Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2010
ГЕОГРАФИЯ ДУШИ
Данилов Дм. Черный и зеленый: Повести, рассказы. — М.: КоЛибри, 2010. — 320 с. — (Уроки русского).
Проза Дмитрия Данилова известна профессиональному литературному сообществу уже давно. Первые книги вышли у него еще в 20041 и 20062 годах, однако никакого критического резонанса они не вызвали. К несколько более широкому кругу читателей писателя вывели публикации в “Новом мире” (2007. № 10 и др.) и сотрудничество в журнале “Русская жизнь”. И вот теперь, когда у Дмитрия Данилова практически одна за другой вышли сразу две книги — сборник избранного “Черный и зеленый” и роман “Горизонтальное положение”, приходит очередь критики осмыслить феномен этой своеобразной прозы. От многих современных прозаиков, сочиняющих многотомные эпопеи в одной и той же стилистической манере, Данилов отличается тем, что у него явно выражено направление творческого поиска: от более или менее привычной “реалистической”, иногда с элементами фантастики, прозы с героями и относительно прописанным сюжетом — к прозе подчеркнуто обезличенной. Этот прием, как мне кажется, позволяет высвободить скрытый изобразительный и смысловой потенциал художественного произведения. То, что для Данилова подобная стилистика не является случайной, как раз и показывает книга “Черный и зеленый”.
В книгу включены три повести — “Черный и зеленый”, “День или часть дня”, “Дом десять” и некоторое количество рассказов. В первой повести имеется вполне конкретный автобиографический сюжет — поиски автором работы где-то во второй половине 1990-х. Начинается “Черный и зеленый” с потери “настоящей” работы и заканчивается ее обретением — повествователь становится главным редактором отраслевого журнала. Вынужденный же промежуток заполнен разного рода подработками, в том числе продажей чая, с каковой целью герой путешествует по Московской области. И эти путешествия со временем становятся чем-то большим, чем простые поездки за заработком, превращаясь фактически в способ онтологического познания мира: “Москву и Московскую область создали улыбчивые, доброжелательно-рассудительные, с сумасшедшинкой, боги, специально для того, чтобы здесь было хорошо, но не очень, а с легким привкусом убожества и безумия…”3 В повести достаточно подробно и обстоятельно описывается ситуация второй половины 1990-х — отсутствие хоть какой-то уверенности в завтрашнем дне, всеобщие развал и растерянность. Все это тем не менее не мешает герою-повествователю вступать в особые отношения с реальностью, даже напротив — словно бы освобождает его от всего лишнего, мешающего видеть вещи “как они есть”. В сущности, именно это стремление избавиться от всего избыточного и, как выясняется, не слишком-то нужного является одной из ключевых особенностей поэтики Дмитрия Данилова.
Критики, отзывавшиеся об этом писателе ранее4, отмечали наличие значительной дистанции между автором и повествователем и большой лирический потенциал, приближающий эту прозу к поэзии. На мой взгляд, дистанция задается Даниловым совершенно сознательно, чтобы подчеркнуть эпическую отстраненность и мнимую незаинтересованность в происходящем. В повести “Черный и зеленый” подобное впечатление возникает за счет употребления прошедшего времени, в котором у глагола совпадают формы первого и третьего лица, и многочисленных безличных конструкций (“было неприятно”, “не видно” и т.п.)5. Однако таким образом описывается не общая для всех внешняя ситуация, а внутренние ощущения повествователя. Более того, именно эти переживания являются основными событиями сюжета. Но благодаря построению фразы и спокойной неторопливой интонации повествования у читателя складывается впечатление, что речь идет не об опыте какого-то конкретного человека, а о собирательном образе целой группы людей. В результате возникает поразительный эффект совпадения и одновременного несовпадения повествователя с автором, перетекания “я” в “он”, лирики — в эпику и обратно.
