(Канский университет, 13 ноября 2010 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2011
“ПОСТРОЕНИЕ СОБСТВЕННОГО ОБРАЗА: РУССКИЕ И ФРАНЦУЗСКИЕ ВАРИАНТЫ”
(Канский университет, 13 ноября 2010 г.)
Каких только тем не придумывали исследователи русско-французских отношений для своих конференций и сборников! Кажется, все возможные ракурсы, аспекты и подходы уже хоть однажды были задействованы. Тем более в 2010 году, когда соответствующих мероприятий было особенно много: ведь этот год был объявлен “годом России во Франции и Франции в России”. И все-таки устроителям конференции, которая состоялась в Кане 13 ноября 2010 года[1], профессору Канского университета Мишелю Никё и его коллегам, удалось придумать нечто оригинальное: их заинтересовали те образы, которые каждая из стран в разные моменты своей истории выбирала для “презентации” самой себя иностранцам. То есть речь шла не о том, как французы смотрели на русских, а русские на французов, а том, как французы преподносили сами себя русским, а русские — французам. Разумеется, все грани этой темы охватить в течение однодневной конференции невозможно, однако сам подход представляется очень перспективным.
Открыл конференцию доклад Жюли Гранде (Лион) “ «Дело декабристов»: политическое построение собственного образа”. Речь в докладе шла о том, каким образом русские цари старались создать благоприятное представление о себе среди европейских наблюдателей. Одним из очень важных эпизодов этого процесса стало юридическое оформление суда над декабристами. Восстание декабристов было не тайным дворцовым переворотом, а публичным выступлением; соответственно, в следствие по их делу и в суд над ними императору пришлось вводить элемент публичности. Хотя среди декабристов было много военных, судил их не военный трибунал; процесс над ними был политическим (правда, выдержать до конца эту линию Николаю I не удалось: в отличие от процесса, казнь пяти декабристов происходила не публично, а тайно). В том факте, что император помиловал участников восстания, приговоренных к четвертованию, и заменил эту казнь повешением, докладчица увидела плод применения на русской почве норм европейской юриспруденции. По мнению Гранде, это решение было принято потому, что Николай стремился, заботясь о реакции Европы, отказаться от пыток и публичного пролития крови. Заботой о создании в умах европейцев благоприятного образа России объяснялась и публикация на пяти языках “Донесения следственной комиссии”, а во франкоязычной российской газете “Journal de Saint—Petersbourg” — отречения великого князя Константина и других документов, связанных с передачей престола Николаю. Разумеется, правление русских императоров и после 1825 года не перестало быть самодержавным, но цари были отныне вынуждены считаться с мнением Запада.
Впрочем, само по себе “мнение Запада” — понятие отнюдь не однородное. Об этом, в частности, шла речь в докладе Веры Мильчиной (Москва) “Французские легитимисты на службе у России: катастрофический образ Июльской Франции, панегирический образ самодержавной России”. “Героями” доклада стали те элементы французского общества, для которых журналистка Дельфина де Жирарден нашла эффектное название — “внутренняя эмиграция”. Эти аристократы считали короля Луи-Филиппа узурпатором и не хотели служить его режиму; старая родина им опротивела, поэтому они искали новую, более соответствовавшую их политическим идеалам, и находили — в России. Чем более критично было их видение Июльской Франции, страны политического хаоса, тем более панегирическими становились их отзывы о России — стране политического порядка и социальной гармонии (такой, во всяком случае, они хотели ее видеть). Если у некоторых авторов эти представления о России оставались на уровне теории (манифестом легитимистского видения России следует считать предисловие Поля де Жюльвекура к сборнику 1837 года “Балалайка”), то другие шли дальше и поступали в русскую службу — либо явно, либо тайно, в качестве осведомителей. Тут-то и начинались проблемы: во-первых, российские власти принимали услуги далеко не от всех, так как стремились дистанцироваться от людей, оппозиционных официальному французскому правительству. А во-вторых, рано или поздно наступал момент, когда француз, выросший при конституционной монархии, становился жертвой самодержавного произвола — и тогда все утопические представления об идеальной России развеивались, как дым.
