(пер. с англ. А. Володиной под ред. Д. Харитонова)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2012
Ключевые слова: 1812, имперский социальный
проект, пожар Москвы
Александр Мартин
МОСКВА
В 1812 ГОДУ И СУДЬБА ИМПЕРСКОГО СОЦИАЛЬНОГО ПРОЕКТА
К тому моменту, как наполеоновская армия заняла
Москву, постепенная модернизация города продолжалась уже четыре десятка лет.
Чумной бунт 1771 года и явная симпатия москвичей к Пугачёву убедили
правительство Екатерины II в цивилизационной отсталости Москвы, представлявшей
опасность для всего государства, поскольку фактически именно Москва была
столицей внутренних губерний. Чтобы устранить угрозу, правительство попыталось
превратить Москву в европейский город по образцу Санкт-Петербурга. На
протяжении четырех десятилетий в городе развивалась инфра-структура, достойная
развитого европейского города: полиция, уличное освещение, учебные заведения,
публичный театр и т. д. В то же время власть занялась реализацией того, что в
другой работе я называю имперским соци-альным проектом: это была попытка
превратить средние сословия москов-ского общества (чиновников, купечество и
духовенство) в средний класс европейского типа, не чуждый культуре русской
элиты и, соответственно, способный оказать политическую поддержку имперскому
режиму1.
Типичным «продуктом»
имперского социального проекта был титулярный советник Василий Попов. Судя по
его фамилии, он был выходцем из духовной среды; образование дало ему
возможность устроиться на государственную службу и получить чин всего лишь
одним рангом ниже того, что давал потомственное дворянство. Потеряв зрение и
выйдя в отставку, он жил в благородной нищете, снимая комнату у мещанина в
бедном квартале, а из прислуги держа одну вдову-крестьянку. Слепой, нищий,
стареющий и одинокий, он был беззащитен и зависим.
Понедельник 2 сентября
1812 года оказался судьбоносным днем для По-пова: именно тогда войска Наполеона
вошли в Москву — и оставались в го-роде до 10 октября. Этот день стал моментом
истины и для всего имперского социального проекта2: заступится ли
государство за своих подданных в труд-ную минуту? Будут ли низы общества
уважать привилегии вышестоящих, если их перестанут к тому принуждать? Сочтут ли
западные агрессоры, что европеизированные русские заслуживают цивилизованного
обращения? Другими словами, останется ли в силе общественный договор, лежащий в
ос-нове имперского проекта?
История ответила на эти
вопросы отрицательно. Попов с горечью писал генерал-губернатору Фёдору
Ростопчину, что его не слишком обеспокоил восточный поход Наполеона, ведь
«Вашему Графскому Сиятельству угодно было обнадежить московских жителей, чтоб
они ничего не боялись и что французы отнюдь сюда впущены не будут». Но когда
французы все же пришли, служанка украла у него все деньги, а квартирная хозяйка
— большую часть ценных вещей. Попов умолял вывести его из горящего квартала, и
хо-зяин привел его в парк, оставив там на произвол вражеских солдат. Тогда он
обратился с просьбами о помощи к прохожим, но вместо того, чтобы помочь, трое
юношей безжалостно избили его, стащили с него почти всю изрядно по-трепанную
одежду и отняли иконы, которые тот сжимал в руках. Они бро-сили его в ближайшей
деревне, по которой он беспомощно бродил, тщетно умоляя крестьян впустить его.
Ночь Попов провел на улице, а наутро добро-сердечная старушка открыла ему
дверь; однако впоследствии ему досталось от французских солдат, обнаруживших,
что с него нечего взять. В конце кон-цов кто-то из деревенских жителей отвел
Попова обратно в Москву, где тот нашел убежище в Екатерининской богадельне3.
У графа
Ростопчина были причины обманывать доверие людей вроде Попова. Иностранное
вторжение, рассуждал он, может разрушить обще-ственный порядок в России,
поэтому важнейшая задача — отразить удар не-приятеля. Когда шестью годами ранее
Наполеон разбил прусские войска, бер-линское правительство выпустило указ,
гласивший: «Король проиграл баталию. Отныне первейший долг граждан — сохранять
спокойствие» — то есть предоставить войну монарху. Немецкие националисты были
оскорблены этим заявлением, однако оно, в сущности, кратко выражало ценное
достиже-ние цивилизации — веру в то, что война вовсе не обязательно должна быть
помехой размеренной жизни общества. Если бы Ростопчин думал, что Россия может
позволить себе такое отношение к войне, он, возможно, передал бы Москву под
контроль французам невредимой или, по крайней мере, пред-принял бы попытку
организованной эвакуации. Вместо этого его главной це-лью стало предупредить
массовые беспорядки и лишить Наполеона возмож-ности перезимовать; он старался
отложить всякую эвакуацию и приказал сжечь город, как только русские его
покинут. В свою очередь наполеоновская армия, потеряв надежду на победу и
решив, что русские — настоящие вар-вары, обратила свой гнев и разочарование на
город и разграбила его. Энту-зиазм, с которым низы русского общества
присоединились к мародерству, усугубил и без того ужасные страдания москвичей
средних сословий, за-бытых и преданных всеми — своими начальниками, другими
европейцами и соплеменниками.
Эта статья —
исследование хаоса, поглотившего москвичей с началом войны, а также попытка
прояснить, какое отражение нашли эти события в со-знании XIX века. С 1789 года
по 1848-й и позже Европу сотрясали револю-ционные перемены. Москва находилась
на периферии этих событий с гео-графической, но, как мы увидим, отнюдь не с
психологической точки зрения. Разноголосица пропаганды, насилие против церкви,
конфликты между горо-дом и деревней и между бедными и богатыми, параноидальная
боязнь сабо-тажа, крах цивилизованной городской жизни, смерть от рук
расстрельной команды — все это ворвалось в повседневную жизнь москвичей и стало
частью общественного сознания.
Основной материал моей статьи — свидетельства
очевидцев событий и их по-томков. Эта война оказалась первым событием в истории
Москвы, в связи с которым представители средних сословий, в том числе жившие в
России иностранцы, создали значительное количество автобиографических текстов,
что отражало распространение светской литературной культуры. (Для сравне-ния, о
чуме 1771 года почти ничего в этом роде не написано.) Важный источ-ник —
«устный фонд» Екатерины Новосильцевой (псевдоним — Т. Толычева), за двадцать
лет (с 1864 по 1884 год) записавшей как минимум тридцать один устный рассказ о
войне; в основном они принадлежали москвичам недворян-ского происхождения. К
сожалению, она опубликовала эти рассказы в виде повествований от первого лица,
никак не обозначив свое «интервьюерское» и редакторское участие. Тексты
Толычевой обладают общей нарративной структурой и все проникнуты пацифистским
настроем, но сами истории, а также, в нескольких случаях, язык повествования
весьма своеобразны4.
Накануне войны
москвичи, имевшие связи в правительстве, были осве-домлены о назревающем
кризисе в отношениях с Францией5, но для боль-шинства прочих
вражеское вторжение было неожиданностью. Некоторые вспоминали, что ничего не
знали о международных отношениях6. Многие на-прасно ждали, что
британские или еще чьи-нибудь войска придут на помощь, а поначалу кто-то даже
принял армию Наполеона за союзников России7. По-всюду, где прошли
французы, продвигаясь на восток, недостаток информа-ции усиливал панику и
массовое бегство населения. Согласно свидетельству офицерской жены Анны
Золотухиной, русские услышали, что французы «везде по пути все грабят, жгут,
храмы Господни истребляют». Страх ока-зался заразительным: «Мы все не знали,
что нам делать… родные наши соби-раются уехать, многие соседи уже уехали».
Еще одним фактором была рус-ская тактика «сжигания мостов»: Золотухина
отмечает, что «мародеров везде было множество»; «казаки… пугали, что французы
близко, велели жечь се-ленья, а сами грабили»8. Падение Смоленска
казалось зловещим предзнаме-нованием того, что произойдет с Москвой: люди
спасались бегством и город сгорел дотла — как и Москва месяц спустя, вместе с
тысячами раненых, бро-шенных русской армией9.
Беженцы всюду
сеяли панику10. В середине августа Ростопчин приказал эвакуировать
правительство из Москвы11, но, обращаясь к москвичам, держался
уверенно. 13 августа чиновник для особых поручений при Ростопчине, А.Я.
Булгаков, писал, что падение Смоленска вызвало панику среди москви-чей, в
результате чего «бабы, мужеского и женского полу убрались, голову потеряли; все
едут отсюда». О себе Булгаков пишет: «…я поклянусь, что Бо-напарте не видать
Москвы», но добавляет, что перевозит семью в безопасное место — на всякий
случай12. Пребывая в схожем настроении, Ростопчин в од-ной из своих
афиш за несколько дней до Бородинской битвы осудил изне-женных богачей: «А я
рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы для своего спокойствия. Меньше
страха, меньше новостей; но нельзя похва-лить и мужей, и братьев, и родню»,
которые также обратились в бегство. Да-лее он превозносит отвагу русской армии
и обещает, что если та потерпит по-ражение, «тогда уж я скажу: ну, Дружина
Московская! пойдем и мы! и выдем сто тысяч молодцов, возьмем Иверскую Божию
Матерь, да 150 пушек и кон-чим дело все вместе»13.
В понедельник, 26
августа, армии сошлись в битве при Бородине; даже в Москве, в
Но Кутузов
продолжал отступать, и подготовка к обороне не состоялась. Вместо этого, по
словам одного из очевидцев, «Москва быстро стала пустеть». Богачи ускакали на
оставшихся лошадях, вынудив всех остальных спасаться c тележками16. Формулировки в свидетельствах,
которые выдавала полиция, говорили о том, что люди стремились в самые разные и
неопределенные ме-ста: «в г. Владимир и куда надобность ей будет», «в г. Ряжск
и другие места», «в Коломну и далее», «в Костромскую губернию и куда надобность
будет», «в разные города», «в российские города»17.
