литературы — производный. Мне кажется поэтому, что в первой части диссертации автору следовало бы дать характеристику идейной и литературной позиции Рильке как немецкого писателя первой четверти ХХ века. ГЯ. Чечельницкая не делает этого. Она дает общий обзор иностранной литературы о Рильке (стр. 2—11), а затем переходит к вопросу об интересе Рильке к России, ограничиваясь иногда только общими замечаниями о национальном своеобразии его творчества и мировоззрения. Так, на стр. 79 говорится об отражении у Рильке «специфически немецкого умозрительного варианта чаемой утопии», о том, что, увлекаясь русской культурой, Рильке «в действительности оставался немецким писателем и решал задачи развития немецкой литературы». В других местах диссертации автор неоднократно говорит об «отвлеченности» и «умозрительности» Рильке, о непонимании им конкретных социально-исторических проблем, об ограниченности его гуманистических стремлений, усилившихся после знакомства с русской литературой, но сохранивших свой «мистифицированный» характер. Говорится и о связи Рильке с немецким романтизмом (Ваккенродер, Шеллинг), об отличиях его от немецких неоромантиков и исследователей учения Ницше; Рильке, по мнению автора, был «идейным и художественным предшественником немецких левых экспрессионистов», из рядов которых вышли не только Эрнст Толлер, но и Иоганн Бехер. Эти общие замечания, рассеянные в тексте диссертации, дают некоторое представление о «национальном своеобразии» Рильке, но они явно недостаточны, чтобы понять объективный историко-литературный смысл его увлечения русской культурой. Эта сторона вопроса остается мало выясненной; фактически внимание автора сосредоточено не столько на принципиальной (историко-литературной) стороне вопроса, сколько на стремлении найти в произведениях Рильке как можно больше прямых следов чтения русских писателей и их «влияния» на него. Тем самым в диссертации есть недостатки, свойственные такого рода методу: неубедительность некоторых сопоставлений, спорность отдельных наблюдений и выводов, преувеличенность некоторых положений и пр. Вряд ли можно, например, согласиться с автором, когда он (с. 64) говорит: «Творчество Толстого в значительной степени определило все последующее развитие европейских литератур». Во-первых, рядом с Толстым для европейских литератур имело огромное значение творчество Достоевского, а во-вторых, — европейские литературы развивались независимо от Толстого и от Достоевского. Недостаточным надо признать истолкование отрицательного суждения Рильке о книге Толстого «Что такое искусство» — оно, конечно, многозначительнее, чем полагает автор. Очень многозначительно и характерно сделанное Рильке противопоставление Родена и Толстого, которое автор старается смягчить. Вообще автор чрезмерно старается представить Рильке постоянным, неизменным другом и поклонником русской культуры, между тем как факты показывают, что это было не совсем так и что многое воспринималось Рильке в несколько экзотическом (например — Дрожжин) и эстетическом плане, а потому не очень глубоко и не очень прочно. Это было бы гораздо яснее, если бы национальная позиция Рильке (как немецкого писателя) была определена более подробно и точно. Сомнительны некоторые сопоставления с Гоголем, Тютчевым, Тургеневым; есть отдельные мелкие ошибки, о которых я скажу устно.
Как я сказал выше, тема диссертации связана с большими трудностями, которые сам диссертант прекрасно понимает. Не все эти трудности преодолены, но, несмотря на это, диссертация Г.Я. Чечельницкой представляет собой очень интересную научную работу, сделанную не только с полным знанием дела, но и с полным пониманием проблемы, и бросающую новый свет на интереснейшую эпоху в истории немецкой литературы и ее связи с русской литературой. Фигура Р.М. Рильке — одна из самых крупных в этой эпохе, заслуживающая особого внимания. Работа Г.Я. Чечельницкой облегчает возможность дальнейшего изучения творчества Рильке и литературы этого периода. Я считаю поэтому, что ГЯ. Чечельницкая вполне заслуживает ученой степени кандидата филологических наук.
Доктор филологических наук
профессор Б. Эйхенбаум
Ленинград.
3 мая 1948[34] .
*
Отвечая, как требует процедура, официальным оппонентам, диссертантка «в ряде случаев» согласилась с ними, «в частности в том, что многие текстовые сопоставления, которые она приводит в работе, не очень убедительны, что работа отводит Мельхиору де Вогюэ значительно большую роль в деле пропаганды русской литературы на Западе, нежели это было в действительности, и т.д.». Тем не менее, как свидетельствует протокол защиты, Чечельницкая все же («с большим упорством»!) отстаивала основные положения своей диссертации, развивая их и аргументируя.
«Объяснения диссертантки, — сказано в протоколе, — вполне удовлетворили оппонентов и Ученый совет в целом»[35] . После этого члены Совета перешли к тайному голосованию.
Ученый совет филологического факультета состоял весной 1948 года из 31 человека. Присутствовали — 21: М.К. Азадовский, М.П. Алексеев, П.Н. Берков, А.О. Бобович (секретарь Совета), Р.А. Будагов (председатель Совета), Г.А. Бялый, В.Е. Евгеньев-Максимов, И.П. Еремин, В.М. Жирмунский, М.И. Матусевич, Н.И. Мордовченко, В.Я. Пропп, Б.Г. Реизов, Е.А. Реферовская, А.А. Смирнов, М.А. Соколова, М.Л. Тронская, И.М. Тронский, Б.М. Эйхенбаум, Э.А. Якубинская, В.Н. Ярцева.
Отсутствовали: С.Г. Бархударов, В.В. Виноградов, К.Н. Державин, Н.С. Державин, Б.А. Ларин, И.И. Толстой, Б.В. Томашевский, О.М. Фрейденберг, Д.Л. Щерба.
Результат голосования оказался следующим: за присуждение ученой степени — 20, против — 1[36] .
Результаты голосования утверждались 31 мая 1948 года на «Большом совете» ЛГУ (то есть общеуниверситетском Ученом совете). Роздано было 63 бюллетеня, в голосовании участвовало 62 человека. 55 человек высказалось за присуждение степени, 6 проголосовало против. В результате была принята резолюция: об утверждении Г.Я. Чечельницкой в ученой степени кандидата филологических наук[37] . А в следующем, 1949 году Высшая аттестационная комиссия (ВАК) утвердила решение Ученого совета ЛГУ и выдала Чечельницкой диплом кандидата наук.
*
Приведенные выше документы важны в первую очередь потому, что текст диссертации Чечельницкой, как уже говорилось, утрачен. Тем большей ценностью обладают для нас материалы диссертационного дела, позволяющие сделать конкретные выводы — о структуре диссертации, источниках, которыми пользовалась Чечельницкая, а также об основных направлениях ее работы (некоторые из них ясно отражены в отзывах оппонентов).
К тому времени как Г.Я. Чечельницкая приступила к работе над своей диссертацией, имя Рильке в советской печати появлялось крайне редко. Переводы его произведений в СССР были немногочисленны[38] ; литературоведы — даже германисты — обходили его молчанием. Неудивительно. Далекое от социальных и политических потрясений ХХ века творчество Рильке, предназначенное (как принято думать) для «узкого круга», менее всего соответствовало ориентации советских идеологов на «революционную», «пролетарскую», «реалистическую», «народную» и т.д. литературу. Характеризуя Рильке как «одного из крупнейших немецких поэтов, представителя неоромантизма дофашистской Европы», автор статьи в «Литературной энциклопедии» (В.А. Дынник) подчеркивала: «Мистицизм, асоциальность и субъективизм Р<ильке> делают его одним из представителей реакционно-аристократической группы немецкого модернизма»[39] . О поездках Рильке в Россию и его связях с русской культурой в энциклопедической статье не говорилось ни слова. Еще более лаконичными были упоминания о Рильке в других советских хрестоматиях и учебных пособиях 1930-х годов[40] .
Едва ли не единственным исключением можно считать публикацию Эвелины Ефимовны Зайденшнур (1902—1985), многолетней сотрудницы Государственного музея Л.Н. Толстого и одного из редакторов Полного собрания сочинений писателя, в толстовском томе «Литературного наследства», посвященную встрече Рильке с Л.Н. Толстым 1 июня 1900 года[41] . В эту публикацию вошли переводы на русский язык отрывков из писем Рильке к разным лицам, полный текст его письма к Л.Н. Толстому от 27 августа / 8 сентября 1899 года, ответное письмо Толстого от 13/25 сентября 1899 года (в оригинале — на французском языке) и, кроме того, — перевод большей части письма Рильке к русской писательнице С.Н. Шиль от 20 мая / 2 июня 1900 года, в котором он ярко и красочно живописал свою (и Л. Андреас-Саломе) встречу с Толстым в Ясной Поляне. Таким образом, знакомство Рильке с Толстым было освещено в работе Э.Е. Зайденшнур достаточно подробно.
За рамками ее работы остался, однако, вопрос об отношении Рильке к Толстому, его взглядам и художественному наследию, представляющий собой — вплоть до настоящего времени — один из основных аспектов темы «Рильке и Россия». С этой точки зрения публикацию в «Литературном наследстве» можно рассматривать как своего рода «стимул»: в ней содержался первичный материал, полезный для дальнейших изысканий. Кроме того, публикация Э.Е. Зайденшнур была важна и как свидетельство «разрешенности» Рильке в СССР. Это обстоятельство, бесспорно, было принято во внимание при обсуждении диссертационной темы Г.Я. Чечельницкой и дальнейшем ее утверждении (в 1943 году в Саратове). Диссертантка же, со своей стороны, ясно представляла себе всю важность «толстовского» сюжета в целом, а в особенности — вопроса о влиянии Толстого на Рильке. Эта проблема освещалась в ее диссертации подробно и в различных ракурсах. Льву Толстому, судя по «Тезисам…», приписывалась едва ли не решающая роль в духовном становлении германского поэта. Под его воздействиям, утверждала Чечельницкая, у Рильке сложилось отрицательное отношение к собственническому миру; Толстой был первым русским писателем, «подсказавшим» Рильке «поиски человечности»; под непосредственным влиянием прозы русского писателя у Рильке формируется «этическая концепция искусства». При этом, как явствует из отзыва В.М. Жирмунского, диссертантка неоднократно акцентировала внимание на «узости» и «односторонности» увлечения Рильке Толстым.
Толстовская линия в диссертации естественно соприкасалась с другим ее направлением, необходимым в любой советской работе на историко-литературную тему: выяснением идейных истоков творчества писателя. Упоминая о генетической связи Рильке с немецким романтизмом, диссертантка пыталась отдалить поэта как от романтиков первого поколения (Ваккенродер, Шеллинг), так и от всей неоромантической культурной эпохи, отмеченной в первую очередь мощным влиянием Ницше, имя которого уже в 1930-е годы напрямую соотносилось в СССР с декадентством и фашизмом[42] . Духовное развитие Рильке, как подчеркивалось в последнем пункте «Тезисов…», все более отдаляло его от «мистически-умозрительных концепций» немецкого романтизма и усиливало в его творчестве тенденцию «социальной жалости». Чечельницкая пыталась соединить Рильке с поколением немецких экспрессионистов, энергично выступивших в середине 1910-х годов против войны и насилия. Этот путь, по убеждению диссертантки, был «одним из проявлений влияния русской гуманистической мысли и общественно-этических концепций русской литературы на западные литературы».
Все эти «уклоны» следует воспринимать как прямое следствие общей идеологической ситуации, сложившейся в СССР в 1946—1947 годах. Назойливое выпячивание «русского» и «русскости» в противовес всему «западному», пренебрежительно-уничижительное отношение к любым проявлениям «буржуазности», национально-шовинистический пафос — эти тенденции, наметившиеся еще в годы войны, усиливаются в послевоенное время. Антизападническая риторика все явственней определяет стилистику советской печати; вульгарные и попросту грубые нападки на западных авторов становятся обычным явлением. Луч идеологического прожектора направляется не в последнюю очередь на искусство, науку и, конечно, литературу (всегда занимавшую важнейшее место в российском общественном сознании). Неоспоримым становится тезис о том, что русские писатели (художники, ученые, изобретатели и т.д.) во всех областях обгоняли Запад. По малейшему поводу, а то и вовсе без повода, подчеркивается исключительность и первенство русской литературы; ее влияние на западных авторов (действительно огромное, особенно в конце XIX — начале ХХ века) абсолютизируется и настойчиво преподносится как свидетельство ее несомненного превосходства. Преимущество и главная особенность русского «реализма» усматриваются в его «народности», «национальных корнях» и высоком этическом содержании, якобы противостоящих эстетизму, формализму и модернизму «загнивающего Запада».
При этом под обстрел советской критики попадают как мировые классики, так и современные авторы, четко разделенные по идеологическому признаку: «прогрессивные» (критикующие «буржуазный строй», сочувствующие Советскому Союзу и т.д.) и «реакционные». Ни один номер «Литературной газеты» не обходится без разоблачительно-гневных строк в отношении тех или иных западных писателей, якобы скатившихся в болото политического мракобесия или, напротив, воинствующей «безыдейщины». Советские критики в 1946—1949 годах неутомимо обличают индивидуализм, иррационализм, формализм, сюрреализм, мистицизм.[43] Всему этому противопоставляется русская классическая и, разумеется, советская литература в ее лучших (что, как правило, означало: одобренных свыше) образцах.
Эти тенденции, заметно нараставшие в конце войны и в первое послевоенное время, ярко отразил доклад А.А. Фадеева, сделанный в июне 1947 года на Xi пленуме Правления Союза советских писателей СССР, — «Советская литература после постановления ЦК ВКП (б) от 14 августа 1946 года о журналах "Звезда" и "Ленинград"». Со всей «партийной прямотой» генеральный секретарь ССП СССР обрушился (в разделе, озаглавленном «О советском патриотизме и низкопоклонстве перед заграницей») на И.М. Нусинова, автора книги «Пушкин и мировая литература» (М., 1941) и В.Ф. Шишмарева, выпустившего очерк «Александр Веселовский и русская литература» (М., 1946). Автор первой книги якобы позволял себе утверждения, что «свет идет с Запада, а Россия — страна "восточная"», что Пушкин — «западный европеец» и т.д. На самом деле, заявлял Фадеев, «зазнавшаяся невежественная Европа не видела, что происходит в это время с великой русской нацией»[44] .
Особенно болезненно воспринимался гуманитарной общественностью удар, нанесенный тогда по А.Н. Веселовскому, крупнейшему представителю дореволюционной филологической науки, создателю «сравнительного метода» в отечественном литературоведении. Научную школу Веселовского Фадеев заклеймил как «главную прародительницу низкопоклонства перед Западом в известной части русского литературоведения в прошлом и настоящем», а его последователей — как «слепых апологетов» и «попугаев»[45] . Разгорается жаркий спор вокруг наследия Веселовского, раздаются голоса и в его защиту.[46]Ситуация поначалу не кажется драматической и безвыходной. Воспринимая нападки на классика русской филологии как полнейший абсурд, отдельные ученые наивно полагают, что кампания, направленная против Александра Веселовского, в скором времени «захлебнется». Однако любые «компаративистские» сюжеты невольно становятся подозрительными и привлекают к себе внимание критики.
Конечно, профессора ленинградского филфака хорошо представляли себе те опасности и «подводные камни», которые могли возникнуть на пути диссертантки, предполагавшей выйти на Ученый совет с работой явно компаративистской направленности (тем более, что некоторые из профессоров, в особенности В.М. Жирмунский, имели немалые заслуги как пропагандисты идей Веселовского и публикаторы его сочинений). Г.Я. Чечельницкая оказалась в непростом положении. С одной стороны, ее диссертационная работа вполне отвечала — в своих исходных моментах — современным идейным установкам: в ней всячески подчеркивалось влияние Льва Толстого на Рильке, «благотворное» воздействие на него русской классической литературы в целом и т.д. Все это было, что называется, «в духе времени». Так, в конце 1947 года Т.Л. Мотылева, известный советский литературовед и критик (впоследствии — автор многих работ о «мировом значении» Льва Толстого), упрекала американского слависта Э.Дж. Симмонса в том, что в своей книге о Толстом он совсем не затронул «вопрос о влиянии Толстого на мировую и, в частности, американскую литературу», умолчав, например, о могучем воздействии русского писателя на мастеров «современного американского реализма»[47] .
С другой стороны, диссертация, озаглавленная «Рильке и русская литература», могла рассматриваться только как «компаративистская», и одно это обстоятельство вызывало к ней настороженное отношение. К тому же в поле зрения диссертантки находился автор, решительно не подходивший, по меркам того времени, на роль «выдающегося» или хотя бы «крупного» западноевропейского автора. Хорошо понимая всю «уязвимость» Рильке как представителя западноевропейского «декаданса», Чечельницкая в своих тезисах пыталась прикрыть его «недостатки» дежурными формулировками — такими, например, как: «неумение понять основные противоречия своего времени», «при всем своем анархическом субъективизме и глубокой ограниченности идеологии», «отвлеченно-умозрительный план» и др.
