Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2013
Книга вызывает уважение объемом использованного материала. 2159 ссылок на 479 страницах. Попытка рассказать обо всей русской поэзии с середины 1950-х. Напоминание об эстетических и философских поисках. Привлечение текстов из многих самиздатских журналов, до сих пор малодоступных (хотя и выкладываемых постепенно в Интернете) и во многом не потерявших актуальности. Такова, например, статья Б. Иванова «По ту сторону официальности» о том, что традиция — не набор готовых рецептов, но пространство открытия: «Культурное движение открывало в прошлом перспективы своего духовного развития, а не готовые формы социального бытия» (с. 122). Написано в 1977-м, но не понято очень многими до сих пор.
Но если бы главным было величие замысла… Кажется, А. Житенев подавлен огромным материалом, включающим не только русскую поэзию последних 60 лет, но и русскую литературу модернизма. Он идет по следам других авторов, порой чрезмерно доверяя им. Так, «рефлективные» высказывания Д. Воденникова — чистая поза, за которой вряд ли стоит что-то большее, чем желание завоевать аудиторию. «Так пахнет ливнем летняя земля, / что не пойму, чего боялся я: / ну я умру, ну вы умрете, / ну отвернетесь от меня — какая разница. // Ведь как подумаешь, как непрерывна жизнь.» (с. 285). Д.А. Пригов представлял подобные тексты как клишированные еще до того, как они были написаны Воденниковым. Некритично и отношение к исследованиям, на которые ссылается Житенев. Например, книга О. Богдановой «Постмодернизм в контексте современной русской литературы (60—90-е годы ХХ века — начало XXI века)» — скорее малоквалифицированная реакция на модное понятие. Автору этих строк доводилось ее рецензировать[1]. В.В. Бычков не лучше[2]. И не они одни. Имитаций достаточно и в литературе, и в филологии.
Часто заметно, насколько Житенев торопится изложить материал, не успевая заботиться о внутренней согласованности своей речи. Он пишет, что у А. Сен-Сенькова аспекты соотнесения ассоциативных полюсов «носят совершенно произвольный характер» (с. 413). Через несколько строк Житенев обнаруживает отсутствие произвола у этого автора: «.смещение внимания от целого к части при сохранении в описательной части свойств целого создает гротесковый эффект, совмещает в тексте синекдоху и катахрезу: "оторванные женские ноги больше не строят глазки"» (с. 413), «один из самых распространенных приемов —интерференция признаков, когда объект сохраняет часть своих атрибутов, а часть заимствует у объекта, с которым сопоставляется» (с. 414) и т.д. Зачем было торопиться говорить о произволе?
И. Жданов, А. Парщиков и А. Драгомощенко впервые появляются в книге в контексте обсуждения проблемы хаоса (с. 127). Эти поэты в исследовании Житенева оказываются помещенными рядом с «поэтами-безумцами» В. Филипповым и В. Исаянцем как пример того, что «разлад сознания и бытия абсолютен и неустраним» (с. 138). Причем опять-таки Житенев порой отмечает то, что не согласуется с концепцией безумия и хаоса у Жданова и Парщикова: «.рассказать об актрисе — значит рассказать о множественности ее перевоплощений» (с. 138, при анализе стихотворения Парщикова); «…невозможность восстановить связи внутри объекта компенсируется множественностью взаимодополнительных ракурсов восприятия» (с. 138). Но далее в работу Жданова и Парщикова по созданию языка, способного попытаться коснуться многогранного разнообразия мира, Житенев не углубляется, и эти авторы из его книги исчезают. Драгомощенко появляется вновь в не менее поразительном контексте. Приведя высказывание К. Бутырина о В. Высоцком: «…набранные типографским шрифтом <…> его слова не воспринимаются, если не хуже: выглядят жалко на фоне даже средней литературы», в следующей строке Житенев говорит: «Один из самых значимых образцов "интонирования" в поэзии 1980-х гг. — лирика А. Драгомощенко» (с. 321). Трудно понять, как в компании с Высоцким оказался рефлективный, не звучащий, а в принципе письменный автор, чьи тексты требуют неоднократного прочтения. Далее в книге идут цитаты из самого Драгомощенко, работ о нем М. Ямпольского, М. Молнара, А. Скидана — но попытки Житенева как-то связать этот набор скорее запутывают, чем проясняют, вопрос. «Стихотворение выстраивается как неустойчивый баланс "ясного" и "темного", причем соотношение того и другого оказывается разным при первом чтении и перечитывании. Как справедливо указывал М. Молнар, "промежуток во времени между чтением и пониманием оказывается именно тем, о чем эти стихотворения, ибо это есть промежуток между языком и восприятием"» (с. 322). Но Молнар говорит вовсе не о перечитывании, которого, в случае Драгомощенко, всегда будет недостаточно для понимания, а о совсем ином промежутке.