Город охватила анархия.
Позже, осенью, директор Воспитательного дома Иван Тутолмин сообщал:
1812. Августа 31, в
Субботу, загородный дом Воспитательного Дома <…> передовыми нашими
казачьими войсками разграблен. 1-го Сентября, в Вос-кресенье, войска наши,
вошедшие в Москву, разбили питейные домы; про-стой народ бросился в оные,
таская вино ведрами, кувшинами и пьянство-вали. Все присутственные места и
большая часть жителей, имеющих состояние, выехали еще за несколько дней из
города18.
Священнослужитель,
уехавший глубокой ночью в понедельник 2 сен-тября, вспоминал:
В ночь сию, кажется весь
город находился в безпрестанном движении, а за-рево, с Можайской стороны,
освещало до половины неба, так, что от него на улицах было светло. <…>
По улицам, от выезжающих с поспешностию эки-пажей, столь было шумно, что слов
человеческих разслушать было неможно. Теснота была превеликая, и притом, один
другого старался опередить19.
В тот же день, несколько
часов спустя, Ростопчин вместе с армией покинул город, сопровождаемый
большинством оставшихся жителей; Великая армия Наполеона шла за ними по пятам.
По словам офицера, проезжавшего через Москву, тем утром еще не было очевидно,
что французы скоро войдут в город20. Осенью 1812 года одна дворянка
писала: «.правительством были уве-ряемы, что опасности нет», однако, когда
французы вошли в Москву, друзья уговорили ее уехать: «…сели только в том, в чем
были; в совершенном отчая-нии раставались с своим жилищем и со всем имуществом,
которое осталось на расхищение врагам; и не помня ничево, только услышали, что
воинская полиция, подъехав к воротам, кричала, спешите, что уже вступили в
город»21.
Менее обеспеченные
москвичи не слишком сочувствовали бедственному положению вышестоящих. Купец,
автор одного из первых опубликованных текстов о занятии Москвы французами
(1813), пишет: «…все спешили укрыть-ся от извергов, а бедные принуждены были
остаться и дышать с ними одним воздухом. Я не избег сего нещастия»22.
Позднейшие свидетельства еще более прямолинейны. Согласно рассказам сына
некоего священника, «народ волно-вался и говорил что дворяне спасают свои
головы, а его и самую столицу вы-дают Наполеону»23. Один мещанин
вспоминал: к спасающимся женщинам многие относились с симпатией, поэтому
мужчины-дворяне порой бежали в женском платье, замотав тряпьем бакенбарды якобы
из-за зубной боли24. Молодая монашка-калека из купеческой семьи
рассказывала, что ее бросили в городе, в то время как «богатые барыни» — такие
же монашки, но привиле-гированного происхождения, — устремились подальше от
опасности25.
Ростопчин, не знавший,
что Кутузов планировал оставить Москву, пре-вратился в козла отпущения. Когда
жена одного дьякона сказала мужу, что, по словам другой дьячихи, французы уже
вошли в город, муж рассмеялся: «Эх ты, говорит, дура-баба, дьячихе веришь, а
генерал-губернатору не ве-ришь. Вот она, графская-то афишка, ведь я тебе ее
читал». Когда минуту спу-стя он увидал французского кавалериста, то «встал,
схватил Ростопчинскую афишку, разорвал ее в клочки»26. Приведенные
выше четыре свидетельства — сына священника, мещанина, монашки и дьячихи, все
из рассказов, собран-ных Толычевой, — датируются эпохой правления Александра
II, что говорит нам о долговечности воспоминаний о войне. Позднее, в
царствование Нико-лая II, сын дьякона, родившийся вскоре после войны, подробно
изложил то, что слышал от родителей: что после Бородина
люди предусмотрительные
и достаточные начали покидать город, люди не-достаточные принуждены были или,
оставшись в Москве, отдаться на про-извол судьбы, или с отчаяния тоже бежать,
куда глаза глядят. Отец мой, принадлежавший к числу последних, выездом медлил,
не имея точных све-дений о приближений врага и надеясь на обещания Растопчина
не впускать Наполеона в Москву, сбивавшия всех с толку27.
Как только французы
вступили в город, начался ужасный пожар. Он бу-шевал несколько дней и был виден
с расстояния двухсот километров28. На то было несколько причин.
Ростопчин, говоривший о поджоге Москвы еще до того, как сдать ее врагу,
приказал вывезти все средства противопожарной без-опасности и велел полиции поджечь
город. Костры зажгли и отступавшие войска, и уезжающие жители, далее пламя
распространилось «по приказу» Кутузова, велевшего поджечь продовольственные
склады, и разошлось бла-годаря кострам французов и сухой, ветреной погоде.
Только 7 сентября ветер утих, начался дождь и пожар начал понемногу затухать29.
Когда огонь угас,
большая часть города, в том числе весь центр, преврати-лась в пепел. Пожар был
свирепым. Офицер наполеоновской армии записал в дневнике: «Земля полыхает,
небеса в огне, мы тонем в море пламени»30. Москвичи были ошеломлены.
«Разлился пожар во все стороны что огненное море», — вспоминал пораженный
очевидец полвека спустя31. Как во время ог-ненных смерчей Второй
мировой войны, в горящем городе сошлись жар, дым и пламя, которое раздували воздушные
потоки. Как говорил один москвич, «случилась столь сильная буря, что человеку
не можно было устоять на ногах»32. Другой спустя несколько месяцев
после пожара писал: «Ночь насту-пила — ветер усилился — и могло ли быть иначе —
когда повсеместное пламя нарушило равновесие Атмосферы?»33 «Огонь
пожирал здания и производил сильный ветр, — вспоминал третий, — виющиеся над
зданиями клубы огнен-ные представляли взору нашему ужасное и страшное зрелище»34.
Уцелевшие пытались описать этот ужас, прибегая к деталям в духе магического
реализма: было «так светло, что ночью без всякого затруднения можно было
считать мелкую монету»35, сильный жар плавил стекло36 и
металл37, заставлял воду в колодцах и ведрах кипеть38, а
голубей — падать с неба замертво39; в деревне за тридцать километров
от города шел дождь из жженой бумаги40. Одну ку-печескую дочь еще
долго преследовало воспоминание о ее квартирной хо-зяйке; старушку убеждали
покинуть горящий дом, но та «нарядилась, словно на праздник <…> вся в
белом», зажгла лампадку у икон и спокойно сказала: «Я свой век в этом доме
пожила, и не выйду из него живая»; она была уверена, что задохнется прежде, чем
сгорит41.
ВЕЛИКИЙ
СТРАХ
Большинству москвичей удалось бежать. Помещики с
прислугой отправи-лись в свои усадьбы, у многих священников были родственники в
других при-ходах, остальные надеялись на доброту незнакомцев. Всем им пришлось
тесно общаться с крестьянами и жителями провинций. Их часто встречали с госте-приимством
и сочувствием. Однако кто-то из них столкнулся и со страхом, и с враждебностью.
Когда в 1789 году внезапно разразилась Французская ре-волюция, сельская Франция
была объята Великим страхом: деревенские жи-тели вообразили, что бродяги и
бандиты нападают на крестьян по заданию аристократии. В 1812 году в сознании
русских крестьян наполеоновская ар-мия, европеизированные россияне и постоянно
проживающие в России ино-странцы так же объединились в одну страшную угрозу
деревням42.
Живущие вдали от
больших городов и никогда не видавшие иностранцев люди совершенно не понимали,
чего ждать от Наполеона. Некоторые надея-лись, что он их освободит: бывший
дворовый впоследствии рассказывал, что крестьяне одного из подмосковных
поместий, заявив: «мы Бонапартовы», раз-грабили хозяйскую усадьбу — впрочем,
они изменили свое мнение после того, как французы разорили их деревню43.
Воспоминания сына сельского священ-ника, который в ту пору учился в
Звенигороде, пожалуй, более репрезентатив-ны: «Говорят, страшно было в Москве
пред приходом Французов, а в уездных городах да в селах, я думаю, еще было
страшнее. Чего, чего не разказывали в народе! Наслушаешься бывало этих толков,
так ночью не заснешь»44.
В этих кошмарных
россказнях находило выражение извечное крестьян-ское недоверие к дворянам,
иностранцам и чужакам. Дворяне и чиновники беспокоились, что агенты Наполеона
станут подстрекать народ к восстаниям45, однако народ тоже имел
определенные подозрения. Враждебность по отношению к иностранцам была столь
сильной, что зачастую принимала на-сильственные формы46, и на русских
дворян, говоривших по-французски, могли напасть, приняв их за шпионов47
— как, впрочем, и на прибывших из Москвы священников48. Крестьяне
были разгневаны трусостью высших со-словий49: одну дворянскую семью,
покидавшую Москву, остановили опол-ченцы, которые настаивали на том, чтобы
кучер и слуга остались в городе и сражались50. Полвека или более
спустя бывшая крепостная вспомина-ла: «…очень народ на господ роптал, говорил
что они выдали Москву, что на чаю ее пропили»51. Подобные обвинения
предъявлялись и церковникам: в 1898 году А. Лебедев, внук священника, сообщал,
что «приступали местные мужики с рогатинами и грозились избить их всех [семью
дедушки] за то, что "Москву пропили на чаю". Пришлось всем откупаться
деньгами»52. Когда другой священник с семьей попытались покинуть
свою деревню, крестьяне запротестовали — если он уедет, а они погибнут в бою,
то им «придется без покаяния умирать»53.