Среди «опасностей», подстерегавших тогда исследователя темы «Рильке и Россия», был, разумеется, и «больной вопрос» — о рецепции немецким поэтом не только русской литературы, но и русской страны. Подобно многим культурным людям на рубеже XIX и XX веков (и не только на Западе), Рильке воспринимал Россию в первую очередь как особое духовное пространство, как богоизбранную страну, населенную «кротким» и «терпеливым» народом, созидающим религиозно-эстетическое царство будущего. Откровенный и объективный разговор о Рильке — певце и проповеднике «святой Руси» — был в то время попросту невозможен, и диссертантка, как видно по ее тезисам, пыталась обойти молчанием этот «скользкий» вопрос, которого также не затронул, кстати, ни один из официальных оппонентов.
Определенные вопросы могло вызвать и приложение к диссертации: очерк, посвященный датскому писателю Герману Бангу (1857—1912). Чем именно был вызван интерес Чечельницкой к этому классику датской литературы, совсем не популярному в советское время, и что побудило ее связать имена Банга и Рильке в рамках диссертационной темы, не вполне ясно. В своих «Тезисах» диссертантка ни разу не упомянула о Банге, да и рецензенты не сочли нужным высказаться по поводу этой части ее диссертации (если не считать критического замечания В.М. Жирмунского).
Раздел о Банге представлял собой, насколько можно судить, работу, подготовленную Чечельницкой для второго сборника задуманной М.П. Алексеевым серии «Русская литература на Западе». В основе этого сборника лежали материалы сессии, проходившей в мае 1947 года в Пушкинском Доме под названием «Мировое значение русской литературы». Выступив на сессии с докладом «Герман Банг и русская литература», Чечельницкая впоследствии превратила этот доклад в статью, которую — в ожидании сборника — решила использовать как приложение к диссертации. Разумеется, ни первый, ни второй сборники не были изданы исключительно по идеологическим причинам[48] .
Добросовестно рассмотрев все известные ей «соприкосновения» Рильке с русской литературой, проведя целый ряд конкретных сопоставлений и параллелей между русскими авторами и произведениями Рильке (а также Г. Банга), Чечельницкая, как можно видеть по отзывам, глубоко и всесторонне исследовала свою тему. Нельзя не согласиться с В.М. Жирмунским, который еще в 1945 году отметил «большую самостоятельную работу», проделанную диссертанткой. Следует опять-таки добавить: работу пионерскую, которой никто в России не пытался осуществить ни до, ни долгое время после Г.Я. Чечельницкой. Это же касается и раздела о Германе Банге.
Характерный историко-литературный продукт послевоенной эпохи, отягченный многими ее формулировками и оценками, диссертация Чечельницкой могла бы тем не менее занять достойное место в истории отечественной германистики. А перед диссертанткой успешная защита открывала — учитывая поддержку В.М. Жирмунского и других профессоров ЛГУ — благоприятные возможности для плодотворной научной и преподавательской деятельности. Так, наверное, казалось в мае 1948 года и самой диссертантке, и членам Ученого совета, поддержавшим ее в своем подавляющем большинстве. Вряд ли кто-нибудь из них, не говоря уже о самой Чечельницкой, догадывался о дальнейшем развитии событий. Общая ситуация в стране, хотя и, несомненно, тревожная, еще оставляла в то время робкий проблеск надежды.
*
Успешно защитив диссертацию, Чечельницкая возвращается в Казань, где продолжает преподавательскую деятельность на историко-филологическом факультете местного университета: читает курс по истории западноевропейской литературы, ведет семинары и практические занятия. В материалах ее «личного дела» сохранились, однако, лишь незначительные следы ее университетской работы в 1948/49 учебном году (например, выговоры за «опоздания», «срыв занятий» и пр.)[49] .
Общественно-политическая атмосфера в стране тем временем накалялась. События, постановления и «выступления советской печати» следовали одно за другим: арест руководителей и сотрудников Еврейского антифашистского комитета (конец 1948 — начало 1949 года); Xii пленум Союза советских писателей (декабрь 1948-го), тональность которого определялась весьма энергичными выступлениями А.А. Фадеева и А.В. Софронова. В январе 1949 года в «Правде» появляется редакционная (без подписи) статья под названием «Об одной антипатриотической группе театральных критиков»[50] — сигнал к развязыванию «антикосмополитической» кампании, стремительно набиравшей обороты в течение последующих месяцев. Статью перепечатывают (или пересказывают ее основные положения) ведущие советские газеты, причем заголовок этой статьи в «Известиях» дополняется словами «Безродные космополиты»[51] . В стране интенсивно формируется образ внутреннего «врага» — еврея-космополита. Появляются передовицы под заголовками «Любовь к Родине, ненависть к космополитам!»[52] и т.п. «Враги» обнаруживаются не только в среде театральных критиков, но и в других областях науки и культуры[53] . В крупнейших вузах и научных учреждениях страны, не говоря уже о «творческих союзах», проходят заседания: выступая с обличительными речами, ученые и деятели культуры выискивают «отщепенцев» в своих коллективах и публично оглашают их имена (как правило, еврейские). Одна за другой появляются газетные статьи с призывами «громить до конца»[54] . Не утихает и поношение «идейных врагов» на Западе, в том числе — современных писателей[55] .
В ряду литературных критиков, обвиненных тогда в «космополитизме», оказался — по причине еврейского происхождения — и А.М. Лейтес, неоднократно выступавший с нападками на западноевропейских авторов[56] . Желая, по-видимому, доказать свою «лояльность», Лейтес в октябре 1949 года публикует обличительную статью, направленную против отечественных литературоведов-западников. Этой статье было суждено сыграть в судьбе Чечельницкой зловещую, если не роковую роль.
Статья Лейтеса весьма показательна как яркая иллюстрация тех обвинений, которые предъявлялись в конце 1940-х годов западноевропейской литературе (и самим писателям, и изучавшим их творчество литературоведам), и как образец погромной стилистики тех лет. Она важна и с другой точки зрения: перечисленные в ней «ошибки» Г.Я. Чечельницкой расширяют наше представление о ее уничтоженной впоследствии диссертации.
Приводим текст этой статьи полностью.
А. Лейтес
АНТИНАУЧНЫЕ ИЗМЫШЛЕНИЯ ПОД ВИДОМ ДИССЕРТАЦИЙ
Нам довелось в последнее время ознакомиться с рядом диссертаций по вопросам русской, досоветской и советской литературы, а также литературы зарубежной. Когда мы обращались — в ходе этого ознакомления — к картотеке Всесоюзной библиотеки им. В.И. Ленина, где зарегистрированы все защищенные и утвержденные диссертации за минувшие пять лет, нас поразило одно обстоятельство. Если 212 кандидатских и докторских диссертаций посвящено истории русской литературы дооктябрьского периода, 158 — истории зарубежных литератур, то по вопросам современной русской советской литературы у нас появилось — за пять лет! — всего 24 диссертации. Такова она, эта разительная, недопустимая диспропорция! По одной только истории французской литературы защищено за этот период 47 диссертаций (т.е. почти вдвое больше, чем по современной русской литературе), по истории немецкой литературы — 34, по англо-американским литературам — 31 диссертация.
Что же в таком случае представляют собой эти, посвященные зарубежной литературе диссертации, число которых в несколько раз превосходит количество исследовательских работ о советских писателях? Быть может, они проникнуты боевым, критическим и публицистическим, партийным духом, характерным для подлинной твердости науки, движущей мысль вперед?
Если бы дело обстояло так, то можно было бы только приветствовать подобные диссертации по зарубежной литературе. Но вот мы прочитали восемь объемистых диссертаций.
Перед нами диссертация Т. Васильевой «Драматические сочинения У.С. Лендора»[57] . Кто такой Лендор? — спросит читатель «Литературной газеты». Пусть же не сочтут себя «невеждами» те (а их окажется несметное множество), кто не знает этого английского писателя[58] . Ни одна строка Лендора не издана на русском языке. Лендора не знают даже многие квалифицированные специалисты по литературе. Его почти совсем не читают и в самой Англии.
Этот английский писатель первой половины XIX века, — при всем радикализме некоторых его политических выступлений, — неоднократно заявлял, что он пишет не для толпы, не для народа. Его называли «англичанином в тоге, погруженным в элизиум мечтаний об ушедшем античном мире». Лендор ряд своих стихов демонстративно писал на латинском языке.
Спрашивается, почему же Васильева избрала драмы Лендора темой для своей диссертации? Впрочем, она это объясняет в предисловии. Оказывается, «до последнего времени ученые Европы и Америки посвящали ему монографии, статьи и очерки». Как же «отстать от них»? И вот, делая академические реверансы перед одними зарубежными исследователями и столь же академически полемизируя с другими, она решила внести и свою лепту в бесполезное дело комментирования текстов Лендора. Вывод, к которому она приходит в своем «ученом труде», — следующий: «Находясь в специфической литературной среде своего времени, он (Лендор) не мог не воспринять некоторого ее влияния». Чтобы прийти к такому умозаключению, Васильева потратила не один год на диссертацию, а Ленинградский педагогический институт имени А.И. Герцена затратил не одну тысячу рублей, чтобы обеспечить ей возможность такую диссертацию защищать.
Показательно, что в псевдоакадемической атмосфере, которая царит на некоторых кафедрах западноевропейской литературы, подобного рода диссертации могли казаться (и, возможно, все еще кажутся!) не только не смешными, но естественными и даже нужными. «…Языковый и стилистический анализ лендеровских диалогов — тема слишком обширная и серьезная, которой должно быть посвящено специальное исследование», — уверенно заявляет в своей диссертации Васильева. Оказывается, она еще мечтает, что среди советских аспирантов найдутся продолжатели ее дела — весьма «актуального» дела изучения стиля Лендора!
Перейдем к другой диссертации, появившейся на кафедре Ленинградского университета. Уже не иронию, а возмущение вызывает диссертация Г. Чечельницкой «Русская литература в творчестве Р.М. Рильке». Кто такой Рильке? Безапелляционный сторонник «искусства для искусства», крайний мистик и реакционер в поэзии. Но нескрываемым обожанием этого ретроградного немецкого писателя начала ХХ века пронизана вся диссертация.
В свое время Горький в статье «О пользе грамотности» зло высмеял Рильке. Когда у Рильке, рассказывает Горький, спросили, что он думает о творчестве Питера Альтенберга, Рильке сказал: «Кажется, я с ним однажды завтракал в Пратере»[59] . Такой «методологии» примерно придерживается и Чечельницкая, разрабатывая свою тему. Она преимущественно интересуется, с кем и когда встречался Рильке во время своих двух поездок по России. Она дотошно выясняет, какие книги он покупал. Наконец, она раскапывает счетоводные тетради редактора журнала «Северный вестник», чтобы обнаружить бухгалтерскую запись за март 1897 года, из которой явствует, что Рильке получил за свой рассказ гонорар в размере 22 рублей 87 копеек. Восторженной диссертантке эта запись доставляет немало радостей. Ведь запись приводит ее к открытию, что журнал первым приобрел рассказ молодого Рильке, опубликованный «Северным вестником» на «несколько месяцев раньше, чем в немецком издании». Подумаешь, какая честь для русского журнала получить приоритет на рассказ Рильке! [60] И вот такого рода низкопоклонством перед каждой мелочью, связанной с реакционным поэтом, проникнута вся диссертация.
Какие же связи между великой русской литературой и творчеством Рильке устанавливает автор диссертации? Умиленно цитируя признание Рильке: «Мое сердце и мой дух с самого детства были устремлены к космополитизму»[61] , — она этими космополитическими настроениями писателя объясняет его поездки в Россию и во Францию. Из материалов, которые приводятся в самой диссертации, явствует, что Рильке интересовали в царской России ее отсталые черты. Творчество Горького он отвергал, пьесы Чехова не любил, а стихи Пушкина — по решительному утверждению самой Чечельницкой — на него не оказали никакого влияния. Казалось бы, кропотливое нагромождение всех примеров, цитат должно было бы привести диссертантку к одномуединственному выводу: между передовой русской литературой и Рильке нет ничего общего. Но, желая хоть чем-нибудь оправдать свою многолетнюю кропотливую возню над Рильке, она делает столь же глубокомысленный, сколь и неожиданный вывод: «Обращение Рильке к русской литературе… сделало его предшественником и учителем экспрессионистов».
И за такой реакционный, антинаучный вздор Чечельницкая получила звание советского ученого, кандидата филологических наук!
Перед нами третья диссертация Л. Ежерец «Трагедия Стефана Цвейга». Она защищена и утверждена на кафедре всеобщей литературы МГУ[62] . В чем же усматривает Ежерец трагедию Цвейга? А в том, что в «период решающей борьбы двух систем — социалистической и капиталистической — Цвейг вооружен любовью»! Так и сказано в претендующей на научность диссертации: «вооружен любовью».
Оказывается, трагедия Цвейга — это «трагедия мыслителя и художника, который на протяжении всего своего творческого существования страстно стремился познать многообразие жизни, и преодолеть зло жизни, но не достиг полноты того и другого…». Вместо того, чтобы рассказать о том, как Стефан Цвейг, этот эстетствующий турист, путешествующий по странам и эпохам, не сумевший примкнуть к лагерю активных борцов за демократию и прогресс, оказался в результате внутренне опустошенным и закончил свою жизнь панегириком фашистскому режиму в Бразилии, позорной книгой, вызвавшей возмущение демократических кругов Южной Америки[63] , вместо того, чтобы об этом рассказать, — диссертантка Ежерец спешит защитить «вооруженного любовью» Цвейга от. советских критиков и публицистов, дескать, несправедливо подчеркивавших его мелкобуржуазную ограниченность и эстетство. Она пишет: «Русские критики и рецензенты… видели в произведениях Цвейга эротику и не понимали благородства и естественного начала утверждаемой им любви. Они клеймили буржуазную узость изображенного Цвейгом мира и не замечали порыва за его пределы…» И диссертантка выражает свою глубокую грусть по поводу того, что «советские современники пока еще осветили и разъяснили лишь отдельные стороны цвейговского многообразия».
Неслучайно подобного рода «литературоведы», уткнувшись в свои внешне наукообразные, а но сути антинаучные и политически вредные диссертации, недовольны стремлением советской критики беспощадно разоблачать деградирующее буржуазное искусство.
Показательна с этой точки зрения диссертация А. Семенова «Положительный герой в современном французском буржуазном романе» (защищена и утверждена на кафедре всеобщей литературы Московского областного педагогического института)[64] . Само ее заглавие говорит за себя. В заключении диссертации Семенов полемизирует с нашими советскими критиками, которые утверждают, что «вся без исключения буржуазная культура современности отмечена печатью духовного упадка…». Вряд ли тут можно что-либо комментировать!
Подобного рода антинаучный, реакционный вздор, будучи апробированным, тем самым продолжает служить своего рода образцом для кое-кого из молодых аспирантов! Ведь еще недавно были защищены (и утверждены) диссертация Т. Вановской «Романы Дюма-отца»[65] , диссертация В. Бенинг «Исторические романы Стивенсона»[66] , научная ценность и актуальность которых чрезвычайно сомнительны (чтобы не сказать резче). И может ли считаться «научной» диссертация, которая через год — в любой своей детали! — начинает производить впечатление дичайшего анахронизма. И разве не следует каждому исследователю литературы призадуматься над тем, в какой тупик он может завести свою научную работу, если он и в выборе тем и в их разработке изолирует себя от живой жизни, от творческой марксистской мысли.
Бывает, что такой аполитичный диссертант настолько «вживается» в изучаемого им реакционного писателя прошлых времен, что начинает обобщать материал с позиций… самого реакционного писателя. Разительнейшим примером этому могут служить две диссертации, посвященные Т.А. Гофману.
Кому не известно, что реакционная литература современного Запада с ее проповедью «разорванного сознания», с ее воспеванием бреда, бегства от действительности, опирается в значительной мере на литературные приемы автора «Серапионовых братьев» и «Принцессы Брамбиллы»[67] — Т.А. Гофмана, одного «из основоположников аристократическо-салонного декадентства и мистицизма» (А. А. Жданов)[68] . Можно ли изучать Гофмана, не раскрывая реакционной сущности его художественных приемов, уводящих от действительности, не разоблачая его нынешних жалких последышей? А вот А. Шамрай смог получить степень доктора филологических наук на основе диссертации, в которой он пытается представить Гофмана не кем иным, как… зачинателем передового критического реализма XIX века![69]
И все-таки даже «исследование» Шамрая может показаться пустячком по сравнению с другой работой. Мы говорим о кандидатской диссертации Г. Гурко «Гофман и итальянский театр»70. Это, поистине, диссертация-дифирамб. Не исследование, а сплошное песнопение.
«Гофман — гений многогранный», — благоговейно начинает Гурко свою диссертацию. И хотя она посвятила свое восторженное исследование одной только «грани» гофмановского творчества — его отношению к итальянскому театру, — она на этой грани не удержалась. В заключение своей работы она перешла к широчайшим обобщениям. Она поставила перед собой вопрос: кто имеет право называться великим художником? Впрочем, мы не решаемся своими словами пересказать эту заключительную часть ее работы. Мы только процитируем последние четыре строки:
«Лишь тот художник, у кого есть своя особая мечта в искусстве, получает право называться подлинным, великим. Право это заслужили бесспорно и навсегда четыре преданнейших вассала принцессы Брамбиллы — Калло[70] , Роза[71] , Гоцци[72] и Гофман».