Видимо, какое-то продвижение вперед происходит тогда, когда Житенев переходит к анализу языка текста. Это позволяет что-то увидеть и у Драгомощенко: «…соотнесенность действия, связанного с произнесением ("сказано"), и слова, соотнесенного со светом ("лампа"), задает инерцию обмена признаками между полюсами значений: "свет" ^ "промолвится"; "услышишь" ^ "мерцает сельдерей"; "мерцает" ^ "серебрясь хрипотцой"» (с. 324). Но малейшие отклонения от нормативной сочетаемости (например, «прямая зима») Житенев называет иррациональными сдвигами в эпитетах (с. 325) (хотя и пытается их интерпретировать; но вряд ли идея иррациональности здесь помогает).
Книга разрывается между построением «по вопросам» и «по авторам». Коснувшись при обсуждении какого-то вопроса того или иного автора, Жи- тенев к нему чаще всего далее не возвращается — а в этом авторе еще много что есть. С другой стороны, например, предметность — черта не одного И. Померанцева. «Соединение этих принципов (снятие ограничений на сочетаемость явлений и инверсия объектных связей. — А.У.), однако, не снимает всех возникающих при чтении вопросов, поскольку некоторые связи и после осуществления описанных герменевтических операций не подлежат достоверному восстановлению. Смысл текста "мерцает", лишь в некоторых образных "узлах" приобретая относительную определенность» (с. 345). Это сказано о стихах В. Бородина, но может быть отнесено с еще большим основанием к ряду других «сложных» поэтов. Да и много ли вообще стоит текст, анализ которого позволяет снять все возникающие при чтении вопросы? По поводу стихов Г. Айги Житенев отмечает, что «текст строится как последовательность разрывов, что лишь частично позволяет восстановить значимые семантические группы и отношения между ними» (с. 388). Это также приложимо ко многим другим современным поэтам. Или Житенев не замечает разрыв, если он не представлен демонстративно графически?
Лучшие места в книге — те, где Житенев не ограничивается нарезкой цитат из стихов обсуждаемого автора и высказываний о нем, а переходит к подробному анализу текстов, связанному с разговором о его языке. Много интересных замечаний о поэзии Е. Шварц. Или, например, о М. Еремине: «Образ "корень"-"змея" в каждом из контекстов получает свою смысловую мотивировку. В соотнесенности с "медной орхидеей" он маркирует безосновность, неприкрепленность к почве ("воздушный корень"); в соотнесенности с оппозицией Петр / летрос; — напротив, обозначает то, что нельзя изъять ("между префиксом и суффиксом")» (с. 378—379). Содержательны наблюдения о семантике пунктуации у Айги. Может быть, лучше пока не торопиться и не ставить глобальных задач, а заняться отдельными авторами? Тем более, что язык, позволяющий говорить о «сложной» поэзии, едва начал формироваться.