Общественное
негодование служило неким моральным прикрытием для мародерства. После того как
французы наконец покинули Москву, крестьяне обрушились на город «как саранча»,
писал А. Лебедев в 1898 году54, унося все, что уцелело после
отступления врага. Об этих грабежах сообщало мно-жество очевидцев. Один
священник в 1830-е годы вспоминал: «Они грабили немилосердно Москву и всячески
ругали московских жителей, называя их беглецами и изменниками, и говорили
решительно, что все, что после неприя-теля осталось в Москве, принадлежит им»55.
Другой священник, в то время еще ребенок, слышал, что его отец вернулся в город
и обнаружил, что их дом стоит на своем месте, но тут же «к нему подбежали
человек пять мужиков. "Куда идешь?" — кричали они. "К себе, —
отвечал он, — я хозяин этого дома". "Здесь нет хозяев!" — заорал
один из них»56. Немецкий врач писал о крестьянской шайке, предводителем
которой был вооружившийся саблей священник. Он уверял крестьян, что грабить
дома иностранцев — дело богоугодное, потому что все они — изменники57.
Говорили, что алчность крестьян прини-мала ужасные формы. Никодим Казанцев, сын
сельского дьячка из подмос-ковной деревни, вспоминал о смертельных болезнях,
свирепствовавших в его деревне. Причиной, как он слышал, было то, что «иной
глупый мужик» приходил на Бородинское поле и, будучи не в силах снять сапог с
замерзшего трупа, отрубал ему ноги, а потом приносил домой размораживать58.
Москвичи, оставшиеся в
городе, представляли собой более однородную в социальном плане общность, чем
довоенное население Москвы. На основа-нии материалов полицейских расследований
1813 года, когда каждый остав-шийся в городе при французах подозревался в
измене, историк Андрей Тар- таковский подсчитал, что через неделю после того,
как Москва была занята французами, там оставалось 6238 горожан (чуть более 2%
довоенного насе-ления, составлявшего 275 000 человек). Большинство крестьян и
богатых дворян уехали, и в основном французов застали представители тех самых
средних сословий, ради которых и затевался имперский социальный проект.
Основываясь на информации о девяти из двадцати частей города, Тартаковский
заключил, что духовенство и купечество составляли 8,7% довоенного населения, но
уже 23,1% из тех, кто остался. Представители наиболее близких к купечеству
сословий, мещане и цеховые, составляли 9% населения до за-хвата Москвы и 22,5%
тех, кто остался в городе при французах. Процент дво-рян уменьшился
незначительно — с 7,1% до 6,3%, крестьян — с 60,2% до 27%59.
Напряжение в обществе
при этом сохранялось. Одним из его проявлений стало повальное пьянство;
опустевшие кабаки наполнились толпами людей60. Осложняли обстановку
и ценности, оставленные беглецами, — очевидцы вспоминали, что им приходилось
видеть французских и русских мародеров, орудовавших бок о бок61.
Классовая напряженность
проявилась и в общей враждебности ко всем, имевшим «иностранный» вид.
Представители средних сословий, в отличие от знати, не имели
слуг-телохранителей, и их безопасность зависела от дру-желюбия народа и
полицейского присутствия. В 1812 году чувствовать себя спокойно они не могли.
Один дворянин, воспитанник пансиона, застрявший в городе, так описал свои ощущения:
«…в это время можно было бояться русских мужиков более, нежели французов…
[Однажды] вижу толпу мужи-ков, встретившихся мне, они идут и у каждого на плече
железо <…> Один говорит другому, "смотри-ка, ведь это
француз?" Поравнявшись с церковью, начинаю молиться; другой ему отвечает:
"нет, это наш здешний", и молитва меня спасла».
В другой раз «идет
больной француз, навстречу ему несколько мужиков, он подходит к ним и говорит:
"господа, где госпиталь?" Один из мужиков взглянул на него и,
проворча: "да долго-ли нам мучиться!" как хватит его же-лезной
полосой по лбу — тут и конец»62. Российская пропаганда отрицала
проявления насилия по отношению к коллаборационистам и отдельным вра-жеским
солдатам или же изображала их в героическом или юмористическом ключе63,
но очевидцы из самых разных слоев общества вспоминали об этих проявлениях с
содроганием.
Москвичам угрожали пожар
и соотечественники. Третьей угрозой была наполеоновская армия.
Русские не понаслышке знали, что такое имущественные
споры, пьяные дра-ки и сексуальные домогательства, сопровождающие солдатский
постой среди мирного населения. Но то, что случилось в Москве в 1812 году,
вышло за все возможные рамки. Великая армия, на тот момент состоявшая из 100
000 солдат64, вошла в город во всем своем грозном блеске, но
дисциплина в ней вскоре ослабла. Почти мгновенно она распалась на группы,
которые рассыпались по огромному городу, грабя дома и нападая на мирных
жителей. Солдаты объедали и раздевали население. Голодные, грязные и
оборванные, они поразили русских, которые все французское считали утонченным, а
все военное — парадным65.
В своих кампаниях войска
Наполеона обычно относились с уважением к вражеским офицерам и мирным
представителям знати и старались соблюдать приличия в чужих городах. Однако
отсутствие продовольствия превра-тило мародерство в неизбежную и постоянную
составляющую их походов, а там, где, по их мнению, было много бандитов и
невежественных реакционеров (например, в Вандее, Италии и Испании), они
действовали совершенно безжалостно66. Безблагодатные, почти
безлюдные земли, заброшенные и сгоревшие деревни убедили их — как немцев в
Первую мировую — в том, что Россия — дикая, варварская страна67. Они
были измотаны своим марафонским походом, в особенности после бородинского
кошмара, и надеялись восстано-вить силы в Москве, насладившись всеми благами
цивилизованного города. Обнаружив, что москвичи покинули город и, по-видимому,
подожгли его, французские солдаты оставили всякую надежду и утвердились в своем
мне-нии о дикости русских.
Наполеон нередко
сомневался — наносить ли ему удар по режиму завое-ванной страны или
сотрудничать с ним; в России было иначе. У него не было стремления осуществить
здесь революцию; только отступление русской армии заманило его в самое сердце
страны, и он добровольно лишился мощного оружия, решив не провозглашать отмену
крепостного права68. Тем не менее, когда общественный порядок и
основы городской жизни были разрушены, москвичи претерпевали при французах те
же ужасы и страдания, которые выпали на долю Европы в революционных потрясениях
XVIII—XIX веков69.
Как только французская
армия вошла в город, она немедленно принялась за грабежи, и Наполеон был так
обеспокоен крахом военной дисциплины, что вместо того, чтобы остановить мародерство,
всего лишь приказал армейским корпусам грабить по очереди70.
Мемуаристы, как русские, так и французские, писали о грабежах как о «карнавале»
или «шутовстве», имея в виду древнюю культурную практику — временное
переворачивание общественного порядка с ног на голову71. Солдаты,
чья форма превратилась в лохмотья, натягивали на себя все, что попадалось под
руку, — это потрясло русских, привыкших к строгому соответствию костюма
социальному статусу. Некоторые солдаты облачались в церковное. Один купец видел
кавалериста, который развле-кался тем, что примерял вместо шлема кокошник;
когда французы покидали Москву, купец наблюдал их на Красной площади: «Уж тут
они не в кокош-ники нарядились для потехи, а навьючили на себя всякого тряпья.
Кто в женском колоте или капоре, кто подвязал уши полотенцем, кто в поповской
ризе, а у самого губы посинели от холода, а у иного одна нога босая, а другая в
сапоге»72. Русские тоже участвовали в карнавальном маскараде:
французский офицер описывал нелепый вид гулявших с солдатами проституток,
разоде-тых в краденые дворянские наряды, — пожилых москвичей это зрелище до-водило
до слез73.
Другие формы
общественного строя тоже подверглись нападению; в наибольшей степени, пожалуй,
пострадала религия. Якобинский антиклерикализм прочно укоренился во французской
революционной армии. В 1790-е солдаты винили в ужасах партизанской войны в
Вандее диких, кровожадных крестьян, ведомых священниками-мракобесами. То же
самое произошло в Испании во время Пиренейских войн74. В России —
возможно, потому, что французы сочли ее такой же варварской страной, —
антиклерикальные на-строения появились вновь. Они выразились в систематическом
осквернении церквей, засвидетельствованном и русскими, и французскими
очевидцами75. Солдаты срывали оклады с икон и уродовали образа. Они
разгуливали в священнических ризах и, как сообщалось, устраивали попойки и даже
предава-лись блуду в церквах. Многие церкви — каменные, без огнеопасного
убранства — пережили пожар76 и были превращены в казармы, конюшни и
ското-бойни. По рассказам русских священников, солдаты отличали монахов от
семинаристов и к первым относились хуже, чем ко вторым77, но не
останавливались ни перед чем, чтобы заставить священнослужителей выдать им
местонахождение церковных ценностей78.