Такова «научная» формулировка, с помощью которой диссертантка отвечает на поставленный ею вопрос. А мы-то думали, что великим художником имеет право называться тот, кто связан со своим народом, со своей эпохой, тот, кто в гениальных образах правдиво отражает черты своего времени, его передовые идеи. Получается, что только в роли преданнейших вассалов принцессы Брамбиллы можно найти путь к большому искусству… Оказывается, что право называться великим художником заслужил Карло Гоцци, автор пресловутой «Любви к трем апельсинам»[73] , аристократ до мозга костей, враг французской материалистической философии, который призывал художников «отрешиться от политики и общественной жизни». Поистине, эти четыре заключительные строки диссертации могли бы нам показаться чудовищным, в манере Гофмана, бредом, если бы мы не знали, что именно за эту диссертацию Г. Гурко получила отнюдь не фантастическую, а вполне реальную степень кандидата искусствоведческих наук.
На этом мы заканчиваем наше обозрение восьми литературоведческих диссертаций. Разумеется, у нас появляются и подлинно научные и интересные, и полезные диссертации по истории западной литературы. Но разве не свидетельствует рассмотренное нами, что не все благополучно на кафедрах всеобщей литературы? Ведь трудно без чувства возмущения думать о той рутине, о той псевдоакадемической атмосфере, в которой могли возникать эти преданнейшие вассалы принцессы Брамбиллы[74] .
*
Критик, как видно, подготовился тщательно. Не ограничившись названиями диссертаций и именами исследователей, он изучил большинство упомянутых им работ («Нам довелось в последнее время ознакомиться…» — с этих слов начинается его статья). Это «ознакомление» могло происходить только в Ленинской библиотеке, куда поступал «обязательный экземпляр» защищенной и одобренной ВАК диссертации. Однако для работы в отделе диссертаций Библиотеки им. В.И. Ленина требовалось специальное письмо и официальное разрешение. Все эти обстоятельства недвусмысленно свидетельствуют: статья Лейтеса носила заказной характер и отражала одно из направлений «антикосмополитической» кампании в конце 1949-го — начале 1950 года.
От яростно-злобных выпадов в отношении западных писателей советская идеология перешла к борьбе с теми, кто изучал в СССР их творчество. Не были забыты, конечно, и авторы диссертаций или монографий, посвященных русским классикам, русскому языку и фольклору. «Актуальная» тема, поднятая в статье Лейтеса, была, как часто случалось, продолжена в другой погромной статье, появившейся вскоре в «Литературной газете» и начинавшейся с упоминания о статье Лейтеса[75] .
Не случайно в своем докладе на Xiii пленуме правления Союза советских писателей (январь—февраль 1950 года) А.А. Фадеев, характеризуя состояние советского литературоведения «на данном этапе», привел фрагмент из «убедительной» статьи Лейтеса и назвал имена Т. Васильевой (автора диссертации, посвященной У.С. Лендору) и Г. Чечельницкой: «В Ленинградском университете диссертация Г. Чечельницкой была посвящена теме "Русская литература в творчестве Р.М. Рильке". А кто такой Рильке? Крайний мистик и реакционер в поэзии» (дословная цитата из статьи Лейтеса)[76] . Таким образом, Чечельницкая оказалась дважды проработанной — и в «Литературной газете», и в «Правде», центральном органе ВКП (б), то есть главной газете страны.
Можно лишь догадываться о душевном состоянии Гители Яковлевны, пребывавшей тогда в Казани, — особенно на рубеже 1949 и 1950 годов, когда ее имя стало упоминаться в центральной печати, да еще в таком зловещем контексте.
*
Статья Лейтеса, как и большинство публикаций такого рода в центральных изданиях, носила установочный характер и, значит, не должна была пройти незамеченной. Еще в больше степени это относится к выступлению Фадеева: любая публикация в «Правде» неизменно предполагала «оргвыводы» в отношении упомянутого лица. И действительно: реакция Высшей аттестационной комиссии последовала уже в скором времени. Решением от 20 января 1950 года ВАК берет диссертацию Г.Я. Чечельницкой «на контроль» и направляет ее для отзыва своему референту, доценту МГУ В.П. Неустроеву[77] .
Что представлял собой отзыв Неустроева, можно видеть по выдержкам, сохранившимся в так называемом «контрольном деле» ВАК, которое заранее готовилось перед рассмотрением того или иного вопроса, а затем размножалось в количестве нескольких десятков экземпляров с тем, чтобы члены экспертной комиссии или президиума ВАК могли ознакомиться с его содержанием и принять участие в голосовании. Выдержки производились сотрудниками ВАК и подавались в том виде и с теми акцентами, которые считались в тот момент наиболее важными.
«Рецензент указал, что диссертация Чечельницкой состоит из двух разделов, выясняющих методологические основы «русской тематики» у Рильке и характер практического ее использования, и приложения — «Русская литература в творчестве Германа Банга». В работе широко использованы архивные материалы и изучен большой материал из истории, искусства, литературы и литературной критики.
Однако, диссертация страдает существенными недостатками. В диссертации немало примеров переоценки возможностей Рильке. Диссертантка даже пытается вывести его за рамки декаданса.
Взявшись за решение проблемы Рильке, диссертант не только не доводит дела до конца в своем анализе, но даже идет по ложному пути в своей идеализации декадентского писателя, причем делает это негодными средствами, незаконно привлекая передовую русскую литературу, которая в подобном освещении предстает сниженной, искаженной и обедненной, лишенной социального пафоса борьбы, демократизма. Например, в диссертации делается попытка объединить Л. Толстого и Рильке на «базе» их «внесословности», сведение богатства социальных характеристик у Гоголя к гротескным маскам Рильке (стр. 142—143)[78] .
Вся концепция русской литературы, истории ее развития, представлена искаженно. Оскорбительно для русского человека звучит и концовка диссертации, где сказано, что «художественная литература завоевала для полуазиатского деспотического государства место в мировой культуре…» (стр. 247).
Чудовищны суждения диссертанта о «русском» характере одного из мистических произведений Рильке, его сборника «Часослов». Путаница в суждениях идет оттого, что диссертант хочет во что бы то ни стало «примирить» в восприятиях Рильке идеалистические концепции (Шеллинга, Ваккенродера) с «русскими впечатлениями». Путаницу и реакционные представления самого Рильке диссертант никак не объясняет. Наоборот исследователь вторит им, по сути, повторяя суждения многочисленных буржуазных критиков.
В заключение рецензент указывает, что основной порок диссертации состоит не только в неудачном выборе темы, в которой сквозь воззрения писателя-декадента производится и искажается облик многих русских писателей, но в методологической слабости, неумении разобраться в общественно-политической обстановке, в преднамеренном восхвалении космополитизма Рильке, в неумении разобраться в противоречиях его идейного и творческого пути, особенностях его творческого метода»[79] .
Далее, как и требовали правила ВАК (в том случае, когда диссертация получала отрицательную оценку референта), Чечельницкая была вызвана телеграммой в Москву, где ее ознакомили с отзывом В.П. Неустроева. На заседании экспертной комиссии ВАК, состоявшемся 14 декабря 1950 года и проходившем под председательством профессора Н.А. Глаголева[80] , Чечельницкая представила свои возражения, мужественно отстаивая свое право на ученую степень. Выслушав ее доводы, комиссия приняла решение направить диссертацию на дополнительный отзыв — профессору Р.М. Самарину[81] .
Содержание этого отзыва в том виде, в каком оно было представлено членам ВАК, выясняется из материалов «контрольного дела»:
«Рецензент в своем отзыве указывает, что работа Чечельницкой настолько слаба, ошибочна и неполна, что она не может рассматриваться как кандидатская диссертация.
Неудачна сама тема диссертации, т.к. Рильке, при всем своем бесспорном таланте, остался как поэт в пределах австро-немецкой декадентской литературы. Самая тема работы т. Чечельницкой не плодотворна, не может привести автора к ценным выводам, выполнение этой работы ничем не обогатило советскую науку. Да и исследователь, работавший над нею, ничему не выучился на этой теме, о чем свидетельствует выступление т. Чечельницкой на заседании экспертной комиссии.
Наряду с неудачным выбором темы, необходимо отметить и неудовлетворительный уровень разрешения задач, стоявших перед автором.
В работе нет принципиальной резко-критической оценки творчества Рильке, тогда как она писалась после доклада т. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград», после постановлений ЦК ВКП(б) о литературе и искусстве.
В работе также нет анализа немецко-австрийского декаданса в целом, нет советской оценки целого течения, которое было, а для немецкой литературы и сейчас остается врагом всего прогрессивного в Германии, рупором немецкого империализма.
Сейчас немецкий декаданс — и в том числе Рильке — принят на вооружение англо-американской реакцией, поджигателями войны; русские стихи Рильке, например, публикуются в органах американской реакционной лингвистики, статьи и книги о Рильке, выходящие в США и на территории Боннского правительства, носят ясно (!) выраженный реакционный, агрессивный характер.
Совершенно необходимо было в работе дать разоблачение австро-немецкого декаданса. Автор этого не сделал.
В работе имеются и другие существеннейшие недостатки. В работе нет картины борьбы направлений в немецкой литературе, нет анализа классовой борьбы в Германии. В этом коренится основа всех ошибок автора. В ее исследовании литература оторвана от действительности, рассматривается имманентно.
В работе нет характеристики историко-литературного процесса, нет настоящего основательного знания самого Рильке.
Вопрос об отношении Рильке к русской культуре разрешен диссертанткой неправильно. Работа т. Чечельницкой должна была звучать как резкое осуждение взгляда Рильке на Россию, как обличение писателя-декадента, не понявшего характер русской истории и культуры и извратившего в своих высказываниях и ту, и другую.
Взгляды автора на космополитизм Рильке свидетельствуют о том, что автор далек от правильного понимания национального вопроса, не освоил работ Ленина и Сталина, посвященных этому вопросу.
В заключении рецензент указывает, что работа т. Чечельницкой не соответствует требованиям, предъявляемым к кандидатским диссертациям»[82] .
В действительности отзыв Р.М. Самарина был более пространным и, так сказать, «ударным». Создается впечатление, словно кто-то в ВАК попытался «ослабить» самаринские инвективы; текст, во всяком случае, был значительно сокращен. Это явствует при сличении этого документа в полном виде с цитированным выше фрагментом. Дело в том, что оба отзыва (В.П. Неустроева и Р.М. Самарина) хранились у самой Чечельницкой, которая в 1957 году сняла с них копии и отправила их Б.М. Эйхенбауму (см. далее). Приведем лишь два особо выразительных пассажа, отсутствующих в использованных нами материалах «контрольного дела»:
1
Разумеется, ни прогрессивные традиции русской литературы, ни подлинный национальный характер русского человека не были доступны Рильке. Русская тема в его творчестве не была оздоровляющим, поднимающим поэта началом. Недаром любимыми русскими писателями Рильке были все же Толстой как философ и Достоевский. Поэтому самая тема работы т. Чечельницкой не плодотворна, не может привести автора к ценным выводам; выполнение этой работы ничем не обогатило советскую науку. Да и исследователь, работавший над нею, ничему не научился на этой теме, о чем свидетельствовало выступление т. Чечельницкой на экспертной комиссии, куда она была вызвана по поводу первой рецензии на ее работу[83] .
2
Наконец, едва ли не самое главное: вопрос об отношении Рильке к русской культуре. Автор восхищается интересом Рильке к ней. Но как же автор — человек, воспитанный при советской власти и получивший образование в советском ВУЗе, мог пройти мимо того, что именно влекло Рильке в культуре старой России? Работа т. Чечельницкой должна была звучать как резкое осуждение взгляда Рильке на Россию, как обличение писателя-декадента, не понявшего характер русской истории и культуры и извратившего в своих высказываниях и ту, и другую[84] .
Отзыв Р.М. Самарина (а по сути обвинительный приговор) не оставлял Чечельницкой ни малейших шансов. Оправдаться ей было попросту невозможно. Неудивительно, что 7 июня 1951 года экспертная комиссия по литературоведению (под председательством профессора А.И. Ревякина[85] ) вынесла следующее постановление:
«Работа тов. Чечельницкой в свое время была подвергнута справедливой критике на страницах «Литературной газеты». Сама тема диссертации, посвященная анализу творчества представителя декадентской австро-немецкой литературы поэту Рильке, является неудачной и неактуальной. Интерес Рильке к России и ее культуре носил реакционно-романтический характер. Его мировоззрению были созвучны наиболее реакционные стороны толстовской философии. В диссертации тов. Чечельницкой не дано правильной и принципиальной оценки творчества Рильке, не дано анализа реакционной сущности немецко-австрийского декаданса в целом.
Творчество Рильке рассматривается в диссертации изолированно от историко-литературного процесса и классовой борьбы конца XIX и начала ХХ века в Германии. Творчеству поэтов декаданса не противопоставляется в диссертации уже появившаяся в то время немецкая революционная поэзия рабочего класса. В своей диссертации тов. Чечельницкая не сумела использовать работ Энгельса, Ленина, Сталина для характеристики жизни немецкого общества конца XIX века и начала ХХ века.
В связи с тем, что в диссертации тов. Чечельницкой не дается полного и правильного анализа творчества Рильке и имеются существенные методологические ошибки, экспертная комиссия считает, что диссертация тов. Чечельницкой не отвечает требованиям, предъявляемым к кандидатским диссертациям, а поэтому рекомендует ВАК отменить решение Ученого Совета Ленинградского государственного университета о присуждении тов. Чечельницкой Г.Я. ученой степени кандидата филологических наук»[86] .
Это постановление и было вынесено на утверждение президиума ВАК, собравшегося месяц спустя, 7 июля 1951 года. Председательствовал А.В. Топчиев, заместитель председателя ВАК[87] ; присутствовали академик В.В. Виноградов (директор Института языкознания и академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР), член-корреспондент А.М. Еголин (директор Института мировой литературы и заместитель академика-секретаря по кадрам) и др. Заседание длилось три с половиной часа, хотя вопрос о диссертации Чечельницкой значился в повестке 22-м и его обсуждение заняло, по всей видимости, лишь несколько минут. Перед началом заседания были розданы листы с «представлением» экспертной комиссии; затем слово взял профессор Д.Д. Благой[88] — для краткого «сообщения» по делу. После этого было проведено голосование — разумеется, единодушное: за отмену решения совета ЛГУ от 31 мая 1948 года проголосовали, согласно протоколу, все 26 членов ВАК[89] .
*
Лишение ученого степени и/или ученого звания стало в послевоенные годы одной из форм расправы с «врагами», при том что смысл понятия «враг» в разные эпохи наполнялся различным содержанием: во второй половине 1940-х годов это были «антипатриоты», «космополиты» и «формалисты», в брежневскую эпоху — «антисоветчики», «диссиденты» и эмигранты. Тенденция, наметившаяся уже в 1946—1947 годах, ярко проявилась на волне событий 1948—1949 годов[90] . Следует заметить, что и сама процедура утверждения в ВАК уже состоявшейся защиты нередко превращалась — даже при благоприятном исходе дела — в унизительно-тягостное испытание, которому подвергались в ту пору советские ученые[91] .
«Неутверждение» в научном звании, как и процедура «кассации» (то есть отмены или пересмотра состоявшегося ранее решения, признания его недействительным), приобретает в 1949 году национальный оттенок. Принадлежность диссертанта к «нетитульной» нации становится — независимо от того, как и в каком контексте упоминалось его имя в советской печати, — дополнительным и весьма неблагоприятным обстоятельством, способным повлиять на заключение ВАК. Тема и содержание самой диссертации играли при этом не главную роль. Так была «кассирована», в частности, кандидатская диссертация Б.Л. Галеркиной «Агон в структуре греческой трагедии», успешно защищенная еще в 1946 году[92] . Обвинения, предъявленные диссертантке, представляли собой обычный для того времени набор формулировок: преклонение перед «иностранщиной», «грубый формализм», отсутствие «исторического подхода» и отступление от «марксистско-ленинской методологии»[93] . То же произошло и с кандидатской диссертацией М.А. Шнеерсон «Фольклор в творчестве Пушкина», защищенной в июне 1948 года на филологическом факультете ЛГУ[94] .
Диссертации, отклоненные ВАК по антисемитским мотивам, — одна из характерных примет научной ситуации конца 1940-х годов. «Были ли в последнее время заседания ВАК? — озабоченно спрашивал М.К. Азадовский Н.К. Гудзия 16 сентября 1950 года. — Как обстоит дело с одной моей ученицей Лебедевой Л.А.? Не постигла ли ее судьба Шнеерсон за то же самое?»[95] «То же самое» означало в данном случае еврейское происхождение[96] .
На этом фоне история с Чечельницкой не воспринимается как исключительная[97] . С другой стороны, нельзя не видеть, сколь уязвимой с идеологической точки зрения была в то время ее работа о Рильке — куда уязвимее, чем, скажем, диссертация М.А. Шнеерсон о Пушкине. Ведь объектом изучения Чечельницкой оказался не какой-нибудь отечественный классик (пусть даже затронутый иноземными влияниями), а западный «мистик» и «декадент», воспринимавшийся тогда в СССР, по воспоминаниям В.Г. Адмони, как автор «криминальный»[98] . Да еще статья в «Литературной газете», предопределившая судьбу диссертации. Какие бы аргументы ни приводила Гитель Яковлевна в защиту своей работы, ясно, что летом 1951 года ее диссертация — после двух отрицательных отзывов и пасквильной статьи А.М. Лейтеса — была обречена.
