(Рец. на кн.: Русская судьба крылатых слов. СПб., 2010)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2011
ИСТОРИЯ НЕСКОЛЬКИХ МЕТАФОР
РУССКАЯ СУДЬБА КРЫЛАТЫХ СЛОВ/ Отв.ред. В.Е. Баг- но. —
СПб.: Наука, 2010. — 634 с.
Большая часть сборника посвящена устойчивым формулам,
а также метафорам- топосам; собственно крылатые слова рассматриваются во второй
части книги, составляющей менее половины ее объема. Тематика сборника
обозначена в пре-дисловии В.Е. Багно и С.И. Николаева: «…механизмы и
закономерности за-имствования и бытования иноземных крылатых слов в русской
литературе и русском культурном обиходе», «перенос из одной культурной традиции
в дру-гую», «эволюция их смысла на протяжении веков» (с. 4). Акцент делается на
по-иске «несходства сходного»: различий в употреблении и значении крылатых слов
в «культуре-рецепторе» и «культуре-доноре».
Сборник
открывается неоконченной статьей академика М.П. Алексеева
«К ис-тории метафоры "Театр мира"». В идеале, пишет М. Алексеев,
нужно бы разме-стить в хронологическом порядке важнейшие случаи употребления
ключевых метафор культуры и построить из них исторические ряды, доступные
историко- генетическому исследованию. «Наблюдая их в известной искусственно
построен-ной исторической перспективе, но забывая о реальных основаниях,
породивших подобные представления, легко впасть в ошибку, принимая за тождество
или бли-зость этих уподоблений случайные аналогии между ними <…>, не
задумываясь над тем, имеем ли мы дело с явлениями прямого заимствования,
механического усвоения или естественного возникновения. Чем распространеннее
эти уподоб-ления, тем затруднительнее их изучение; международное их
употребление ставит новые трудности по определению их значения в каждой
отдельной литературе и в каждую отдельную эпоху, подобно монетам, приобретающим
иную ценность за пределами тех стран, для которых они чеканены» (с. 11).
О справедливости
этого замечания свидетельствует, между прочим, то, что статья М. Алексеева так
и осталась в набросках; метафора «мир — театр» отно-сится к числу тех, о
которых Борхес сказал: «Быть может, всемирная история — это история нескольких
метафор».
Метафоре
«государство-корабль» посвящена подборка заметок Н.И. Казан-ского
и
Э.Д. Фролова «"Государственный корабль": история одной
метафоры». Эта метафора, как и метафора «кормчий-правитель», появилась, как
полагают авторы, сначала в греческом языке архаической эпохи и лишь потом — в
литературе: у Алкея (рубеж VII—VI вв. до н.э.) и Феогнида (VI в. до н.э.).
Разговор о русской судьбе этой метафоры сводится у Казанского и Фролова к
сопоставительному анализу стихотворения Бродского «Подражание Горацию» и оды
Горация I, 14. Все остальное — несколько отрывочных замечаний, так что мнение
авторов о «не-достаточной укорененности в русском языковом сознании» метафоры
«госу-дарство-корабль» пока слабо подкреплено.
В сборнике
помещены три материала об истории формулы «Блажен, кто…»: «Блажен, кто…: К
истории формулы» Г.А. Левинтона; «Поэтическая формула
«"Блажен, кто…" в русской культуре XVIII—XIX веков» Е.В. Свиясова (наброски
статьи, не оконченной из-за смерти автора), а также «Материалы для истории
поэтической формулы "Блажен, кто…"», собранные Е.В. Свиясовым.
Г.А. Левин- тон, в частности, указывает три источника этой формулы в русской
поэзии: 1) тра-диция псалмов и их переложений; 2) начало II эпода Горация «Beatus ille, qui procul negotiis»; 3) так называемая Вторая ода Сафо во французском
переводе Буало.
В.Е.
Багно в статье «Жизнь есть сон,
как писал Кальдерон» замечает, что в Рос-сии эта метафора нередко сочеталась с
метафорами «Жизнь есть театр», «Мир — тюрьма», «Жизнь — это лечебница для
душевнобольных». Сам Кальдерон «был принят в России достаточно прохладно», тем
не менее у символистов отчасти буд-дийская, отчасти кальдероновская, отчасти
шопенгауэровская формула «жизнь есть сон» оказывается едва ли не центральной в
их мировоззрении и эстетике (с. 339). Завершается статья вполне предсказуемым
выводом: метафора «Жизнь есть сон» «оказалась на русской почве в высшей степени
плодотворной, много-ликой, жизнестойкой, эстетически значимой и неисчерпаемой»
(с. 364).