Вдобавок к нападениям на
имущество и религию москвичи увидели уни-чтожение всех нововведений городской
жизни за сорок лет. Уличные фонари стали одним из символов европейской
модерности, пострадавших от войны. Типичной приметой беспорядков в Париже в
1830 и 1848 годах было битье фонарей, считавшихся инструментами полицейского
надзора79. Фонарные столбы также приобрели дурную славу в качестве
импровизированных ви-селиц: как пелось в 1790-е годы в гимне санкюлотов «Qa ira», «Les aristocrates a la lanterne!» («Аристократов
на фонари!»). В 1812 году москвичи на горьком опыте узнали о «революционном»
измерении уличного освещения. Тысячи фонарей были разбиты или выведены из строя80,
что парализовало всякую власть в городе: в одном источнике не без
удовлетворения отмечалось, что в темноте было проще делать засады на вражеских
солдат81, однако из-за нее же вырос уровень преступности — уже после
того, как русские вернули себе власть над городом. Солдаты Наполеона вешали на
фонарных столбах тех, кого подозревали в поджогах, — чаще всего для этого
использовались бульварные фонари в центре города, где любила прогуливаться
московская знать. Иногда жертв сначала расстреливали; для москвичей это тоже
было в новинку — в отличие от жителей Рима, Мадрида и других городов,
захваченных французами82.
Городская среда в ее
«чувственном» измерении также оказалась разру-шена — отчасти вследствие общего
краха порядка. Российские власти со вре-мен Екатерины II стремились освободить
Москву от запаха гниющей плоти, вынеся кладбища и скотобойни за пределы города
и приказывая немедленно избавляться от мертвых животных. Однако война стала
препятствием на пути прогресса. Ранняя осень 1812 года выдалась необычно
теплой, и злово-ние от тысяч гниющих тел и туш было удушающим. Одна русская
сообщала, что «за 15 верст от Москвы уже становится тяжело дышать»83.
Обоняние, слух, зрение
подверглись серьезному испытанию. Благодаря государственной пропаганде
образованные россияне привыкли ставить знак равенства между чистотой и
цивилизованностью. Они были потрясены, когда французская армия превратила
церкви в конюшни и бойни. Балетмейстер Адам Глушковский, человек, в силу своей
профессии чувствительный к зри-тельной и слуховой дисгармонии, вспоминал такую
сцену в московском мо-настыре: «…на крюках паникадил и на стенах церкви
висели стяги быков и туши свиней, пол был облит кровью зарезанных баранов и
телят; разнопле-менные французские солдаты окровавленными руками, разрубая
топорами мясо, вешали его на весах и раздавали приходившим солдатам и чиновни-кам».
Эта же церковь, по его словам, использовалась в качестве стойла для лошадей84.
Церковные песнопения и молитвы сменились какофонией челове-ческих голосов и
лошадиного ржания, и Церковь Христова истекала кровью.
Глушковскому не
было нужды упоминать о зловонии, распространив-шемся там, где прежде царил
запах ладана. Санитарные условия в России были несовершенны даже в лучшие
времена, но в определенных местах тре-бования к ним были высоки — в частности,
в храмах, государственных уч-реждениях и особняках знати. Историк Владимир Лапин
отмечает, что во время революции 1917—1921 годов побочным эффектом
петербургского ха-оса стал обычай устраивать в опустевших особняках
импровизированные об-щественные туалеты85. То же произошло в 1812
году — несоблюдение гигие-нических норм вкупе с необузданной тягой к разрушению
также знаменовало собой войну, объявленную порядку и частной собственности.
Дворяне рас-сказывали, что вражеские солдаты испражнялись в церквах, прикрывая
экс-кременты иконами или швыряя их в отхожее место86. В домах знати
наполео-новские солдаты уничтожали все, что не крали, — ломали мебель, били
зеркала, рвали книги — и испражнялись в роскошных интерьерах. Даже офи-церы
использовали танцевальные залы и библиотеки в качестве уборных87.
Аристократка Мария Волкова рассказывала об этом:
Если желаешь составить
себе понятие об образованнейшем народе, назы-вающем нас варварами, прими к
сведению, что во всех домах, где жили французские генералы и высшие чины,
спальни их служили также чула-нами, конюшнями и даже кое-чем хуже. У Валуевых в
этом отношении так дом отделали, что в нем дышать нельзя и все ломать надобно,
а эти свиньи тут жили88.
Экскременты не
только свидетельствовали о том, что врагу чужда подлин-ная цивилизованность, но
и символизировали его бесславное поражение: со-общалось, что гражданские часто
бросали тела убитых ими солдат, отбив-шихся от своих, в отхожее место89.
Впоследствии
директор Воспитательного дома Иван Тутолмин с гордостью докладывал своему
начальству, что даже приближенные Наполеона «весьма хвалили заведенный порядок
и чистоту и отдавали преимущество во всем заведению сему против Венского».
Когда французы учредили в поме-щении Воспитательного дома госпиталь,
выяснилось, что большинство страдает поносом, и Тутолмин сердито писал: «…совсем
меня загадили: где спали, ели, испражнялись»90. Они испортили «полы,
двери, окны, печи и стены», и нашелся один-единственный способ сделать
помещения вновь пригодными для житья — открыть настежь двери и окна и держать
их распахнутыми всю зиму91. В схожих условиях находились и другие
госпитали92.
Взаимодействие
русских с неприятелем имело непростой характер, осо-бенно на «человеческом»
уровне. Москвичи многое узнали о разнообразии ев-ропейских национальностей.
Наполеоновская армия состояла из 611 000 че-ловек, из которых лишь 200 000
родились на территории прежней Франции (до 1789 года), где, в свою очередь,
проживало множество разных этнолин-гвистических групп. Другие 100 000
происходили из тех районов Нидерлан-дов, Бельгии, Германии, Швейцарии и Италии,
которые были аннексированы Францией. Также в состав войска входило около 130
000 немцев из Рейнского союза, 90 000 поляков и литовцев, 27 000 итальянцев, 9
000 швейцарцев и 50 000 пруссаков и австрийцев93. Русские мемуаристы
из всех слоев общества были в той или иной мере об этом осведомлены. Все
единодушно полагали, что особую враждебность к России проявляли поляки;
некоторые мемуаристы считали это местью за бесчинства, которые творили русские
при подавлении Польского восстания в 1794 году94. Собственно
французы (в соответствии со стереотипическими представлениями русского
дворянства) в воспоминаниях предстают пустоватыми, но веселыми и относительно
добродушными людьми95. Немцев различали по месту происхождения —
баварцы, саксонцы и так далее. Возможно, по этой причине в воспоминаниях они не
выступают как представители единой национальной общности и упоминаются редко. О
сол-датах других национальностей пишут немного, часто подразумевая, что те сами
пострадали от Наполеона96.
Рассказы
москвичей, главным образом выходцев из средних сословий, де-монстрируют
определенные знания о европейских национальностях — при-обретенные во многом
благодаря культурным навыкам, облегчавшим обще-ние. Главным из них был язык:
разумеется, по-французски говорили многие дворяне — но также и дворовые, состоявшие
при знати, и русские, работав-шие на иностранцев97, а священники
обнаружили, что выученные в духовных училищах языки, главным образом латынь,
иной раз позволяли им говорить с вражескими офицерами98. (Один
мемуарист специально пояснял, что некий священник не мог понять речь врага потому, что
«сей священник был сельский и неученый»99.) Отчасти благодаря
успешному общению вражеские полководцы взяли некоторых москвичей под свою
опеку, удовлетворив их просьбы об охранном свидетельстве, поставив караулы у их
жилищ и защи-тив тех, в чьих домах они поселились100.
Таким образом,
при французах москвичи получили тот мрачный опыт, ко-торый в других странах
относился к революционным событиям. За после-дующие десятилетия, когда очевидцы
мысленно возвращались к тем собы-тиям, а те, кто не застал войну, слушали
истории о ней за обеденным столом или у камина, воспоминания о 1812 годе во
многом сформировали мировоз-зрение москвичей XIX столетия.
КОЛЛЕКТИВНАЯ
ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ
Москвич, сын дьякона Н.И. Т-в, родившийся в 1819 году,
на рубеже XIX— XX веков
вспоминал: когда он был мальчиком, «всюду, в домах и на улицах, иных разговоров
не было, как о 12 годе, у всех при встрече, после первых при-ветствий, разговор
тотчас переходил к ненавистным французам»101. Ме-муары, регулярно
выходившие в свет в течение XIX столетия, показывают, что война была одним из тех
коллективных переживаний, которые напоми-нают о себе даже спустя поколения. Эти
переживания в основном были при-сущи мирному населению. В армию и ополчение шли
главным образом крестьяне102, поэтому в послевоенной Москве
оказалось не так уж много де-мобилизованных ветеранов; исключения составляли
дворяне-офицеры, сол-даты, которых назначили полицейскими, и переселившиеся в
город кресть-яне. Немногим выходцам из средних сословий был знаком ужас
сражения или армейское чувство локтя; немногие могли рассказать о зарубежных по-ходах,
в которых творилась история; немногие знали, что такое одиночество вернувшегося
домой ветерана.
В истории не
нашлось прецедентов для интерпретации случившегося. Со времен Смутного времени
ни в Москву, ни под Москву вражеские захват-чики не проникали, поэтому в
коллективной памяти не было воспоминаний о войне. В одной своей афише Ростопчин
сравнил Наполеона с Карлом XII, чью армию Петр Великий разбил под Полтавой103,
а люди образованные про-водили аналогии с польской интервенцией в Смутное время104,
но в свиде-тельствах очевидцев мы этих сравнений не найдем. Порой в них
сообщает-ся, что французов называли «басурманами». Возможно, так проявились
воспоминания о татарских набегах, последний из которых достиг Москвы в 1571
году, но сами рассказчики и люди их круга слова «басурмане» не упо-требляют —
это делают только необразованные люди из низшего слоя.
