Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2012
ТРИ МЕРОПРИЯТИЯ
II
На выступление я пришел
в последнюю минуту и не один. Вместе со мной послушать выступление пришла
молодая симпатичная иностранка, которая недавно приехала в нашу страну изучать
наш родной язык. На это мероприя-тие я пригласил ее от чистого сердца, даже не
помышляя о том, что ей дове-дется увидеть и услышать. Я и сам не очень хорошо
представлял себе, что нам предстоит увидеть и услышать, но заранее не
настраивался. И даже не заду-мывался. Разумеется, я не ожидал, что выступление
будет представительным, содержательным и серьезным; я не рассчитывал на то, что
оно будет интерес-ным, увлекательным и захватывающим; я лишь предполагал, что
выставка (годовой отчет местных художников о проделанной работе), в рамках
которой было организовано выступление, окажется столь уныло- (или радостно-)
ущербной, что будет предпочтительнее разбавить ее легким театрализован-ным
действом вне зависимости от достоинств или недостатков самого дейст-ва. В том,
что действо будет театрализованным, я почему-то не сомневался.
Выступление проходило на
первом этаже выставочного зала под тусклым светом желтоватых ламп. Для зрителей
были расставлены пластмассовые стулья в пять рядов. В этой импровизированной
аудитории находилось воз-вышение, на котором стояли пластмассовый стол и шесть
пластмассовых стульев. На столе красовались микрофон, несколько пластиковых
бутылок с минеральной водой, книга с яркой обложкой и завернутый в бумагу пред-мет.
За столом сидело шесть человек: пятеро мужчин и одна женщина. Справа от стола
(для зрителей-слушателей) — слева от стола (для докладчи-ков) — висел плакат с
интригующей надписью, имеющей отношение к теме выступления (упоминалась империя
и промысловая рыба), и стилизованным изображением самих рыб, печально плывущих,
но не среди толщи вод, как можно было ожидать, а в воздушном или даже скорее
безвоздушном пространстве. Слева от стола (для зрителей-слушателей) — справа от
стола (для докладчиков) — стоял другой пластмассовый стол поменьше, за которым
ни-кто не сидел. На этом столе были расставлены консервные банки, содержи-мое
которых предположительно имело какое-то отношение к означенной им-перии и
промысловой рыбе.
Один из сидевших на
эстраде, посчитав количество собравшихся зрителей достаточным, объявил о начале
выступления. Он говорил ровно, неторопливо и внятно, временами приветливо
улыбался. Речь его текла плавно; в этом умиротворяющем течении нечастые мысли
скользили вольготно и даже валь-яжно. Слушатели внимали внимательно и временами
приветливо улыбались.
Второй докладчик говорил
сбивчиво, речь его уже не текла, а скорее пере-катывалась и порой бурлила. В
этом плотном, даже вязком потоке нередкие идеи не всегда находили вербальное
выражение; докладчик боролся с непо-корными словесами и почти каждый раз их
если и не покорял, то, по крайней мере, усмирял. Слушатели пытались внимать
внимательно, часто путались, иногда даже терялись и совсем не улыбались.
Третий докладчик читал
по бумажке. Его выступление было предельно те-зисным, декретообразным и весьма
динамичным. Краткие, словно топором рубленные или даже кайлом долбленные тезисы
демонстрировали изнури-тельную работу ума; высказывания нередко были связны и
довольно часто являли смысл. Общее впечатление усиливалось благодаря суровой
катего-ричности подачи и экспрессивной манере изложения. Слушатели внимали
невнимательно и не улыбались.
Четвертый докладчик
сымпровизировал небольшое введение, неловко в нем завяз, а затем, не очень
фальшивя, запел, подыгрывая себе на слегка расстроенной гитаре. Слушатели
расслабились и заулыбались, хотя ничего смешного в песне не было.
Затем выступала женщина.
Она говорила тихо, медленно и четко. Ее вы-ступление, в отличие от выступления
мужчин, было серьезным, осознанным и убедительным. Слушатели внимательно
внимали и изредка улыбались, хотя ничего смешного женщина не рассказывала.
Пятый докладчик изрек
несколько путаных фраз, примял к ним заключи-тельную тираду, а затем объявил об
окончании выступления и начале кон-курса для всех желающих: каждому желающему
предлагалось быстрее всех съесть все содержимое отдельно взятой консервной
банки и получить приз: книгу и завернутый в бумагу предмет.
