(Рец. на кн.: Aldama F.L. Why the humanities matter: a commonsense approach. Austin, 2008)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2011
Иван Аксенов
СТАРЫЕ ОШИБКИ НОВОГО ГУМАНИЗМА
Aldama Frederick Luis. WHY THE HUMANITIES MATTER: A COMMONSENSE APPROACH. — Austin: University of Texas Press, 2008. — XIV, 378 p.
Книги, посвященные кризису гуманитарных наук, выходят с завидной регулярностью, однако если еще некоторое время назад “кризисная” риторика была обусловлена непрерывной сменой разных школ, направлений, теорий и методологий, то ее использование в рамках текущей ситуации вызывает вопросы. Очевидно, что разговоры о “выходе из постмодернистского тупика” идеологизированы и не имеют ни малейшего отношения к реальному положению дел. Не был ли кризис структурализма (который чаще всего датируют 1968 г.) последним великим кризисом гуманитарных наук, за которым последовал постструктуралистский отказ от “больших нарративов” и возникли условия для сосуществования сколь угодно различающихся дискурсов, в том числе и маркированных как “антипостструктуралистские”? Вести критику постструктурализма с целью противопоставить ему нечто “новое” сложно: как найти точку, из которой подобная критика будет звучать убедительно? Как выбрать те понятия и теоретические ходы, отвергнув или преобразовав которые можно будет сформировать условия для обновления определяющих гуманитарные науки дискурсивных практик?
Разумеется, многие авторы вообще не склонны видеть в этом какую-либо проблему. По точному замечанию П. де Мана, “всегда на всех уровнях опыта можно показать, что переживаемое одними как кризис другими может быть воспринято неизменным; такие наблюдения в весьма значительной степени зависят от точки зрения наблюдателя”1. Некоторые теоретики, вроде Ф. Джеймисона и С. Жижека, предпочли бесплодной критике постструктурализма частичную реабилитацию “больших нарративов”, позволяющую не отказываться от теоретических разработок постструктурализма и предшествовавших ему теоретических направлений, но напротив — использовать их, критически перерабатывать и включать в собственные построения. Другие же, например Т. Иглтон, склонны скорее отвергнуть большую часть теоретических инноваций второй половины ХХ в. — к числу радикальных сторонников такого подхода относится Фредерик Луис Алдама.
Книга Ф.Л. Алдамы “Почему гуманитарные науки значимы?” имеет подзаголовок “Подход с точки зрения здравого смысла”, перекликающийся с подзаголовком известной работы А. Компаньона “Демон теории: Литература и здравый смысл” (1998). Несмотря на определенное сходство замыслов обоих авторов, под “здравым смыслом” они подразумевают не вполне одно и то же. Если А. Компаньон предлагает систематическое метакритическое изложение основных проблем современной теории и пытается найти некий компромисс между “здравым смыслом” и построениями теоретиков, то Ф.Л. Алдама в гораздо более произвольном порядке разбирает ключевые, с его точки зрения, проблемы, с которыми сталкиваются сегодня запутавшиеся в дебрях теории гуманитарные науки, и выдвигает в качестве альтернативы программу “нового гуманизма”. “Здравый смысл” Компаньона характеризуется переводчиком книги С. Зенкиным так: “…теория имеет дело не только с профессиональными дискурсами о литературе; сохраняя наследственную связь с социальной критикой, развивавшейся во Франции в 50—60-е годы на основе марксистской доктрины, она непримиримо, порой даже слишком непримиримо, воюет против “здравого смысла” (sens commun, буквально “общий смысл”, “общественный толк”), против расхожей идеологии литературы, рассматривающей ее как нечто само собой разумеющееся”2. Впрочем, идеологии самой теории Компаньон уделяет не меньшее внимание, анализируя предпосылки, на которых основываются построения рассматриваемых им авторов, — схожий анализ, но только с марксистских позиций предлагает упомянутый выше Т. Иглтон в книге “Теория литературы. Введение” (1983, 2-е изд. 1996)3. Ф.Л. Алдама практически не использует понятие идеологии, однако именно оно является теоретической рамкой его работы, поскольку программа “нового гуманизма” должна, с точки зрения автора, выстраиваться в противопоставлении “ложному сознанию” постструктурализма, постколониализма, исследований культуры (cultural studies) и т.