Некоторые видели войну
сквозь призму былых восстаний. В письмах, опубликованных в «Сыне Отечества» в
1813 году, находим сравнения Напо-леона с Емельяном Пугачёвым, а Максим Горький
однажды процитировал слова своего дедушки, провинциального купца, родившегося в
начале XIX ве-ка, — тот тоже говорил о сходстве Наполеона со Степаном Разиным и
Пуга-чёвым, которое проявлялось в сходстве их стремлений: «ни господ, ни чинов-ников
не надо, а просто: живи без сословия!» (сам дедушка эти стремления считал
«глупостью»)105. Частые упоминания о враждебности сельского насе-ления
к городскому и о крахе порядка как такового подкрепляют мысль о том, что
моделью для осмысления событий 1812 года стали крестьянские мятежи и разбой.
Помог ли пониманию этой
войны контекст Французской революции? Если иметь в виду набор сугубо
политических идей, тогда ответ будет отри-цательным. В отличие от знати,
средние сословия московского общества редко пользовались языком воинствующего
национализма или клеймили безбожную философию, масонские заговоры и сам
нелегитимный наполео-новский режим. С другой стороны, параллель между 1812
годом и револю-цией будет вполне закономерной, если говорить не об идеологии и
риторике, а о повседневном опыте. Когда русские пытались рассказать о
произошедшем в 1812 году, они порой обращались к мелким деталям или случаям,
очень по-хожим на те, что их иностранные современники описывали в связи с рево-люциями.
Москвичи вспоминали неразбериху, посеянную афишами Ростопчина, а пропаганда
воспевала воинственных крестьянок, противостоявших врагу106; сходным
образом, австрийский журналист Зигмунд Энглендер писал, что в 1848 году
парижане были поражены разноголосицей политических плакатов и слухами о
маниакальной жестокости мятежниц107. Энглендер, принимавший участие
в революциях 1848 года в Вене и Париже, мог воочию наблюдать, как эти революции
воспринимались средним классом. Вальтер Беньямин использовал эти отрывки из
текстов Энглендера в своих собст-венных разысканиях, посвященных Парижу XIX века, также полагая, что в них в
известной степени запечатлелась культурная память о 1848 годе. Чтобы дать
представление о том, как мало соблюдались порядок и приличия в Москве во время
эвакуации 1812 года, один дворовый примерно в 1870 году рассказывал, как
простолюдины ползали по мостовой, лакая из лужиц про-литый алкоголь108.
Аналогичная сцена из жизни Парижа в 1789 году описана Чарльзом Диккенсом в
«Повести о двух городах» (1859)109. Диккенс писал о Французской
революции, основываясь на трактовке франкоязычных ис-точников Томасом
Карлейлем, то есть, по сути, перерабатывал широко из-вестные к тому времени
истории110.
Нелегко найти
доказательства причинно-следственных связей между ис-ториями, имеющими хождение
в разных странах, но есть основания полагать, что такие связи существуют.
Во-первых, русские стали ощутимо походить на европейцев в своих представлениях
о городской жизни, и по этой причине они сходным образом реагировали на ее
крах. Во-вторых, Россия входила в систему европейской культуры. Царские
манифесты и афиши Ростопчина были написаны людьми космополитической культуры.
Русские авторы во-енных карикатур вели диалог со своими зарубежными коллегами.
Некоторые рисунки британца Джорджа Крукшенка, посвященные русской кампании
Наполеона, по теме и композиции почти полностью идентичны карикатурам Ивана
Теребенева и Андрея Мартынова, а воинственные простолюдинки фи-гурируют и во
французских карикатурах 1789 года, и в русских рисунках 1812-го. Дешевые и
выходившие большими тиражами карикатуры учили рус-ских «по-европейски» смотреть
на современные им события111.
Через французские
воспоминания о 1812 годе в Россию просачивались и западные идеи (Толстой, к
примеру, использовал их, собирая материалы для «Войны и мира» в 1860-х годах).
В XVIII веке элита
всей Европы сходилась во мнении о низшем слое общества; это всеобщее мнение высказал
Андрей Болотов, заявив, что москвичи, участвовавшие в Чумном бунте, — «глупая,
безрассудная и легковерная чернь»112. Впрочем, начиная с 1790-х
годов французские привилегированные сословия постепенно охватывал страх перед
ни-зами, и их прежнее презрение к ним обернулось ненавистью и нежеланием
держать их за людей. Это отношение сказалось и на рассказах представителей этих
классов о взятии Москвы. Сожжение Москвы привело французов в смя-тение — не
только потому, что лишило их надежды на победу, но и потому, что было для них
совершенным варварством. В подтексте оставленных фран-цузскими мемуаристами
описаний заключенных, якобы освобожденных Ростопчиным для того, чтобы те
подожгли город, — страх французской бур-жуазии перед звероподобными массами,
выходящими из трущоб, чтобы раз-рушить городскую цивилизацию. Один офицер
назвал московских поджига-телей «отбросами варварского народа»113;
другой — «дикими животными»114; некий сержант находил их «ужасными и
отвратительными», «дурными», «подлыми» и «грязными»115. По мнению
генерала де Сегюра, они представ-ляли собой «мужчин с отвратительными лицами,
покрытых лохмотьями, и разъяренных женщин, которые бродили вокруг горевших
домов, дополняя со-бой страшную адскую картину. Эти негодяи, опьяненные водкой
и удачей сво-их страшных преступлений, даже не скрывались. Они пробегали по
улицам, объятым огнем, их заставали с факелами в руках, старающимися распростра-нить
пожар». Когда этих людей ловили, то казнили без всяких церемоний116.
Те же опасения
тревожили воображение русских в XIX веке. Пожар из-давна был бичом русских городов, но
постепенно стал вызывать еще и страх измены и мятежа. В мае 1862 года, в
непростое время между отменой кре-постного права (1861) и Польским восстанием
(1863), загадочные пожары уничтожили крупные торговые районы Санкт-Петербурга.
Как рассказывал впоследствии купеческий сын Николай Лейкин, среди купцов
прокатился слух, что поляки — по другой версии, радикально настроенные студенты117
— подожгли рынки, пьяная толпа разоряла кабаки, а на улицах по восставшим
палила артиллерия118. Толки об анархии и революции окрасили
множество воспоминаний о 1812-м: к примеру, одна бывшая крепостная определила
уви-денный ею во время войны пьяный дебош так: «Ну, республика, республика как
есть!»119
Война 1812 года
не только выявила хрупкость общественного порядка, но и показала, что городская
цивилизация способна к колоссальному регрессу. Москвичи надолго запомнили
жуткую тишину, холод, темноту и ощущение незащищенности после прихода французов
и пожара. Ф. Беккер рассказывал, что накануне вторжения Великой армии церковный
колокол не пробил к вечерне120. По словам священника Александра
Воскресенского, безмолвие при французах прерывалось лишь карканьем птиц и
«необыкновенным лаянием и воем собак»121. Бауэр, в то время еще
мальчик, запомнил, что три «презлые» собаки его семьи при французах почти не
вылезали из-под крыльца122. Вдо-бавок было холодно. Зима, повинная в
том, что отступление Наполеона обер-нулось для него катастрофой, поразила и
Москву — жители города жались друг к другу в уцелевших домах, кутались в
одеяла, а ветер задувал снег в раз-битые окна и двери123.
Заколоченные окна не пропускали света, целые квар-талы лежали в руинах, уличные
фонари были разбиты, экипажей (обык-новенно оснащенных фонарями) на улицах было
мало, так что осенние и зимние ночи были еще мрачнее, чем раньше. Дмитрий
Завалишин впослед-ствии вспоминал, что в больших частях города «не мелькал
нигде и самый слабый огонек» и с наступлением темноты выходить на улицу было
опасно124. Чувство незащищенности, обострявшееся по ночам, но
ощутимое и при свете дня, заметил также немецкий врач Нордхоф; он винил
переместившихся в го-род крестьян, которые покинули опустошенные деревни и
поселились в сго-ревших домах125.
На крушение городской
цивилизации люди реагировали по-разному. Многие довольно тяжело переносили
лишения: по словам дворянки Анны Хомутовой, «бродя среди покрытых снегом
развалин, мы не слышали стука экипажей и вообще никакого шума: то была тишина
погребального склепа. По вечерам вдруг раздавался выстрел из пистолета; но
никто не знал, было ли то делом случая или преступления»126. Другим
этот опыт приносил стран-ное ощущение свободы. Бауэр вспоминал:
Что до меня лично
касается, то я чувствовал себя очень довольным. Мне было, впрочем, уже лет 10,
но я как-то не понимал порядком ни общего, ни своего положения, и освободившись
от ученья и надзора, весь предавался наслаждениям воли, разгуливая с Павлушкой
и другими соседними мальчиками по пустырям, садам и огородам—заборов в это
время почти не су-ществовало: Французы, во время грабежа, сокращали себе
дорогу, и ломали их везде, где они становились им на пути127.
Все, кто тогда был в
Москве, потом долго помнили опустение и разруху. Беккер, врач, сын немецких
иммигрантов, которому в 1812-м было восемь лет, в 1870 году рассказывал, что
часто возвращается в своих снах на разо-ренные улицы, в дома, где он с друзьями
играл в казаков и французов. Когда Бауэр в 1870 году писал эти строки, он
мрачно радовался осаде Парижа нем-цами: «…пусть-же и французы испытают,
каково сидеть на диэте, как мы си-дели в Москве в 1812 году»128.
ПОСЛЕДСТВИЯ:
РЕАКЦИЯ ПРАВИТЕЛЬСТВА
Масштаб катастрофы в Москве был ошеломляющим. За
последние не-сколько веков ни один европейский город сопоставимого размера не
по-страдал от войны так ощутимо. Более двух третей жилых зданий лежали в руинах129.
