Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2010
Дмитрий Александрович Пригов
МЕСТО БОГА
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
О т ш е л ь н и к — старик.
Ч е р т — средних лет, моложавый, подвижный, ладно одетый.
(На сцене Отшельник. Он что-то бормочет, стоя на коленях, боком к зрительному залу. В это время откуда-то с потолка вниз головой спускается Черт. Он оказывается лицом к лицу с Отшельником, только лицом вверх ногами. Некоторое время Отшельник смотрит в перевернутое лицо Черта, затем отшатывается, но Черт уже и сам оказался на полу, прохаживается, легкими движениями рук смахивает пылинки с изящных полусапожек и с вельветовых брюк, заправленных в полусапожки. Сверху на нем вельветовая же куртка, но другого цвета и свободного покроя. Неожиданно резко Черт поворачивается к Отшельнику.)
Ч е р т: Уах-ах-ах-ах! (Орет, пугает, смеется, Отшельник застыл на месте. Хочет перекрестить Черта. Тот делает какой-то красивый пасс, и рука Отшельника начинает безвольно опускаться. Черт прохаживается по сцене, оглядываясь, щупая ткань занавеса и поглаживая стены.) Вот видишь — не сгинул. А? Ты что-то сказал? Нет? Ну ладно. Видишь — не сгинул. Значит — Бог попустил. То есть разрешил мне. Значит, во мне некая высшая провиденциальность. Дело в том… Ну ладно, это потом. Еще поговорим.
(Отшельник снова хочет перекрестить его, но он, не останавливая гладкого течения своей речи, чисто профессионально делает тот же пасс, и рука Отшельника снова начинает опускаться.) Раз я здесь — значит, я здесь. Значит, я не только слуга дьявола, но и орудие Бога. Понимаешь? Дело в том… Ну да ладно. Потом все обговорим. Ты не понимаешь? Чем я тебе мешаю? А? Давай побеседуем. Серьезно и обстоятельно поговорим.
(Садится по-турецки напротив окаменевшего Отшельника.) Ну, начнем. (Приготовился считать на пальцах.) Молчишь? Вот то-то. Если бы точно сформулировал, чем я тебе мешаю, и попросил бы Бога, он убрал бы меня вмиг. Он это умеет. А просто так, как ты — этак можно от Бога требовать чего угодно, всякой несуразицы, что противно его природе, которая есть закономерность и справедливость. Да ты ведь сам хотел? Хотел? А? Тото. Молчишь.
(Встает, прохаживается, минутное молчание.) Я понимаю. Ты удивлен. Ну не то что удивлен, а просто привыкнуть надо. (Снова подходит близко к Отшельнику, наклоняется почти к его лицу. Отшельник снова хочет осенить его крестом, но тот снова делает пасс, и опять рука Отшельника безвольно опускается.)
Я понимаю, понимаю. Но ты ведь сам говорил. Не будешь же отказываться. Говорил в присутствии свидетеля (показывает рукой верх, намекая на Бога). И не где-нибудь, не в записке какой, не в письме, не в докладной, а в молитве. Ты понимаешь, что значит — МОЛИТВА! (Переходит на патетический тон.) Молитва — это что-то неземное! Это самое дорогое, что есть у человека! Это…! Послушай, не всякому дана такая сила умозрения. Зачем же отказываться от собственных взлетов? Ты понял, что мы не так уж плохи, то есть не то чтобы плохи или не плохи, но в некоторых моментах, что ли… в определенных точках средоточия времени и пространства, скажем так, или, как ты выразился, “в минуты им отпущенной слабости”… Ну да ладно. Ты сам все знаешь. Это твои же слова. Ты пойми меня правильно. Я пришел не мучить, а благодарить тебя.