Порой книга страдает от схематизма периодизации, желания обязательно найти некую общую тенденцию десятилетия. «В поэзии 2000-х гг. "импульс непонимания" приводит к складыванию модели рецепции, из которой оказываются изъяты такие привычные компоненты, как определенность главной лирической темы, афористическое заострение высказывания, вовлечение читателя в движение смысла, отождествление читающего с лирическим субъектом, четкость разделения буквального и иносказательного планов» (с. 476). Но это сложилось еще в 1980-е у Жданова или Драгомошенко и тогда же было отрефлектировано (например, идеи В. Аристова о продуктивном непонимании). Интересно, что сам Житенев пишет о 1980-х, приводя цитату из высказывания Драгомощенко о Парщикове, что «новый текст не "герметичен", а "герменевтичен", в нем существенны "скорость, динамичность, включение в сознании читателя максимального количества связей", а вместе с тем — наличие "«негативного» узора дисконтинуума", способного "взломать систему ожидания как на семантическом уровне, так и на уровне ритмико-энергетической организации"» (с. 319). Но это специфика не 1980-х, а авторов определенной эстетической ориентации. «Целый ряд одномоментно, в 2011 г., появившихся высказываний, в которых со всей очевидностью было констатировано отчуждение от читателя, воспитанного в рамках классического рецептивного канона» (с. 335), — но очень многие авторы толстых журналов и сейчас не отчуждены от такого читателя, а М. Еремин или Ш. Абдуллаев на него никогда не оглядывались. Видимо, имеет смысл рассматривать изменения скорее от автора к автору и внутри конкретной авторской поэтики, чем при переходе от одного десятилетия к следующему.
Другой значительный источник схематизма — намерение представить всю без исключения современную русскую поэзию как относящуюся к неомодернизму, а не постмодернизму. При этом и модернизм, и постмодернизм рассматриваются как монолитные течения, к тому же не имеющие между собой пересечений. «Термин "неомодернизм" характеризует завершающий этап оформления "неклассического художественного сознания", важнейшей родовой чертой которого является принципиальный отказ от "финализма", от всех "готовых" форм самоидентификации и художественной практики. Неклассический мир — это мир без универсальных решений, в котором фундаментальные истины подвергнуты сомнению, найденная идентичность принципиально вариативна, а творческая деятельность сводима к постоянной проблематизации художественного языка» (с. 467); «.время осмысляется как дискретное, исключающее всякую возможность тотальных жизнестроительных проектов» (с. 471). Но это и есть постмодернизм, если не сводить его к паре идей о тотальной симулятивности реальности и абсолютной хаотичности мира. Очень многие модернисты не согласились бы с отказом от финализма или тотальных жизнестроительных проектов, от надежды на соприкосновение с высшим универсальным смыслом.
Чрезмерное настаивание на модернизме может повести к отказу от уроков прошлого, к возврату в монологичность, мифологичность, моностилистичность (которые у многих авторов и не уходили). Вне внимания могут остаться диалогичность постмодерна, его акцент на множественности истины, на сложности свободы. Порой в книге заметно, что Житенев, несмотря на свои слова о «неомодернизме», часто не может отойти от модернизма «классического». Так, он говорит о вариантах «решения общей для эпохи творческой задачи» (с. 29) — но есть ли эта общая задача в условиях множественности культур и литератур? Житенев склонен настаивать на прочности и единстве как на ценности, связывая само обоснование ценностей с тем, «как тот или иной художник мыслит себе основание человеческого бытия, с чем он соотносит представление о его прочности, при каких условиях целокупность жизненных смыслов сохраняет свое единство» (с. 201). Но сам Житенев часто показывает, насколько зыбкой была целостность уже для многих авторов модернизма, а современная литература, видимо, тем более осознает, насколько идея целостности сковывает развитие и многосторонность современной личности, привыкшей жить в сети принципиально неразрешимых противоречий. Автор справедливо замечает: «Исчерпанность культуры, "безумие" "запертого" в