(пер. с англ. А. Маркова)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2010
Кевин М. Ф. Платт
В ОТВЕТ НА ОТЗЫВЫ
Прежде всего, я хотел бы выразить благодарность всем ученым, среди которых множество моих друзей и образцов для восхищения, написавшим ответ на мое эссе. Участвовать в дискуссии со столь уважаемой группой собеседников — огромное удовольствие. В своем кратком ответе я попытаюсь объясниться по поводу некоторых справедливых замечаний и капитализировать энергию их ответов на то, чтобы продвинуться дальше в собственных размышлениях.
Эти отклики отражают целый ряд позиций, относящихся к затронутым мной животрепещущим вопросам дисциплинарной идентичности, профессиональной практики и институциональной организации. Некоторые из ответивших, в их числе Марина Могильнер и Дина Гусейнова, разделяют мое ощущение кризиса, остальные выдвигают свои возражения. Например, Александр Эткинд предполагает, что подъем и упадок теоретических школ и соответствующее господство или утрата авторитета отдельными дисциплинами — дело моды и звать варягов нет никакой нужды.
Я не могу с этим согласиться. Гуманитарное изучение культуры находится в тяжелом кризисе, и этот кризис никак нельзя связать с капризами моды. Я попытался обосновать в своем эссе, что кризис во многом обусловлен истощением основной социальной функции наших дисциплин. Независимо от того, сложно или нет, как замечает Эткинд, трудоустроиться в сфере антропологии, социальные науки продолжают обслуживать всем хорошо известные цели. Производимое в них знание применимо в неакадемических институциях всего общества. А то знание, которое производят литературоведы, если говорить напрямую, либо архаично, либо ничего не значит для общества во всей его широте. Конечно, университеты, как консервативные организации, неохотно признают такое положение дел, но через некоторое время они непременно это сделают.
В связи с этим Виктор Живов, соглашаясь с моей оценкой парохиализма и анахронизма исследований культуры, предполагает, что настоящим ответом будет отстаивать уже утраченную нами позицию. Хотя я и уважаю прочувствованные доводы Живова, что каноны литературных и эстетических достижений — важные основания гражданских ценностей, которые необходимо сохранять (и лично даже готов отождествиться с этими доводами), на деле все меньше и меньше людей прислушивается к ним. Поэтому настало время подумать о реструктурировании наших дисциплин, пока они просто не развалились на наших глазах.
Если обращаться к другим аспектам ответа В. Живова, я безусловно согласен с его общей оценкой моих позиций — и в том, что мои наблюдения главным образом относятся к академическим обстоятельствам в США, и в предпринимаемой им более детальной критике деконструкции. Я полностью согласен и с рассуждением Живова об устойчивости национальных традиций и канонов как объектов изучения. Как я писал в другом месте, национальные традиции — это памятники истории; от того, что мы признали, что нация всегда “вымышлена”, она не становится менее реальной. Но я все же настаиваю, что эти описываемые историографией объекты лучше всего изучать “извне”, применяя те методы, которые помещают их в большой ряд других, столь же исторически правомочных способов организации культурной жизни. Основывать дисциплину на идеологическом конструкте вряд ли правильно18. Напротив, нам нужны дисциплины, способные исследовать национальные традиции вне их границ: временных, географических и воображаемых. Марина Могильнер очень точно отмечает все большую расплывчатость наций и других форм коллективной идентичности, их отрешенность от географических условий: и как раз такие исследовательские вопросы доступны ученым, способным мыслить “вне и за пределами наций”.
Показателен здесь анекдотический пример, приведенный Константином Богдановым. Конечно, национальные каноны и связанные с ними дисциплинарные практики благополучно продолжают жить во многих уголках мира и во множестве институциональных контекстов. Но этот пример как раз демонстрирует, в какой степени для К. Богданова, как и для всех читателей “НЛО”, позиция “верховного жреца” культурных ценностей выглядит как основанная на откровенно идеологических предпосылках, а не на научной строгости. Даже если подобная позиция в России продолжает быть нормой, как предполагает Богданов, вряд ли можно считать ее приемлемой для тех научных сообществ, которые осознали ее недостатки.