Доклад Франсиса Конта (Париж) “Построение образа: советская женщина” представлял собой комментарий к целой галерее советских плакатов и живописных полотен 1930—1950-х годов. Перед участниками конференции явились женщины, раскрепощенные посредством кооперации, элегантная женщина (в представлениях той эпохи, синоним проститутки) в паре с рабочей, которая строго говорит ей “Стой!”, жницы посреди “мирных полей”, метростроевка со сверлом в позе Ники Самофракийской, знаменитая девушка с веслом (обнаженная до 1935 года, а потом прикрывшая наготу), “современная Венера” с картины Само- хвалова “После кросса” и прочие. Наблюдения докладчика помогли разглядеть в этих изображениях не только “социалистическое содержание в классической форме”, но и некоторые весьма многозначительные нюансы: так, несмотря на весь “раскрепощающий” пафос, довольно скоро женщина на картинах утратила декларируемое равенство с мужчиной. Если она идет по полю, он сидит на тракторе (и возвышается над нею), если он стоит на стремянке с молотком, она снизу подает ему гвозди. Все продемонстрированные и проанализированные картины принадлежат, безусловно, к области визуальной пропаганды; их цель — пленять и убеждать; поэтому, хотя на первый взгляд может показаться, что они выполнены в традициях реализма и “отражают действительность”, на самом деле под действительность в данном случае замаскирован миф, от нее очень далекий.
Визуальную тему продолжил доклад Леонида Геллера (Лозанна) “Журнал «СССР на стройке» (1931—1949)”. Этот ежемесячник, иллюстрированное приложение к “Нашим достижениям” (созданному в 1929 году документальному журналу), выходил на русском, французском, английском и немецком языках. Продолжал он выходить и после 1949 года, но уже под другим названием (“Советский Союз”). Это был типичный журнал “на экспорт”, целью которого была пропаганда за рубежом советского образа жизни и советских достижений. Однако в 1930-е годы к выпуску журнала были причастны мастера конструктивистского искусства, в частности Александр Родченко и Эль Лисицкий; благодаря этому параллельно с официальной пропагандой на страницах “СССР на стройке” осуществлялась своеобразная пропаганда нового искусства — конструктивизма, литературы факта и фотографии факта. Социалистическое содержание преподносилось читателям в новаторской, революционной форме и оттого обладало немалой притягательностью. Это особенно заметно при сравнении довоенного “СССР на стройке” с послевоенным “Советском Союзом”, где нервная конструктивистская диагональ сменилась неподвижным, словно застывшим изображением сталинских “дворцов” анфас.
Катрин Леманьен (Кан) в докладе “Освещение московских процессов во Франции: сталинская «гласность»” продолжила тему, затронутую Жюли Гранде: если в первом докладе было показано, как освещение политических судебных процессов в европейской печати становилось орудием пропаганды в руках царского правительства, то доклад Леманьен на многочисленных примерах показал, как развивало эту традицию правительство советское. Фальсификации производились при подготовке процессов, сами же процессы сохраняли якобы легальную форму, и потому власти СССР не только не стеснялись рассказывать о них европейцам, но, наоборот, стремились похвастать своими “достижениями”. Стенографические отчеты о четырех процессах 1930—1938 годов — Промпартии, Троцкистско-зиновьевского террористического центра, Антисоветского троцкистского центра и Правотроц- кистского блока — издавались в переводах на немецкий, английский, испанский и французский языки. Публикации в основном осуществлялись и распространялись силами национальных коммунистических издательств под бдительным руководством Коминтерна, который следил за точностью переводов и “заказывал” известным коммунистическим деятелям вроде Марселя Кашена предисловия к этим публикациям. Рассказы о процессах диверсифицировались — от коротких массовых брошюр до полных стенограмм. Все это вместе было призвано убедить европейцев в существовании в СССР настоящей законности. Механизм оказался весьма эффективным, причем воздействовал не только на коммунистов и “друзей СССР” (что естественно), но и на людей с другим идеологическим прошлым. Так, за публикацию стенограммы процесса Промпартии взялся Жорж Валуа, в прошлом причастный к правым кругам и сотрудничавший с “Action franjaise”; Валуа смотрел на этот процесс сквозь призму французской истории и утверждал, что СССР так же имеет право отстаивать национальную независимость от коалиции своих противников, как Французская республика во времена революции 1789— 1794 годов имела право отстаивать свою национальную независимость от коалиции эмигрантской. Поддержка таких “беспристрастных” сочувствующих, как Ва- луа, оказывалась для советских пропагандистов особенно ценной; она помогала насаждать среди европейцев “экспортный образ” советской юстиции.