Статья Ю.Д.
Левина «Шекспир и русские крылатые слова» — это чуть по-правленная
версия статьи, опубликованной в «Вопросах литературы» в
РЮ.
Данилевский в статье «"Ищу
человека!" (Фразы и образы одного старин-ного сюжета)» указывает два
источника этого выражения: басню Федра об Эзопе («Басни», III, 19) и историю о
Диогене Синопском в версии Диогена Лаэртского. В русском языке выражение
появилось, когда вместе с университетским образо-ванием распространились
истории о Диогене Синопском. В конце концов фра-зеологизм «днем с огнем
поискать» оторвался от образа Диогена и философской притчи. (Впрочем, замечает
автор, и в Германии существует поговорка «Не най-дешь ничего, хоть ясным днем с
фонарем ищи».)
Знаменитая
метафора из «Коммунистического манифеста» рассматривается в статье Р.
Данилевского «"Призрак бродит по Европе…" (К
происхождению и ис-тории образа)». В переводе В.А. Поссе (1903) «Манифест»
начинался со слов: «Призрак ходит по Европе, призрак коммунизма». Форма
«…бродит по Европе», указывает Данилевский, появилась в
Заметим, что в
русской поэзии призрак обычно именно «бродит»: «Тоскующий и грозный призрак
бродит» (В. Жуковский, «Варвик», 1814); «Как призрак блед-ный бродит» (К.
Батюшков, «К друзьям», 1815); «Между могил, как призрак, бро-дит» (И. Козлов,
«Чернец», 1824)»; «И тайный призрак обнимаю; О нем в пустыне слезы лью; Повсюду
он со мною бродит» (А. Пушкин, «Кавказский пленник», 1821); «В холодной, ранней
полумгле, / Еще какой-то призрак бродит / По ожи-вающей земле» (Ф. Тютчев, «Над
русской Вильной стародавной…», 1870). Этот бродячий призрак пришел едва ли не
из платоновского «Федона»: «В страхе <…> перед тем, что называют Аидом,
она [душа] бродит среди надгробий и могил — там иной раз и замечают похожие на
тени призраки душ» (пер. С.П. Маркиша).
По мнению автора,
«русские переводчики несколько повысили стиль "Мани-феста", особенно
благодаря передаче немецкого слова Gespenst не банальным сло-вом "привидение", а
поэтически возвышенным понятием "призрак"» (с. 398). Однако
поэтическая возвышенность «призрака» по сравнению с «привидением» вовсе не
очевидна; сам автор в другом месте говорит о «романтическом образе привидения» (с.
407).
Главное же —
перевести «Gespenst»
словом «привидение» было невозможно уже
потому, что с 1850-х гг. в России утвердился «красный призрак» как мета-фора
грядущей «красной» революции (социалистической, коммунистической, анархистской
и т.д.). Это выражение было взято из памфлета Огюста Ромье «Le spectre rouge» (1851), в
котором предсказывались революция и гражданская война во Франции. О «красном
призраке» в статье Данилевского не упоминается, зато упоминается песня «Замучен
тяжелой неволей…». Между тем «мститель су-ровый», который «поднимется из
наших костей», — почти точная цитата из Вер-гилия, вовсе не требующая обращения
к «Манифесту».
Вопрос о Библии
как литературном образце в русской культуре рассматрива-ется в статье А.А.
Алексеева «Радищев и традиция английской Библии». В Англии уже
раннепротестантские движения сделали Библию широко распространенной и читаемой
книгой; критика тирании велась с позиций христианского свободо-мыслия. «Россия
не знала ничего, или почти ничего, о таком способе обществен-ного использования
Библии. Кроме того, ей осталась неизвестной культурная оппозиция Библии и
языческого красноречия уже потому, что сама греко-римская образованность сюда
не проникла. <…> В результате славянская Библия не была понята как
литературная ценность и не стала значимым ингредиентом нацио-нальной русской
культуры ни в XVII веке, ни позже — вплоть до сегодняшнего дня» (с. 417). На
этом культурно-историческом фоне особенно заметно, насколько Радищев
воспринимает и ценит литературную природу Библии.