На заседании президиума 7 июля 1951 года ВАК Чечельницкая, разумеется, не присутствовала. Однако уже через несколько дней известие о решении ВАК достигает Казани (сначала, по-видимому, в устной форме): приказом по университету от 12 июля 1951 года Чечельницкую сокращают «ввиду отсутствия учебной нагрузки» (в действительности нагрузку распределяют между двумя другими преподавателями)[99] . Отправившись в Москву, Чечельницкая начинает хлопотать о переводе в Казанский педагогический институт. Хлопоты увенчались успехом. 22 августа 1951 года появляется новый университетский приказ — во изменение приказа от 12 июля: «Полагать освобожденной от работы в связи с переводом в Казанский Педагогический институт с 1 сентября 1951 года»[100] .
Выписка из решения ВАК от 7 июля 1951 года к тому времени еще, видимо, не поступила в казанские учреждения, поскольку приказом по Пединституту № 262 от 27 августа 1951 года Чечельницкую зачисляют в штат в качестве старшего преподавателя по кафедре зарубежной литературы с окладом 2500 рублей (зарплата преподавателя, имеющего кандидатскую степень)[101] .
В Казанском пединституте Чечельницкая проработала до осени 1955 года. Этот период (1951/52 и 1952/53 учебные годы) был для нее, очевидно, особенно трудным. Приблизительно в 1951 году она выходит замуж за Виталия Васильевича Шастина (1931 — ?), на тот момент — студента Казанского университета); в 1952 году у них рождается дочь Ольга. Тем не менее 1 сентября 1952 года — «в связи с ликвидацией кафедры и сокращением числа штатных единиц по зарубежной литературе на 52/53 уч<ебный> год» — Чечельницкую освобождают от занимаемой должности («с выдачей выходного пособия»)[102] . Впрочем, она остается в пединституте и продолжает преподавательскую работу (видимо, на условиях почасовой оплаты). Что же касается кафедры зарубежной литературы, то «ликвидация», судя по всему, так и не состоялась; во всяком случае, в тексте приказа от 16 июля 1954 года Чечельницкая по-прежнему значится старшим преподавателем этой кафедры, которому — в связи с десятилетним вузовским стажем — повышается зарплата (до 875 рублей)[103] . (Другими словами, после лишения ученой степени она почти втрое потеряла в заработной плате.)
Оправившись от душевного потрясения, каким была для нее, естественно, история с лишением степени, Гитель Яковлевна задумывается над темой второй диссертации — она была ей нужна прежде всего для восстановления научной репутации. Осенью 1954 года она обращается в Министерство просвещения РСФСР, в ведении которого находился Казанский пединститут, и возбуждает перед Главным управлением подготовки учителей при Минпросе ходатайство о прикреплении ее к аспирантуре Московского педагогического института им. В.И. Ленина — для работы над кандидатской диссертацией по теме «Творчество Й.Р. Бехера в период антифашистского фронта в Великой Отечественной войне»[104] . Тема была выбрана, как мы видим, с учетом горького опыта первой диссертации: министр культуры ГДР и член ЦК Социалистической единой партии Германии Й.Р. Бехер (1891—1958) воспринимался и в СССР, и в Восточной Германии как выдающийся поэт-антифашист и классик современной немецкой литературы.
Руководство Казанского пединститута поддерживало научные устремления Чечельницкой. В характеристике, выданной для прикрепления к аспирантуре МГПИ, говорилось:
«…Тов. Чечельницкая специализируется по истории немецкой литературы, этот курс она разработала самостоятельно. Хорошее знание иностранных языков, особенно немецкого, дает ей возможность постоянно работать над углублением идейно-теоретического уровня лекций.
Тов. Чечельницкая в последние годы много работает над кандидатской диссертацией на тему "Творчество Й. Бехера в период антифашистского фронта и Великой Отечественной войны". Ею собран большой материал, но поскольку ни в Институте, ни в Казани нет специалиста по немецкой литературе, то работа не может быть доведена до конца»[105] .
Прикрепиться к МГПИ, однако, не удалось, хотя Чечельницкая пыталась добиться «прикрепления» не единожды. Сохранилось ходатайство Казанского пединститута от 7 января 1955 года с просьбой «завершить прикрепление старшего преподавателя кафедры зарубежной литературы Чечельницкой Г.Я. к МГПИ им. В.И. Ленина, тем более что доктор филологических наук Б.И. Пуришев[106] выразил согласие руководить диссертацией.»[107] .
Однако «прикрепление» не состоялось, и диссертация, посвященная творчеству Бехера, так и не была написана.
В Казанском пединституте Чечельницкая продолжает работать до конца весеннего семестра 1954/55 учебного года. С 1 сентября 1955 года ее увольняют по сокращению штатов[108] . (Об истинных обстоятельствах, способствовавших увольнению Чечельницкой, см. далее в ее письме в ЦК КПСС.)
Начинается поиск места в других городах Поволжья. 30 августа 1956 года ректор Стерлитамакского пединститута просит ректора Казанского пединститута «выслать подробную характеристику на преподавателя зарубежной литературы Г.Я. Чечельницкую, которая в недалеком прошлом несколько лет работала во вверенном Вам институте». Цитируемый запрос завершался фразой: «Характеристику шлите секретным письмом»[109] .
Приводим содержательную часть характеристики (сентябрь 1956 года), позволяющей, в частности, судить о той огромной учебной нагрузке, которую приходилось выполнять в Казани после 1951 года молодой преподавательнице, отягченной позорным клеймом разжалованного кандидата наук.
«Чечельницкая Гитель Яковлевна, 1916 года рождения, по национальности еврейка, с 1951 по 1954 год работала в Казанском педагогическом институте в должности старшего преподавателя. Тов. Чечельницкая специализировалась в основном по истории немецкой литературы, этот курс она разработала самостоятельно и тщательно.
Тов. Чечельницкая читала также курс античной литературы, литературы средник веков, Возрождения и Просвещения на историко-филологическом факультете ОЗО <Отделения заочного обучения>, вела педпрактику литературы в школе.
Лекции ее содержательны, но не всегда четки и доходчивы в методическом отношении. Хорошее знание иностранных языков, особенно немецкого, давало ей возможность постоянно работать над углублением идейно-теоретического уровня лекций.
В течение нескольких лет т. Чечельницкая работала над кандидатской диссертацией «Творчество Бехера в период антифашистского фронта и Великой Отечественной войны», но работа не была доведена до конца.
Тов. Чечельницкая избрала новую тему диссертации по творчеству Шиллера»[110] .
Положительная характеристика, по-видимому, «сработала», и с 1 октября 1956 года Чечельницкая была зачислена на должность старшего преподавателя кафедры зарубежной литературы Стерлитамакского пединститута. В ее ситуации это была большая удача.
*
Пребывание в Стерлитамаке оказалось кратким: немногим более года. Однако именно это время, совпавшее с начавшейся в стране «оттепелью», можно считать переломным периодом в биографии Чечельницкой.
Собственно, о пересмотре решения ВАК от 7 июля 1951 года Гитель Яковлевна начала хлопотать еще задолго до ХХ съезда КПСС. Ощущая изменения — поначалу довольно робкие — внутриполитического курса, наступившие в стране после смерти Сталина, Чечельницкая еще в 1955 году обратилась в Министерство высшего образования с просьбой пересмотреть решение ВАК. В этом, однако, ей было отказано.
Вторая попытка Чечельницкой вернуть себе кандидатскую степень приходится на весну 1957 года. Этому явно благоприятствовала общая ситуация: в стране полным ходом шла реабилитация невинно осужденных в сталинское время. Пересматривались и оценки многих явлений культуры, сложившиеся в прежнюю эпоху. Такие понятия, как «космополит», «декадент», «буржуазный эстет» и т.д., постепенно утрачивали свою остроту (что в полной мере относилось и к Рильке).
Учитывая наступившие перемены, В. М. Жирмунский, продолжавший все минувшие годы поддерживать связь с Чечельницкой и следить за перипетиями ее драмы, предлагает ей в апреле 1957 года написать статью «Рильке и Толстой». Чечельницкая отвечает ему телеграммой (из Стерлитамака): «На тему Рильке и Толстой могу написать [в] короткий срок [тчк] Постараюсь сегодня позвонить вам [по] телефону [тчк] Очень благодарна [тчк] Чечельницкая»[111] .
Предназначалась ли эта статья для конкретного тематического сборника или какого-нибудь периодического издания, неясно. Во всяком случае, уже через несколько дней обсуждается вопрос о второй статье на ту же тему. «Статью "Рильке и Л.Н. Толстой", — пишет Чечельницкая В.М. Жирмунскому 29 апреля 1957 года (из Стерлитамака), — я надеюсь выслать Вам 10— 12 мая. У меня хватит материала на две статьи на тему "Рильке и Л.Н. Толстой", не повторяющие одна другую. Но, может быть, Вам покажется целесообразным вторую статью, тоже очень насыщенную материалом, написать более широкого плана и осветить там самостоятельный узел интересов, связанных с Достоевским ("Бедные люди" и "Двойник"), Гоголем, Гаршиным, русским искусством и русским фольклором, а только частично — с Толстым. Как в статье о Толстом, здесь тоже можно перекинуть мостик к творческому методу Рильке, но на этот раз к его прозе»[112] .
Работа над статьей, однако, затянулась. «Глубокоуважаемый Виктор Максимович! — пишет Чечельницкая 17 июня 1957 года. — Я очень виновата перед Вами, так как вовремя не послала статьи, но я была бессильна что-либо сделать, хотя написала ее давно-давно. Машинистка, у которой она была, сначала попала в наркологическую больницу, а затем и вовсе исчезла. Восстановить я ничего не могла там. Сейчас я приехала на 2 дня в Москву и сумею сделать все необходимые ссылки. Эта статья называется "Рильке и Л.Н. Толстой" и освещает наиболее зрелое творчество Рильке — главным образом очень интересные моменты в формировании художественного метода Рильке в "Новых стихах" и частично в "Часослове" под влиянием "Холстомера" Толстого. Захвачен там и Гоголь. В статье меньше печатного листа.
Статья, которую я привезла с собой и высылаю Вам, — вторая. Мне не вполне ясен ее адрес, поэтому я позволила себе не тратить времени на новое перепечатывание до Ваших определенных указаний. Захватывает она творчество Рильке более раннее и называется "Молодой Рильке и Л.Н. Толстой"»[113] .
В августе 1957 года Чечельницкая благодарит Жирмунского «за то внимание, с которым [он отнесся] к предположительному варианту статьи "Молодой Рильке и Л.Н. Толстой"», и упоминает о первой статье («Рильке и Л.Н. Толстой»), отправленной «в самом конце июня»[114] . Виктор Максимович ознакомился и с этой статьей и, сделав ряд замечаний, вернул ее Чечельницкой на доработку. 11 декабря 1957 года она извещает Жирмунского о том, что закончила работу над статьей «Рильке и Л.Н. Толстой», «где использовала все заслуживающие внимания материалы; стремилась учесть Ваши замечания и вышедшую о Рильке литературу. Кажется, она стала современной и интересной. В статье 38 страниц. Думаю что через 2 дня я смогу ее выслать, т.к. <осталось?> только еще раз по источникам выверить все цитаты»[115] .
Далее следы обеих статей теряются. Ни одна из них в печати не появилась.
Из писем Чечельницкой к В.М. Жирмунскому явствует также, что в апреле 1957 года Чечельницкая приезжала в Москву (видимо, на несколько дней) и, пытаясь добиться своей гражданской и научной реабилитации, обращалась в ЦК КПСС. О результатах своих усилий она рассказывала В.М. Жирмунскому в письме от 29 апреля 1957 года:
«Должна Вам сообщить, что в Москве я отправилась для выяснения своего положения в ЦК КПСС. Меня сразу же приняли, отнеслись ко мне очень благожелательно, посоветовали обратиться с просьбой о пересмотре моего дела и рекомендовали направить ее в ЦК КПСС. Это положило конец всем моим колебаниям, но письмо я отослала буквально на днях. К сожалению, я не сообразила, что следует сделать копию этого письма и копию рецензии ВАК послать Вам и, по-видимому, также Борису Михайловичу и Марии Лазаревне, к которым я обратилась после Вашего великодушного разрешения сослаться на Вас и которые тоже выразили готовность подтвердить свое прежнее мнение о моей работе»[116] .
Впрочем, копия обращения в ЦК КПСС (как минимум в одном экземпляре) была все же сделана. Отсылая ее Б.М. Эйхенбауму (вместе с копией отзывов Неустроева и Самарина), Чечельницкая писала ему в сопроводительном письме от 13 мая 1957 года:
«Глубокоуважаемый Борис Михайлович!
Взяла на себя смелость и посылаю Вам копии рецензий ВАК и моего письма в ЦК КПСС на тот случай, если Вас побеспокоят запросом.
Когда в Москве я обращалась в ЦК КПСС за разъяснением и советом, ко мне отнеслись благожелательно и посоветовали написать.
Очень Вас прошу извинить нечеткость оттисков — здесь с машинкой мука — нет ни машинисток, ни бумаги, ни копировальной бумаги.
Но, может быть, все это и читать не придется.
Я настолько прочно утвердилась на позициях пессимизма в отношении себя, что возможность передела кажется мне сомнительной»[117] .
Под «переделом» Гитель Яковлевна имела в виду пересмотр решения ВАК, что подтверждается ее упомянутым выше письмом в ЦК КПСС (на имя Н.С. Хрущева). Приводим основную часть этого письма, машинописная копия которого сохранилась в бумагах Б.М. Эйхенбаума:
Я обращаюсь в ЦК КПСС и личной к Вам, глубокоуважаемый товарищ Хрущев, с просьбой содействовать моей гражданской и научной реабилитации.
Я окончила Ленинградский университет, где со студенческой скамьи специализировалась по истории немецкой литературы, и была оставлена в аспирантуре при кафедре зарубежных литератур. По окончании аспирантуры была направлена на работу в Казанской университет, там завершила кандидатскую диссертацию на тему «Русская литература в творчестве Рильке, 1899—1910», взятую в аспирантские годы, защитила ее на Ученом совете филологического факультете Л.Г.У. и в мае 1948 года Ученым советом Л.Г.У. мне была присуждена степень кандидата филологических наук.
В ноябре 1949 года моя диссертация подверглась критике в «Литературной газете».
В декабре 1950 года я была вызвана на экспертную комиссию ВАК. В рецензии, которая была мне вручена, мне вменялась в вину полная методологическая нищета, выбор неправомерной темы, преднамеренная пропаганда космополитизма, искажение концепции русской литературы, оскорбительные для русского человека суждения.
На экспертной комиссии, согласившись с некоторыми частными замечаниями рецензента, я отвергла тяжелые политические обвинения, предъявленные мне, и заявила протест против передержек, содержащихся в рецензии.
В сентябре 1951 года я получила извещение об отмене решения Ученого Совета Л.Г.У. о присуждении мне степени кандидата филологических наук.
В 1955 году я обратилась в Министерство высшего образования с заявлением пересмотреть решение ВАК, в чем мне было отказано. <…>
Таким образом, моя судьба была окончательно решена на основании предвзятого недобросовестного отзыва, который своей безапелляционностью не мог не ввести ВАК в заблуждение.
Проверка временем показала, что Рильке многократно переиздавался в ГДР. Писатель сложный и противоречивый, он тем не менее занимает значительное место в немецком культурном наследии и привлекает внимание исследователей. Частная тема, изучавшаяся мною, также вызывает интерес. Недавно прогрессивный ученый ГДР Раабе[118] обратился к профессору Ленинградского университета П.Н. Беркову, с которым он в течение ряда лет поддерживает переписку, с просьбой помочь ему установить научную переписку со мной, так как он работает над исследованием о Рильке. Из газет 40-х гг. он узнал о моей работе[119] .
Проф. П.Н. Беркову удалось разыскать меня, но нужно ли говорить о нелепости моего положения.
Многие точки зрения, высказанные в диссертации, послужившие рецензентам основанием для обвинения меня в реакционности и методологической нищете, теперь получили право гражданства на страницах нашей печати в научных исследованиях.
Как сложилась моя судьба? В 1951 году, после того как я проработала 6лет в Казанском университете, меня перевели в Казанский пединститут; там я была вначале лишена полной ставки, а затем сокращена вовсе — мне объясняли, что это произведено, поскольку «вы не кандидат и не татарка». Мне предпочли молодого специалиста, окончившего ГИТИС и защитившего диссертацию по истории театра Татарии[120] . Хотя все юридические права были на моей стороне, оскорбление было слишком велико, чтобы их добиваться.
Однако и Министерство просвещения мне не предоставило работы на 1955/1956 год.