Доклад Владимира Белякова (Тулуза) “Россия и Европа: построение собственного образа в средствах массовой информации” был основан на анализе тех характеристик, которыми российская периодика последних лет награждает собственную страну и своих западных соседей. Впрочем, главная мысль докладчика заключалась в том, что образ этих соседей в постсоветской прессе неоднороден и раздваивается на позитивную Европу и негативный Запад. По мнению Белякова, даже для либеральной прессы (впрочем, за таковую представительствовала одна лишь “Независимая газета”) Запад — корыстная прагматичная инстанция, которая России не указ; другое дело Европа; она не только либерально настроенным авторам, но и “патриотам” представляется если и не образцом для подражания, то чем-то близким и скорее симпатичным. Европа удостаивается ласковых определений “матушка” и “старушка”; журналисты обоих лагерей настаивают на принадлежности России к Европе — но ни в коем случае не к Западу, который (в лице США и НАТО) грозит и самой Европе. Докладчик привел три колонки эпитетов, выписанных из средств массовой информации последних лет. Запад здесь характеризуется такими эпитетами, как “прагматичный”, “трудолюбивый”, “организованный”, “сдержанный”, “бережливый”, “вежливый”. Европа — как “изысканная”, “утонченная”, “просвещенная”, “воспитанная”. Россия — как “удалая”, “беспечная”, “ленивая”, “щедрая”, “грубая”, “удалая”, “бесхозяйственная”. Некоторым из слушателей (в том числе автору этих строк) показалось, что приведенные характеристики Запада в основном положительные и потому не вполне отвечают тезису, заявленному в докладе. Однако тем самым оппоненты докладчика расписались в непонимании системы ценностей, в которой трудолюбие и прагматичность позитивными свойствами считаться ни в коем случае не могут. В ходе обсуждения была также высказана справедливая мысль, что негативное отношение к понятию “Запад” следует считать наследием советской пропаганды, в которой этот самый Запад как раз и воплощал “абсолютное зло”.
Анатолий Токмаков (Ренн) назвал свой доклад “Российские средства массовой информации, рассчитанные на иностранную аудиторию” и посвятил его прежде всего существующему с 2005 года информационному телеканалу “Russia Today” (с 2009 года, стремясь стать еще “западнее”, канал именует себя RT), который могут видеть зрители целой сотни стран. Докладчик рассказал о том, как телеканал, предназначенный для того, чтобы с наибольшей эффективностью “продавать” всему миру образ новой России, строит прежде всего свой собственный образ и “презентирует” себя как орган массовой информации, открытый и прогрессивный. Построение это осуществляется в соответствии с новейшими маркетинговыми стратегиями. В ход идут и гораздо большая, чем на телевидении “для внутреннего пользования”, откровенность (например, в информации о процессе Ходорковского), и рассказы о тех эпизодах американской политической жизни, которые сравнительно мало освещаются американскими массмедиа (RT это всячески подчеркивает), и провокативные рекламные кампании, и использование новейших технологий (трансляция передач в Интернете). Успех “экспортного” телевидения стремятся повторить средства массовой информации, использующие другие “носители”, например радио “Голос России”.