На взгляд поверхностного наблюдателя повесть “Дом десять” кажется чем-то вроде “путеводителя” по Тушину времен детства автора. Как и в “Черном и зеленом”, в основу сюжета положены автобиографические впечатления, однако искать здесь какие-то реальные приметы времени и пространства было бы весьма опрометчиво. “Дом десять”, несомненно, является путеводителем — только не по Тушину конца семидесятых, а по внутреннему миру автора, чей пристальный взгляд выхватывает из окружающей обстановки только предметы, для него важные и значимые. Это, если так можно выразиться, “внутреннее Тушино”, которое имеется у каждого человека, то есть тот тайный волшебный мир, куда мы убегаем от тревог и забот “настоящей” взрослой жизни. Дмитрий Данилов, на мой взгляд, вовсе и не собирается создавать у читателя объективное представление об эпохе. В сменяющих друг друга эпизодах упоминаются предметы и ситуации, имеющие для автора в первую очередь лирическое значение: автобус 199-го маршрута, дворовый футбол, железная дорога, прогулки на велосипедах… В каждом случае к описанию добавляется переживание удивления от соприкосновения с реальностью, когда нечто ранее несущественное и в силу этого не замечавшееся вдруг начинает существовать и становится фактом внутренней жизни. Как это, например, описано в истории с футболом6. В “Доме десять” отражен опыт экзистенциального освоения действительности. Писатель очень точно показывает момент, когда вещи и явления внезапно начинают быть. Вот почему подробности, прямо не касающиеся внутреннего становления и развития героя, остаются за рамками повествования. Основное внимание в “Доме десять” уделено именно предметному миру, а не воспоминаниям о том, “кто с кем дружил и кто с кем дрался”: “…дома, заборы, гаражи и сараи стоят на своих местах, именно они важны и интересны, это единственная реальность, оставшаяся от того времени, и это единственное, что достойно описания, пусть даже такого короткого и фрагментарного…” (с. 176).
В обеих повестях безразличие и отстраненность повествователя — мнимые, этот прием используется для наилучшего проявления лирического потенциала, то есть как раз для демонстрации авторской заинтересованности в происходящем. Но уже в повести “День или часть дня” предпринята попытка исследования возможностей именно безэмоциональной прозы. Эта попытка кажется мне не слишком удачной, потому что наряду с действительно отстраненным описанием жестов и движений главного героя в редуцированном виде в повести все еще сохраняется сюжет. Если вчитаться в текст повнимательнее, окажется, что описанный день — вовсе не самый обычный в жизни героя. На самом деле в этот день происходит личная драма — от героя уходит девушка. Конечно, переживание этого события описывается в той же как бы отстраненной безличной манере7, но само содержание отрывается здесь от формы и тем самым фактически ее разрушает. С другой стороны, это явное несоответствие помогает выявить границы изобразительных возможностей данной поэтики. Дмитрий Данилов, очевидно, хорошо это почувствовал, потому что в дальнейшем совершенно исключил из сферы своих художественных интересов индивидуальные переживания.
В книгу включены некоторые из более ранних рассказов, в которых также можно обнаружить какие-то фрагменты традиционного сюжета (“Имени Фрунзе”, “Нина Ивановна”, “Черная металлургия” и др.). Но если читатель приготовился к занимательной истории, его ожидания будут обмануты — при всей очевидности изображенных событий понять, что конкретно происходит в рассказах, невозможно. Их герои совершают вполне определенные действия — заходят в гости, вступают в беседы, передают друг другу загадочные свертки, отправляются в таинственные командировки. Однако о смысле этих действий можно только гадать с той или иной степенью вероятности. В результате оказывается, что более или менее активные персонажи и внешний, построенный на событиях, сюжет для автора далеко не главное, куда интереснее ему, а потому и описаны намного живее, предметы и элементы пейзажа. Писатель не делает различия между людьми и вещами, городской пейзаж часто показывается им как картинки природы: “Побрел по грязноватым улицам, среди деревьев и людей” (с. 41). Отчасти, вероятно, эта любовь основана на понимании онтологического сходства бытия вещей и человека в его физическом воплощении: “Тишина, летнее утро, поле, и посреди поля одинокий сарай. Хотелось смотреть и смотреть, не отрываясь, на этот прекрасный одинокий сарай, но поезд, свистнув, поехал в Смоленск, и сарай медленно уплыл в бесконечность” (с. 28).
На данный момент более продуктивной, однако, для писателя является несколько иная стилистика, представленная в сборнике рассказами “Более пожилой человек”, “Вечное возвращение”, “Праздник труда в Троицке”, “В Москву”. Здесь вместо лирического описания Дмитрий Данилов ограничивается подробным называнием окружающих предметов и происходящих событий (в том числе и внутренних), которые выступают с ними примерно на одном экзистенциальном уровне: “Укладывание в сумку одной книги и одного журнала. Лежание на тахте на спине с закидыванием обеих рук за голову, вернее, под голову. Легкая дурнота, смутное раскаяние и дурнота” (с. 215). Содержание сознания также становится предметом отстраненного изображения. В результате личные переживания полностью объективируются и ставятся в один ряд с остальными событиями рассказа. “Праздник труда в Троицке” посвящен описанию одного из официальных мероприятий, на котором писателю пришлось присутствовать по служебной надобности. И он подробно и методично перечисляет то, что происходит на празднике, и это перечисление, выявляя полную абсурдность происходящего, оказывается необыкновенно комичным.