В статье С.И. Николаева
«Чудище обло…» центральное место занимает изло-жение статьи А.А. Костина
«"Чудище обло" и "monstrum horrendum". Вергилий — Тредиаковский — Радищев», опубликованой в
сборнике «В.К. Тредиаковский: к 300-летию со дня рождения» (СПб., 2004).
Собственные замечания автора носят довольно случайный, а нередко и спорный
характер. Согласно С.И. Николаеву, до революции выражение «чудище обло… »
употреблялось в основном как харак-теристика существующего образа правления в
России, «т.е. в том смысле <…>, который придал стиху Радищев» (с. 428).
Это по меньшей мере неточно: став хо-дячим словечком, «чудище обло» уже в XIX
в. широко употреблялось в самых разных контекстах, включая бытовые. В СССР до
1990-х гг. цитирование стиха о чудище, пишет автор, «было нежелательно,
поскольку могло вызвать <… > ненуж-ные и рискованные ассоциации» (с.
429). Справедливость этого замечания пред-ставляется крайне сомнительной.
В наше время стих
Тредиаковского в версии Радищева «счастливо стал самой известной строкой
русской поэзии XVIII века» (с. 423). Далее следует ссылка на запрос «чудище
обло» в поисковых системах Интернета в
Статья Л.А. Курышевой
«"Калиф на час" в русской литературе XVIII века» почти целиком
посвящена не исследованию крылатого слова, а «путям проник-новения [этого]
сюжета в русскую литературу» (с. 435).
История метафоры «дым
отечества» исследуется в статье К.С. Корешкова и В.В.
Зельченко «"Дым отечества" от Гомера до Грибоедова».
Это, безусловно, одна из лучших работ сборника. Отсюда, в частности, мы узнаём,
что формулы «Dulcis fumus patriae» («Сладок дым отечества») и «Et fumus patriae dulcis» («И дым оте-чества сладок») появились, вероятно, в
Польше, а в Западной Европе почти не известны. Хотя хрестоматийное «И дым
Отечества нам сладок и приятен!» — слегка измененная цитата из Державина,
«грибоедовская» интерпретация мета-форы существенно отличается от
«державинской», т.е. гомеровской, воспринятой через Овидия и Вергилия. (Тут
опять-таки вспоминается Борхес: «Быть может, всемирная история — это история
различной интонации при произнесении не-скольких метафор».)
Именно грибоедовский
контекст определил современное значение афоризма о дыме отечества, который
словари поясняют так: «Даже отрицательные черты родины нам дороги и близки».
Впрочем, популярная ныне трактовка оборота «дым отечества» как синонима
«чувства родины» равно противостоит и гоме- ровско-державинскому «напоминанию о
покинутой родине», и грибоедовским «неприятным чертам отечества» (с. 490).
В статье В.А. Туниманова
«…Что и не снилось нашим мудрецам» рассматрива-ется трактовка этой сентенции
в русской литературе XIX в. В английском ори-гинале «Гамлета» слова «мудрецы»
нет; оно появилось в переводе М. Вронченко, слегка подправленном Н. Полевым.
Тем не менее именно «мудрецы» (или «наши мудрецы») стали у Достоевского
постоянным бранным эпитетом для либералов и радикалов.
Статья Г.А. Тиме
«"Алгебра революции", или О русском осмыслении "формул"
немецкого рационализма», в сущности, далека от проблематики, заявленной в
заглавии сборника и предисловии к нему. Ее большая часть посвящена дока-зательству
тезиса о неприемлемости «аксиом разума» для русских мыслителей XIX века.
Автор справедливо
указывает, что формула «Философия Гегеля — алгебра ре-волюции» имела у Герцена
вовсе не апологетическое продолжение: «…но она, может с намерением, дурно
формулирована» («Былое и думы», IV, 25). «Броское и весьма простое на первый
взгляд "крылатое" определение, данное Герценом фи-лософии Гегеля, на
самом деле заключало в себе целый клубок разногласий и за-частую непримиримых
противоречий» (с. 563).
Все же для
лучшего понимания исходного смысла этой формулы стоило бы привести и другие
высказывания Герцена об «алгебре»: «Юность невнимательно несется в какой-то
алгебре идей, чувств и стремлений»; у русских гегельянцев 1830—1840-х «всякое
простое чувство было возводимо в отвлеченные категории и возвращалось оттуда
без капли живой крови, бледной алгебраической тенью» («Былое и думы», IV, 25);
«Ученый язык — язык условный, под титлами, язык стенографированный, временный,
пригодный ученикам; содержание спрятано в его алгебраических формулах для того,
чтоб, раскрывая закон, не повторять сто раз одного и того же. Переходя рядом
схоластических приемов, содержание науки обрастает всей этой школьной дрянью»
(«Былое и думы», V, 40). На этом фоне определение «алгебра революции»
прочитывается совершенно иначе, не-жели оно было прочитано Плехановым, а затем
Лениным и его продолжателями.