Крестьяне, мобилизованные полицией, собрали разлагающиеся останки 11 955
человек и 12 360 лошадей130, и, как вспоминал один из оче-видцев,
«полиция в продолжении нескольких недель жгла их на берегу реки и сметала пепел
в воду»131. Это поистине Дантово зрелище люди долго не могли забыть:
видевший его купеческий сын месяц не мог взять в рот мяса132, а в
1898 году внук одного священника рассказывал, что «по всему городу рас-пространялся
страшно удушливый, смрадный дым, от которого дед, проходя по Псковской горе и
смотря как внизу происходило это ауто-да-фе, чуть было не задохся. Он даже
упал, закашлялся и кашель его не оставлял уже до самой смерти»133.
Уничтожение
трупов было нетрудной задачей по сравнению с необходи-мостью оправиться от
социального и экономического ущерба. В огне погиб-ли неисчислимые богатства, а
при грабеже успешно перераспределили то, что от них осталось. Дворяне и купцы,
разумеется, понесли наибольшие по-тери, но урон, нанесенный хозяйствам
поскромнее — возьмем утрату инстру-ментов мастеровым или свадебного приданого
девицей, — был, возможно, еще более сокрушительным. «Все ограблено, — сообщал
Ростопчин в Санкт-Петербург, — сперва неприятелем, а по выходе его казаками
въедущими в город и наконец крестьянами окрестных селений»134.
Некоторые
надеялись, что этот «костер тщеславия» вылечит российское общество, исцелив
знать от излишней любви к роскоши, которая заставляла их вымогать последнюю
копейку у своих крепостных135. Годы спустя Сергей Глинка с тоской
вспоминал былые надежды, признавая, что то была «утопия»136, но
тогда они вскружили ему голову: Булгаков, чиновник для особых поручений при
Ростопчине, в 1814 году сообщал, что на праздничном за-столье с участием Глинки
и его братьев «поднимали бокалы во славу России и народа. Они привели с улицы
мужика и целовали ему руки и башмаки; сло-вом, я не в силах описать это
патриотическое рвение»137.
Впрочем,
крестьяне чаще вызывали неприязнь, чем желание целовать им башмаки. Они тоже
сильно пострадали во время войны, но москвичам чуди-лись жирующие за счет
города деревни. Это было отчасти связано с бартером военного времени — беженцы
из Москвы меняли ценности на еду138, — однако немало было и
украдено. Фёдор Толь, бывший московский обер-полицмей-стер, в ноябре 1812 года
писал, что в войну он «все потерял»; французы украли меньше, чем крестьяне,
дворня «и протчей сволоч», и деревенские дома ломились от награбленной мебели и
прочих богатств139. Дворянка Ма-рия Волкова обмолвилась в письме,
что никто раньше не видел в подмосков-ных деревнях такого изобилия и таких
дорогих домов: «Не поверишь этому, пока сама не увидишь»140. Даже
два десятилетия спустя князь А. Шаховской с мрачным удовлетворением писал о
том, что крестьян, которые могли бы продолжать грабить, привлекли к
тошнотворной работе по уборке трупов: так полицейский приказ «избавил Москву от
заразы, жителей ея от крестьянского грабежа, а крестьян от греха»141.
Приоритетной
задачей правительства было не классовое возмездие и не возвращение украденных
ценностей владельцам, а предотвращение эска-лации беспорядков. Закаленные
войной и разжившиеся оружием разбитой наполеоновской армии, некоторые крестьяне
и нищие горожане были воору-жены и опасны. Сразу после освобождения Москвы
власти объявили о про-грамме по скупке оружия142; после полугода ее
действия результаты были неутешительны: крестьяне говорили должностным лицам,
что хотят оста-вить оружие себе, чтобы суметь защититься в случае возвращения
врага143. Александр I был настолько этим обеспокоен, что дал указание,
распростра-нявшееся и на Москву144, с удвоенным усердием выкупать
оружие и пресе-кать подпольную им торговлю. Он писал, что чиновникам следует
повы-сить цены и говорить крестьянам, что армия нуждается в оружии, чтобы
сражаться с французами, — это была чистая правда145, — губернаторы
же должны сознавать и то, «что в порядке вещей крестьяне не должны иметь в
домах оружие»146.
Война разделила и
московское общество. Множились имущественные споры; в краже обвинялись соседи147
и слуги148, говорилось о существовании сетей, переправляющих
краденое в другие губернии149. Толковали, что старо-обрядцы признали
власть французов и помогали грабить православные церк- ви150, а
сотрудников французского муниципалитета арестовывали за государ-ственную измену151.
Ростопчин приказал полиции составить полный список остававшихся в городе при
французах, чтобы на основании этого списка про-водить расследования по
подозрениям в коллаборационизме и грабеже152.
Как и в случае с
крестьянами, действия правительства носили исклю-чительно прагматический
характер — власти стремились снять обществен-ное напряжение, действуя по
принципу «кто старое помянет, тому глаз вон». Важным моментом было огромное
количество награбленного, осевшего в уце-левших домах и на рынках, из-за чего
Ростопчин оказался в неловком по-ложении. Поиск законных владельцев был для
полицейских задачей невы-полнимой, тем более что их самих обвиняли в присвоении
краденого153, с другой стороны, сомнительное происхождение некоторых
товаров отпуги-вало потенциальных покупателей и препятствовало возрождению
торговли154. Пытаясь решить эту проблему, в марте 1813 года
Ростопчин объявил, что, со-гласно приказу Александра I, вся частная собственность, украденная при французах,
отныне принадлежит ее нынешним владельцам155; на другой день
Ростопчин написал в «Русский вестник» Глинки письмо, в котором отрицал
обвинения в том, что его воззвания задержали людей в городе и тем самым стали
причиной невероятных имущественных потерь156. В 1814 году Алек-сандр
объявил амнистию по большинству правонарушений, совершенных во время нашествия157,
и расследования грабежей в основном прекратились158.
Вместо того чтобы
преследовать грабителей из простонародья, с тем чтобы вернуть имущество людям
обеспеченным, власти приняли решение предло-жить последним компенсацию. Желая
поскорее успокоить граждан, 25 но-ября 1812 года правительство отдало полиции
приказ ежедневно выплачивать определенную сумму всем, кого Ростопчин сочтет
нуждающимися в этом159. Затем, весной 1813 года, правительство
предложило жителям Москвы и Подмосковья подать прошения с описанием понесенного
ущерба. Помощь на-правлялась главным образом средним сословиям, в первую
очередь домовла-дельцам и торговцам; помещики имели на нее право только в том
случае, если у них не оставалось нетронутых имений в других губерниях160.
Чего бы ни желало достичь правительство, учредив
программу помощи по-страдавшим, в его цели не входило заставить народ
размышлять о значении войны. Того, кто возьмется изучать вышеупомянутые
прошения, чтобы вы-вести из них коллективное представление об этой войне, ждет
разочарование. В большинстве прошений содержится лишь конспект (порой, впрочем,
вполне душераздирающий) невзгод просителей, как правило, написанный на
невыразительном канцелярите чиновников, занимавшихся этими докумен-тами.
Например, вдова Софья Болгарова писала: «Жительство я имела прес-ненской части
в 4м квартале в доме московской мещанки Анны Елагиной обще с родителем моим
отставным коллежским советником Яковом Алексе-евичем Максимовым и матерью
Елисаветою Васильевною которые вовремя въступления неприятеля в москву как они
родители мои згорели так и име-ние их и мое обще згорело и разграблено». Со
смертью отца некому стало по-лучать его ежегодную пенсию в 300 рублей, поэтому
Болгарова и двое ее сы-новей остались без каких-либо источников дохода161.
Так как правительство удовлетворяло только просьбы о возмещении убытка,
нанесенного враже-скими войсками162, о грабеже, учиненном русскими,
никто прямо не говорил; в крайнем случае использовался страдательный залог, как
у Болгаровой, или туманные формулировки, как у другого просителя, написавшего,
что имущество его было «неизвестно кем разграблено»163.
30 августа 1814
года, когда русские были уже в Париже и война кончилась, Александр I освободил Ростопчина от
должности. Тот был непопулярен. У него нашлись защитники, утверждавшие, что он
остановил беспорядки, ко-торые могли распространиться по всей России164,
и сам Ростопчин впослед-ствии называл себя «главным орудием гибели Наполеона
<…> ибо если бы в Москве был бунт, то куда бы делось дворянство, и
какие бы были послед-ствия?». По словам Ростопчина, пожар обрек Наполеона на
гибель, но, с со-жалением отмечал он, «у нас все говорят, а рассуждать никто не
хочет, только крехтят о домах»165. Ростопчин стал объектом критики
со стороны дворян и «интеллигенции», так как, похоже, полагал, что имперский
социальный про-ект был роскошью, которую Россия могла себе позволить лишь в
лучшие вре-мена, а во время кризиса выживание зависело от тех самых стихийных
об-стоятельств — суровой погоды, больших расстояний, городских пожаров,
распространенной в народе ксенофобии, — которые не пускали страну дальше, чем
на задворки европейской цивилизации. Он почти демонстра-тивно не сделал и
попытки отстоять имущество, на котором зиждились упо-вания некоторых москвичей
на приобщение к жизни высшего класса, а то об-стоятельство, что столь многие
подозревали его в отдании приказа о поджоге, очень многое говорит о его
репутации166. Характер его воззваний и грубое злоупотребление
властью поставили непростые вопросы о том, насколько правительство
заинтересовано в рациональном диалоге с обществом и закон-ности. По меньшей
мере некоторые грамотные люди «из простых» были воз-мущены тем, что он говорил
с ними свысока: в воспоминаниях одного ростов-ского купца, к примеру, читаем,
что афиши Ростопчина «выводили всех из терпения деревенским сказочным стилем,
которым желал он приблизиться к понятию черни. Неудачные эти выдумки его
вызывали презрение, а чернь неизвестно за что питала к нему величайшую
ненависть»167. Его отставка стала для правительства важным шагом в
формировании такого представле-ния о войне, которое было бы совместимо с
возобновлением имперского со-циального проекта.