К соседнему столу, на
котором были расставлены консервные банки, чье содержимое — как и
предполагалось — имело отношение к империи и про-мысловой рыбе, направились
докладчики, а за ними и особо охочие слу-шатели обоих полов. Собравшаяся вокруг
стола толпа конкурсантов не-терпеливо забурлила и заурчала. Среди бурления и
урчания раздались неестественно громкий, даже какой-то надрывный женский
смешок, ему вторя, мужской хохоток, а дальше скрежет разрезаемой жести и
характерный булькающий звук разливаемой жидкости. Резко пахнуло водочной
сивухой, завоняло консервированным рыбным месивом. Выбиравшиеся из толпы кон-курсанты
оживленно переговаривались, утирая лоснящиеся губы (промыс-ловая рыба
консервировалась в масле) и выковыривая из зубов рыбьи кости (промысловая рыба
была костиста). Воняло страшно, до тошноты, и мы ре-шили ретироваться. Мы
быстро шли вдоль стен, увешанных то радостными, то печальными, но одинаково
ущербными холстинами, а консервная вонь преследовала нас до самого выхода.
I
На вечер иногородней поэзии я пришел заранее и один. В
баре купил пять-десят грамм якобы шотландского виски безо льда. Сел на
пластмассовый стул за пластмассовый стол в середине зала. Зал постепенно
заполнялся слуша-телями, в основном мужчинами. Слушателей оказалось больше, чем
сидячих мест. Многие стояли в проходах весь поэтический вечер, мешая
официанткам носить неприхотливые напитки, непритязательные закуски, пепельницы.
В течение поэтического
вечера я выпил три пятидесятиграммовые порции якобы шотландского виски безо
льда, выкурил с десяток якобы облегченных от никотина и смолы сигарет и
поздоровался с десятком якобы знакомых ли-тераторов. Поэтический вечер меня
сначала озадачил.
Если иногородние поэты в
общем мне понравились (я шел слушать тех, кого уже раньше не без удовольствия
читал), то иногородние поэтессы вы-звали даже не разочарование (я не читал их
раньше), не раздражение (я не питал никаких иллюзий и на этот момент пил уже
третью порцию виски), а удивление (с возрастом я не теряю способности
удивляться) или даже недо-умение (с возрастом я не становлюсь умнее).
Я не раз слышал, как
женщины ругаются матом. Матерившиеся при мне жен-щины принадлежали к разным
возрастным и профессиональным категориям, к различным сословиям; у них было
разное настроение, состояние, мировос-приятие, воспитание и образование.
По-разному они выглядели, по-разному себя вели, по-разному были одеты
(полуодеты, а иногда и полураздеты). Раз-личались время, место, ситуация,
степень знакомства (когда мы были зна-комы) и близости (когда мы были близки).
Различался и сам мат. Выражения разнились как назначением, так и сложностью
построения: от самых непри-хотливых слов-кирпичей или слов-булыжников, преследующих,
а порой по-ражающих какую-либо практическую цель, до трех- и четырехэтажных зда-ний,
перегруженных бесцельными скульптурными изысками, не говоря уже об абстрактных
конструкциях, нецелесообразных по определению. Чаще всего выражения были емки и
весомы и, как правило, коробили. Иногда по-лучалось задиристо, даже задорно, и
очень редко — забавно. В этих редчай-ших случаях мат переставал быть матом, то
есть тяжелым запретным словом, обломком языка, и оказывался удачно вставленным
в лоно фразы легким игривым словцом, ажурным украшением, розеткой или цветком,
венчающим речевую конструкцию. Эдаким побегом, выбивающимся из камня в мине-ральную
растительность и распускающимся готическим завитком под звуки на глазах
застывающей музыки. В такие мгновения мат выражал целесооб-разность безо всякой
цели, он был увлекательной игрой ради самой игры.
Я люблю, когда словами
играют, я люблю, когда слова играют, и мне не важно, когда, кем и как они были
табуированы. И все же большинство табуи- рованных слов, ранее слышанных мною из
женских и мужских уст, имели одну характерную особенность: я почти всегда
понимал смысл и контекст, я понимал, что контекст в какой-то мере оправдывает
слова, даже если и он, и они меня в той или иной степени коробят. Я понимал,
что, зачем и почему связано. Я принимал связь, внимал связанным элементам и
примирялся с изречением, вытекающим из этой связки. Так, в наш толерантный век
тра-диционная «нецензурная» брань, если что и вызывает, так скорее невольную
оторопь, но никак не удивление или смущение: это бранное отклонение при-нимается
как некий фольклорно-жаргонный речевой казус, реже курьез. Ис-пользование
«ненормативной» лексики становится обыденным и привычным, а значит, приемлемым
и «нормальным», в устах как мужчин, так и женщин.
