Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2012
АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ SUB SPECIE ANTHROPOLOGIAE
Дискуссия об антропологическом повороте,
представленном на страницах журнала «Новое литератрное обозрение» в виде
«мощного интеллектуаль-ного тренда в гуманитарном мире ХХ века»[1], а также «вызова» и многообе-щающего,
но «рискованного мышления»[2], пока носит общий
стратегический характер. Обсуждаются общие линии развития разных гуманитарных
наук, которые могут участвовать в антропологическом проекте, их взаимоотноше-ния
и вопросы институционального характера. Статья Н. Поселягина ставит более
конкретный вопрос, какие современные научные течения могут ока-заться полезными
с точки зрения антропологического подхода. Речь идет об этнологии, семиотике,
антропологии, истории и психологии, социологии, нарратологии, анализе дискурсов
и идеологий. Поскольку у антропологиче-ского подхода нет своей специфической
методологии, здесь часто заимст-вуются и комбинируются методы других наук.
Поэтому антропологический поворот определяется автором статьи не как «течение»,
а как «движение», то есть «комплекс взаимосвязанных течений с некоторыми общими
эпистемо-логическими установками».
Упоминаемый в
статье констанцский сборник «The Anthropological Turn in Literary Studies»[3] состоит большей частью из case studies и не открывает особенных теоретических перспектив. С
этой точки зрения скорее представ-ляют интерес программные работы Вольфганга
Изера, известного предста-вителя так называемой Констанцской школы рецепции,
который, по-моему, первым заговорил о перспективе антропологического поворота в
Германии. Продолжая линию функционального анализа литературы и воздействия на
читателя, Изер видит главную задачу художественных текстов в том, что они
обогащают и формируют человеческое воображение, приспосабливая его к практике
повседневной жизни. Эту задачу литературные тексты могут вы-полнять благодаря
выключению практических принуждений вследствие до-минантности эстетической
функции. Изер считает, что «взаимодействие фикции и воображения оказывается
основой эвристики литературной ант- ропологии»[4].
Размышления Изера о роли фикциональных текстов, без со-мнения, представляют
теоретический интерес с точки зрения антропологи-ческой ориентации, однако
возникает вопрос, как философский дискурс можно транслировать в
литературоведческую практику.
Мне кажется, что
в данной ситуации, когда мы приближаемся ощупью к вопросу антропологического
поворота, возможен подход к проблеме и с дру-гой стороны. В отличие от
конструкций новой антропологической пара-дигмы, идущих «top to bottom», то есть от
общего к частному, я предлагаю попробовать противоположный индуктивный,
эмпирический путь, «bottom to top». Не претендуя на научную строгость и полноту, я в
дальнейшем пере-числю лишь ряд работ об Андрее Платонове, которые по мотивике
более или менее соответствуют моему представлению об антропологическом направле-нии.
Тем самым, оставаясь в рамках настоящей дискуссии, мы сможем про-лить
дополнительный свет на антропологические аспекты творчества Пла-тонова и дать
конкретный пример возможного антропологического подхода.
Начну с вопроса
экзистенциальных категорий, которые занимают видное место в любом
антропологическом дискурсе. С этой точки зрения особенный интерес представляет
статья Ю. Левина 1990 года[5], в которой автор в эскизной
форме описывает экзистенциальный словарь «Котлована». Согласно Левину,
экзистенциалистское мироощущение возникает в катастрофические моменты истории.
В статье упоминается Ж.-П. Сартр, но, без сомнения, имеется в виду и философия
М. Хайдеггера, чья книга «Бытие и время» вышла в свет в 1927 го-ду, когда
Платонов работал над «Чевенгуром». В списке ключевых экзистен-циальных
категорий «Котлована» фигурируют такие понятия, как смысл жизни, сиротство, забвение,
истощение, слабость, мучение, скука, тоска, горе, пустота, смерть и др. Не
следует обязательно разделять взгляды экзистенциа-листской философии, чтобы
понять, что с точки зрения антропологического анализа таким ключевым понятиям в
этом контексте отведено особое значение.