У власти были
свои воззрения на войну, согласно которым военным опе-рациям 1812 года
придавалось не так уж много значения. Император Алек-сандр, как и его отец
Павел I и брат Николай I, считал армейскую дисцип-лину и иерархию подходящей
моделью для общественного устройства вообще, но не питал симпатии к гражданской
активности снизу, которая предполагалась идеей массовой мобилизации168.
В 1812 году его неэффектив-ное руководство армией облегчило французам путь в
Москву, откуда их вы-теснил мобилизовавшийся народ вкупе с суровыми природными
и географи-ческими условиями. В XIX веке берлинским, лондонским и парижским
улицам и площадям давались названия в честь сражений и генералов Напо-леоновских
войн, в Москве же этого почти не было. В 1817 году при скром-ном параде был
открыт Манеж, к началу 1840-х годов существовало не-сколько памятников —
Триумфальная арка на окраине города, трофейная французская артиллерия в Кремле,
грот «Руины» в Александровском саду (его крылья были выложены из обломков
разрушенных в 1812 зданий) — но даже тридцать лет спустя ни одна улица, площадь
или ворота не носили на-звания, так или иначе связанного с Наполеоновскими
войнами169. Недавний обзор мемориальных мест показал, что все
московские улицы, чьи названия напоминают о 1812 годе, получили эти названия в
ХХ веке170.
После 1812 года
правительство нашло три других способа использовать войну для того, чтобы
вдохнуть жизнь в имперский социальный проект. Не-обходимость отстроить большую
часть города после пожара предоставила ему прекрасную возможность наконец-то
преобразовать Москву в неоклассицистском духе. В июле 1813 года Александр I одобрил смелый план архитек-тора
В.И. Гесте выпрямить радиальные улицы, которые сходились в центре города, как и
многие небольшие центральные улочки, и соорудить величе-ственные площади (или
расширить уже имеющиеся) в тех местах, где ради-альные улицы пересекались с
Камер-Коллежским валом, Земляным городом и Белым городом. От этого плана
отказались в 1813 году, когда правитель-ственная Комиссия о строении Москвы нашла,
что в нем не учтены неровный московский ландшафт, права землевладельцев и
необходимость в первую очередь уделить внимание восстановлению жилого фонда. В
1817 году был принят другой план, менее смелый и в большей мере согласованный с
обста-новкой, но, как и план Гесте, основанный на «Прожектированном» плане
Москвы 1775 года, утвержденном Екатериной II; на нем городское строитель-ство будет основываться
вплоть до середины XIX века171.
Результат оказался впечатляющим: грязную реку Неглинную «спрятали» под землю,
освободив пространство для Александровского сада и Театральной площади; Красную
площадь расширили и украсили — засыпали заросший кремлевский ров, устранили
рыночную суету; было закончено тенистое Бульварное кольцо172. Эти
великолепные общественные места были свидетельством того, что рус-ская
монархия, подобно прочим монархиям неспокойной постнаполеонов-ской Европы,
стремится к созданию величественной, красивой и упорядочен-ной городской среды173.
Вторым, после
возвращения к установке на классицистскую реконструк-цию Москвы, способом
связать войну с имперским социальным проектом было обращение к Смуте. С 1807
года разрабатывался проект памятника Ми-нину и Пожарскому174;
главным вдохновителем этого начинания был Нико-лай Карамзин. Памятник воздвигли
на Красной площади в 1818 году, когда Александр I посетил Москву. В том же году Карамзин опубликовал
первые восемь томов своей «Истории государства Российского», снискавшей чи-тательское
признание и содержавшей мысль о том, что единовластие и до-петровские традиции
суть основы русского национального самосознания. Вскоре со Смутным временем
будут ассоциироваться такие понятия, как на-циональное единство, верность
династии, почитание Москвы как духовного ядра России и нетерпимость к
идеологической и военной агрессии со сто-роны Запада. К 1830-м годам, пишет
Андрей Зорин, события 1612—1613 го-дов фактически были «канонизированы как
мифологическое возникновение российской государственности»175.
Наконец, при
содействии Филарета (Дроздова), архиепископа, а впослед-ствии митрополита
Московского в период с 1821 по 1867 гг., Александр I предложил религиозную
трактовку войны. До конца XIX века ежегодная рождественская служба в православных
церквах сопровождалась сочиненной Филаретом молитвой, славящей Господа за
избавление России «от наше-ствия галлов и с ними двадесяти язык». В Москве
должен был быть воздвиг-нут величественный храм Христа Спасителя в знак
благодарности за победу; после первой неудачной попытки строительства, в 1832
году был одобрен но-вый план, и в 1883 году работа над храмом наконец
завершилась.
Религиозная трактовка
войны, согласно которой Россия в 1812 году была спасена не народом и не
генералами, а Богом, была частью проекта «ожив-ления» имперского социального
проекта путем замены его идеологического основания с просвещенческого
рационализма на экуменическое, вдохновленное пиетизмом христианство. Фундамент
для преобразования международных отношений в этом ключе был заложен в 1815
году, когда православная Россия вступила в Священный союз с протестантской
Пруссией и католиче-ской Австрией176. В 1813 году на базе
Британского и зарубежного библейского общества возникло Российское библейское
общество, цель которого состояла в распространении по стране Библии,
переведенной на националь-ные языки, по доступным ценам, а в 1817 году Главное
управление духовных дел православного исповедания Святейшего Синода,
Министерство народ-ного просвещения и Главное управление духовных дел
иностранных испо-веданий были объединены в единое Министерство духовных дел и
народного просвещения, задачей которого было сделать религию основой русской
жизни. К концу правления Александра многое из этого было оставлено: по-пытки
изменить европейскую политику посредством Священного союза про-валились, а
внутренние политические проблемы привели к роспуску Мини-стерства духовных дел
и народного просвещения и Российского библейского общества. Уцелели такие
организации, как Общество попечительное о тюрь-мах и Императорское
человеколюбивое общество; они были тесно связаны с императорским двором и,
подобно аналогичным организациям в постнаполеоновской Европе177,
занимались разом религиозной, благотворительной, образовательной и
принудительной деятельностью, пытаясь тем самым сде-лать общество более
сплоченным178.
В долгосрочной перспективе война ослабила либеральные,
космополитиче-ские и рационалистические тенденции «в душе» имперского
социального проекта. Война показала властям, что общество нестабильно, но его
можно держать в узде при помощи репрессий и апелляций к его националистиче-ским
чувствам. Представители средних сословий узнали, что Европа — их враг, а
соотечественники готовы, если что, ими пожертвовать. Память о кру-шении
общественного порядка была жива на протяжении всего XIX века, и война высветила разломы — между деревней и
городом, русскими и нерус-скими, «простыми» и элитой, — которые страшно
напомнили о себе в позднеимперский период.
В среднесрочной же
перспективе катастрофа, возможно, укрепила поло-жение режима, убедив москвичей
в том, что подражание зарубежным рево-люциям приведет к повторению 1812 года.
Русские националисты воспри-нимали Польские восстания 1830—1831 и 1863 годов не
как политический протест против царизма, а как нападения иноземцев на Россию,
подобие 1812 года179. Во время европейской революции 1848 года
тайная полиция со-общала о ходивших по Москве слухах о том, что французы хотят
заставить другие страны отказаться от крепостного права, а поляки, уже
восстававшие против российской власти в 1831 году, распространяют французские
ли-стовки (в том числе конституцию для Польши) и убивают русских солдат.
Сообщала полиция и о
том, что москвичей тогда тревожили студенты-поляки и полицейские польского же
происхождения (или бывшие крещеными евреями)180. В 1812 году, в
начале войны, императорский манифест пред-упреждал, что «с лукавством в сердце
и лестию в устах несет он [Наполеон] вечные для ней [России] цепи и оковы»181.
Вторя этим словам, один москов-ский старообрядец, свидетель событий 1848 года в
Вене (в том числе про-возглашения свободы вероисповедования), писал домой про
«ужасное ожи-дание о всемирной конституции, что значит нож медом [вольности]
помазан. если услышите конституция, бойтесь, яко некоего кровожадного губителя,
являющегося к вам под видом миротворителя»182. Вскоре после этого, во
время Крымской войны, которую Ф.И. Тютчев называл «возобновление[м] 1812 года»183,
в Россию вторглись силы коалиции, в которую входил пле-мянник Наполеона,
Наполеон III, и снова
среди крепостных разлетелись слухи о том, что французский император требует их
освобождения в качестве условия мира184.
Итак, последствия
войны были неоднозначны: она укрепила режим на не-сколько десятилетий, но
сильно повредила общественному устройству в долгосрочной перспективе.
Авторизованный пер. с
английского А. Володиной под редакцией Д. Харитонова
1. Я
исследую имперский социальный проект в книге, одну из глав которой (в пере-работанном
виде) представляет собой эта статья: «Enlightened Metropolis: Constructing Imperial Moscow,
1762—1855» (
2. Я заимствую понятие «момент истины» из книги: Shanin T. Russia, 1905—07: Revo-lution as a Moment of Truth. Houndsmills;
4. Об
истории мемуарной литературы (включая ее исчерпывающую библиографию) см.:
Тартаковский А.Г. 1812 год и русская мемуаристика: Опыт
источниковедче-ского прочтения. М.: Наука, 1980. Об устных рассказах,
записанных Толычевой, см. также: Rambaud A.