(Падает на колени перед Отшельником, оказывается лицом к лицу с ним. Отшельник снова хочет перекрестить его, но он опять парализует руку Отшельника.) Да пойми ты наконец, меня Бог попустил. А раз попустил, то не боюсь я твоего креста, только по долгу службы не могу его принять. Как ты понять этого не можешь? Ты ведь смог понять, увидеть в нас если не пользу, то некую закономерность, необходимость, что ли. Когда молился, ты, конечно, выразился другими словами, ты просто пожалел нас. Но ведь это и есть то самое. Ты пожалел и меня (начинает плакать), меня никто, никогда с детства, с нежного возраста не жалел. Знаешь ли ты, как простая человеческая жалость может перевернуть всю душу? Ах, если бы кто-нибудь вроде тебя пожалел меня раньше, может быть, другой вышел бы у меня жизненный путь. Вот спроси у меня: кто ты? Спроси, спроси. Я — Легион. Имя мое — Легион. Ну, в смысле — я не один.
(Встает с колен, отряхивает брюки, разминает ноги.) Есть у нас Сотни, есть Тьмы, есть еще выше, а я — Легион. Мне еще пять лет до Тьмы. Ну ничего, ничего. Мы посмотрим (с какой-то непонятной угрозой в голосе и движениях), посмотрим, кому пять, а кому и нет. Кому пять, а кому и нет. (Начинает энергично прохаживаться по авансцене, забывая про Отшельника. Снова вспоминает про него, озаряется несколько виноватой улыбкой.) Так спроси — кто я? Я — Легион. Это трудно понять. Это вроде электрического тока. Как конденсаторы разной мощности. В одно и то же время я вот здесь один, а весь мой легион тоже существует, и я тогда — уже один из этого легиона. Это трудно понять. Это путаница такая. Этого не понять. Вот я и говорю: пожалел бы кто-нибудь меня раньше! Не нашлось такого у нас. Как нам не хватает таких людей! Ах, как не хватает! Пойдем к нам. Мы многое умеем. Мы летать умеем (летает, снижается над Отшельником, пугает его). Можем прилепляться тенью, можем…
Г о л о с в р е п р о д у к т о р е (низкий, медленный, словно с трудом): Легион!
Л е г и о н (замирает): Да!
Г о л о с: Следи за собой.
Л е г и о н: Да. (Приходя в себя.) Слышал? Вот это класс! Да и я, хоть Легион, но у меня есть влияние, друзья, знакомства. Я тебе помогу, когда ты пойдешь к нам. Я могу многое, что даже Тьмы не могут. Меня знают на самом верху. Ну все это, конечно, не в материальном виде, я уже говорил, а в виде вроде бы энергии. Как черные дыры. Или как в Москве есть такой скульптор Орлов. Он, понимаешь, делает такие вроде бы корыта, а в них всякие материальные штуки расставляет. Так вот, кажется, что свойства корыт — материализовать эти объекты. Так и у нас. Когда будешь с нами, то увидишь. Я тебе все устрою. Будут тебе и энергия, и материальные объекты.
(Отшельник снова хочет перекрестить Легиона, и снова рука его бессильно падает.) Экий ты! (Легион покачивает головой, словно на непонятливого ребенка. Молча расхаживает.) Как тебя убедить? Что мы с тобой словно детскими играми занимаемся? Ты знаешь, такое создается впечатление, что вся деятельность в мире от нас. Вот недавно случай был. Во Франции. Одна девушка имела контакт со святыми, не помню какими; я вообще плохо их по именам знаю. Они ей помогли Францию от англичан очистить. Ее потом сожгли, решили, что она с нами работала. А в сущности — они правы. В чем разница-то? Где меч лежит? — это и мы можем подсказать. От пуль охранять — это и мы можем. Да еще как! Все смогли бы. Да и конечный результат кто бы различил? А? Так и не различили!