Примечательно и
то, что исследователи Платонова в течение двадцати лет уделяли немало внимания
именно этим категориям. Неудивительно поэтому, что имя Хайдеггера не раз
упоминается в научной литературе о Платонове. Например, Н. Григорьева указывает
на некоторые параллели в «маршрутах существования»[6]
Хайдеггера и Платонова, а Т. Лане изучает в связи с «Кот-лованом» мотив
«беспочвенности», общий для обоих авторов[7].
Любой из
платоновских экзистенциалов обладает более или менее широ-ким диапазоном
коннотаций, близких и далеких. Так, мотив сиротства у Платонова
рассматривается И. Спиридоновой в свете христианской куль-туры[8], в то время как Н.
Полтавцева изучает сиротство у Платонова и Джойса в сравнительном ключе[9]. Для Н. Корниенко сиротство
— «знак-символ раз-рушенной целостности национальной жизни и обезбоженного
мира»[10]. Мно-гогранное понятие
сиротства является категорией русской культуры, близкой безотцовщине, но в то
же самое время означает общую «вброшенность» (Хай- деггер) человека в мир, его
бездомность и беззащитность в мире, то, что Д. Лу- кач называет
«трансцендентальной бесприютностью».
В произведениях
Платонова часто прослеживается мотив тоски. Вспом-ним хотя бы
размышления Саши Дванова о вечере революции в «Чевен-гуре». Теме революционной
меланхолии и тоски посвящена глава из книги Д. Флэтли[11].
Как считает автор, меланхолия выполняет роль «антидепрессив-ного механизма» в
кризисном процессе модерна. Меланхолическое настрое-ние возникает на основе
болезненного разрыва между обещаниями модерной цивилизации и опытом
разочарования. В «Чевенгуре» тоска и скука многих героев, связанные с
неудавшейся революцией, выражаются в стремлении к дружбе чевенгурских
товарищей.
Танатологическая
тематика занимает у Платонова
исключительно важное место. С точки зрения антропологического дискурса здесь
интересна не столько федоровская проблематика бессмертия, сколько роль смерти в
экзи-стенциальном и «онтологическом» смысле. Именно последний аспект анали-зирует
К. Баршт, который пишет, что у персонажей Платонова нет страха перед смертью,
потому что смерть считается «возвращением умирающего в мине-ральное состояние»[12]. На мифологические и
фольклорные корни концепции смерти у Платонова указывает А. Кулагина[13]. Вопрос жертвенной смерти в
«Котловане» рассматривается в статье Ю. Пастушенко[14].
Эволюция взглядов Платонова на смерть исследуется в книге О. Меерсон «Свободная
вещь»[15].
Центральное место
у Платонова занимают разные аспекты телесности. К. Баршт рассматривает
тему телесности как «явление вещественно-суще-ственного мира»[16], в то время как автор этих
строк обращает внимание на со-циальный аспект проблематики — на вопрос
целостности и увечности тела в условиях тоталитарного общества на материале
романа «Счастливая Москва» и рассказа «Мусорный ветер»[17].
В другом ракурсе взгляд Платонова на чело-веческое тело рассматривает К. Ливерс[18], который прослеживает
эволюцию платоновской антропологии на протяжении 1920—1930-х годов. Его интере-сует
переход от утопического аскетизма и ущемления телесности ради рево-люционных
установок к принятию биологической основы человеческой жизни. Этот переход у
Платонова связан с гендерным сдвигом, с переходом от мизогинии 1920-х годов к
«биофильскому» отношению к жизни, которое, по Платонову, связано с женским
полом. Подобным образом Ф. Буллок в своей книге «The Feminine in the Prose of Andrei Platonov» исследует разные этапы употребления женской
образности, которые отражают отношение ав-тора к советской культуре и к
утопическому мышлению[19].
Развитие
Платонова от утопического отрицания полового влечения к его принятию в таких
повестях, как «Река Потудань» или «Фро», описывается Э. Найманом с точки зрения
сексуальности[20]. О «реабилитации семейной
любви» в повести «Фро» пишет А. Жолковский[21].
Изменению взглядов Пла-тонова на половой вопрос посвящена и статья С. Семеновой[22], в которой она — обойдя
фрейдистскую терминологию американских исследователей — исследует претворение
половой эротики в дружество и товарищество в «Че-венгуре» и дальнейший сдвиг
авторского отношения к любви и полу в пове-стях «Джан» и «Река Потудань».