д. Ни о каком сосуществовании “малых нарративов” не может идти и речи: авторитетные теории должны проверяться на предмет соответствия объективной реальности, данной нам в ощущениях, и именно этот критерий позволит нам безошибочно определить, что живо и что мертво в гуманитарных науках. Поэтому “здравым смыслом” для Ф.Л. Алдамы являются материализм и гуманизм, причем эти понятия, имеющие долгую историю и солидный бэкграунд, вводятся автором практически без объяснений и комментируются только по ходу последующего анализа, причем в результате мы получаем не столько позитивное их определение, сколько негативное: “материализм” понимается как “антиконструктивизм” и “антиидеализм”, а “гуманизм” — как “антиантигуманизм”. Автор придерживается “материалистического подхода к “я” и всему, что мы создаем, преобразуя природу, — природу, которая в свою очередь преобразует нас” (с. XIII). Этот тезис, как и многие другие — о продолжающейся борьбе между прогрессистами и реакционерами, о том, что мы создаем историю, равно как и история создает нас и т.п., — явным образом отсылают нас к трудам К. Маркса, который при этом не упоминается. Складывается впечатление, что в рассматриваемой работе апелляция к “здравому смыслу” помогает, помимо прочего, затушевать отсутствие прямого обращения к авторитету марксистской интеллектуальной традиции: подобные обращения, с одной стороны, позволяют упростить некоторые теоретические ходы, а с другой — неизбежно вызывают многочисленные вопросы по причине не только неопределенности научного статуса марксизма, но и его теоретической размытости и неоднородности.
В сущности, “новый гуманизм” Ф.Л. Алдамы — это марксизм, пропущенный через фильтр “здравого смысла”, т.е. упрощенный ровно настолько, чтобы не было нужды заново обсуждать многочисленные проблемы, набившие оскомину еще в ХХ в., но также позволяющий сохранить сформированный (и по-прежнему остающийся актуальным) в рамках марксизма эмансипаторный дискурс, который, по мысли автора, не должен смешиваться с научным дискурсом. Оба этих дискурса могут сосуществовать в поле гуманитарных наук в рамках гуманизма, но их следует тщательно разводить. Специалист в области постколониальных исследований, Ф.Л. Алдама утверждает, что для анализа литературных произведений он использует в первую очередь теоретический инструментарий нарратологии и когнитивистики, т.е. наиболее формализованных и близких к естественным наукам дисциплин4, поскольку “анализ литературы так же разнообразен, как и сама литература, он может содержать в себе все виды подходов и оценок, включая, разумеется, и политические; но независимо от того, насколько значимые и перформативные теории могут быть вытянуты или укорочены на этом прокрустовом ложе, литературное произведение, рецензия на книгу или литературная теория, имеющие дело с политикой, никогда не будут тем же самым, что и последовательное участие в политической деятельности. (К примеру, действенность пронацистских и антисемитских статей, в годы войны написанных Л.-Ф. Селином и П. де Маном, проистекает не из них самих, но из поддержанного авторами социального, политического, экономического и милитаристского варварства, распространявшегося и утверждавшегося там, где дислоцировались войска Гитлера, Муссолини и Хирохито)” (с. IX—X)5. Схожая аргументация используется автором в главе, посвященной cultural studies: он говорит о утопизме и нереалистичности исследователей латиноамериканской популярной культуры, потребители которой зачастую вынуждены существовать в крайне тяжелых социальных и экономических условиях: “…понятно, что многие ученые <…> обращаются к теориям, при помощи которых можно показать, что культурные феномены и литературные тексты предлагают способы преодолеть и преобразовать эту ненавистную действительность. Такой подход вполне понятен, но, вместе с тем, наивно утопичен” (с. 190). Отсюда следует все тот же вывод о необходимости разведения научного и эмансипаторного дискурсов: для того чтобы улучшить жизнь латиноамериканцев, нужно участвовать в реальной политике, а не анализировать гангстерские романы; однако и важность исследования романов не отрицается — если только подобные исследования рационалистичны, антиидеалистичны и помогают нам лучше понимать мир, в котором мы живем6.