Тем не менее, в тяжелых моральных и материальных условиях я закончила большую работу о Шиллере. Не скрою, что горячая любовь к избранной мною специальности и научной работе укрепляет меня в сознании морального права на это письмо. <…>
Сейчас, когда успешно исправляется ряд ошибок, допущенных в отношении отдельных лиц в предшествующий период, я считаю себя вправе надеяться на то, что вмешательство ЦК КПСС приведет к благоприятному разрешению мое дело и восстановит справедливость.
Собираясь на такой серьезный шаг, как обращение с письмом в ЦК КПСС, я сочла своим долгом запросить моего научного руководителя доцента Л.Г.У. МЛ. Тронскую, моих официальных оппонентов члена-корр<еспондента> Академии наук СССР проф. В.М. Жирмунского, проф., доктора филологических наук Б.М. Эйхенбаума, не возражают ли они против этого. Доцент М.Л. Тронская сообщила, что она по-прежнему считает себя моим научным руководителем в работе над диссертацией «Русская литература в творчестве Рильке», остается прежнего мнения о ее научной ценности и готова дать необходимые разъяснения по этому вопросу.
Член-корр<еспондент> Академии наук проф. В.М. Жирмунский сообщил мне, что он позволяет, сославшись на него, сказать в этом письме, что по поводу достоинства моей кандидатской диссертации он не изменил своего взгляда и выражает желание дать по этому поводу письменное разъяснение. Проф. Б.М. Эйхенбаум, который, как оказалось, вообще не знал о том, что у меня была снята степень, сообщил, что он не согласен с решением ВАК о снятии степени и готов при первой необходимости либо лично мне, либо по официальному запросу сообщить свои соображения в письменном виде.
В случае, если моя работа будет подвергнута новому рецензированию, прошу направить ее к ученому, специально занимающемуся проблемой русско-западных литературных связей. <…>
Г.Я. Чечельницкая,
старший преподаватель кафедры зарубежной литературы Стерлитамакского Государственного > П<едагогического > И<нститута >[121]
К письму были приложены объяснительные замечания Чечельницкой, разъясняющие отдельные положения ее письма в ЦК КПСС, а также ее возражения на оба отрицательных отзыва (следует отметить, что ни в 1950—1951 годах, ни позднее Чечельницкой не были известны фамилии обоих рецензентов ее работы — в ВАК придерживались — по данному пункту процедуры — полной анонимности)[122] .
В декабре 1957 года Чечельницкая расстается со Стерлитамакским пединститутом и на несколько лет прекращает педагогическую деятельность, занимаясь оформлением своей второй (собственно, уже третьей) кандидатской диссертации. В это время появляются ее первые научные публикации: обзор литературоведческого немецкого журнала «Weimarer Beitrage» (Вопросы литературы. 1957. № 9. С. 196—202); статья «Эпиграф "Против тиранов" в "Разбойниках" Шиллера (Известия АН ССР. Отделение языка и литературы. 1958. Т. XVii. Вып. 1. С. 55—66), появившаяся при явной поддержке В.М. Жирмунского. Кроме того, она работает над очерком о Шиллере для издательства «Искусство» (подписанная к печати 13 октября 1959 года, книга выходит в свет спустя два месяца).
А 11 декабря 1958 года на Ученом совете филологического факультета ЛГУ — в том же здании, что и десять с половиной лет тому назад! — Гитель Яковлевна успешно защищает диссертацию «Политическая проблематика драматургии Шиллера первого периода творчества ("против тиранов!")». Диссертантке оппонировали Т.И. Сильман и Н.А. Жирмунская[123] . В голосовании приняло участие 28 человек; голоса распределились следующим образом: 26 — за, против — 0, недействительных — 2. Один из голосов (разумеется, «за») принадлежал члену Совета В.М. Жирмунскому, принимавшему на протяжении многих лет самое непосредственное участие в судьбе Чечельницкой.
30 декабря объединенный Ученый совет филологического и восточного факультетов ЛГУ утверждает решение Ученого совета филфака (правда, из 15 розданных бюллетеней два снова будут признаны недействительными). Что же касается прохождения через ВАК, то оно оказалось на этот раз формальностью. Менее чем через четыре месяца Чечельницкая получает от ВАК искомый и долгожданный диплом (дата диплома — 25 апреля 1959 года)[124] .
*
Итак, защищена вторая диссертация, основные ее положения опубликованы в автореферате, появилась статья в «Известиях ОЛЯ», и, кроме того, издана книга о Шиллере — убедительные доказательства того, что Гитель Яковлевна могла с полным правом считаться «остепененным» филологом-германистом.
Уместно, наконец, рассмотреть вопрос о машинописных экземплярах ее первой диссертации. Что с ними произошло и почему все они, как мы уже неоднократно говорили, были уничтожены?
Сколько было отпечатано экземпляров? В соответствии с действовавшими в те годы правилами защиты диссертаций — не менее трех[125] . Два из них направлялись оппонентам для официальных отзывов; третий поступал в библиотеку того учреждения, где предполагалась защита, чтобы каждый желающий принять участие в диспуте мог предварительно ознакомиться с диссертацией. После защиты, если она проходила успешно, этот экземпляр поступал на государственное хранение. Именно так и произошло с третьим экземпляром диссертации Чечельницкой: уже в мае 1948 года он был внесен в инвентарную книгу библиотеки Ленинградского университета. Этот порядок распространялся на все диссертации, защищенные в Ленинградском (Петербургском) государственном университете; он действует и поныне.
Один из двух других экземпляров, ранее переданных официальным оппонентам, следовало — после успешной защиты — в обязательном порядке отправить в Отдел диссертаций Государственной библиотеки им. В.И. Ленина. Именно по этому адресу и был послан канцелярией ЛГУ экземпляр диссертации Чечельницкой[126] ; там он был поставлен на государственное хранение с инвентарным номером 27568—49.
Третий экземпляр, начиная с 1947 года, направлялся после успешной защиты в ВАК, а по окончании процедуры утверждения возвращался автору[127] . (До 1947 года ВАК — при утверждении ученой степени кандидата наук — требовал не саму диссертацию, а лишь так называемое «аттестационное дело»: личный листок, автобиографию, копию диплома, служебную характеристику, тезисы диссертации, отзывы официальных оппонентов, протокол или стенограмму защиты, протокол счетной комиссии.)
Казалось бы, мы и сегодня можем ознакомиться с текстом диссертации «Русская литература в творчестве Рильке». Увы, нет. Дело в том, что диссертация — не книга, а рукопись, и на государственное хранение, по действующим доныне инструкциям, она поступает лишь после утверждения ВАК; тогда же в читательском каталоге появляется соответствующая библиографическая карточка. Это и произошло в 1949 году: машинопись диссертации Чечельницкой заняла — после утверждения в ВАК — свое законное место и в библиотеке ЛГУ, и в Отделе диссертаций Ленинской библиотеки, где с ней ознакомился и А.М. Лейтес.
Однако после публикации его статьи в «Литературной газете» ситуация изменилась; на диссертацию Чечельницкой было открыто «контрольное дело». Экземпляр, находившийся в Ленинской библиотеке, был затребован ВАК, и именно по этому экземпляру писали свои отзывы оба референта, В.П. Неустроев и Р.М. Самарин. После июля 1951 года, когда состоялось решение об отмене решения Ученого совета ЛГУ 1948 года, «контрольное дело» было прекращено, и том машинописи вернулся в Отдел диссертаций Библиотеки Ленина.
Далее события разворачивались следующим образом. Отменив решение того или иного ученого совета, ВАК уведомляла о своем «постановлении», во-первых, вуз, в котором состоялась защита, а во-вторых, Отдел диссертаций Ленинской библиотеки. После этого карточка с основными сведениями о диссертации и диссертанте изымалась из читательского каталога, а выдача машинописи в читальный зал запрещалась. Правда, диссертация еще продолжала храниться в недрах библиотеки, обычно не менее пяти лет. Предполагалось, что ВАК может возбудить очередное «контрольное дело» и затребовать текст; не исключалась, вероятно, возможность, что диссертацию могут затребовать и иные инстанции.
Однако условный срок «кассированных» диссертаций был все же ограничен. Места в книгохранилищах всегда недоставало, а советскому народному хозяйству было, как воздух, необходимо «вторсырье». Именно по этой причине уже в конце 1950-х годов актируется и списывается в макулатуру экземпляр диссертации Чечельницкой, хранившийся в библиотеке Ленинградского университета[128] .
Экземпляру из Библиотеки имени Ленина была отпущена более долгая жизнь, и, поскольку в сохранившихся актах списания диссертация Чечельницкой не была упомянута, авторов этой работы не покидала надежда его отыскать. Судьбу текста удалось установить по инвентарной книге Отдела диссертаций. В этом служебном (и поныне действующем) документальном источнике, находящемся в Отделе хранения РГБ, и отмечен факт списания диссертации Чечельницкой в макулатуру в 1965 году[129] .
Плачевна, насколько можно судить, и судьба авторского экземпляра, поискам которого мы уделили немало сил и времени. Возможно, он был использован (то есть разброшюрован и «разобран» на отдельные страницы) самой Чечельницкой при подготовке статей «Рильке и Толстой» в 1957 году. А возможно, был попросту уничтожен ею в минуту острого душевного кризиса. Во всяком случае, у наследников Чечельницкой этого текста к 2010 году уже не было.
Таким образом, первая в России научная работа о Рильке и его связях с Россией, новаторская по выбору темы и высоко оцененная В.М. Жирмунским и Б.М. Эйхенбаумом, оказалась безвозвратно утраченной.
Как сложилась дальнейшая жизнь Г.Я. Чечельницкой?
После защиты диссертации в декабре 1958 года она несколько месяцев остается безработной, занимаясь, по-видимому, поисками подходящего (доцентского?) места. Осенью 1959 года Чечельницкая устраивается в Елабужский государственный педагогической институт[130] и приступает к работе (с 5 ноября) в должности старшего преподавателя немецкого языка, затем — и.о. доцента. 4 июля 1960 года она проходит по конкурсу на звание доцента, но вскоре, не дождавшись утверждения, увольняется «по семейным обстоятельствам»[131] .
«Работая в Елабужском пединституте, — сказано в характеристике, выданной ей при увольнении (дата — 27 марта 1961 года), — тов. Чечельницкая Г.Я. ведет практические занятия по немецкому языку на iV и V курсах филологического факультета, где иностранный язык является второй специальностью, а также читает курс зарубежной литературы в национальных группах. Хорошо зная немецкий язык и проявляя глубокий интерес к проблемам немецкой литературы, она успешно сочетает занятия с научно-исследовательской работой»[132] .
Отъезд из Елабуги был связан, возможно, с неожиданно представившейся возможностью вернуться в Казань. С 1 сентября 1961 года Чечельницкую зачисляют в Казанский инженерно-строительный институт (КИСИ)[133] преподавателем (и.о. доцента) немецкого языка. Позднее, официально утвержденная в доцентском звании, Чечельницкая возглавит (с декабря 1963 года) кафедру иностранных языков, которой руководит — с небольшими перерывами — вплоть до середины 1970-х годов. Работа в инженерно-строительном институте прекращается в середине 1984 года: после окончания весеннего семестра Чечельницкая выходит на пенсию. Оставшиеся десять лет жизни она проводит в Казани, где и умирает.
Научная деятельность Чечельницкой после 1959 года продолжается с меньшей интенсивностью. К началу 1960-х годов относится единственная известная ее работа, написанная по-украински: «"Кобзарь" в переводе современных немецких поэтов»[134] . Однако основным направлением ее занятий по-прежнему является германистика. Из характеристики, полученной в Елабужском пединституте в марте 1961 года, явствует, что в 1960—1961 годах Чечельницкая изучала творчество известного немецкого писателя-антифашиста Фридриха Вольфа и даже писала о нем «монографию»[135] (выбор темы определялся, возможно, тем обстоятельством, что Вольф в свое время дважды приезжал в Казань и поддерживал отношения с Татарстаном[136] ). Работа над «монографией» реализовалась в виде нескольких готовых работ[137] ; их стержнем была, насколько можно судить, историческая трагедия Вольфа «Томас Мюнцер» (1953), посвященная немецкому проповеднику и реформатору эпохи Крестьянской войны в Германии. Чечельницкую явно интересовало отражение событий немецкой истории XV—XVi веков в современной литературе. Наряду с пьесой Вольфа она анализирует известное драматическое произведение Брехта «Матушка Кураж и ее дети. Хроника времен Тридцатилетней войны» (1938—1939)[138] . Возможно, Чечельницкая надеялась, расширив со временем эту тему, представить ее в виде докторской диссертации (завершение первой редакции планировалось к 1972 году). Однако замысел не осуществился: докторская диссертация не была дописана.
О научной деятельности Чечельницкой в 1970-е годы дает некоторое представление ее отчет, относящийся к 1979 году: «Читала на общественных началах лекции о литературе стран изучаемого языка для студентов и преподавателей (героический эпос, литература Возрождения, литература ГДР). Руководила на общественных началах диссертационными работами С.Н. Кожевниковой и А.Ф. Азмитовой. Обе выступали на конференциях с докладами по теме диссертации[139] . В связи с тем, что С.Н. Кожевникова и А.Ф. Азмитова переключились на общекафедральную научную тематику, эта работа не продолжается»[140] .
Кроме того, во второй половине 1970-х годов Чечельницкая руководила группой, готовившей учебник по немецкому языку для строительных вузов, изданный в 1981 году[141] .
Бывшие казанские студенты, с которыми общалась в те годы Гитель Яковлевна, вспоминают о ее любви к литературе, прежде всего — к русской поэзии. Один из них, известный профессор-гистолог В.В. Валиуллин, бывший однокашник ее дочери Ольги по биофаку Казанского университета, свидетельствует, что именно в доме Чечельницкой он, будучи молодым человеком, впервые услышал о Волошине, Гумилеве, Мандельштаме, Саше Черном и других поэтах, а также «имел возможность читать их стихи»[142] .
Отвечая на вопросы одного из авторов этой работы, Виктор Владимирович добавил к своим опубликованным воспоминаниям ряд живых и любопытных подробностей:
«Библиотека у Гители Яковлевны была очень большая, в 2-х комнатах высоченной сталинки на Сибирском тракте в Казани стояли огромные до потолка старинные книжные шкафы, набитые книгами, в основном на немецком (старонемецком[143] ), почти все — поэзия, и помню, что она мне с гордостью говорила, что Шиллер у нее есть абсолютно весь и в раритетных изданиях. Единственно, я ни разу не видел ее за чтением этих книг. Видел у нее издания наших криминальных (для тех лет в СССР) поэтов: Мандельштама, Гумилева, Пастернака, М. Волошина, обэриутов, Саши Черного. Из бесед с ней о русскоязычной поэзии я усмотрел у Гители Яковлевны почти патологическую любовь к Брюсову и как к поэту, и даже в большей степени как к переводчику. Она мне говорила, что если бы не он, то мы не знали <бы> европейского (и не только) поэтического достояния. Она мне говорила, что из русских поэтов действительно хорошо знали русский язык несколько человек: Пушкин (но почему-то не Державин), Боратынский и, безусловно, Брюсов. Она его боготворила, и у нее было много (это в те-то годы) в основном его зарубежных изданий. <…>
Судьба библиотеки мне совершенно неизвестна, но после того как умерла Гитель Яковлевна, а у Оли возникли проблемы с психическим здоровьем, вокруг нее постоянно крутились какие-то библиофилы, и она начала в силу безденежья приторговывать книгами. Что было дальше — сие мне неизвестно.
Какие иностранные поэты ее интересовали, не знаю, но она мне в свое время посоветовала почитать Франсуа Вийона и Поля Верлена, возможно, потому, что я по иностранному языку француз, о чем не жалею. Из немецкоязычных поэтов рассказывала мне о Шиллере, Гёте, Ленау, но все это было как-то вскользь. И еще я запомнил, что она говорила, — немцев очень трудно переводить ввиду сложности самого языка, всегда теряется либо содержание, либо форма. <…> О себе хочу сказать, что общение с этой семьей для меня сыграло в чем-то определяющую роль, любовь к хорошей поэзии меня с тех пор не покидает»[144] .
В разговорах с В.В. Валиуллиным Чечельницкая упоминала и о Рильке, рассказывала о его поездках в Россию, встрече с поэтом С.Д. Дрожжиным, которого Рильке и Л. Андреас-Саломе навестили в июле 1900 года, показывала известную фотографию, запечатлевшую обоих… Нет сомнений в том, что Рильке — до конца жизни Гители Яковлевны — занимал в ряду ее любимых поэтов совершенно особое место.
Однако к теме «Рильке и русская литература» Чечельницкая более не возвращалась. Должно быть, несправедливость, допущенная по отношению к ее работе в 1949—1951 годах и впоследствии так и не устраненная, навсегда осталась для нее неизлечимой душевной травмой. Сталинская идеологическая машина, безоглядно ломавшая человеческие жизни и грубо подавлявшая науку и культуру, искалечила и судьбу талантливой германистки. Следует тем не менее отдать должное ее мужеству и настойчивости: желание утвердить себя в науке, трудиться в соответствии с избранной профессией и на достигнутом уровне помогло Чечельницкой выстоять, вернуть несправедливо отобранную ученую степень и занять после многолетних мытарств достойное место в советской вузовской системе.