Другой аспект
сексуальности в текстах Платонова находится в центре вни-мания работ А.
Ханзен-Лёве, в которых отрицание телесной любви рассмат-ривается на фоне
сектантского — и федоровского — аскетизма[23].
Ханзен- Лёве включает «антигенеративиный» принцип Платонова в теоретическую
концепцию, в которой противопоставляются две линии в развитии романа —
генеративный, семейный роман (по образцу «Войны и мира») и антигенера-тивный
тип творчества в диапазоне от Стерна («Тристрам Шенди») до Дос-тоевского
(«Подросток»). Автор развертывает свою аргументацию на мате-риале платоновской
повести «Антисексус» и романа «Чевенгур»[24].
С телесностью
связаны мотивы пустоты и пищи, которым Платонов уде-ляет немало внимания. Л.
Карасев анализирует оппозиции вещества и пу-стоты и верха и вниза[25], то есть головы и живота, в
сравнительном анализе Платонова и Достоевского. Н. Злыднева указывает на тесную
связь мотива пустоты с животом, который, по мнению автора,
представляет у Платонова «центральный орган человеческого организма»[26]. Н. Друбек-Майер рассмат-ривает
«пустоту в кишках»[27] в «Счастливой Москве» на
фоне мифологиче-ской традиции софийности. На материале того же романа М.
Дмитровская показывает, что рассуждения Платонова об отношении тела и души
представ-ляют травестийное изложение мысли Платона о сходстве между душой и жи-вотом,
которые одинаково нуждаются в постоянном заполнении[28].
Мотиву
пищи посвятила несколько статей Э. Рудаковская. Она считает, что
пища является «медиатором между физиологическим и духовным»[29],
поскольку соответственное слово церковнославянского происхождения обла-дает
одновременно абстрактным и конкретным значениями, в результате чего можно
говорить как о сытости тела, так и о сытости души. Исходя из резуль-татов этих
работ, я рассматриваю оппозицию голода и сытости как структу-рообразующий
принцип, который в своих семантических разветвлениях скрепляет каркас
«Чевенгура»[30].
Особенное
внимание Платонов уделял отношению человека к «братьям нашим меньшим» — детям и
животным. Начиная с раннего «Рассказа о мно-гих интересных
вещах», Платонов высказывает убеждение, что изнутри каж-дого животного
«выглядывает человек, ум и счастье которого заперты в тем-нице жестокой
природы»[31]. Он даже выражает
утопическую мысль, что эволюция животных при социализме достигнет человеческого
уровня. О. Ти-мофеева подвергает критике преобладающее в европейской
философской традиции учение о том, что между миром животных и миром человека
лежит непреодолимая пропасть[32]. О родственных отношениях
между животными и людьми пишет и К. Баршт, подчеркивающий, что у Платонова
переходы между человеком, животным, растением и минеральным веществом — лишь
градуальные[33]. Платонов придерживается в
этом вопросе позиции, которую занимали также художники Франц Марк и Павел
Филонов или такие поэты, как Хлебников и Заболоцкий. На этом фоне у Платонова
возникают разные виды антропоморфности и метаморфоз — прогрессивные, в которых
речь идет о приближении животных к человеку, и регрессивные, в которых про-исходит
обратная эволюция человека на уровень животного (например, в «Мусорном ветре»)[34].
Не удивительно,
что Платонов уделяет большое внимание ребенку как су-ществу,
близкому животному. Анализируя детскую интонацию в поздних рассказах Платонова
для детей, Т. Зейфрид подчеркивает одну черту, которая характерна для образа
ребенка у Платонова, — незащищенность и как резуль-тат виктимизация ребенка[35]. Л. Карасев обращает
внимание на детское по-ведение и мироощущение многих героев Платонова и на тот
факт, что они часто мысленно возвращаются в детство[36].
Столь распространенные мотивы детскости у Платонова указывают на остраняющую
функцию непосредствен-ного, невежественного взгляда на реальность[37]. Отношение Платонова к
«презренной твари» и ко всем, кто смотрит на мир глазами «нищих духом»,
является существенной чертой его мировоззрения. Если говорить о прими-тивизме
Платонова в стилевом отношении, то можно было бы с полным пра-вом
констатировать и известный примитивизм в сфере его антропологи-ческих
воззрений. Во многих его произведениях культура примитива и невежества
противопоставляется культуре ума, письма и государственности.