(Прохаживается по самой рампе.) Знаешь, прихожу я как-то на службу и вижу, что какой-то горбун, урод, лицо все в рытвинах, оспинах, уши огромные, розовые, изо рта пахнет, из ушей — волосы, сидит и, понимаешь, жмется к Мэрлин Монро. Слыхал такую? Киноактриса, красавица, мечта. Они (указывает на зал) знают. (Дальше рассказывает скорее залу, чем Отшельнику, по ходу рассказа распаляется.) Я спрашиваю: что это, спрашиваю, у вас такое происходит. Что это у вас тут уродец так себя ведет. Всемирная все-таки знаменитость, красавица к тому же. А мне отвечает один из производственного отдела: это мука для Мэрлин Монро. (Снова Отшельнику.) Чуешь? У вас здесь он — горбатый, урод, предмет для насмешек, а у нас он хоть какую, а компенсацию получил за свои муки на Земле.
(С обличительным пафосом и искренней страстью.) Свобода творчества! Свобода предпринимательства! Рай! Глубины ада! Это все для сильных личностей вроде тебя. Ты ведь сильная личность? А? (Отшельник снова хочет осенить его крестом, но Легион, стоя к нему спиной, замечает попытку и снова нейтрализует.) А что маленькому человеку остается? Бедному, маленькому! Но он не виноват в своей малости! Он не доходит до степени твоих откровений об объективной необходимости и неизбежности нас, грешных, и зла на Земле. Что делать этому маленькому, прыщавенькому, волосатенькому, бедненькому человечку?!
(Спрыгивает в зал, ходит по рядам, ярко жестикулирует.) Я тебя спрашиваю об этих бедных, забытых людях. Где им искать радость? Куда им бежать? Где есть им счастья уголок?! Ты подумал о них? А? Вот об этой милой девушке! (Берет за подбородок какую-то девушку, долго и состраданием смотрит на ее миловидное лицо, покачивает головой, отпускает ее и с тем же выражением сострадания движется вдоль рядов.) Или об этом старце? Ты подумал? А он уже стар, ему уже скоро к нам. И вот мы, проклятые и очерненные тобой, подумали. У нас они все получат, пускай небольшую — откуда же нам небогатым взять больше, — но все же приятную компенсацию за свои муки на этой Земле. Да. Тяжело все это, но мы стараемся, по мере наших сил, облегчить земные и тамошние тяготы.
Ах, какой милый ребенок. (Берет на руки какого-то ребенка, несет его к сцене, выпускает на нее, придерживает руками.) Ты подумал об этом крохотном существе? Как он мил! А может, у него недостанет твоих сил? А? Что же ему, такому милому, пропадать? (Ребенок хочет бежать к Отшельнику, Легион удерживает его.) Нельзя. туда нельзя. Беги лучше к маме. (Спускает ребенка в зал, тот по проходу бежит к своей маме.)
Послушай, ты — один. Посмотри. Ну, предположим, ты один спасешься. Предположим. Оно даже вполне возможно. Вот я смотрю на тебя и вижу, что оно вполне возможно. Так что за радость-то тебе будет? Все твои современники в аду мучаются, а ты один — в раю сидишь развалившись? А? Это все равно как во время голода запереться дома и курицу тайком есть (изображает поедание курицы в карикатурном виде), а рядом детишки от голода пухнут. А? А ведь им все равно легче будет. Совместно и мука-то — не мука, а так — обстоятельства жизни. И ты бы мог помочь им. Подумайка. Ты умен. Вот задача для исследования: почему Бог попустил Легиона? А? Ты же ее почти разрешил. Развей мысль. Пойми, что я если не для твоей, так для их пользы работаю. Подумай. И полезно, и со мной можно сотрудничать без компромисса с совестью.
(Отшельник снова хочет перекрестить Легиона, все повторяется сызнова.) Я же не прошу тебя идти к нам на службу. Глупый ты. У нас много способов быть полезными друг другу. В науку, например, к нам можно. В чистые созерцания тоже, как ты теперь. Возвышенные умозрения и усилия ума без какихлибо омрачающих побочных обязательств. Не для нас работаешь, для них. (Широким жестом обводит зал.) Делаешь свое дело и вроде бы не связан.