[1] Березина А.Г. Поэзия и проза молодого Рильке. Л., 1985. С. 8.
[2] Материалы о жизни Г.Я. Чечельницкой крайне отрывочны, а потому потребовалось немало времени и усилий, чтобы собрать их воедино. В этой работе мы использовали, в частности: материалы Ученого совета ЛГУ (ЦГА СПб) и ВАК (ГА РФ), личную переписку М.К. Азадовского, П.Н. Беркова, В.М. Жирмунского, Б.М. Эйхенбаума (ПФА РАН, РГАЛИ, ОР РГБ, РО ИРЛИ РАН), материалы архивов РГБ и НБ СПбГУ (при исследовании судьбы машинописи диссертации); весьма плодотворным оказалось обращение к личным делам Г.Я. Чечельницкой, хранящимся в местах ее учебы или работы (Архив СПбГУ, архивы казанских вузов — КФУ, КГПУ, КГАСУ).
Что касается архива ВАК (ГА РФ), то диссертационное дело Чечельницкой, как и большинство дел по кандидатским диссертациям за 1945—1980 годы, было уничтожено. Ср.: «С начала 80-х годов проводилась экспертиза составляющих большую часть фонда личных аттестационных дел, в процессе которой выделялись к уничтожению личные аттестационные дела кандидатов наук, доцентов и старших научных сотрудников, завершенные делопроизводством после 1 января 1945 г.» (Государственный архив Российской Федерации. Путеводитель. М., 1997. Т. 3. С. 219). Дубликаты бумаг, связанных с защитой Чечельницкой, выявлялись нами по подлинным протоколам ВАК, которые, в отличие от диссертационных дел, считались первичными документами, а потому сохранились (впрочем, найти в них необходимые сведения — при отсутствии указателей — оказалось возможным лишь путем сквозного просмотра). Дубликаты документов, отправленных в ВАК, сохранились — по счастливой случайности — в материалах Ученого совета ЛГУ в ЦГА СПб.
[3] Биографические сведения о Г.Я. Чечельницкой (до 1948 года) заимствованы из ее личного дела (Архив Казанского (Приволжского) федерального университета (далее — Архив КФУ). Оп. 2. Д. 3068. Л. 1—66).
[4] Архив КФУ. Оп. 2. Д. 3068. Л. 3. Дата отзыва — 20 ноября 1945 года.
[5] Там же. Л. 2 об.
[6] «М<ария> Л<азаревна> преподавала немецкий романтизм да еще и любила его…», — вспоминала одна из бывших студенток филфака (Н. Трауберг. Сама жизнь. М., 2008. С. 64).
[7] Одесситка по происхождению, М.Л. Тронская (урожд. Гурфинкель; 1897—1997) была в юности дружна с А.А. Биском, первым переводчиком поэзии Рильке на русский язык. На книгу стихов Рильке в его переводе (Одесса, 1919) она откликнулась рецензией в газете «Одесский листок» (см. подробно: Азадовский К. Александр Биск — наместник Рильке в России // Азадовский К. Рильке и Россия: Статьи и публикации. М., 2011. С. 373—401). Покидая в 1920 году Одессу, Биск оставил ей свое собрание первых изданий Рильке (ныне, по завещанию М.Л. Тронской, — в коллекции К.М. Азадовского). Кроме того, в личной библиотеке Марии Лазаревны находился ряд книг (на немецком языке), посвященных творчеству Рильке, собрание газетных и журнальных вырезок и т.д. — ими наверняка пользовалась Г.Я. Чечельницкая в пору своего пребывания в Ленинграде.
Пристрастие М.Л. Тронской к Рильке было хорошо известно в узком кругу ее друзей и коллег. На форзаце одной из книг, находившихся некогда в ее библиотеке (Faesi R. Rainer Maria Rilke. Zweite leicht veranderte Auflage… Zurich; Leipzig; Wien, 1919), можно прочитать дарственную надпись: «Дорогой Марии Лазаревне Тронской на добрую память В. Жирмунский. 1927. 20. Х.» (ныне — в собрании К.М. Азадовского).
[8] Архив КФУ. Оп. 2. Д. 3068 (Г.Я. Чечельницкая). Л. 3.
[9] Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. Документальные материалы фонда 619.
[10] Из копии решения Ученого совета филологического факультета ЛГУ от 6 мая 1948 г. о присуждении Г.Я. Чечельницкой ученой степени кандидата филологических наук // Архив КФУ. Оп. 2. Д. 3068. Л. 33.
[11] Случайная встреча семьи Пастернаков с Рильке и Л. Андреас-Саломе 31 мая 1900 года на перроне железнодорожной станции между Москвой и Тулой запечатлена в автобиографической прозе Пастернака «Охранная грамота» (1929), посвященной памяти Рильке.
[12] Об отношениях, завязавшихся в 1926 году между Рильке, Б. Пастернаком и М. Цветаевой, см.: Райнер Мария Рильке, Борис Пастернак, Марина Цветаева. Письма 1926 года / Пер., подгот. текстов, сост., предисл. и коммент. К.М. Азадовского, Е.Б. Пастернака, Е.В. Пастернак. М., 1989 (2-е изд.: Райнер Мария Рильке. Дыхание лирики. Переписка с Мариной Цветаевой и Борисом Пастернаком. М., 2000).
[13] См.: Переписка Бориса Пастернака / Вступ. статья Л.Я. Гинзбург. Сост., подгот. текстов и коммент. Е.В. Пастернак и Е.Б. Пастернака. М., 1990. С. 215.
[14] Там же.
[15] Письма Рильке к П.Д. Эттингеру были впервые обнародованы А.В. Михайловым (см.: Сообщения Государственного музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Вып. V. М., 1975. С. 126—149); Ответные письма поступили в Пушкинский Дом (в составе русской части архива
Рильке) и ныне опубликованы полностью (см.: Рильке и Россия. Письма. Дневники. Воспоминания. Стихи / Издание подготовил Константин Азадовский. СПб., 1975; там же — воспоминания Эттингера о знакомстве с Рильке). Эти письма Эттингера к Рильке наверняка были известны и Чечельницкой.
[16] «В ее прекрасной библиотеке (в основном поэтической), — вспоминает казанский врач В.В. Валлиулин, посещавший в юности Г.Я. Чечельницкую, — было много книг Бориса Леонидовича, в то время совершенно запрещенного, с его дарственными надписями» (Казанский медик. 2013. № 6 (852). 20 июня. С. 3).
[17] Государственная регистрация авторефератов началась в Книжной палате только в 1952 году, а их рассылка в качестве обязательного экземпляра по главным библиотекам страны — в 1956 году (см.: Работа научных библиотек страны с фондом авторефератов диссертаций: Методические рекомендации / Гос. библиотека СССР им. В.И. Ленина. Отдел диссертаций. М., 1990, С. 4, 10).
[18] ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 12. Д. 2465.
[19] Имеются в виду материалы, поступившие в Пушкинский Дом в 1946 году при описанных выше обстоятельствах; ныне — ф. 619, состоящий, по описи, из 32 единиц хранения (некоторые из них поступили и были присоединены к основному собранию в 1960-е годы).
[20] В Отделе рукописей б. Ленинской библиотеки (ныне — Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки) хранится несколько документов, имеющих непосредственное отношение к диссертационной теме, в частности, — оригинал письма Рильке к А.П. Чехову (на французском языке) от 5 марта 1900 года (впервые: Вестник истории мировой культуры. 1961. № 2 (26). Март — апрель. С. 105; публ. Н.А. Алексеева); оригинал письма Рильке к «неустановленному лицу (князю)», как значилось в архивной описи. Это письмо было впервые напечатано в газете «Rigasche Rundschau» (1927. № 3. 5. Januar), о чем Г.Я. Чечельницкая, скорее всего, не знала. Вторично (впервые — на русском языке) опубликовано С.В. Житомирской (Записки Отдела рукописей ГБЛ. Вып. 31. М., 1969. С. 240—248), справедливо предположившей, что корреспондентом Рильке был князь С.И. Шаховской (1865—1908).
[21] По-видимому, диссертантке были известны следующие работы перечисленных авторов: Butler E.M. Rilke and Tolstoy // The Modern Language Review (London). 1940. Vol. XXXV. № 4. October. P. 494—505; Brutzer S. Rilkes russische Reisen. Diss. Konigsberg in Pr., 1934 (репринт — Darmstadt, 1969); Frank S. Rainer Maria Rilke und die russische Geistesart // Germanoslavica (Brunn — Prag — Leipzig — Wien). 1932—1933. Jg. ii. S. 481—497; Heygrodt R.H. Die Lyrik Rainer Maria Rilkes. Versuch einer Entwicklungsgeschichte. Diss., Freiburg in Br., 1921; Bauer M. Rainer Maria Rilke und Frankreich. Diss. Bern, 1931.
S. Frank — русский философ Семен Людвигович Франк (1877—1950), проявлявший интерес к творчеству Рильке, писавший о нем, пытавшийся переводить его стихи и т.д.
[22] Неудачный перевод названия альманахов «Wegwarten» (обычный перевод на русский язык — «Подорожник»), которые — с подзаголовком «Песни, посвященные народу» — Рене Рильке издавал в Праге в 1895—1896 годах. Вышло три номера.
[23] Названы три коротких рассказа Рильке («Die Flucht», «Einig» и «Greise»), написанные в 1896—1897 годах и вошедшие в его сборник «Am Leben hin. Novellen und Skizzen» («Вдоль жизни. Рассказы и наброски»), изданный в 1898 году в Штутгарте.
[24] В книгу Рильке «Две пражские истории» («Zwei Prager Geschichten»), изданную в Праге в 1899 году, вошли две новеллы: «Король Богуш» и «Брат и сестра».
[25] ЦГА СПб. Ф. 7240 (ЛГУ). Оп. 12. Д. 2465. Л. 33—33 об.
[26] Письмо к литератору Леопольду фон Шлёцеру от 21 января 1920 года. Г.Я. Чечельницкая, цитировавшая это письмо в своей диссертации, пользовалась изданием: Rilke R.M. Briefe aus den Jahren 1914 bis 1921. Herausgegeben von Ruth Sieber-Rilke und Carl Sieber. Leipzig, 1938. S. 292 (единственная на то время публикация этого письма).
[27] Из статьи Рильке «Русское искусство» («Russische Kunst», 1899). На русском языке впервые — в кн.: Рильке и Россия. Письма. Дневники. Воспоминания. Стихи / Издание подготовил К. Азадовский. СПб., 2003. С. 607—608.
[28] Предположительно речь идет о следующих авторах и публикациях: Koch F. Rilke und die Mystik // Witiko. 1929. 2. Stuck. S. 83—88; Koch W. Zur Literaturund Geistesgeschichte Osterreichs. Ein Forschungsbericht // Deutsche Viertelsjahrschrift fur Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. 1931. Heft 4. S. 745—770; Grossmann D. Rainer Maria Rilke und der franzosische Symbolismus. Diss. Jena, 1938.
[29] Рильке, как свидетельствует запись в его дневнике от 2 декабря 1899 года, читал основной труд М. де Вогюэ — «Русский роман» (Vogue M. de. Le roman russe. Paris, 1886). См.: Rilke R.M. Briefe aus der Fruhzeit. Frankfurt am Main, 1942. S. 1973. S. 173.
[30] Reinholdt A. von. Geschichte der russischen Literatur von ihren Anfangen bis auf die neuste Zeit. Leipzig, 1886. О знакомстве Рильке с этой книгой сведений не имеется.
[31] В библиотеке Рильке находилась, по сообщению С. Брутцер, книга Валишевского об Иване Грозном ( Waliszewski K. ivan le Terrible: Les origines de la Russie moderne. Paris, 1904). Кроме того, К. Валишевский — автор книги о русской литературе (Waliszewski K. Litterature russe. Paris, 1900).
[32] Рильке был знаком с классическим трудом В.Р.С. Ролстона «Песни русского народа» («The songs of the Russian People», 1872). С. Брутцер сообщает, что из этой книги Рильке «сделал подробные выписки о русских народных обычаях и народных верованиях» (Brutzer S. Rilkes russische Reisen. Darmstadt, 1969. S. 71).
[33] ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 12. Д. 2465. Л. 21—23 об.
[34] ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 12. Д. 2465. Л. 16—20.
[35] ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 12. Д. 2465. Л. 27.
[36] Там же. Л. 29.
[37] См.: Вестник ЛГУ. 1949. № 1. С. 163.
[38] Количество переводов из Рильке, выполненных в СССР между 1922 и 1957 годами, было минимальным. Основные публикации, появившиеся в печати: оба «Реквиема», переведенные Борисом Пастернаком (Звезда. 1929. № 8. С. 167—170; Новый мир. 1929. № 8/9. С. 63—69), и четыре стихотворения в переводе Г.Н. Петникова (см.: Запад и Восток. [Харьков,] 1935. С. 91—94).
[39] Литературная энциклопедия. Т. 9. М., 1935. С. 670.
[40] См., например: Шиллер Ф. История западноевропейской литературы нового времени. Т. 2. М., 1936 (Рильке упоминается, но о его жизненном пути или творчестве не сказано ни слова); Зарубежная литература: Хрестоматия для старших классов средней школы. 3-е изд., испр. и доп. / Составили М.Д. Эйхгольц и Л.Н. Галицкий. М., 1950 (Рильке вообще не упоминается).
[41] Зайденшнур Э. Р.М. Рильке у Толстого // Литературное наследство. Т. 37—38. Л.Н. Толстой. Кн. ii. М., 1939. С. 708—712.
[42] См., например, статью Г. Лукача «Ницше» (Литературная энциклопедия. Т. 8. М., 1934. С. 91 — 106).
[43] См., например: Фрид Я. Современные индивидуалисты и демократия // Литературная газета. 1946. № 33. 10 августа. С. 4; Головня И. Поэзия опустошенных людей // Литературная газета. 1948. № 34. 28 апреля. С. 4; Павленко П. Эптон Синклер — карьерист и клеветник // Литературная газета. 1949. № 32. 20 апреля. С. 3; С. 4; и др.
[44] Литературная газета. 1947. № 26. 29 июня. С. 1.
[45] Там же. С. 2.
[46] Против поношений А.Н. Веселовского выступил и академик В.М. Шишмарев, пытавшийся — после доклада Фадеева — защитить не только своего учителя, но и свое научное имя (см.: Шишмарев В.Ф. Александр Веселовский и его критики // Октябрь. 1947. № 12. С. 158—164).
[47] Мотылева Т. Американский Балалайкин // Литературная газета. 1947. № 55. 15 ноября. С. 4. Впрочем, позднее, в период «антикосмополитической» кампании 1949 года, Т.Л. Мотылева сама оказалась в ряду «жертв»: ее книга «Немецкая литература в борьбе против фашизма» была подвергнута резкой критике в анонимной статье «Против буржуазного космополитизма в литературоведении», причем один из упреков заключался в том, что «главным борцом против фашизма изображен космополит Фейхтвангер» (Литературная газета. 1949. № 23. 19 марта. С. 3).
[48] См. об этом: Маликова М.Э. Материалы к истории Западного отдела Пушкинского Дома (1935—1950) // Musenalmanach. В честь 80-летия Ростислава Юрьевича Данилевского. СПб., 2013. С. 215—216.
[49] Архив КФУ. Оп. 2. Д. 3068. Л. 31, 38.
[50] Правда. 1949. № 28. 28 января. С. 3. В статье были названы семь имен: А.М. Борщаговский, Г.Н. Бояджиев, Я.Л. Варшавский, А.С. Гурвич, Л.А. Малюгин, Е.Г. Холодов, И.И. Юзовский.
[51] [Б.п.] Безродные космополиты. Об антипатриотической группе театральных критиков // Известия. 1949. № 33. 10 февраля. С. 3—4.
[52] Литературная газета. 1949. № 13. 12 февраля. С. 1.
[53] См.: [Б. п.] Буржуазные космополиты в музыкальной критике // Культура и жизнь. 1949. № 5. 20 февр. С. 3; [Б.п.] Разоблачить проповедников космополитизма в философии // Культура и жизнь. 1949. № 7. 10 марта. С. 3—4; [Б.п.] Буржуазные космополиты в архитектурной теории и критике // Культура и жизнь. 1949. № 8. 22 марта. С. 4; и т.п.
[54] См., например: [Б.п.] До конца разгромить антипатриотическую группу театральных критиков // Известия. 1949. № 36. 13 февраля. С. 3.
[55] См., например: Елистратова А. Предатели народов // Литературная газета. 1949. № 18. 2 марта. С. 4 (статья обличала «старого предателя и блудодея» Андре Жида, «махрово-реакционного» Т.С. Элиота, «буржуазную писательницу» Симону де Бовуар, чьи высказывания отличаются «непередаваемым цинизмом», «поэта-декадента» Эзру Паунда, «платного агента Муссолини», и др.); Мендельсон М. Американская премия фашистскому поэту // Культура и жизнь. 1949. № 24. 31 авг. С. 4 («фашистский поэт» — Эзра Паунд). Даже И. Эренбург вынужден был выступить публично и обличить западноевропейских авторов: А. Жида, Ф. Мориака, Ж.П. Сартра и особенно подробно — Б. Рассела (Эренбург И. Капитуляция начетчиков // Культура и жизнь. 1949. № 34. 11 дек. С. 4).