В рассказе “Вечное возвращение” повествуется о возвращении с работы не только имплицитного рассказчика, но и всего многомиллионного населения города Москвы. Здесь уже формальный прием целиком и полностью совпадает с предметом изображения.
Иначе обо всей этой обезличенной толпе, автоматически перемещающейся из одного места в другое, написать невозможно8. В своей трудовой деятельности человек выступает не как личность, а как функция, обладающая некоторым набором полезных свойств. Путь домой, по сути дела, — переход из общественного пространства в личное — должен был бы выявить в человеке нечто особенное, присущее только ему одному и отличающее его от всех остальных. Однако этого не происходит. Мысли всей этой массы людей, подробно переданные в заключительной части рассказа, оказываются такими же стандартными, как и их действия во время ухода с работы. Но, в отличие от Евгения Чижова9, я не вижу в этом ничего страшного. Все это — уличная суета, переполненный людьми городской транспорт, унылые окраины большого города, маленькие покосившиеся домики, заброшенные заводы — тоже наша реальность, которая требует своего воплощения в слове. И не случайно, видимо, именно Дмитрий Данилов оказался наиболее чувствительным к этому запросу эпохи. Проверкой всех возможностей этого стиля стал роман “Горизонтальное положение”, который, безусловно, заслуживает отдельного подробного разбора.
Анна Голубкова
“ВЗРАЩЕН ИСКУССТВОМ Я ОТ КОЛЫБЕЛИ…”
Донских фон Романов А. Призраки города N: Роман. — СПб.: Геликон плюс, 2009. — 467 с.
Книгу Александра Донских “Призраки города N” я могла бы не заметить и не прочесть, если бы мне ее не подарили. Это полистилистический роман с элементами постмодернизма. Последнюю, четвертую часть, содержащую черновики и наброски нового произведения, сам автор рекомендует читать в любом порядке и “перемежать с содержанием предыдущих частей”. Вторая часть книги представляет публикацию материалов из личных архивов Донских и дополняет первую и третью — воспоминания о Майке Науменко, лидере питерской группы “Зоопарк”, погибшем в возрасте 36 лет. С Майком автор был дружен с 1978 по 1987 год. Признаюсь, после первого прочтения некоторые места книги остались для меня темными, например синопсис четырехактной блюз-оперы, в которой действуют герои песен Майка Науменко. Однако, обратившись к Интернету, я узнала, что, кроме синопсиса, Донских написал либретто и музыку и что о проекте постановки даже снят фильм, показанный к 55-летию Майка.
Назвать биографической книгу Донских можно только с натяжкой. В традиционном смысле биографичен только один ее пласт, связанный с Майком, а вот похождения автора, выступающего под именами Зу и Гарт, подчас носят характер фантастического реализма, что связано не в последнюю очередь с мистикой города на Неве — еще одного героя книги. Автор, родившийся на Урале, влюбился в северную столицу со студенческих лет и в начале 1980-х окончательно в ней поселился. В “Призраках города N” в традиции петербургского текста описаны Невский с его эксцентричными завсегдатаями, канал Грибоедова, Михайловский сад — места прогулок героя, а также известные под кличками кафе “Сайгон”, “Ольстер”, “Рим”, уже вошедшие, наряду с “Севером” и “Метрополем”, в новейшую мифологию города. В свою топографию Ленинграда Донских вводит и дом на Боровой напротив ветеринарной лечебницы, украшенной конскими головами, где в комнате коммунальной квартиры жил Майк Науменко, и квартиру основателя Храма Джона Леннона Коли Васина на Ржевке, и Дворец культуры им. Кирова на Васильевском острове, где в “Кинематографе” показывали классику мирового кино от немых комедий с братьями Маркс до “Голубого ангела” с Марлен Дитрих.