Сесиль Вессье (Ренн) в докладе “Перестройка Никиты Михалкова (1986— 1991), или Как создается образ России для Запада: между Чеховым, цыганами и монголами” рассмотрела экспортную стратегию не целого государственного канала, а отдельного режиссера. В творчестве Михалкова докладчица выделила три периода: в первом он создавал на советские деньги фильмы, адресованные советской публике (в том числе “культовый” фильм советской интеллигенции “Неоконченная пьеса для механического пианино”), во втором — частично на западные деньги снимал фильмы, рассчитанные прежде всего на западную публику и не слишком ценимые в России (тут первое место, бесспорно, занимают “Очи черные”, так нравящиеся западному зрителю). В третьем периоде, начавшемся с “Сибирского цирюльника”, Михалков снимает фильмы (по-прежнему с привлечением иностранного капитала) для широкой русской публики; фильмы эти, в которых собственная михалковская идеология гармонически сочетается с идеологией путинского правления, все меньше и меньше нравятся западной публике, но зато находят множество поклонников на родине режиссера. Основной тезис докладчицы заключался в том, что между первым и вторым периодом (не говоря уже о третьем), между фильмами “Неоконченная пьеса…” и “Очи черные” нет принципиальной разницы. Конечно, второй фильм, в котором, по меткому замечанию одного из зрителей, от Чехова осталась одна собачка, гораздо более “китчевый”, чем первый, но никакой верности Чехову, считает Вессье, не наблюдается ни в том, ни в другом случае. Зато в обоих фильмах Михалков показывает зрителю именно то, чего этот зритель от него ждет. Позднесоветская интеллигенция хотела увидеть драму собственного ничегонеделания; западная публика хотела увидеть веселую Россию, где все поют и пляшут (так русские люди в XIX веке смотрели на цыган). И те, и те получили свое. Разочарованными же остались те — не столь уж малочисленные — российские критики и зрители, которые констатировали, что “Очи черные” (равно как и еще более “экзотический” фильм этого периода, “Урга”) сняты не для них. Сесиль Вессье ожидала, что в аудитории найдутся поклонники Михалкова, представители его “целевой” аудитории, и ей придется с ними спорить. Робкие голоса в защиту режиссера в самом деле раздались, но было их очень мало. Продвинутая аудитория, состоящая из французских русистов, на мифы о русской душе реагировала скептически.
Татьяна Сокольникова (Экс-ан-Прованс) придала названию своего доклада вопросительную форму: “Экранизация советской классики: попытка пересмотра истории?” Докладчица рассмотрела четыре телевизионных фильма-экранизации: “Доктор Живаго”, “Мастер и Маргарита”, “Московская сага”, “В круге первом”. Ее интересовали те отличия фильмов от первоисточников, которые свидетельствуют о желании режиссеров пересмотреть или, по крайней мере, существенно упростить и сделать более плоскими исторические оценки, содержащиеся в “исходных” романах. Таково, например, изображение интеллигенции в фильме “Доктор Живаго”; по нормам современной политкорректности положительные герои не должны принимать революцию, и именно таким изображен Живаго в фильме, тогда как в романе отношение заглавного героя к революции гораздо сложнее. В фильме “В круге первом” (где близость к первоисточнику, казалось бы, должна была обеспечиваться самим автором, чей голос звучит за кадром) “шарашка” изображена совсем не страшной, а о том, что герои в любую минуту могут попасть из этой сравнительно уютной шарашки в лагерь, ничто не напоминает. Практически ничего не говорится в фильме и о прошлом героев-заключенных, о той среде, к которой они принадлежали, а без этого невозможно судить ни о массовости репрессий, ни об их жестокости. В телеверсии “Московской саги” нет ни страшных подробностей начала Отечественной войны (изображены только патриотические порывы), ни упоминаний об уничтожении пленных польских офицеров, хотя в романе Аксенова и то, и другое присутствует. Наконец, фильм “Мастер и Маргарита”, кажется, воспроизводит текст Булгакова почти дословно, однако сон Никанора Ивановича в фильм не попал, а вместе с ним оказался выброшен весь пласт намеков на политические процессы и сталинский террор. Конечно, заключила докладчица, не следует обвинять режиссеров в продуманном историческом ревизионизме; вернее будет другой диагноз: режиссеры последовательно удаляют из фильмов все серьезные, “больные” проблемы, смягчают всё неприятное ради красивой картинки. Следствием этого становится вольная или невольная эстетизация жизни в сталинскую эпоху.
Доклад Ирен Семеновой-Тян-Шанской-Байдиной (Кан) “Фильм архимандрита Тихона (Шевкунова) «Гибель империи. Византийский урок» (2008): взаимовлияние образов Византии и современной России” представлял собой демонстрацию фильма (без звука) с комментарием докладчицы. Из ее пояснений те, кто до тех пор был не в курсе, уяснили систему координат создателя фильма: Византия процветала, потому что государство там контролировало финансовую систему и не давало воли олигархам, а император выбирал себе преемников; погубили ее вовсе не турки, как могут подумать наивные буквалисты, погубил ее Запад — воплощение дьявола, и прочее в том же духе. Докладчица довольно бесстрастно пересказала тезисы архимандрита-кинорежиссера, а затем коротко обрисовала вызванную фильмом полемику: “Гибель империи” смутила даже некоторых деятелей православной церкви, которые поспешили от фильма откреститься; тем более бурной была реакция историков либеральной ориентации. Вывод самой докладчицы был лаконичен: в современной России история по-прежнему не нейтральна; старые споры между западниками и славянофилами воскресают вновь и вновь.