Помнишь — Навуходоносор? Ну тот, который травой три года питался. Так ведь он тоже по Божьему промыслу, а не по своему хотению действовал. А уж как страшен был на вид! А? Черный, как эфиоп, глаза блестят, руки загребают. И — ничего. Увел к себе евреев, а оказалось, на счастье увел. Ну послушай, положим, ты умнее меня, умнее всех их, умнее Навуходоносора, но не умнее же Бога. Это было бы кощунство! (Патетично.) Предположить себя умнее Того, Кто создал этот мир, воспитал и лелеет каждый его миг и каждое дыхание! О, неужели ты такой еретик, отступник, богохульник! Нет, нет, нет! Я не могу поверить этому! Я не хочу верить! (Хватается за голову.) А ведь это Он послал меня к ним и к тебе, как Навуходоносора в Иерусалим. Ну, конечно, не прямо, не сказал Сам: иди! — а опосредованно, посредством стечения разных обстоятельств и причин и всего там прочего.
(Говоря последние слова, он уходит в глубь зрительного зала и уже оттуда — проникновенно и чуть нараспев; потом начинает из глубины двигаться к сцене.) Иди к нам. Будем же все вместе. Будем как братья и сестры в горе и в радости. Возлюбим ближнего как самого себя, даже больше, чем
самого себя. Отдай ему свою рубашку, свою любовь, свою душу! Посмотри, сколько нас, и все мы хотим жить в мире и счастье. Уже не я, все мы просим тебя снизойти до нас. Помоги нам!
(К залу ласковым голосом.) Давайте позовем его. Он великий, мудрый, умный человек, но он заблуждается, он в прелести. Позовем его. Повторяйте за мной.
Приди к нам!
З а л: Приди к нам!
Л е г и о н: Забудь свою гордыню, ум и обиды!
З а л: Забудь свою гордыню, ум и обиды!
Л е г и о н: Возьмемся за руки над пропастью!
З а л: Возьмемся за руки над пропастью!
Л е г и о н: Спасение в единстве!
З а л: Спасение в единстве!
Л е г и о н: Приди к нам, мы прощаем тебя!
З а л: Приди к нам, мы прощаем тебя!
(Легион начинает медленно приближаться к сцене с призывающее воздетыми руками.)
Л е г и о н: Так приди же к нам! Приди! Приди! Приди! Приди!
(Когда он подходит к сцене, Отшельник опять пытается осенить его крестом, Легион делает легкий пасс, и рука Отшельника опускается.) Ах, как он мне надоел! Давайте отдохнем. Петь будем! Веселиться будем! Эй, музыка!
(В репродукторе вспыхивают звуки аргентинского танго. Легион подхватывает какую-то барышню и пускается с ней в ослепительный танец. Все встают и тоже танцуют. Потом второй танец. Потом третий. Музыка стихает как дуновение. Все рассаживаются. Легион обмахивается рукой, как веером, подходит к сцене, влезает на нее, садится.) Уф-ф! Ну как, отдохнул? А я замучился. Куда ни повернись — везде тяжкий труд. Эх, старикашечка, старикашечка, зря ты себя мучаешь. Я же миром, добром все хочу, а ты меня провоцируешь.