Табуированные слова из
уст иногородних поэтесс, выступавших на поэ-тическом вечере, я понимал, но не
усматривал ни целесообразности их ис-пользования (слов, а не поэтесс), ни
смысла в заигрывании (со словами, а не с поэтессами); они представлялись мне
неуместными в контексте других, не- табуированных слов, включенных в
стихотворения. Чаще всего встречался термин «х.й». Возможно, он нравился
выступавшим за краткость, емкость и целеустремленность; возможно, они были
зачарованы звучанием, а также процессом произнесения, тем более вслух и со
сцены; возможно, они рассчи-тывали вызвать какую-нибудь реакцию у публики. Но
за этими чувствами я не усматривал понимания, а следовательно, и
целесообразности.
Я не сомневался, что в
обычной жизни выступавшие поэтессы не раз упо-требляли термин «х.й» и имели
представление о практическом использова-нии не только термина, но и самого
предмета. У меня не было никаких осно-ваний усомниться в их компетенции в
области «означаемого», то есть х.я, в его голой субстантивной функциональности,
так сказать, в неприкрытой физио-логической наготе (все выступавшие поэтессы
показались мне достаточно зрелыми для подобных познаний). Но «означающее», то
есть «х.й» как выра-жение с его акустическими, графическими, символическими,
метафориче-скими и метафизическими связями, — вряд ли был ими глубоко осмыслен.
Как если бы все их мысли были заняты х.ем «означаемым», а для х.я «озна-чающего»
свободных мыслей уже не оставалось. Другими словами, в процессе понимания
«х.й»-денотат вытеснял «х.й»-коннотат, а также все х.евые кон-нотации, вместе
взятые. Мне показалось, что для выступавших поэтесс «х.й» как х.й — это одно, а
«х.й» как термин — это совсем другое, и в представлении выступавших поэтесс эти
х.и ну никак друг с другом не связаны. Как если бы было возможно разделить
цельный и целесообразный х.й на х.й-содержание и х.й-форму. Кстати, разделением
слов на форму и содержание грешат очень часто, причем как мужчины, так и
женщины. И это прискорбно.
Я перестал думать о
неразрывности формы и содержания и прислушался к выступлениям. В какой-то
момент мне подумалось, что выступавшие поэ-тессы имели дело с х.ем, отсеченным
от тела языка, эдаким мертвым и окаме-невшим обрубком, а никак не с х.ем в виде
живого языкового ростка. В момент сравнивания всей этой х.йни я вдумался в
сравнение. Мне стало не по себе. Я представил себе выступавших поэтесс с
топорами в руках, а себя — слуша-теля — голым и связанным, причем на фоне
античных развалин. Я почувство-вал себя неловко и начал озираться. Сидевшие
вокруг меня мужчины, как мне показалось, пытались демонстрировать
невозмутимость, но неумело скрывае-мая неловкость читалась во многих взорах. А
если — подумал я — они также представляют себя голыми и связанными на фоне
античных развалин?
Итак, подумал я, у нас
складывается следующая картина: на гранитных цоколях, расставленных рядами во
всю большую площадь какого-то древнего города, вместо античных статуй
неподвижно стоят полсотни живых голых мужчин, склонивших головы в покорном
ожидании трагического очищения. Между неподвижными мужчинами величественно
шествуют поэтессы в сан-далиях, прозрачных туниках и лавровых венках. Они
пытливо разглядывают голые мужские торсы. У них в руках остро заточенные
топоры. Вот они про-ходят мимо якобы знакомых мне литераторов. Я представил
себе литерато-ров, вспомнил их тексты и захихикал. На меня укоризненно
посмотрели, но воображение не унималось, и вымысел полностью вытеснил
действитель-ность: одна из поэтесс, та самая, что как раз выступала на сцене и
что-то чи-тала, в моей вымышленной картине подошла с топором теперь уже ко мне.