Книга “Почему гуманитарные науки значимы?” крайне дидактична: автор неоднократно обращается к своему преподавательскому опыту и выстраивает текст таким образом, чтобы сделать его максимально удобным для восприятия (каждая глава состоит из трех частей: предисловия, основной части и заключения, что в монографиях подобного рода встречается нечасто). Дидактична и предлагаемая Ф.Л. Алдамой программа “нового гуманизма” в обоих ее аспектах — научно-исследовательском и эмансипаторно-политическом. Анализировать политические высказывания автора в рамках данной рецензии не имеет смысла, хотя как раз они отличаются логичностью, последовательностью и действительно актуальны (например, совершенно оправданна его критика “политики идентичностей” в первой главе). Гораздо больше вопросов вызывает критика постструктуралистской теории и других подходов, распространенных в современных гуманитарных науках.
Понятно, что Ф.Л. Алдама, придерживающийся левых политических взглядов, недоволен сдвигом, произошедшим в гуманитарных науках во второй половине ХХ в., когда множество разочаровавшихся в марксизме интеллектуалов сосредоточили свои усилия в области анализа дискурсивных, а не политических и не экономических практик. С одной стороны, это привело к фактическому коллапсу левой политики и продолжающемуся по сей день демонтажу государства всеобщего благосостояния, с другой — левые приобрели беспрецедентное влияние в области культуры, радикализировали теорию и фактически определили направление, в котором развивались и продолжают развиваться гуманитарные науки. Радикализация теории имела как положительные, так и отрицательные стороны, но вместо корректного анализа мы обнаруживаем в работе Ф.Л. Алдамы ниспровержение концепций Ж. Деррида, Ж. Лакана, М. Фуко, Э. Саида, А. Негри и др. и не видим ни малейшего намерения показать, какое реальное значение имели они для современного гуманитарного знания и каков их эвристический потенциал (отрицать его бессмысленно, даже если согласиться с тем, что он уже исчерпан).
Характерный пример — критика концепции “заботы о себе” М. Фуко, которая строится по следующей схеме. Сперва нам предлагается нормативная эпистемология, в рамках которой задается понимание субъекта как “биологического, социального и исторического”. По словам автора, “мы сможем лучше познать то, что конституирует субъект (ум, тело и мозг), если примем материалистическую онтологию и реалистическую эпистемологию, откажемся от мистического разделения “разум/тело” и от релятивизма, порожденного перспективизмом и философским идеализмом. Поддающаяся проверке информация и согласующиеся со здравым смыслом гипотезы могут обеспечить нас материалом, необходимым для того, чтобы у нас был надежный фундамент для понимания того, чтo конституирует субъект” (с. 4).
За критикой картезианского дуализма следует критика фрейдовской метапсихологии: по мысли Ф.Л. Алдамы, именно предложенная З. Фрейдом концепция субъекта повлияла на теории Деррида, Лакана и Фуко и определила их “текстуальный идеализм”7. Критика психоаналитической теории с позиций когнитивистики и нейробиологии вопросов не вызывает, но гораздо более проблематичной является связь теорий Фрейда и постструктуралистов (в частности, Фуко), которую автор подтверждает ссылкой на текст Деррида, предварительно изложив расхожие аргументы против тезиса “нет ничего внеположного тексту” (“il n’y a pas de hors-texte”), понятия следа и деконструкции в целом. Затем Ф.Л. Алдама разбирает текст лекции Фуко “О началах герменевтики субъекта” (1980): с его точки зрения, понятие “забота о себе” представляет собой нечто вроде хайдеггеровского “забвения бытия”, выбор текстов для анализа представляется ему волюнтаристским (Фуко пишет о стоиках, но почему не о досократиках и не о буддистах? (c. 38)), а сам подход Фуко — радикально идеалистическим и неисторичным (с. 41). Однако в курсе лекций “Герменевтика субъекта” Фуко показывает, что вопрос о соотношении субъекта и истины является глубоко историческим и не может рассматриваться в универсалистской перспективе. Как раз эту работу обвинить в “текстуальном идеализме” сложно: “забота о себе” — не философская абстракция, но конкретная культурная практика, существовавшая на протяжении определенного периода европейской истории (практика, возвращавшаяся в измененном виде в другие эпохи — следы “заботы о себе” можно найти у Гегеля, Маркса, Фрейда): “…утверждение “нужно заботиться о самом себе” было старой сентенцией греческой культуры. В частности, это было спартанское изречение <…> принцип заботы о себе является довольно обычным, никак не философским принципом, связанным, однако, — и это то, с чем мы будем сталкиваться на протяжении всей истории epimeleia heautou, — с некоторой привилегией, в данном случае привилегией политической, экономической и социальной”8.