Вот один мой коллега чистую операцию провел. Достался ему тоже один такой устойчивый элемент, вроде тебя, ничего его не брало. Но коллега прекрасно провел операцию. Высший класс. Долго ее разрабатывал. Там много мелочей надо предусмотреть, со всеми утрясти, во все нормативы уложиться, теоретически обосновать. Так вот, он сначала ему в виде маленькой девочки явился, связанной, избитой, плакал так жалобно. Кровь была. Это, говорит, они меня за то, что я, мол, не хочу на них работать. Клюнул. Ну чисто сработано — и кровь, и синяки. По этой части у нас всегда очень добросовестная и классная работа. Являлся всего два раза. Подумай, какая экономия средств! А потом пришел к нему в виде чудовища, как из Холли-Лоха. Все это в видении; я потом поясню, почему это важно. Пришел в виде чудовища и говорит: “Как ты смел мою чудовищиху забеременеть!” Тот вне себя от ужаса. “Какую, — говорит, — чудовищиху?” — “А вот, — отвечает, — девочка-то и была чудовищиха”. — “Боже! Боже! Боже!” — “Она всегда так: как хочет кого совратить — так девочкой и оборачивается: ах-ах-ах-ха-ха!” Представляешь? Маленькая, хорошенькая, тоненькая, бедненькая девочка и вдруг — чудовище! А? Любой свихнется! Чистая работа! А точность какая! А понимание психологии какое! Всего два раза девочкой приходил! “Так я же к ней не прикасался, — уже почти плачет и сдался подопытный, — что ты ко мне пристал?” — “А у нас, у чудовищ, — отвечает, — этого и не надо. Ежели пожалел — уже достаточно”. Каков текст!
Конечно, там литературные консультанты и референты, но основная работа все равно наша. Тут, значит, отшельнику и каюк. Видишь ли, нам всегда очень мало места попускается в этом мире. Поэтому легче добиться разрешения на видения. Это вот в твоем случае особое дозволение. Но ведь ты понимаешь, я не соблазнять тебя пришел, а честно работать с тобой. Да ты бы и не пошел на эту приманку. Это я просто так сравнил тебя с тем отшельником, он тебе и в подметки не годится. А вот в видениях — минимум средств и максимум отдачи. И чудищем разрешают являться только три раза в год на всю организацию. Представляешь? Строгий лимит. Чудищем — оно, конечно, эффектно. Провести одну такую операцию — это мечта жизни, а то, в основном, инструктаж, инструктаж… Да, а тот коллега, который с чудищем провел операцию, пошел далеко, он сейчас…
Г о л о с в р е п р о д у к т о р е: Легион!
Л е г и о н (замирает): Да.
Г о л о с: Ближе к делу.
Л е г и о н: Да. (Приходит в себя, передразнивая репродуктор, но тихо.) Ближе к делу, ближе к делу. Сам бы попробовал. Я тоже так умею. Тоже работал по инструктажу. У меня знаешь сколько там знакомств. Ты не смотри, что я Легион, у меня приятели одни Тьмы. Я тоже столько раз по наведению работал. Хочешь, покажу?
(В репродукторе голосом Легиона идет “Мой дядя самых честных правил”. Сначала некий род возвышенного декламирования, потом все ускоряется, переходит постепенно в пение на мотив “Когда б имел златые горы” под сопровождение гитары. Пение все убыстряется и усиливается. Сам же Легион пускается в дикое выплясывание с редкими выкриками “И-и-их!”. Утомляется. Кончает. Кончает и репродуктор.)
Ну как? Понравилось? Это Пушкин. Небось, первый раз и слышишь. А из чужеземных и вовсе никого не слыхал? Ни ухо, ни рыло? А? Темный ты человек. У меня уж на что времени в обрез, и то. Шекспир, например, Гамлет, Отелло, или Гёте, Фауст, или, скажем, уже ближе, по моей специальности — Мефистофель. Но прямо признаемся: фигура не реальная в нашем производстве. Выдумка. Но как литературный образ — прекрасно. А? Лорд Байрон. Чайльд Гарольд. А? Фредерико Гарсиа Лорка. Райнер Мария Рильке. А? Лирика! Прекрасно! Уитмен. Листья травы. Могуче! Пригов. Изучения. Многим нравится. А? Бетховен! Вагнер! Из изобразительного искусства тоже: Микеланджело. Рембрандт. Классика. Не знаешь? Это еще что! Кабаков. Краснопевцев. Целков. Орлов. Лебедев! А? Это искусство! Это современность, язык, так сказать, нашей эпохи. Это прекрасно! Знаешь, мне иногда кажется, что красота когда-нибудь спасет мир. Да не мне одному это кажется. У нас многим так кажется.