Кстати о Ленине.
«Широко известно и утверждение Ленина, что диалектику Гегеля для верности якобы
следует поставить "с головы на ноги"», — пишет Г.А. Тиме (с. 560).
Тут вместо «Ленина» — следует читать: «Маркса».
Статья
К.С. Корконосенко «"Шаги Командора": от Блока к
Пушкину» пред-ставляет немалый интерес как пример взаимодействия литературной
метафоры и музыкальной цитаты: хотя о «шагах Командора» в либретто моцартовского
«Дон Жуана» не упоминается, в музыке их услышать можно (с. 578).
Несмотря на
широкую известность стихотворения Блока, это выражение «ско-рее <…>
употребляют так, как если бы о шагах Командора
говорилось в "Камен-ном госте" Пушкина» (с. 577). В «Каменном госте»
есть лишь реплика Доны Анны: «Что там за стук?» — и ремарка: «Входит статуя
Командора». И все-таки в сознании читателей XX в. «шаги Командора»
ретроспективно ассоциируются именно с пушкинской версией легенды о Дон Жуане.
Мало того: нередко сюжет «Каменного гостя» контаминируется с сюжетом «Медного
всадника», а приход статуи Командора — с «тяжелозвонким скаканьем» статуи
Петра.
Возникает и еще
одна контаминация — с бетховенскими «шагами судьбы», т.е. начальными аккордами
Пятой симфонии, о которых сам композитор сказал: «Так судьба стучится в дверь».
Тут стоило бы уточнить: хотя в России XX в. «шаги судьбы» чаще всего связываются с Бетховеном,
само это выражение появилось, по-видимому, в качестве кальки с английского «the steps of fate». В английской поэзии это словосочетание широко
использовалось с начала XVIII в.
Мария
Маликова в статье «"Открытие
Америки" в русской литературе» ука-зывает, что «открыть Америку» (в
значении «открывать давно открытое») — рус-ский фразеологизм. В качестве его
источника назывались «Письма к тетеньке» Салтыкова-Щедрина (в «Русской мысли и
речи» М. И. Михельсона — предполо-жительно, в «Крылатых словах» М.А. Булатова
(1958) — без оговорок). Сама Ма- ликова склоняется к выводу, что это выражение
«восходит не к литературному, а к конкретно-историческому источнику», со
ссылкой на классификацию источ-ников крылатых выражений у С. Шулежковой (с.
594).
Мы полагаем, что
понятие «конкретно-исторический источник» мало что объ-ясняет вообще и,
безусловно, не к месту в данном случае. Выражение «открыть Америку» в
переносном значении появилось, по-видимому, в середине 1840-х гг., почти
одновременно у Белинского и Герцена: «После Коломба легко не только поставить
яйцо на носок, но и открыть Америку» (Белинский, рецензия «"Тайна жизни".
Соч. П. Машкова» в журнале «Отечественные записки» (1845. № 2)); «…целые годы
трудиться для того, чтоб приблизительно открыть закон, давно из-вестный в
другой сфере, разрешить сомнение, давно разрешенное: труд и усилие тратятся для
того, чтоб во второй раз открыть Америку, — для того, чтоб проло-жить тропинку
там, где есть железная дорога» (Герцен, «Письма об изучении при-роды», I, в
журнале «Отечественные записки» (1845. № 4)); «…открытую Америку всем
казалось так легко открыть!» (Белинский, «Мысли и заметки о русской ли-тературе»,
1846).
Наиболее известным из
новых вариантов этого выражения Маликова считает оборот «закрыть Америку» у
Маяковского («Христофор Коломб», 1925). Это справедливо лишь отчасти. Формула
«закрыть Америку» (о чем сказано, между прочим, в «Крылатых словах» Ашукиных)
появилась в 4-й черновой редакции «Сказки о ретивом начальнике»
Салтыкова-Щедрина (1882), опубликованной в
В заключение следует
пожелать, чтобы сборник, специально посвященный исто-рии крылатых слов, не
остался изолированным явлением и получил продолжение.