[56] Александр Михайлович Лейтес (1889—1975) — советский литературовед и литературный критик. В 1920 году выпустил в Киеве книжечку стихов под названием «Твоих ночей» (см.: Тарасенков А.К., Турчинский Л.М. Русские поэты ХХ века. 1900—1955. Материалы для библиографии. М., 2004. С. 381). В 1930-е годы писал статьи о «революционной» и «контрреволюционной» литературе зарубежных стран. 17 сентября 1947 года читал в московском Центральном лектории Общества по распространению политических и научных знаний лекцию «Литература современного американского империализма» (отд. изд. — М., 1947). «.Пишет о мировом влиянии рус. лит-ры и борьбе с реакц. течениями», — отмечалось в посвященной А.М. Лейтесу энциклопедической заметке (Краткая литературная энциклопедия. Т. 4. М., 1967. С. 101; автор заметки — Ф. Еленина).
[57] Кандидатская диссертация Т.Н. Васильевой «Драматические сочинения Т. Лендора» была защищена в 1947 году в Ленинградском педагогическом институте им. А.И. Герцена; в том же году в «Ученых записках» ЛПГИ им. А.И. Герцена (1947. Т. 48) была помещена ее статья «Беатриче Ченчи у Лэндора и Шелли» (С. 79—100).
[58] Уолтер Севедж Лендор ^а^ег; 1775—1864), английский поэт, драматург, прозаик.
[59] Рильке посетил М. Горького 12 апреля 1907 года на Капри. Об этой встрече и своем разговоре с Рильке Горький упомянул позднее в статье «О пользе грамотности», впервые опубликованной в московском еженедельнике «Читатель и писатель» (1928. № 11. 17 марта. С. 2). См. также: Азадовский К.М., Чертков Л.Н. Р.М. Рильке и А.М. Горький // Русская литература. 1967. № 4. С. 191.
[60] В петербургском журнале «Северный вестник» был напечатан (в переводе С. Шпильберг) рассказ Рильке «Все в одной» (1897. № 10. С. 71—78) — первая публикация этого рассказа, как и первая для автора публикация в России и на русском языке (см.: Рильке и Россия. Письма. Дневники. Воспоминания. Стихи. С. 17). Эти же сведения, а также краткую характеристику Рильке, которой снабдила его при выплате гонорара Л.Я. Гуревич, издательница «Северного вестника», приводит и современный исследователь (см.: Гречишкин С.С. Архив Л.Я. Гуревич // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978. С. 17).
[61] Из письма Рильке к Мари фон Мутиус от 15 января 1918года. Впервые опубликовано в кн.: Betz M. Rilke in Frankreich. Erinnerungen. Briefe. Dokumente. Wien; Leipzig; Zurich, 1938. S. 53—54.
[62] Диссертация Л.А. Ежерец на тему «Трагедия Стефана Цвейга» (253 с.) была защищена в июне 1946 года на кафедре всеобщей литературы филологического факультета МГУ. Научный руководитель — профессор Я.М. Металлов.
Лидия Александровна Ежерец (в замужестве Симонян; 1919 — ?), дочь видного ростовского врача А.М. Ежереца (репрессирован в 1946 году), известна как соученица А.И. Солженицына по ростовской школе в 1928—1936 годах (позднее — его корреспондентка). Защитив кандидатскую диссертацию, преподавала немецкий язык и читала курс западной литературы в Литературном институте. После статьи Лейтеса была уволена и лишилась возможности публиковаться. В 1950—1960-е годы вернулась к преподавательской работе, однако устроиться в Москве ей не удалось; преподавала в Московской области и других городах (в частности — в Рязани, где общалась с Н.А. Решетовской и ее вторым мужем). См. о ней: Scammel M. Solzhenizyn. A biography. New York; London, 1984. P. 78—79, 127—128, 360—361.
[63] Имеется в виду книга С. Цвейга «Бразилия — страна будущего» (Zweig S. Brasilien: ein Land der Zukunft. Stockholm, 1941).
[64] Семенов А. Положительный герой в современном французском буржуазном романе. Диссертация была написана под руководством профессора МОПИ им. Н.К. Крупской Марка Давидовича Эйхенгольца (1889—1953), который в 1949 году был «проработан» в печати и уволен из института. Возможно, именно это обстоятельство предопределило удар, нанесенный по его ученику.
[65] Татьяна Викторовна Вановская (1916—1960), историк литературы; преподаватель ЛГУ. В 1948—1950 годы — заместитель декана филологического факультета ЛГУ; в 1949—1951 годы — и.о. заведующего кафедрой истории зарубежных литератур ЛГУ. Защитила кандидатскую диссертацию на тему «Романы Дюма-отца» (1948). Автор популярных очерков о Ромене Роллане (1957) и Юлиусе Фучике (1960). Жена Г.П. Бердникова.
[66] Бенинг В.С. Исторические романы Стивенсона. [Кандидатская диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук.] М., 1948. Защита состоялась в Ленинградском государственном педагогическом институте им. А.И. Герцена.
[67] «Серапионовы братья» — цикл новелл Э.Т.А. Гофмана (1819—1821); «Принцесса Брамбилла» — «каприччио» Э.Т.А. Гофмана (1820), написанное по гравюрам Жака Калло.
[68] Доклад т. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». Сокращенная и обобщенная стенограмма докладов т. Жданова на собрании партийного актива и на собрании писателей в Ленинграде. Л., 1946. С. 14—15.
Упоминание о Гофмане, «идейном вдохновителе» писательской группы «Серапионовы братья», к которой принадлежал, в частности, М.М. Зощенко, привело к тому, что имя немецкого романтика оказалось на полтора десятилетия вычеркнутым из перечня западноевропейских авторов, публикуемых и пропагандируемых в СССР. «…Имя Гофмана стало полузапретным, — констатировала исследовательница его творчества, — оно фигурировало — с соответствующими уничтожающими оценками и ярлыками — только в учебниках, откуда его нельзя было совсем изгнать. Произведения Гофмана перестали издавать в нашей стране. Лишь в начале 1960-х годов они начали понемногу и в очень ограниченном составе возвращаться к читателям новых поколений» (Жирмунская Н. Новеллы Э.Т.А. Гофмана в сегодняшнем мире // Гофман Э.Т.А. Новеллы. Л., 1990. С. 6).
[69] Шамрай А.Ф. Творчество Э.Т.А. Гофмана. [Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук.] Ч. 1—3. Б.м., [1939]. [Ч. 1. С. 1—342; Ч. 2. С. 343— 610; Ч. 3. Примечания. С. 611—646]. Машинопись хранится в РГБ.
Агапий Филиппович Шамрай (1896—1952), украинский литературовед, историк литературы, автор работ о Э.Т.А. Гофмане, Шекспире, Гюго, а также — украинском романтизме и деятелях украинской культуры. В середине 1930-х был сослан (работал в Ижевске, Фергане, Перми). После 1944 года заведовал кафедрой зарубежных литератур в Киевском университете. Его книга о Гофмане была издана только в 1969 году (см.: Шамрай А.П. Ернст Теодор Амадей Гофман. Життя и творчисть. Кшв, 1969). Фрагмент книги опубликован в русском переводе (см.: Шамрай А.Ф. Эстетические суждения Гофмана // Художественный мир Э.Т.А. Гофмана. М., 1982. С. 266—282; там же на с. 264— 265 — биографическая справка о А.Ф. Шамрае).
70 Гурко Г.В. Гофман и итальянский театр. [Автореферат кандидатской диссертации на соискание ученой степени кандидата искусствоведческих наук.] М., 1945. Научный руководитель — проф. А.К. Дживелегов. Защита состоялась в Государственном институте театрального искусства (ГИТИС). Машинопись — в РГБ.
[70] Жак Калло (Callot; 1592/1593—1635), французский живописец, график и гравер. В гротескном творчестве этого художника Гофман черпал вдохновение и видел образчик для собственных сочинений. Первые три тома его произведений, изданные в 1814 году, были озаглавлены «Фантастические повести в манере Калло» (четвертый том вышел в 1815 году).
[71] Сальватор Роза (Rosa; 1615—1673), итальянский живописец, гравер, поэт и музыкант.
[72] Самуил Генци (Hentzi; 1701 — 1749), швейцарский революционер.
[73] Сказочная пьеса К. Гоцци (1760).
[74] Лейтес А. Антинаучные измышления под видом диссертаций // Литературная газета. 1949. № 83. 15 октября. С. 3. Фрагмент статьи см. в кн.: Дружинин П.А. Идеология и филология. М.: Новое литературное обозрение, 2012. Т. 1. С. 407—408.
[75] Василенок С., Серегин И. Против крохоборчества и лжеакадемизма // Литературная газета. 1949. № 95. 26 ноября. С. 3. Авторы подвергли резкой критике диссертации А. Давиденко («Эстетика Брюсова»), М. Мирза-Авакян («Блок как критик и публицист»), Г.П. Блока («Пушкин в работе над историческими источниками») и др.
[76] Фадеев АА. О задачах литературной критики: Доклад генерального секретаря Союза советских писателей СССР / Xiii пленум правления Союза советских писателей СССР // Литературная газета. 1950. № 11. 4 февраля. С. 2; в сокращенной редакции (но с упоминанием о диссертации Чечельницкой): Правда. 1950. № 32. 1 февраля. С. 2.
[77] Владимир Петрович Неустроев (1911—1986), историк литературы, скандинавист. В 1933 году окончил Пермский государственный педагогический институт. В 1935 году поступил в аспирантуру при кафедре всеобщей литературы Московского государственного педагогического института им. В.И. Ленина. В 1938 году защитил кандидатскую диссертацию на тему «Национально-историческая драматургия Генриха Ибсена». С 1939 года возглавил в качестве доцента кафедру всеобщей литературы в Свердловском педагогическом институте. В 1941 — 1945 годах — на фронте. После войны — в докторантуре при Институте мировой литературы им. А.М. Горького. С 1948 года — доцент (позднее — профессор) кафедры истории зарубежной литературы филологического факультета МГУ. Под его редакцией и при непосредственном участии были переведены и изданы в СССР произведения таких авторов, как М. Андерсен-Нексе, Г. Банг, П. Лагерквист, А. Стриндберг и др. Автор капитального исследования «Немецкая литература эпохи Просвещения» (1958).
Входил в состав правления Общества дружбы «СССР — Дания», активно трудился в Совете ветеранов Великой Отечественной войны.
[78] Рецензент указывает страницы рецензируемой диссертации.
[79] ГА РФ. Ф. 9506 (ВАК). Оп. 1. Д. 652. Л. 748—749.
[80] Николай Александрович Глаголев (1896—1984), литературовед, автор работ по истории русской критики (Г.И. Успенский, Салтыков-Щедрин, Н.А. Добролюбов и др.). Выпускник Института красной профессуры; профессор Московского областного педагогического института им. Н.К. Крупской и Московского университета
[81] Роман Михайлович Самарин (1911 — 1974), литературовед, историк западноевропейской литературы эпохи Возрождения и Нового времени. Защитил докторскую диссертацию о Дж. Мильтоне (1948). Профессор МГУ, где заведовал кафедрой зарубежной литературы (с 1947 года); возглавлял также Отдел истории зарубежной литературы в Институте мировой литературы. Декан филологического факультета МГУ в 1956—1961 годах. Автор ряда учебных пособий по зарубежной литературе и таких, например, изданий, как «Проблемы гуманизма в современной литературе капиталистических стран» (1967), «Концепция мировой литературы Горького» (1965), «Октябрьская революция и зарубежный литературный процесс» (1967).
Яркий представитель официального советского литературоведения 1950—1960-х годов, Самарин воспринимался современниками как фигура одиозная. «.Наглым невеждой и политич<еским> проходимцем» назвал его Ю.Г. Оксман в письме к Н.К. Пиксанову от 27 марта 1960 года, поясняя, что Самарин «сейчас захватил все ключевые позиции на филол<огическом> фронте (декан и зав. кафедрой в МГУ, руков<одитель> двух секторов ИМЛИ, член ВАКа, фактический руководитель Редсовета Гослитиздата, член всех редколлегий, организатор всех конференций по литературоведению, член-корреспондент всех органов надзора)» (ИРЛИ. Ф. 496; не разобран).
[82] ГА РФ. Ф. 9506. Оп. 1. Д. 652. Л. 749—750.
[83] РГАЛИ. Ф. 1527 (Б.М. Эйхенбаум). Оп. 1. Д. 637. Л. 27.
[84] РГАЛИ. Ф. 1527 (Б.М. Эйхенбаум). Оп. 1. Д. 637. Л. 29—30.
[85] Александр Иванович Ревякин (1900—1983), литературовед. Родился в семье крестьянина. Состоял членом ВОКП (Всесоюзное объединение крестьянских писателей). В 1930 году окончил аспирантуру Института литературы
РАНИОН (Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук). В 1930—1960-х годах преподавал в Московском городском педагогическом институте им. В.П. Потемкина (влившего в 1960 году в Московский государственный педагогический институт (с 1990 года — университет) им. В.И. Ленина). Заслуженный деятель науки РСФСР. Автор историко-литературных работ, посвященных крестьянской литературе, А.Н. Островскому, А.П. Чехову и др.; занимался также методикой изучения и преподавания литературы в высшей школе.
[86] ГА РФ. Ф. 9506. Оп. 1. Д. 652. Л. 750—751.
[87] Александр Васильевич Топчиев (1907—1962), химик. Действительный член АН СССР (1949), ученый секретарь Президиума АН СССР (1949—1959), вице-президент АН СССР (1958—1962).
[88] Дмитрий Дмитриевич Благой (1893—1984), литературовед, текстолог; автор книг и статей по истории новой и новейшей русской литературы. Профессор МГУ (с 1943 года); член-корреспондент АН СССР (1953). В 1951 году получил Сталинскую премию за первый том трилогии «Творческий путь Пушкина» (1950).
Ю.Г. Оксман утверждал (в письме к Г.П. Струве от 21 декабря 1962 года): «На костях погибшего в застенке Г.А. Гуковского сделал карьеру Д.Д. Благой. А укреплял эту карьеру присуждением ученых степеней и званий всем явным и тайным заплечных дел мастерам (именно Благой был председ<ателем> Экспертной Комиссии при Мин<истерстве> высшего образования в 1947—1954 гг.)» ( Флейшман Л. Из архива Гуверовского института. Письма Ю.Г. Оксмана к Г.П. Струве // Stanford Slavic Studies. Vol. 1. Stanford, 1987. P. 37). Широко известна также характеристика Благого в «Четвертой прозе» О. Мандельштама: «Лицейская сволочь, разрешенная большевиками для пользы науки…»
[89] ГА РФ. Ф. 9506. Оп. 1. Д. 640. Л. 100.
[90] Подробнее см.: Дружинин П.А. Идеология и филология. С. 390—410 (раздел «ВАК в идеологической системе координат»).
[91] Классический случай — защита кандидатской диссертации М.М. Бахтиным в ноябре 1946 года (на Ученом совете ИМЛИ). Единодушно присужденная кандидатская степень (при том, что половина Ученого совета высказалась за присуждение соискателю докторской степени) была утверждена ВАК лишь. в 1952 году (см.: Стенограмма заседания Ученого Совета Института мировой литературы им. А.М. Горького. Защита диссертации тов. Бахтиным на тему «Рабле в истории реализма» 15 ноября 1946 г. / Публ. Н.А. Панькова // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1993. № 2— 3. С. 37—38, 55—119; Паньков Н. М.М. Бахтин: ранняя версия концепции карнавала. В память о давней научной дискуссии // Вопросы литературы. 1997. Сентябрь — октябрь. С. 87—122; «Рабле есть Рабле…»: Материалы ВАКовского дела М.М. Бахтина / Публ., подгот. текста и коммент. Н. Панькова // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1999. № 2 (27). С. 50—137).
[92] Перипетии своей диссертационной истории, включая унизительную процедуру «обсуждения» работы в ВАК, Б.Л. Галеркина подробно описала в своих воспоминаниях: Галеркина БЛ. Минувшее — сегодня. Судьбы филологов: Ольга Михайловна Фрейденберг (1890—1955) // Russian Studies: Ежеквартальник русской филологии и культуры. СПб., [1998]. Т. 2. С. 389—398 (глава «Разоблачение космополита — в главной роли Б.Л. Галеркина»).
В 1954 году Б.Л. Галеркина защитила вторую диссертацию «Лукиан в борьбе с языческими религиозными течениями ii века нашей эры ("Любитель лжи" и "Александр")».
[93] Галеркина Б.Л. Минувшее — сегодня. С. 394 (автор цитирует «Воспоминания» О.М. Фрейденберг, в частности, — ее запись от 22 января 1949 года).
[94] В 1954 году М.А. Шнеерсон смогла защитить диссертацию на тему «Фольклор в творчестве А.М. Горького, 1892— 1917». О дальнейшей судьбе М.А. Шнеерсон см. в кн.: Дружинин П.А. Идеология и филология. Т. 1. С. 408—410.