Тут мне стало нехорошо или, выражаясь языком иногородних поэтесс, х.ево. В этот
момент меня слегка толкнули в спину, я обернулся: проходящая мимо официантка
нечаянно задела меня подносом. Я заказал еще одну пятидеся-тиграммовую порцию
якобы шотландского виски, хотя уже понимал, что от нее мне может стать еще
хуже.
Я выпил, но чувство
неловкости меня — как этого и следовало ожидать — все равно не оставило.
Иногородние поэтессы все еще выступали. Их выступ-ления отличались демонстративно
независимой манерой поведения, которая часто (но не всегда) отличает столь
модных в богемных кругах женщин, иг-рающих в физиологически неадекватную
сексуальную ориентацию; на вид поэтессы были холоднокровными, невозмутимыми и
слегка скучающими, хотя это могло быть продуманным сценическим поведением, так
сказать, имиджем. Они не смущались, не конфузились, почти не улыбались, не обра-щались
к слушателям и почти не обращали на них внимания. Они были уве-рены в себе. Они
сухо и сурово изрекали свои тексты, утыканные мертвыми х.ями — жесткими,
холодными обрубками, уже давно и, судя по всему, на-долго засаженными в поле
современной отечественной словесности. Как пра-вило, эти короткие изречения
были лишены сюжетной линии и повествова- тельности. Они были свободны от ритма,
рифмы, размера и избавлены от элементарных условностей какого-либо построения.
Но даже в таком, осво-божденном, виде они не казались мне естественными. В них
отсутствовали понимание слова, его принятие, не говоря уже о приятии, симпатии;
отсут-ствовала поэтическая целесообразность, как, впрочем, и сама поэзия.
Обилие х.ев никак не компенсировало это отсутствие. Кстати, обилие компенсирует
весьма редко. А обилие х.ев — почти никогда.
Мои размышления были прерваны жидкими аплодисментами.
На сцену под-нялась выступать очередная участница поэтического вечера, которая
была совсем не похожа на своих коллег. Она казалась более юной, неискушенной и
явно неопытной для утыканной х.ями поэтической жизни: неловко двигала руками и
ногами, переступала на месте, смущенно, как бы виновато улыба-лась и откровенно
кокетничала с сидящими перед нею слушателями. Я по-думал, что это наверняка
сценический имидж, и представил себе выступав-шую поэтессу в сандалиях,
прозрачной тунике и лавровом венке, но пока еще без топора. Тексты поэтессы
оказались более внятными, х.ев в них почти не было; правда и поэзии в них было
немного. В первом же текстовом блоке поэ-тесса (или ее лирическая героиня?)
заявила, что пришла к кому-то «с небри-тыми ногами». Я глупо ухмыльнулся, как,
впрочем, и большинство слушате-лей-мужчин, успокоился и допил якобы шотландский
виски. Пускай современная поэтесса. Пускай текстовой блок. Пускай с небритыми
ногами. Только не надо топоров.
На церемонию вручения литературной премии я пришел не
один, а с супру-гой. Я подумал, что ей будет интересно увидеть и услышать как
местных, так и иногородних литераторов: уже известных в настоящем и — кто знает
— ги-потетически знаменитых в будущем, среди которых она многих знала пона-слышке,
а некоторых — пусть даже шапочно — в лицо. Кое-кого она даже ра-душно принимала
и кормила вкусными куриными котлетами собственного приготовления. Я подумал,
что этот культпоход можно будет расценивать не только как полезное, но и как
приятное дело, а также — если повезет — от-нести его в разряд светских и
развлекательных мероприятий, которых моей супруге, обремененной многодетностью,
явно не хватает. Я и сам не предпо-лагал, до какой степени мероприятие окажется
развлекательным.
Мы вошли в последнюю минуту.
Зал был заполнен почти весь. Слушатели вполголоса переговаривались,
переглядывались, некоторые настраивали фо-тоаппараты. Мы быстро пробрались к
двум ближайшим свободным местам в четвертом ряду и уселись. Мы даже не успели
оглядеться, как мероприятие началось. Я услышал, как сидящая передо мной дама
тихо сказала на ухо со-седу: «Я так торопилась, что забыла вставить зубы». И
тихо хохотнула. Я ух-мыльнулся. И тут началось.