Филипп Конт (Париж) посвятил свой доклад деятельности Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Впрочем, подробно обрисовав обстоятельства создания этой комиссии и ее персональный состав, докладчик заметил, что никакой особой деятельностью комиссия до сих пор себя не зарекомендовала и те, кто ожидали от нее репрессивных мер, уверены: это — к счастью. Доклад Конта был компаративным: на вопрос о том, как можно и нужно относиться к собственной национальной истории, докладчик отвечал, оперируя не только русским, но и французским материалом. Конт предложил — вслед за Ренаном (речь “Что такое нация”) — различать ученую историю и историю легендарную. Если первая занята поисками истины, то вторая генерирует образцы для подражания, а в этом процессе ошибки и лакуны ничуть не менее важны, чем достоверные сведения. Например, юный француз сначала узнаёт о подвигах борцов французского Сопротивления и проникается гордостью за свой народ. А потом, став постарше, он узнаёт нечто иное: что миф о французском Сопротивлении был создан в 1960-х годах совокупными усилиями Шарля де Голля и коммунистов, что изначально французов, сопротивлявшихся фашистам, было очень мало и почти все они принадлежали к правому лагерю, а коллаборационисты, наоборот, были все сплошь социалисты. Обо всем этом информирует людей ученая история, и она, конечно, говорит правду, но из этого не следует, что история мифическая, легендарная, не имеет права на существование. Главное, чтобы обе они сосуществовали мирно и чтобы государство не обладало монополией на трактовку истории, не навязывало свое прочтение национального прошлого всем гражданам, включая профессиональных историков. Во Франции, заключил Конт, государство поняло, что историкам надо позволить работать свободно; в России это понимание пока достигнуто только наполовину.
Завершили конференцию презентации книжной продукции. Станислав Голубев (Санкт-Петербург) представил возглавляемое им издательство “Златоуст”, издающее учебники русского языка для иностранцев. Именно в таких учебниках построение образа страны происходит особенно наглядно. Голубев на нескольких примерах показал, как расширился тематический и стилистический диапазон учебников. Их авторы не стремятся нарисовать идеальную картинку и не боятся острых тем (например, признают — о ужас! — что “женщины любят богатых мужчин”, а несовершеннолетние стремятся зарабатывать деньги). Больше того, некоторые учебники по интонации приближаются едва ли не к рассказам Хармса (японцы о русских: русские любят балалайку, поднимаются в космос, не делают харакири; русские о японцах: японцы любят сумо, поднимаются на Фудзияму, делают харакири). Однако — и этого директор издательства не смог объяснить, а смог только констатировать — в самое последнее время наибольшим спросом пользуются не эти “проблемные”, оригинальные или “прикольные” учебники, а самые традиционные книги, транслирующие лубочный образ России как страны матрешек. А издательство — организация коммерческая и спрос удовлетворяет.
Еще одна книга, представленная на конференции, — словарь современного русского языка с французскими эквивалентами, составленный коллективом под руководством профессора Страсбургского университета Эвелины Эндерлайн[2]. Этот словарь, куда вошла современная (в частности, газетная) лексика самого широкого тематического спектра (от политики и экономики до моды и сексуальной жизни), тоже предъявляет читателям некий образ России — причем, возможно, более объективный, чем все предыдущие, и, уж конечно, более многогранный. В данном случае “слова, слова, слова” — характеристика отнюдь не отрицательная.
Вера Мильчина
_______________________________
1)
Конференция была приурочена к очередному съезду Французской ассоциации русистов, издающей журнал “Revue russe”, в котором будут напечатаны прочтенные в Кане доклады (о французской русистике см. обзор: Никё М. Французская русистика: традиция и новаторство // Вопросы литературы. 2009. № 5. С. 454—472).2) Enderlein E. Le russe contemporain. Des
mots a l‘expression. Lexique thematique. Р.: L‘Asiatheque, 2009.