Восприятие города, а иногда и мира идет у Донских по большей части через призму литературы, условно говоря, Серебряного века. В романе неоднократно упоминаются З. Гиппиус и Д. Мережковский. Особая роль отведена М. Кузмину. В “Призраках города N” можно найти и запретные лубочные картинки в духе кафельных пейзажей “Печки в бане”, и ностальгические мотивы “Прерванной повести” и “Любви одного лета”, не говоря уже о явных и скрытых цитатах из поэмы “Форель разбивает лед” и, возможно, “Крыльев”. Среди писателей, повлиявших на стилистику романа, необходимо назвать К. Вагинова. Ностальгическая тональность, в которой выдержано описание прогулки героя по каналу Грибоедова, заключающее третью часть романа, перекликается с финалом “Козлиной песни”. Коллажный принцип романа отчасти восходит к “Трудам и дням Свистонова”. На это родство указывает и сам Донских: “А Гарт — все тот же… Идет по улице, найдет письмо чье-то выброшенное, прочитает и в роман вставит — реализм. То подаст нищему грошик и враньем его насладится… Ну, положим, последний пассаж из Вагинова сперт”, — комментирует автора автор. Так же, как прозу Вагинова, “Призраки города N” можно отнести к “романам с ключом”. Наряду с героями, выведенными под своими фамилиями, произведение населяют персонажи, скрытые под полупрозрачными псевдонимами, такими как поэт Распий, представитель шоу-бизнеса Дайбол, жена известного музыканта “Мать полка”. И наконец, с вагиновскими героями-коллекционерами сближает автора “неспособность выбросить на помойку даже самый никчемный кусок бумаги”. Приятно обнаружить упоминание в романе имени Роальда Мандельштама, при жизни известного лишь узкому кругу питерских друзей. Отметим попутно, что Донских написал цикл песен на его стихи. Как прием, обращает внимание система двойных эпиграфов, предшествующих каждой главе, один из которых дан на русском языке, другой на английском. Среди отличающихся широтой диапазона русскоязычных эпиграфов можно найти изречения Платона, П. Крусанова, О. Уайльда, Мейстера Экхарта и многих других удаленных друг от друга во времени и пространстве личностей. На английском приводятся строки из песен кумиров англо-американского рока — Джона Леннона, Джима Моррисона, Элтона Джона, Марка Болана — музыкантов и певцов, значимых для молодых российских рокеров, юность которых пришлась на 1970-е годы.
Роман написан с юмором, перетекающим в иронию и сарказм. Донских погружает читателя в обстановку коммуналок, почти не изменившуюся со времен М. Зощенко и М. Козакова. Из одной из них на Лиговке, где автор снимал комнату с гигантской кроватью, он был изгнан за то, что в пылу любовных утех расколотил любимую хозяйкой лампу с фарфоровым абажуром. В другой квартире, на 7-й Красноармейской на кухне стояло двадцать газовых плит. Соседка мощного телосложения каждый вечер из ревности избивала своего хилого мужа, а посланный однажды ночью за портвейном друг автора (недавно скончавшийся художник Андрей Медведев) вернулся с дамой “дважды бальзаковского возраста”, согласившейся продать вино только при условии совместного распития. Эта дама уже через час “пела и плясала вприсядку”. К собственной персоне автор относится без пощады. Он показывает себя склонным к эксгибиционизму страдающим Нарциссом, рассматривает свое обнаженное отражение в различных зеркалах, будь то реальное зеркало или странички из воображаемого интернетдневника юной девицы.
О том, что роман создан в эпоху новых технологий, свидетельствует его компьютерный пласт, сконцентрированный в самом начале повествования. Обыгрывание так называемого “олбанского” языка, имитация типичных компьютерных ошибок и сбоев, шрифтовая игра здесь стилистически оправданы. Этого, на мой взгляд, нельзя сказать об отдельных случаях фонетического письма, рассеянных по другим главам. Книга написана неровно. Тщательно отделанные куски соседствуют с небрежным письмомскороговоркой, встречаются повторы одних и тех же фактов, пассажей. Возможно, перед публикацией автору следовало дать “Призраки города N” на прочтение одной-двум “свежим головам”. В то же время есть в этом далеком от совершенства тексте чтото цепляющее читателя, заставляющее возвращаться к прочитанному. Возможно, это прорывающаяся то сознательно, то невольно исповедальная струя, тесно переплетенная с игровой. Автор с болью размышляет о вторичности своего мировосприятия, берущего начало не от природы, а от ее отражения в литературе и искусстве. Он относит себя к творцам, которые “вдохновляются не лучом света или поэтикой скрипнувшей двери, а уже переведенными на знаки-крюки событиями непостижимого мира творения”. Тут опять же приходят на память строчки Вагинова: “Взращен искусством я от колыбели, / К природе завистью и ненавистью полн”. Последнее, впрочем, к нашему автору не относится. Он любит ездить за город и в лес по грибы. А по сути, автору можно пожелать не воспринимать так мучительно свое пребывание во втором ряду и напомнить, что это автоматически не означает быть второстепенным в иерархическом смысле. Целая плеяда литературоведов, от Ю. Тынянова до Ю. Лотмана, Т. Цивьян и М. Чудаковой, убедительно показала, что литература — это не клумба, а лес, в котором каждый автор найдет только ему принадлежащее место.