8. Золотухина
А.И. Двенадцатый год в записках Анны Ильинишны Золотухиной (
12. Из
писем Александра Яковлевича Булгакова к брату его Константину Яковлевичу. Т. 2.
С. 32.
13. Ростопчинские
афиши / Собрал и издал П.А. Картавов. СПб.: Коммерческая Типо-Литография М.
Виленчика, 1904. С. 51.
15. Ростопчинские
афиши. С. 58,
60.
17. ОПИ
ГИМ. Ф. 160. Ед. хр.
18. Московский
Воспитательный Дом в 1812 году // Русский архив. 1900. Т. 3. С. 462.
19. [Архимандрит
Лаврентий.] Записки очевидца о сохранении драгоценностей Ни-колаевского
Перервинского монастыря, и о достопамятных событиях в сей оби-тели в 1812 году
// Маяк. 1842. Т. 2. Кн. 4. «Замечатель». С. 57—58.
22. [Жданов
П.] Памятник Французам, или Приключения Московского Жителя П. Ж
… . СПб.: Типография И. Байкова, 1813. С. 4.
26. Рассказы
очевидцев о двенадцатом годе. В приходе Петра и Павла на Якиманке и на Орловом
лугу // Московские ведомости. 1872. 4 марта.
27. Т-в
Н.И. О 1812 годе (Воспоминания из рассказов современников и
очевидцев) // Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 4. С.
333. Аналогич-ную критику пропаганды Ростопчина см. также в: [Машков И.]
1812-й год. Сожже-ние Москвы. Показания очевидца (Протоиерея Казанского на
Красной площади собора) // Русский архив. 1909. Т. 3. С. 460; Рассказы
очевидцев о двенадцатом годе. В Рождественском монастыре //Московские
ведомости. 1872. 25 марта; Рас-сказ мещанина Петра Кондратьева // Рассказы
очевидцев о двенадцатом годе [Под ред. Т. Толычевой] // Русский вестник. 1872.
Ноябрь. Т. 102. С. 275; Записка Г.Н. Кольчугина // Русский архив. 1879. Т. 3.
С. 46; Вишняков Н. Сведения о купе-ческом роде Вишняковых: В 3
т. М.: Типография Г. Лесснера и А. Гешеля, 1903— 1911. Т. 2. С. 39.
30. Laugier
C. de.
32. Записки
московского жителя, живущего в Запасном дворце, о происшествиях в ав-густе до
ноября
33. [Жданов
П.] Памятник Французам… С. 17.
34. Москва
в 1812 году. Описание моего пребывания в Москве во время Французов, с 1-го по
21-е Сентября 1812 года // Русский архив. 1896. № 8. С. 525.
35. Воспоминания
старожила о 1812 годе в странноприимном доме графа Шереметева в Москве //
Московские ведомости. 1859. 29 марта.
42. Это
сравнение было предложено редакторами книги: Nordhof A.W. Die Geschichte der Zerstorung Moskaus.
S. 255.
44. Рассказчик ранний
священник церкви Филиппа митрополита на 3-й Мещанской, Федор Иванович Левицкий
// Рассказы очевидцев о двенадцатом годе [Ред. Т. То лычева] // Русский
вестник. 1872. Ноябрь. Т. 102. С. 300.
51. Рассказ набилкинской
богаделенки, Анны Андреевны Созоновой, бывшей кре-постной Василья Титовича
Лепехина. С. 291.
52. Лебедев А.
Из рассказов родных о 1812 годе. С. 257.
53. Рассказ попадьи
Марьи Степановны Никольской // Рассказы очевидцев о двена-дцатом годе [Ред. Т.
Толычева] // Русский вестник. 1872. Ноябрь. Т. 102. С. 292.
54. Лебедев А.
Из рассказов родных о 1812 годе. С. 259.
55. [Лебедев В.И.]
Краткое описание происшествий, бывших при Похвальской, что в Башмакове, церкви
в 1812 году // Чтения в Обществе любителей духовного про-свещения. 1914. Март.
С. 71.
56. Рассказ Николая
Дмитриевича Лаврова, священника церкви Спиридония, что на Спиридоновке //
Рассказы очевидцев о двенадцатом годе / Под ред. Толычевой Т. (Новосильцовой Е.
В.). 2-е изд. С. 110.
69. Об этом см. также: Martin A.M. The Response of the Population of
72. Рассказ Аполлона
Дмитриевича Сысоева, из купеческого звания // Рассказы оче-видцев о двенадцатом
годе [Ред. Т. Толычева] // Русский вестник. 1872. Ноябрь. Т. 102. С. 273.
80. В начале 1820-х
годов на улицах оставалось лишь 5010 фонарей (в 1801-м их было около 7000);
см.: Бычков Н.М. Исторический очерк освещения города Москвы
// Известия Московской Городской Думы. 1895. Октябрь. Вып. 1. II Отдел. С. 5; Ма-линовский
А.Ф. Обозрение Москвы. М.: Московский рабочий, 1992. С. 114.
83. Грибоедовская Москва в письмах
М.А. Волковой к В.И. Ланской 1812—1818 гг. С. 613.
88. Грибоедовская Москва
в письмах М.А. Волковой к В.И. Ланской 1812—1818 гг. С. 615—616.
90. Московский
Воспитательный Дом в 1812 году. С. 473, 461.
91. Подробное донесение
Ея Императорскому Величеству, Государыне Императрице, Марии Феодоровне, о
состоянии московского Воспитательного Дома в бытность неприятеля в Москве 1812
года // ЧОИДР. 1860. Апрель—июнь. С.
99. Москва в 1812 году:
Описание моего пребывания в Москве во время французов, с 1-го по 21 сент. 1812
года. С. 533.
101. Т-в Н.И.
О 1812 годе (Воспоминания из рассказов современников и очевидцев). С. 332.
105. Французское
нашествие: Письма из Москвы в Нижний Новгород в 1813 году // Русский архив.
1876. Т. 3. С. 132, 136; впервые этот текст был опубликован в «Сыне Отечества»
и предположительно был написан И.М. Муравьевым-Апос-толом (Там же. С. 154);
Горький М. Детство. В людях. Мои университеты. М.: ОЛМА-Пресс
Образование, 2004. С. 87.
112. Болотов А.Т.
Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков: В 3
т. М.: Терра, 1993. Т. 3. С. 20.
113. Memoires du colonel Combe sur les campagnes de
Russie 1812,
de Saxe 1813, de France 1814 et 1815.
114. Lettres inedites du baron Guillaume Peyrousse
ecrites a son frere Andre pendant les cam-pagnes de L’Empire de
115. Bourgogne A. Memoires du Sergent
119. Рассказ
набилкинской богаделенки, Анны Андреевны Созоновой, бывшей кре-постной Василья
Титовича Лепехина. С. 291.
121. Воскресенский А.
Умственный взор на протекшие лета моей жизни. С. 590.
125. Nordhof A.W. Die Geschichte der Zerstorung Moskaus.
S.106, 276.
126. Воспоминания А.Г.
Хомутовой о Москве в 1812 году. С. 327.
127. Бауэр К.
Воспоминание о двенадцатом годе в Москве. С. 129.
128. Беккер Ф.
Воспоминания Беккера о разорении и пожаре Москвы в
131. Рассказы очевидцев
о двенадцатом годе. На Моховой // Московские ведомости. 1872. 1 марта.
133. Лебедев А.
Из рассказов родных о 1812 годе. С. 259.
134. Письма Ростопчина к
С.К. Вязмитинову, 27 октября
136. Глинка С.Н.
Записки о 1812 годе. СПб.: В типографии Императорской Российской Академии,
1836. С. 91—92.
137. Из писем Александра
Яковлевича Булгакова к брату его Константину Яковле-вичу. Т. 2. С. 298.
140. Грибоедовская
Москва в письмах М.А. Волковой к В.И. Ланской 1812—1818 гг.// Вестник Европы.
1874. Сентябрь. С. 118.
141. Первые дни в
сожженной Москве. С. 47.
153. Об этих обвинениях
см.: Грибоедовская Москва в письмах М.А. Волковой к В.И Ланской 1812—1818 гг.
Август. С. 619, 635, 641; Там же. 1874. Сентябрь.С. 117, 141; Nordhof A.W. Die Geschichte der Zerstorung Moskaus…
S. 240, 246, 253— 254, 263—264.
161. ЦИАМ. Ф. 20. Оп. 2.
Д.
163. Бумаги, относящиеся
до Отечественной войны 1812 года. Т. 6. С. 30.
165. Письмо Ф.В.
Ростопчина от 3/15 октября
166. Впоследствии
Ростопчин отрицал, что пожар был устроен по его приказу; см.: La verite sur l‘incendie de Moscou par le Comte Rostopchine.
167. Записки М.И.
Маракуева. С. 36. О том, как знать критиковала демагогический стиль афиш, см.:
Вяземский ПА. Воспоминание о 1812 годе // Вяземский П.А. Пол-ное
собрание сочинений: В 12 т. Т. 7. С. 194; Характеристические заметки и вос-поминания
о графе Ростопчине // Там же. Т. 7. С. 504—505; [Бестужев-Рюмин
А.] Краткое описание происшествиям в столице Москве в 1812 году.
С. 77.
174. Об истории
памятника см.: Зорин А. Кормя двуглавого орла… С.
159—161.
175. Зорин А. Кормя двуглавого орла… С. 161.
181. Цит. по:
Шишков А.С. Записки, мнения и переписка. Т. 1. С. 426.
182. Отзыв русского
старообрядца о венской революции 1848 года: Письмо из Ав-стрии в Москву на
Рогожское кладбище, от настоятеля Белокринского монастыря Павла Великодворского
// Русский архив. 1875. Т. 2. С. 114.