В свете
антропологического фокуса определенные черты платоновского творчества выступают
еще более рельефно[38]. Наряду с образом утописта,
критика утопии и писателя, подвергающего язык и опыт советской эпохи ху-дожественной
обработке, перед нами предстают контуры автора, притяги-вающего к себе интерес
исследователей общих вопросов человеческого су-ществования и основных
экзистенциалов. Антропологический подход может открыть новые горизонты в
анализе платоновского творчества, поскольку он обращает наше внимание на тот
факт, что Платонов не только писатель «рус-ской» тематики, но художник,
входящий в широкий контекст мировой лите-ратуры и культуры ХХ века.
[1] Прохорова И.Д. Новая антропология культуры: Вступле-ние на правах манифеста // НЛО. 2009. № 100. С. 15.
[2] Гумбрехт Х.У. Брать на себя риск (вместо становления «научным») // НЛО. 2010. № 106. С. 59.
[3] The Anthropological Turn in Literary Studies / Jurgen Schlae- ger (Ed.). REAL. Yearbook of Research in English and Ame-rican Literature. Vol. 12. Tubingen, 1996.
[4] Iser W. Prospecting: From Reader Response to Literary An-thropology. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1989. C. 273. (Перевод мой. — Х.Г.) К изложению теории автора в сжатой форме см.: Towards a Literary Anthropology // The Future of Literary Theory / Ed. Ralph Cohen. New York; London, 1989. Р. 208—228.
[5] Левин Ю. От синтаксиса к смыслу и далее («Котлован» А. Платонова) // Семиотика и информатика. Вып. 30. М., 1990.
[6] Григорьева Н. Маршруты существования у Мартина Хай-деггера и Андрея Платонова // Die Welt der Slaven 52. 2007. H. 2. S. 261—280.
[7] Лане Т. Беспочвенность как основа // НЛО. 2011. № 111. С. 106—112.
[8] Спиридонова И. Мотив сиротства в «Чевенгуре» А. Пла-тонова в свете христианской традиции // Евангельский текст в русской литературе ХVШ—ХХ веков. Вып. 2. Пет-розаводск, 1998. С. 514—536.
[9] Полтавцева Н. Мотив сиротства как проблема культуры у Платонова и Джойса (Саша Дванов и Стивен Деда- лус) // Творчество Андрея Платонова. Кн. 3. СПб., 2004. С. 263—280.
[10] Корниенко Н. История текста и биография А. П. Плато-нова (1926—1946) // Здесь и теперь. Т. 1. М., 1993. С. 120.
[11] FlatleyJ. Andrei Platonov’s Revolutionary Melancholia. Friend-ship and Toska in «Chevengur» // Flatley J. Affective Mapping. Melancholia and the Politics of Modernism. Cambridge, Mass.; London, England: Harvard University Press, 2008. P. 158—190.
[12] Баршт К. Поэтика прозы А. Платонова. СПб., 2000. С. 32.
[13] Кулагина А. Тема смерти в фольклоре и прозе А. Плато-нова // «Страна философов» Андрея Платонова: Проб-лемы творчества. Вып. 4. М., 2000. С. 345—357.
[14] Пастушенко Ю. Поэтика смерти в повести «Котлован» // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы твор-чества. Вып. 2. М., 1995. С. 191 — 197.
[15] Меерсон О. Свободная вещь. Поэтика неостранения у А. Платонова. Berkeley, 1997. С. 102—126.
[16] Баршт К. Мотив телесности в прозе Андрея Платонова // Русская литература. 2001. № 3. С. 61.
[17] Гюнтер Х. По обе стороны от утопии. Контексты творчест-ва Андрея Платонова. М., 2011. Глава: Время увечных ин—валидов. С. 162—169.
[18] Livers K. Scatology and Eschatology: The Discovery of the Flesh in Andrei Platonov’s «Happy Moscow» // Slavic Re-view. Vol. 59. 2000. № 1. P. 154—182; Idem. Constructing the Stalinist Body. Fictional Representations of Corporeality in the Stalinist 1930s. Lankam; Boulder; New York; Toronto; Oxford, 2004. Chapter 1: Turning Men into Women: Andrei Platonov in the 1930s.