(Делает передых, рассматривает свою одежду, смотрит по сторонам.) Сдается мне, что у тебя какое-то превратное представление о нас. Ты думаешь: у нас там разгул, разврат. Нет. У нас там тоже многие не пьют, не курят, не безобразничают. Многие очень даже добродетельны, как и везде. Что поделаешь, коли довелось там оказаться? У нас даже поощряется всякая нравственность. Везде нужен хороший работник, а пьянство — это бич. Ты знаешь, у нас и в Бога можно даже верить. Ну не повсеместно и не в буквальном смысле, а опосредованно, если это не мешает твоей основной работе. Ты понимаешь, жизнь пересиливает, пережевывает все.
(Тихо сходит в зал, но от сцены далеко не отходит, чтобы осталось ощущение интимной беседы.) Ах, какие у нас сначала были жесткие, негибкие. Вот
вроде тебя, только в другом, разумеется, направлении. А теперь этого уже нет. Естественный строй всего живого, натуральный порыв чистой натуры одерживает верх. Что нам делать, коль в этом месте родились. Всяк рождается в своем месте и в свое время, а не они определяют его. Правда же? И мы, по мере наших сил, делаем, что и все; жизнь пересиливает любые установки, правила и законы. Она прорывает любые плотины! Она вырывается бурным потоком и сносит все, что мешает ее естественному порыву! Это прекрасно и неодолимо! Ах, как это прекрасно! И ты бы, придя к нам, мог бы способствовать этому процессу. Помочь передовым элементам. Мы понимаем, что твой приход был бы, конечно, лишен даже намека на личную корысть, ты придешь к нам ради идеи, ради погибающих, как ты уже однажды, учуяв своей тонкой душой, где нуждаются в твоей целительной молитве, замолвил за нас слово, и мы это с благодарностью помним и попытаемся, чем сможем, возместить тебе этот порыв. Я до сих пор не поминал про это, так как мои мысли, подобно твоим, настроены на абсолютно бескорыстный лад. Что я буду иметь с этого? Ничего. Одни неприятности. Но это, конечно, в личном плане. А в общественном — нам общим памятником будет достигнутая истина! О ней единой и болит мое сердце! И ты стараешься для общего блага вместе с нами. А мы уж найдем способ, не оскорбляя твоего благородного чувства, отблагодарить тебя. У нас в этом отношении предела возможностей нет. Все будет. Что ни пожелаешь. Ты даже не успеешь пожелать — а уже перед тобой. Деньги, земли, энергии, женщины — что пожелаешь. И все это будет малым возмещением, да какое тут возмещение! При чем тут возмещение! Просто помощь благородному человеку, согласившемуся снизойти до наших жалких просьб, помочь нам в нашем правом деле. Понимаешь, это будет глобальный вклад, не то что теперь, — собирать по крошечкам свое единоличное спасение. Ты всех спасешь. (Обводит рукой зал, говорит с залом.)
Приди к нам! Будем как братья! Будем любить друг друга, спасать друг друга, прощать друг другу! Приди же к нам!
(Отшельник пытается перекрестить его, но Легион вовремя парализует его руку. Обращается к залу.) Вы видите всю тщетность моих усилий. Это просто выродок какой-то. Позор ему!
Позор!
Долой!
З а л: Долой!
Л е г и о н: Смерть предателю!
З а л: Смерть предателю!
(Легион вдруг срывается с места, легко вспрыгивает на сцену, подбегает к Отшельнику и начинает его избивать. Избивает достаточно жестоко. При этом неприятно кричит на высоких нотах.)