В целом я согласен с перефразированием Д. Гусейновой разграничения между социальными и гуманитарными науками. Сталкиваясь с интуитивным пониманием общих мест лингвистической теории и философии ХХ в., в которой рассматриваются фундаментальные проблемы языка, влияющие на производство знания в любой занятой изучением человеческого мира дисциплине, представители социальных наук всегда искали способ поставить это понимание в скобки, чтобы изучать большие системы социального значения, тогда как гуманитарии, напротив, внедрили эту интуицию в деконструктивистскую критику, сжимающую язык до уровня отдельной сцены, контекста, текста или высказывания.
Но как раз здесь я должен объяснить, почему я отдаю предпочтение антропологии перед другими социальными науками, что отмечено в нескольких отзывах. Как красноречиво заметил Брюс Грант, культурная антропология — это как раз та дисциплина из числа социальных наук, в которой с наибольшей настойчивостью производилась саморефлективная критика ее собственных программ и инструментов в постструктуралистском ключе. Среди представителей социальных наук антропологи в последние сорок лет лучше всего осознавали культурные ограничения науки, даже если они пытались просто артикулированно обозначить новую науку о культуре. А кто был менее всего настойчив в этом? Представители политической науки, с их моделями рационального выбора, и экономисты, с их “универсально применимыми” количественными методами.
Упоминание экономической науки подводит меня к совершенно необходимой марксистской оговорке Д. Гусейновой. Во вполне реальном смысле уже все дисциплины, направленные на изучение человеческого мира, вовлечены в дело превращения локального знания в чеки к оплате для ученых и в социальную власть для институций. Поэтому отпадает различие между гуманитариями, которые участвуют в производстве локального знания, и представителями социальных наук, которые применяют в своих исследованиях универсализирующие модели. Соответствующая критика проговаривается в книге Б. Ридингса “Университет в руинах”, и я готов под ней подписаться19.
Но решение, предложенное Д. Гусейновой, — полная реконструкция образовательных институций в более эгалитарном направлении — выглядит весьма утопичной в сравнении с моими скромными предложениями. Я охотно участвую в критике тех институций, к которым принадлежу, но я не могу вообразить никакого пути их полноценной трансформации вне полноценной трансформации самого общества. Если такая трансформация состоится, она будет происходить постепенно и благодаря той активности, которая развертывается далеко за стенами академического мира.
Наконец, такая активность не может не основываться на старых и новых ценностях, которые надлежит обрести и произвести в человеческой культуре. Здесь я присоединяюсь к Брюсу Гранту и Виктору Живову с их надеждой, что культурная жизнь, в конечном счете, больше, чем система противоборствующих между собой инстанций общественной власти. Может быть, основу для улучшения нашего положения в научном и человеческом кризисе можно найти скорее в поэзии, чем в ученом труде. Вот почему, как я и попытался сказать в своем эссе, я никогда не соглашусь с тем, что гуманитарии должны превратиться в деятелей социальных наук.
В завершение отмечу, что некоторые мои собеседники разделяют мое стремление, высказанное, вероятно, несколько неуклюже, к трансдисциплинарному балансу. М. Могильнер призывает к “серединности”. А. Эткинд предлагает “не делить мир на жрецов и профанов <…> а искать живую мысль в любой области, как бы она себя ни называла”. Я также полностью поддерживаю К. Богданова и Ханса Ульриха Гумбрехта, призывающих к “рискованному мышлению”. Только отталкиваясь от рамок других дисциплин, мы сможем осознать ограничения и анахронистические черты нашей собственной дисциплины. Это весьма рискованный путь к обновленному пониманию отношения между человеческой ценностью и производством знания и через это — к постижению и улучшению структур значения и власти в нашем мире. Получив от Х.У. Гумбрехта ответ на мое эссе, я вступил с ним в переписку по электронной почте: мы начали с “рискованного мышления” и дисциплинарных вопросов, но в конце вернулись к поэзии и к красоте. На мой взгляд, самая рискованная мысль — это то, что поэтическое произведение, вобравшее в себя всю силу культурного производства, есть место, с которого весь человеческий мир был порождаем и может быть порожден снова.
Авторизов. пер. с англ. А. Маркова
_______________________
18)
См. мою статью: Platt K. Will the Study of Russian Literature Survive the Coming Century? (A Provocation) // Slavic and East European Journal. Vol. 50. 2006. № 1. P. 204—212.19) Readings B. The University in Ruins. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1997.
[Ридингс Б. Университет в руинах. М.: ГУ-ВШЭ, 2010.]