Не менее сомнительными, нежели критика постструктурализма, являются теоретические выкладки Ф.Л. Алдамы, когда он намечает пути, по которым должны двинуться избавившиеся от “текстуального идеализма” гуманитарные науки. Редукционизм и ограниченность его декларативного “материализма” очевидны в главе, посвященной изучению и преподаванию литературы. Единственным надежным фундаментом в этом деле Ф.Л. Алдама считает эволюционную биологию и когнитивную лингвистику. Само понятие литературы определяется автором довольно незамысловато: “Наиболее характерной особенностью литературы является ее вымышленный [fictional] характер. Вымысел [fiction] — определяющий, неотъемлемый компонент литературы. Если это не вымысел — это не литература. На наиболее простом и общем уровне художественная литература формируется набором “примет” вымышленности, которые образуют системы. Эти вымышленные системы формируют то, что мы обычно называем жанрами” (с. 237). Дальше следует классическая жанровая триада: вся литература делится на эпос, драму и лирику, которые, в свою очередь, включают в себя разнообразные поджанры.
Разумеется, подобный универсализм и дедуктивизм для современной теории совершенно неприемлемы. Фикциональность не является определяющим компонентом литературы — об этом писал, например, в работе “Вымысел и слог” (1991) Ж. Женетт9. Так, невозможно доказать ни фикциональность, ни нефикциональность лирического стихотворения, не говоря уже о том, что литературными считаются тексты вроде речей римских ораторов и т.п. То же самое относится и к жанрам: несмотря на то, что Ф.Л. Алдама упоминает в главе о литературе одну из работ Ж.-М. Шеффера, он совершенно не учитывает аргументацию французского теоретика, предложенную в книге “Что такое литературный жанр?” (1989), из которой следует, что существует определенное количество несводимых одна к другой логик, позволяющих создать различные жанровые классификации10.
Когнитивистский подход приводит автора к еще более странным выводам: например, он берется утверждать, что “Бесплодная земля” Т.С. Элиота будет нам нравиться или не нравиться в зависимости от того, насколько мы опытны в эмоциональном плане: если читатель прожил достаточно долго, накопил много воспоминаний, то его эмоциональная реакция на поэму Элиота будет более разнообразной и, следовательно, поэма больше понравится читателю в зрелом возрасте, нежели в школьном. “Эмоции также управляют тем, как жанры оцениваются и организуются исторически”, — утверждает Ф.Л. Алдама. Например, мы организуем наши жизни так, чтобы быть счастливыми — это “мощная детерминанта для прототипических жанров: романтической трагикомедии, героической трагикомедии и трагикомедии самопожертвования” (с. 249—250). Некорректных замечаний и формулировок подобного рода в книге множество. Читателю, мало знакомому с когнитивной наукой (cognitive science), вообще будет сложно понять, на каком основании делаются такие обобщения и почему подобные методы анализа применяются к литературным текстам — ведь мы имеем дело не с исследованием по когнитивистике, проиллюстрированным примерами из литературы, но именно с программным выступлением по поводу того, как следует изучать литературу, избегая “текстуального идеализма”. В результате борьбы с cultural studies и постструктурализмом вместо декларируемого автором историзма мы получаем скорее упрощенный биологизм в духе известной диссертации Н.Г. Чернышевского.