[95] «Удастся ли прорубить эту стену.» (Из писем М.К. Азадовского к Н.К. Гудзию 1949—1950 годов) / Публ. К.М. Азадовского // Русская литература. 2006. № 2. С. 78.
[96] Лидия Абрамовна Лебедева (урожд. Гутерман; 1910— 1968), литературовед; в декабре 1948 года защитила в Иркутском университете диссертацию на тему «Литературная деятельность декабриста Н.А. Бестужева».
О судьбе диссертаций Л.А. Лебедевой и М.А. Шнеерсон Азадовский спрашивал Н.К. Гудзия еще в конце 1949 года. Первый ответ был скорее успокоительный: «В мое присутствие на заседаниях Экспертной комиссии не фигурировала больше Шнеерсон, и совсем не фигурировала Лебедева. Вообще же случаи отмены степени очень редки, и я не думаю, чтобы Вашим ученицам могла угрожать такая участь». Однако в следующем письме (от 28 декабря 1949 года) Гудзий сообщил Азадовскому, что дело Шнеерсон закончилось «не благополучно», и сформулировал причину «неблагополучия» так: «Смущает апология в диссертации поверженных авторитетов» (НИОР РГБ. Ф. 542. Карт. 60. Ед. хр. 25. Л. 56, 58; «поверженные авторитеты» — Г.А. Гуковский, выступавший на защите М.А. Шнеерсон официальным оппонентом).
[97] Е.Г. Эткинд, лишенный перед отъездом из СССР в 1974 году и кандидатской, и докторской степеней, а также званий доцента и профессора, сообщает в своей мемуарной книге, что еще в конце 1949 года его пытались лишить кандидатской степени, полученной в 1947 году за диссертацию
о Золя. Инициатива исходила от кафедры западноевропейских литератур, которую — после изгнания В.М. Жирмунского — возглавила Т.В. Вановская, и партбюро филологического факультета. «Было предложено признать защиту диссертации недействительной и снять с Эткинда степень кандидата, — вспоминал Ефим Григорьевич. — Однако на кафедре еще оставались профессора — люди достоинства и чести: А.А. Смирнов, К.Н. Державин, их ученицы Н.Я. Дьяконова, Н.А. Сигал-Жирмунская; заставить их принять навязанное парткомом решение было невозможно» (Эткинд Е.Г. Записки незаговорщика. Барселонская проза. СПб., 2001. С. 459). Вероятно, после таких «неудач» деликатная процедура и была передана в ведение ВАК.
В этом же ряду находится и не допущенная к защите кандидатская диссертация Н.А. Таманцева о Бодлере, написанная в Ленинградском университете под руководством проф. Б.Г. Реизова. После проработок 1949 года, коснувшихся и автора диссертации, и ее научного руководителя, Н.А. Таманцеву пришлось «начать с нуля», и в 1953 году он успешно защитился в ЛГУ по другой теме: «Творческий путь Бальзака до июльской революции 1830 года». Ясно, что реалист Бальзак был в идейном контексте сталинской эпохи куда более «диссертабельной» фигурой, нежели декадент Бодлер.
99 См.: Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. Роман. СПб., 1993. С. 337.
100Архив КФУ. Оп. 2. Д. 3068. Л. 57.
101Там же. Л. 61.
102Архив Казанского государственного педагогического института (далее — Архив КГПИ). Оп. 39. Д. 692. Л. 1.
[102] Архив КГПИ. Оп. 39. Д. 692. Л. 7 (приказ по КГПИ от 28.08.1952).
[103] Там же. Л. 16.
[104] Там же. Л. 17.
[105] Архив КГПИ. Оп. 39. Д. 692. Л. 18.
[106] Борис Иванович Пуришев (1903—1989), литературовед, специалист по немецкой литературе (главным образом — Средних веков и эпохи Возрождения). С 1929 года и до конца жизни — профессор кафедры зарубежной литературы в Московского государственном педагогическом институте им. В. Ленина.
[107] Архив КГПИ. Оп. 39. Д. 692. Л. 28.
[108] Там же. Л. 37.
[109] Там же. Л. 38.
[110] Там же. Л. 36.
[111] Петербургский филиал Архива Российской академии наук (далее — ПФА РАН). Ф. 1001 (В.М. Жирмунский). Оп. 3. Д. 909.
[112] Там же. Л. 2.
[113] ПФА РАН. Ф. 1001 (В.М. Жирмунский). Оп. 3. Д. 909. Л. 5.
[114] Там же. Л. 6—6 об.
[115] Там же. Л. 7.
[116] Там же. Л. 3.
[117] РГАЛИ. Ф. 1527 (Б.М. Эйхенбаум). Оп. 1. Д. 637. Л. 1—1 об.
[118] Имеется в виду немецкий филолог-славист Харальд Рааб (Raab; 1921—1969), исследователь русско-германских культурных связей, пушкинист, переводчик. Возглавлял кафедру славистики в Ростокском университете. Перевел на немецкий язык «Слово о полку Игореве» (ранее переведенное Р.М. Рильке). Поддерживал научные контакты и состоял в переписке с рядом советских ученых. См.: Левин Ю. Памяти Гаральда Рааба (1921—1969) // Временник Пушкинской комиссии. Л., 1969. С. 123—124; Берков П.Н. Памяти проф. Г. Рааба (1921 — 1969) // Известия Академии наук СССР. Серия языка и литературы. 1969. Т. XXViii. Вып. 5.
С. 479; Лотман Ю. Харальд Рааб // Труды по русской и славянской филологии. Т. XV. Тарту, 1970. С. 385; Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Т. 4. П — Слово. СПб., 1995. С. 199 — 200 (автор статьи — Д.М. Буланин).
[119] Х. Рааб интересовался творчеством Рильке и его русскими связями (см.: Raab H. Rilke und die Welt der Slawen // Neue Deutsche Literatur. 1957. Bd. V. H. 9. S. 96—106). Работая над темой «Рильке и Россия», Рааб натолкнулся наупоминание о диссертации Чечельницкой, что вызвало у него живой интерес, и он пожелал связаться с автором работы. По этому поводу Рааб обращался к П.Н. Беркову. В письме от 2 января 1957 года, сообщая о своем докладе к 30-летию со дня смерти Рильке, Рааб упоминает о диссертации Чечельницкой (которая стала ему известна из статьи Фадеева в «Правде») и спрашивает, доступна ли эта работа: «Она <т.е. диссертация> была бы очень полезна для немецких исследователей», — добавляет Рааб (ПФА РАН. Ф. 1047 (П.Н. Берков). Оп. 3. Д. 524. Л. 28).
«Если Вам известен адрес тов. Чечельницкой, прошу сообщить мне его, — продолжает он в письме к П.Н. Беркову от 20 февраля 1957 г. (эта часть письма в оригинале — на русском языке). — Я на днях написал статью о Р.М. Рильке, которого я очень люблю. Когда она будет напечатана, я намерен отправить оттиск тов. Чечельницкой. С оценкой Рильке, данной в свое время покойным А. Фадеевым в газете "Правда" (февраль 1949 г.) по случаю критики идеологической позиции некоторых ленинградских ученых — в том числе и Чечельницкой — я совсем несогласен! У Рильке имеются проявления прогрессивного гуманизма, которых до сих пор не замечали.» (Там же. Л. 35 об.; «февраль 1949 г.» (вместо «февраль 1950 г.») — ошибка Х. Рааба).
Наконец, в письме от 7 апреля 1957 года, вновь сообщая П.Н. Беркову о своей статье, Рааб продолжает тему (оригинал — на немецком языке): «Благодарю Вас за адрес Чечельницкой. <.> Моя статья появится в скором времени в "Neue Deutsche Literatur". Я также пошлю Вам экземпляр, потому что Рильке — мой любимец, и клеймить бы его как реакционного мистика несправедливо. Не могли бы Вы сообщить мне адрес Бориса Пастернака. Я хотел бы и ему послать экземпляр — ведь он переводил Рильке на русский язык!» Далее следует вопрос: «А какова национальность Чечельницкой? Ее имя звучит совсем не по-русски» (Там же. Л. 39 об.).
[120] Видимо, Р.Ф. Усманова, защитившая в 1954 году в ГИТИСе кандидатскую диссертацию на тему «Основные этапы развития татарского советского театра (1917—1929 гг.)».
[121] РГАЛИ. Ф. 1527. Оп. 1. Д. 637. Л. 2—6.
[122] Тем более любопытно, что, не имея даже представления о том, кто рецензировал по поручению ВАК ее диссертацию, Чечельницкая неумышленно уличает в прямых заимствованиях из ее работы. Р.М. Самарина. «Прошедшие годы, — пишет, например, Чечельницкая, — показали, что моя тема и методологическое разрешение ее были вполне правомочны. Необходимость изучения экспрессионизма как сложного и противоречивого, но тем не менее заслуживающего внимания явления подтвердили опубликованные в ГДР материалы <.> Эти сдвиги отчетливо видны и в советской научной литературе, о чем свидетельствует вышедший в 1956 году в издании Московского Университета "Курс лекций по истории зарубежных литератур ХХ века". В главе, посвященной немецкой литературе, проф. Р.М. Самарин (указанная книга, стр. 224, 251) дает методологическую оценку экспрессионизма, полностью соответствующую той, которая была мною высказана в 1948 году» (Там же. Л. 14). И далее: «В цитированной мной главе "Курса лекций по истории зарубежных литератур ХХ века" 1956 года, написанной проф. Р.М. Самариным, высказана такая же точка зрения на соотношение Бехера и экспрессионизма, какая была предложена мною в 1948 году» (Там же. Л. 19).
Чечельницкая имеет в виду издание: Курс лекций по истории зарубежных литератур ХХ века. Т. 1 / Под ред. Л.Г. Андреева и Р.М. Самарина. М.: Издательство Московского университета, 1956 (Т. 2 не вышел).
[123] Состав оппонентов наводит на мысль о том, что защита 1958 года была в известной степени «эхом» диссертационной истории 1949—1951 годов, стремлением коллеггерманистов исправить, хотя бы отчасти, жестокую несправедливость, допущенную в свое время в отношении Чечельницкой и ее работы о Рильке. Т.И. Сильман, как и Н.А. Жирмунская, разумеется, хорошо помнила тот драматический эпизод. Кроме того, Тамара Исааковна сама увлекалась Рильке, стихи которого (наряду со стихами другого своего любимца — Гейне) она стала переводить в послевоенные годы. «Рильке ходил у нас в мистиках и декадентах, — вспоминал В.Г. Адмони. — Но Тамара начала переводить и Гейне, совсем не думая, удастся ли эти переводы напечатать. Переводила для себя. <.> И теперь также для себя она стала переводить Рильке. Стихотворение за стихотворением» ( Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. Роман. С. 285). Позднее переводы Т.И. Сильман были изданы отдельной книгой (Райнер Мария Рильке. Лирика / Пер. с нем. Т. Сильман. Вступ. ст. и примеч. В. Адмони. М.; Л., 1965). О мучительной издательской истории этого сборника, состоявшегося лишь при поддержке Марии Петровых, С.Я. Маршака и др., см. подробно в воспоминаниях В.Г. Адмони (Там же. С. 329—336). Один из первых экземпляров книги был подарен М.Л. Тронской (хранится в собрании К.М. Азадовского; дата дарственной надписи — 29 мая 1965 года).
Творчество Рильке привлекало Т.И. Сильман и после 1965 года. См.: Сильман Т.И. Лирическая поэзия в трактовке Г. фон Гофмансталя и Райнера Мария Рильке // Стилистика художественной речи. Л., 1973. С. 3—18.
[124] Архив Казанского государственного архитектурно-строительного университета (далее — Архив КГАСУ). Оп. 1984 г. Дело Г.Я. Чечельницкой. Л. 7.
[125] См.: Инструкция о порядке применения постановления СНК СССР от 20 марта 1937 г. и 26 апреля 1938 г. «Об ученых степенях и званиях», утверждена 24 мая 1941 г., с изменениями, внесенными 18 января 1945 г. // Бюллетень Всесоюзного Комитета по делам высшей школы при СНК СССР. 1945. № 3. С. 12.
[126] ЦГА СПб. Ф. 7240 (ЛГУ). Оп. 12. Д. 2465. Л. 1. Отпуск сопроводительного письма.
[127] Относительно перечня документов, представляемых в Высшую аттестационную комиссию для получения дипломов и аттестатов, см. распоряжение ВАК от 19 декабря 1946 года (Бюллетень Министерства высшего образования СССР. 1947. № 4. С. 20).
[128] Сведения получены с архивной карточки служебной картотеки кассированных диссертаций Научной библиотеки СПбГУ.
[129] Инвентарная книга Отдела диссертаций РГБ, 1949 год (помета в графе «Примечания»: «Выбыло, акт списания № 13 за 1965 г.»).
[130] С 2003 года — Елабужский гос. университет, присоединенный в 2011 году к Казанскому университету. Современное название — Елабужский институт Казанского (Приволжского) федерального университета.
[131] Архив КГАСУ. Оп. 1984. Дело Г.Я. Чечельницкой. Л. 4 об.
[132] Там же. Л. 9.
[133] Казанский инженерно-строительный институт был открыт в 1957 году; с 1995 года — Казанский государственный архитектурно-строительный университет (КГАСУ).
[134] Чечельницкая Г. «Кобзар» у перекладi сучасних шмецьких поейв // Радянське ли’ературознавство (Кшв). 1962. № 6. С. 99—106.
[135] Архив КГАСУ. Оп. 1984. Дело Г.Я. Чечельницкой. Л. 9.
[136] См.: Порман Р.Н. Зарубежные писатели-антифашисты в Татарии в годы Великой Отечественной войны // Казань в истории русской литературы. Сборник второй. (Ученые записки Казанского государственного педагогического института. Вып. 55). Казань, 1968. С. 69—77.
[137] Так, один из докладов, с которым Чечельницкая выступала в 1960-е годы, назывался «Проблема национальных прогрессивных традиций XV—XVi веков в современной немецкой литературе»; видимо, в то же время она сдала в печать статью «Принципы лексико-стилистического отбора для воссоздания эпохи Великой крестьянской войны в "Томасе Мюнцере" Фридриха Вольфа» (Архив КГАСУ. Оп. 1984. Дело Г.Я. Чечельницкой). Судьба обеих работ неизвестна.
[138] См. ее публикацию на эту тему: Чечельницкая ГЯ. К вопросу о лексико-стилистических средствах воссоздания эпохи тридцатилетней войны в пьесе Брехта «Матушка Кураж и ее дети» // Вопросы романо-германской филологии и методики преподавания иностранных языков: Материалы межвузовской конференции кафедр иностранных языков вузов г. Казани. Сборник iii. (Ученые записки Казанского гос. педагогического института. Вып. 84). Казань, 1971. С. 57—63.
Другая статья Чечельницкой о Брехте («Структура образа автора в пьесе Брехта "Матушка Кураж и ее дети"») осталась, по-видимому, неопубликованной.
[139] Руководство обеими диссертациями отразилось в следующих работах: «К вопросу о структуре авторского повествования в романе "Овод" Э.Л. Войнич» (в соавторстве с С.Н. Кожевниковой); «Проблема средств адресованности в "Капитале" К. Маркса» (в соавторстве с А.Ф. Азмитовой). Оба названия упоминаются в списке печатных работ Г.Я. Чечельницкой, приложенном к ее личному делу (Архив КГАСУ. Оп. 1984). Установить факт публикации не удалось; упомянутые работы представляли собой, скорее всего, тезисы выступлений на одной из «научно-методических» конференций в Казани в начале 1970-х годов.
[140] Архив КГАСУ. Оп. 1984. Дело Г.Я. Чечельницкой. Л. 48.
[141] Чечельницкая ГЯ, Кошелева Д.Г., Маршева Ф.М. Пособие по немецкому языку: Для i и ii курсов строительных вузов. М., 1981.
В телефонном разговоре с одним из авторов этой работы Ф.М. Маршева (ныне — доцент кафедры иностранных языков экономического факультета КГАСУ) сообщила некоторые подробности о своем сотрудничестве с Г.Я. Чечельницкой:
«Я была среди тех четырех аспиранток, которых она когда-то набрала, в том числе Азмитову, но мне казалось, что сделала она это для галочки, так как никто у нее не защитился, она мне совсем не помогала, и после двух лет я перешла к другому научному руководителю.» Далее, в отношении совместно осуществленного пособия по немецкому языку Ф.М. Маршева сказала: «Конечно, она <Г.Я. Чечельницкая> умница и молодец, и такое прекрасное введение, и собственно первая часть, как сделала она, — это мог сделать только большой филолог. <…> И, конечно, никогда бы ничего не было, если бы она не пробила это издание в Москве. Мы понимали, что без больших связей в Москве невозможно что-либо издать в таком издательстве, как "Высшая школа"».
И, наконец, резюмируя: «Она была замечательным филологом, особенно что касается литературы.»
[142] Казанский медик (Казань). 2013. № 6 (852). 20 июня. С. 3.
[143] Имеются в виду книги, напечатанные так называемым «готическим шрифтом».
[144] Электронное письмо от 25 апреля 2014 г.