[19] Bullock Ph. The Feminine in the Prose of Andrey Platonov. Oxford, 2005.
[20] Andrei Platonov and the inadmissibility of desire // Russian Literature. Vol. 23. 1988. № 4. Р. 319—365.
[21] Жолковский А. Душа, даль и технология чуда (Пять про-чтений «Фро») // Лндрей Платонов. Мир творчества. М., 1994. С. 373—396.
[22] Семенова С. «Тайное тайных» Андрея Платонова (Эрос и пол) // Андрей Платонов. Мир творчества. C. 122—153.
[23] Следует отметить, что сектантский аскетизм примыкает к аскетизму революционного типа, который требует на-правления сексуальной энергии на общественно полезные задачи. О негации физической близости между полами в романе «Чевенгур» см.: Гюнтер Х. Указ. соч. С. 133—144.
[24] Hansen—Love A.A. «Антисексус» Платонова и антигенера-тивная поэтика // Wiener Slawistischer Almanach. Vol. 63. 2009. S. 167—190; Idem. Platonov’s «Chevengur» Between Estrangement and Compassion // Ulbandus. The Slavic Re-view of Columbia University. Vol. 14. 2011. № 12 (в печати).
[25] Карасев Л.В. Движение по склону. О сочинениях А. Пла-тонова. М., 2003. С. 43—50, 78—103.
[26] Злыднева Н. Мотивика прозы Андрея Платонова. М., 2006. С. 65.
[27] Друбек-Майер Н. Россия — «пустота в кишках мира». «Счастливая Москва» (1932—1936 гг.) А. Платонова как аллегория // НЛО. 1994. № 9. С. 253—268.
[28] Дмитровская М. Философский контекст романа А. Пла-тонова «Счастливая Москва» (Платон, Аристотель, О. Шпенглер) // Russian Literature. Vol. 46. 1999. № 2. С. 140—142.
[29] Рудаковская Э. К семантике пищи в рассказах Платонова второй половины 1930—1940-х гг. // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 5. М., 2003. С. 242. О том же см. и другие статьи автора: «Сы-тость души». Тема «пищи» в романе А. Платонова «Че-венгур» // Структура текста и семантика языковых еди-ниц. Калининград: Изд-во Калининградского гос. университета, 2001. С. 42—57; Семантика пищи в повести А. Платонова «Котлован» // Балтийский филологический курьер (Калининград). 2003. № 3. С. 58—69.
[30] См.: Гюнтер Х. Указ. соч. С. 123—132. Глава: Голод и сы-тость в «Чевенгуре».
[31] Тимофеева О. Бедная жизнь: зоотехник Високовский про-тив философа Хайдеггера // НЛО. 2010. № 106. С. 103.
[32] Тимофеева О. Зверинец духа // НЛО. 2011. № 107. С. 164— 175.
[33] Баршт К. Человек, животное, растение, минерал. Антро-пологическая коцепция А. Платонова // Europa orientalis. Vol. 19. 2000. C. 97—168.
[34] Гюнтер Х. Указ. соч. С. 145—161. Глава: «Смешение жи-вых существ» — человек и животное у А. Платонова. Ср. аналогичную концепцию дегрессии в стихотворении О. Мандельштама «Ламарк».
[35] Seifrid Th. Literature for the Masochist: «Childish» Intona-tion in Platonov’s Later Works // Wiener Slawistischer Al-manack Sonderband. Vol. 31. 1992. S. 463—480.
[36] Карасев Л. Указ. соч. С. 9—37. Глава: Знаки покинутого детства.
[37] Гюнтер Х. Указ. соч. С. 105—120. Глава: Мир глазами ни-щих духом.
[38] Среди недавних работ в контексте антропологии литера-туры, посвященных Платонову, особого внимания заслу-живает также философский анализ В. Подороги «Евнух души: "Революционные машины" и литература А. Плато-нова» из книги: Подорога В. Мимесис: Материалы по ана-литической антропологии литературы. М.: Культурная ре-волюция, 2011. С. 239—422. — Примеч. ред.