Игровая струя, как было сказано выше, тесно переплетена в романе с исповедальной. В отличие от таких адептов “новой искренности”, как Э. Лимонов и А. Могучий, А. Донских начисто лишен брутальности и высокомерия. Он не стыдится признаться в своей слабости. Ему свойственно чувство благодарности к людям, “с безграничной терпимостью” относившимся к его недостаткам. Между началом и концом романа проходит около четверти века. За это время автор превращается из не знающего полутонов восторженного юноши, бегущего по Невскому проспекту в поисках новых удовольствий, в зрелого человека, который на трагическом опыте осознал разрушительную силу алкоголя, стал заботиться о соблюдении дистанции в отношениях с близкими, дабы не разрушить прежде времени любовь и дружбу — последнюю автор определяет как “любовь без страсти”, — предпочитать неразделенное чувство одиночеству вдвоем.
Александр Донских известен в музыкальных кругах города на Неве. Историк питерского рока А. Бурлако охарактеризовал его как “превосходного певца и пианиста”. Музыка Донских звучит в фильме “Ленинград, ноябрь” (1990) по сценарию Ренаты Литвиновой, его сольный альбом, так же как и альбом каверверсий песен Майка Науменко “реМАЙК”, давно исчез с прилавков музыкальных магазинов. В кругах же литературных его имя почти неизвестно, поэтому роман остался почти незамеченным. Хотелось бы, чтобы такое положение изменилось и “Призраки города N” поселились на полках любителей современной петербургской прозы, к продолжателям традиций которой А. Донских можно причислить.
Татьяна Никольская
______________________________
1) Данилов Дм. Черный и зеленый: Повесть. СПб.: Красный матрос, 2004.
2) Данилов Дм. Дом десять: Повесть, рассказы. М.: Ракета, 2005.
3) Данилов Дм. Черный и зеленый. М.: КоЛибри, 2010. С. 67.
4) См.: Костырко С. WWW-обозрение / Новый мир. 2006. № 11; Роднянская И. Книжная полка / Новый мир. 2007. № 6.
5) См., например: “Уходил из дома поздно, в десять, в одиннадцать. Большинство людей ехало, наоборот, домой, в светящееся теплыми уютными огнями Митино. Это было неприятно. Ехал в холодном автобусе номер 266 до метро Тушинская. В автобусе холодно, окна покрыты толстым слоем замерзшей воды, и не видно, что происходит на улице. Местоположение автобуса определялось благодаря телесным ощущениям, возникающим при поворотах: вот повернули на Первый Митинский, вот повернули на Пятницкое шоссе. Вот повернули к метро” (Данилов Дм. Черный и зеленый. С. 7—8).
6) “Однажды летом 1978 года ребята играли в футбол на маленькой асфальтированной площадке рядом с доминошным столом. По какой-то случайности оказался рядом. Стоял, смотрел. Вдруг как тумблер какой-то в голове щелкнул — футбол стал интересен. В одно мгновение. Сразу вступил в игру, пытался бить по мячу” (Данилов Дм. Дом десять. С. 153).
7) “Встал, походил по комнате. Подошел к стене. Ударил по стене кулаком. Прислонился предплечьем к стене, лбом прислонился к предплечью, постоял так некоторое время. Походил по комнате” (Данилов Дм. День или часть дня. С. 123).
8) “На выходе из здания нужно совершить какой-нибудь ритуал, отметиться у дежурного в книге или, допустим, приложиться специальным пластиковым электронным пропуском к специальному считывающему электронному устройству, которое фиксирует время ухода с работы, чтобы сотрудники не уходили раньше времени, или просто показать пропуск охраннику, надо что-то такое обязательно сделать, потому что иначе ритуал ухода с работы окажется невыполненным, что это за уход с работы, если просто так взял и ушел, нет, так нельзя, надо обязательно отметиться у дежурного, приложиться к считывающему устройству или показать пропуск, и на этом этап “уходить с работы” благополучно заканчивается” (Данилов Дм. Черный и зеленый. С. 193—194).
9) Чижов Е. Очарованный странник (о книге Дмитрия Данилова “Черный и зеленый”): http://www.russ.ru/pole/ Ocharovannyj-strannik.