С первых же слов первого
же докладчика нам стало очень смешно, и мы с трудом сдерживались, чтобы не
рассмеяться. В глубокой тишине простор-ного зала слова раздавались вольготно, а
мы давились от смеха; слова зву-чали, а мы зажимали себе рты. Под высокими
сводами зала слова лились ров-ным потоком, скрывая под густой завесой
многозначительности какой-то глубокий, но — увы — зачастую недоступный нам
смысл; и чем многозначи-тельнее высказывался докладчик, тем недоступнее нам
казался смысл его вы-сказываний. Удивительно, как ему удавалось довести мысль
до такой степени неопределенности, при которой она становилась совершенно
невесомой, не-существенной, способной приравниваться к абстрактному завыванию
ветра или плеску воды. Я оглядел аудиторию: все слушали внимательно, но как-то
нерадостно. Остальные, наверное, понимали то, чего не понимал я, и, навер-ное,
именно это понимание их печалило. Я не понимал, что именно понимали они, но
меня это не расстраивало, а, наоборот, забавляло. Более того, в те ред-кие
моменты, когда в этой речи для меня что-то определялось, оформлялось и
осмысливалось, это определенное, оформленное и осмысленное казалось мне часто
невероятно скучным и — большей частью — удивительно нелепым. Обилие специальных
терминов из области психологии, психиатрии и невро-логии, безапелляционных
неологизмов и дерзких метафор превращало речь докладчика в полный абсурд, но
серьезная убежденность придавала этому абсурду комический характер. С каждым
очередным перлом наша супруже-ская смешливость рвалась наружу, а под конец
доклада мы уже не могли сдерживаться и тихонько — гаденько, подленько —
хихикали.
Второй докладчик нас
несколько успокоил, поскольку был на удивление прост и внятен; мы уже
приготовились скучать, как все, ибо теперь мы — как все — все понимали, но он
быстро закончил свою речь и как-то скромно устра-нился с трибуны. В этот момент
я подумал, что осмысленность высказывания и внятность изложения как-то должны
быть связаны со скромностью пове-дения, но мысль эту додумать не успел. На
трибуну уже выходил следующий докладчик. Мы с супругой переглянулись и застыли
с немым вопросом в гла-зах: что сейчас будет?
Вышедший на трибуну
докладчик нас не подвел и развлек на славу: третий докладывающий использовал ту
же терминологию, что и первый, но его речь была не такая гладкая и плавная;
иногда он даже запинался и, казалось, задумывался, и именно в эти моменты
задумчивости его рот страдальчески перекашивало и он, наверное, не осознавая, —
хотя, возможно, и в этом был какой-то непонятный нам смысл? — издавал совсем
тоненький, тоньше мы-шиного, писк. С каждым писком — а пищал он все чаще — наше
тихонькое и гаденькое хихиканье перерастало в резкие приступы откровенного
смеха и даже хохота. На нас начали оглядываться, но чем чаще на нас
оглядывались, тем смешнее нам становилось. В некоторых, особенно бессмысленных
для нас, местах доклада с последующим писком наш смех принимал нервный
спазматический характер. На наших глазах выступили слезы, наши лица рас-краснелись,
и мышцы животов сильно болели. На нас несколько раз гневно зыркнули и зло
шикнули.
На четвертом докладчике
(это была женщина) моя супруга уже не смея-лась, а как-то бессильно
всхлипывала, несколько раз хрюкнула, а под конец — после одной на редкость
замысловатой фразы, которую венчал совершенно умопомрачительный гапакс, —
зашлась в выворачивающем душу кашле. У меня лило из глаз и из носа. Одной рукой
закрывая собственное лицо, дру-гой рукой поддерживая содрогающуюся в хохоте
супругу, я был вынужден вывести нас обоих из зала. Часть аудитории проводила
нас гневным, осуж-дающим, другая часть — сочувствующим и даже, я бы сказал,
завидующим взглядом, но обе части от комментариев воздержались. Оказавшись за
дверь-ми, мы поспешили отойти как можно дальше и там, на третьем повороте вто-рого
коридора, наконец-то смогли от души высмеяться.
Прошло уже много лет,
наши дети повзрослели, а мы постарели, но даже се-годня, вспоминая о том
вечере, я тут же начинаю улыбаться. У меня улучша-ется настроение, я вдруг, как
по волшебству, ощущаю себя свободным и лег-ким, задорным и все таким же глупым.
Я молодею у себя на глазах. И в какой уже раз понимаю, что искусство — страшная
сила.