Пожалуй, основной проблемой работы Ф.Л. Алдамы “Почему гуманитарные науки значимы?” является упрощенное понимание идеологии как “ложного сознания”. Если принять такое определение, то действительно окажется, что противопоставление когнитивистики постструктурализму оправданно и нужно только выработать качественную “реалистическую эпистемологию”, чтобы радикально обновить методологию гуманитарных наук и выйти из кризиса11. На деле же у идеологии существует множество измерений, и именно идеологические допущения и предпосылки делают анализ Ф.Л. Алдамы, стремящегося опираться на новейшие достижения естественных наук, крайне сомнительным и неточным. Судя по всему, для обновления методологии гуманитарных наук потребуется долгая и кропотливая работа над теоретическим наследием ХХ в., и при такой работе необходимо не только стараться не повторять старых ошибок, но и не делать новых.
Блок рецензий подготовил Влад. Третьяков
___________________________________
1) Де Ман П. Критика и кризис / Пер. С.А. Никитина // Философские науки. 1992. № 3. С. 51.
2) Зенкин С. Предисловие // Компаньон А. Демон теории: Литература и здравый смысл / Пер. С. Зенкина. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2001. С. 7.
3) Недавно появился русский перевод: Иглтон Т. Теория литературы: Введение / Пер. Е. Бучкиной под ред. М. Маяцкого и Д. Субботина. М.: Территория будущего, 2010.
4) В отличие, например, от основателя постколониальных исследований Э. Саида, для которого не было принципиального различия между академической и политической деятельностью; с его точки зрения, анализ гегемонистского ориенталистского дискурса был столь же научным, сколь и политическим высказыванием. См. критику такого подхода в пятой главе рецензируемого издания.
5) Ср. определение фашистской литературной критики, предложенное авторами статьи “Фашистская политика и литературная критика”: “…нормативный и институционально детерминированный дискурс, приписывающий определенные функции литературе и чтению для установления и поддержания Народа в качестве органической реальности” (De Graef O., De Geest D., Vanfraussen E. Fascist Politics and Literary Criticism // The Cambridge History of Literary Criticism. Vol. 9 / Ed. by C. Knellwolf and C. Norris. N.Y.: Cambridge University Press, 2008. P. 78). Из этого определения следует, что появление текстов подобного рода было обусловлено, помимо ангажированности авторов, определенными дискурсивными практиками.
6) Разумеется, ничего особенно нового и оригинального в такой “критике левой критики” нет: приблизительно такая же схема была предложена в свое время Перри Андерсоном, продемонстрировавшим, что на протяжении ХХ в. академический марксизм и левое движение на Западе настолько отдалились друг от друга, что почти утратили связь между собой. См.: Андерсон П. Размышления о западном марксизме; На путях исторического материализма / Пер. с англ. М.: Интер-Версо, 1991.
7) Сравнительный анализ понятий субъекта у З. Фрейда и Ж. Деррида, предложенный отечественным исследователем, см. в кн.: Мазин В. Субъект Фрейда и Деррида. СПб.: Алетейя, 2010.
8) Фуко М. Герменевтика субъекта / Пер. А.Г. Погоняйло. СПб.: Наука, 2007. С. 46.
9) Женетт Ж. Фигуры: В 2 т. / Пер. с фр. Общ. ред. и вступ. ст. С. Зенкина. М.: Издательство им. Сабашниковых, 1998. Т. 2. С. 352—353.
10) См.: Шеффер Ж.-М. Что такое литературный жанр? / Пер. и послесл. С. Зенкина. М.: Едиториал УРСС, 2010.
11) Как показано в работе Т. Иглтона “Идеология: Введение”, при более глубоком и последовательном анализе реактуализация понятия идеологии как “ложного сознания” вполне возможна. См.: Eagleton T. Ideology: An Introduction. L.: Verso, 1991. P. 10—31.