себе культурного сознания преодолевается отказом от идеи единственного, доминантного пути литературного развития. Больше того, сам тезис об "исчерпанности" в новых условиях предстает как эффект "полукультуры", поверхностного знакомства с "выпавшими" из современного кругозора художественными языками. Потенциал новизны, заложенный в многовариантной традиции, неисчерпаем и определяется единственно готовностью пересмотреть набор эстетических априори.» (с. 147—148). Таким образом, постмодернистская проблема исчерпанности культуры преодолевается постмодернистской же стратегией многовариантности. Но затем сам Житенев от многовариантности уходит: «Проблема видения, таким образом, есть проблема конституирования схематической целостности образа. Видение — это реализованная в предметности возможность представить заведомо неполный мир полным. <…> Видение предлагает новый взгляд на реальность, видение позволяет поверить в безусловность такого взгляда» (с. 157). Однако новый взгляд на реальность не претендует на безусловность и не пытается обманывать иллюзией полноты. Житенев приводит высказывание В. Кривулина о том, что важнейшим в современной литературе является «фундаментальное понятие пустоты человеческого существования, пустоты, которая является как бы центром» (с. 216). Но в ближайших строчках он делает шаг назад: «…поэзия "бронзового века" тяготеет к тупиковым ситуациям и, во многом, целенаправленно их создает». А ведь не всякая пустота — тупик, есть пустота, которая — потенциальность и свобода.
Книга Житенева действительно улавливает многие важные черты современной поэзии. Современная литература — «текст, призванный не передавать некое "сообщение", но "трансформировать сознание" адресата (О. Седакова), — это текст-проблема, он в принципе исключает и однозначность, и предопределенность смыслового итога; его необходимо "решить" как деятельностную "задачу". "Темнота" такого текста предполагает рефлексивную реконструкцию пропущенных связей, но такую, которая четко обозначает пределы своей достоверности» (с. 475). Но эти наблюдения порой теряются в массиве других, с которыми трудно согласиться. «Главный вектор развития поэтики Н. Кононова — это воссоздание ситуации "перворанения", погружения в "позорные, смутные, язвящие чувства", делающие человека самим собой» (с. 50) — скорее, мешающие человеку стать собой? «Как неоднократно указывалось, болевой опыт в современной культуре — основной критерий "несомненного"» (с. 58) — но это и критерий очевидного, и критерий отхода от человеческого — боль чувствует и амеба. «Как только стал ощущаться недостаток читательского внимания, кибировская поэзия оказалась в ситуации системного кризиса, обнаружила зависимость от "сугубой, мелко взятой актуальности <…> азбуки повседневья"» (с. 96, цитируются слова Е. Ермолина) — а сразу у Кибирова это не было видно, надо было ждать падения читательского внимания?
В общем, книга производит впечатление гигантского реферата, охватившего большой объем материала, но не слишком хорошо его освоившего. Впрочем, есть и странные пробелы в материале. Полностью отсутствует В. Соснора. Ничего не говорится о стихах О. Седаковой — хотя Житенев приводит много ее рефлективных высказываний. Практически пропущена работа концептуализма по выяснению практик восприятия текста, Д.А. Пригов представлен скорее как автор визуальной поэзии. Возникает впечатление обхода авторов, которые не помещались в теоретические схемы.
Может быть, обобщающая книга о русской поэзии последних 60 лет еще невозможна? Необходим многосторонний анализ поэтического языка авторов. Многие успехи книги Житенева лежат именно в этой области. К сожалению, в очень многих исследованиях анализируются авторы и тексты, к которым можно подойти с готовым набором понятий, — но ведь далеко не они составляют наиболее наполненную смыслами и плодотворную часть современной литературы. Возможно, Житенев попытался строить на едва начатом фундаменте. Необходимо создавать эту основу, не пугаясь сложности текстов, с которыми придется иметь дело, и сложности работы.
[1] НЛО. 2005. № 76 (6). С. 424—427.
[2] Русский журнал. 2004. 12 января (http://www.russ.ru/pole/Astral-naya-haltura).