Л е г и о н: Думал, умнее всех! Ах ты гнида, вша пустынная! Таракашечка божия! Дерьмо слюноточивое! Добренький! За нас решил помолиться! За себя молись! Все печеночки повымотаем, кишки повыпускаем, ребра повытаскиваем! (Передразнивая.) Господи! Пожалей бедных чертиков, во тьме живущих, не ведающих, что творят. Я тебе сейчас покажу, что не ведаю. Сам меня позвал. Сам освободил нас от слова, которым мы были связаны. Мы и не таких скручивали!
(Легион теряет всякий контроль над собой, впадает почти в истерику, в припадок какой-то, выкрикивает уже совсем что-то несвязное.)
Г о л о с в р е п р о д у к т о р е: Легион.
Л е г и о н (опомнившись): Да.
Г о л о с: На колени! (Легион падает на колени.) Проси прощения! Прости его, святой отец. Он еще молод и слишком впечатлителен. Но это, увы, беда молодости. За это нельзя его судить. Тем более, что ты сам виноват. Твое упрямство может вывести из терпения и не такого малоопытного работника, как Легион. Он еще даже долго терпел. Я просто поражен его выдержке и долготерпению. Ты пойми, каково ему, всей душой болеющему за общее дело, благородное дело спасения этих вот, сидящих в зале, беззащитных и слабых, и других, убогих, не могущих помочь самим себе, людей. И вот этот чистый порыв юной души, может быть, несколько чересчур восторженной, наталкивается на равнодушие и холод того, кто, по ее наивной и справедливой вере, самим своим рождением и строем души, призван идти на помощь, искать соратников и сподвижников в этом благородном деле. Представь себе отчаяние этой юной души! Ее муки тяжелее твоих ушибов и синяков! Одумайся, Отшельник! Не губи своей души! Не отравляй ядом равнодушия подрастающее поколение! Не совращай малых сих! А ты, Легион, проси, проси прощения!
(Легион начинает на коленях гоняться за убегающим от него в ужасе на коленях же Отшельником, сначала у него хватает на это сил, потом уже нет, и он беспомощно сникает.)
Л е г и о н: Давай помиримся (протягивает руку, но Отшельник снова хочет его перекрестить, Легиону снова приходится одеревенеть его руку.)
Какой ты несговорчивый. Фу, сил моих нет. Нету просто моих сил. Нету никаких на то моих возможностей! (Вынимает сигарету.) Посмотри, как мы закуриваем. (Приставляет сигарету к указательному пальцу, она начинает дымиться.) Ты ведь понимаешь, что я все равно не уйду, пока не уговорю тебя. Я просто не могу уйти. У меня задание такое. Меня же выгонят отовсюду, если я уйду ни с чем. Мне жалко тебя, я тебя понимаю. У меня ведь тоже есть сердце. Но я не могу оставить тебя в покое… Тогда мне будет плохо. И будет мне намного хуже, чем тебе. Видишь, какая штука выходит. Да. (Затягивается, минуту молчит.) Я честен. Мне скрывать нечего. Это ты все что-то молчишь, скрываешь, а я честен. Ты какой-то бессердечный. И глупый. (Снова большая пауза.)
А если мы придем оба, то и я, но особенно ты, останемся в выгоде. Что тебя ждет! Ах, что тебя ждет! Все! Все, что ни пожелаешь! Вся власть мира! Все богатство мира! Все женщины мира!
(Отшельник хочет перекрестить его, Легион отводит угрозу, устало продолжает.) Ты зря упорствуешь. Я ж тебе говорил, что меня Он послал. Не прямо, конечно, но в результате все же Он. Он хотел, чтобы я с тобой работал. Ты что, против Него? Ты против Его желания? (Начинает снова распаляться.) Он проклянет тебя! Я знаю Его. О, как я Его знаю! Его гнев будет страшен! А ты будешь жалок перед Его гневом, — как вошь, как блоха! Хуже! Хуже, чем вошь или блоха. Вот уж я посмеюсь над тобой! Ха-ха-хаха-ха! (Видит, что впечатления его смех не производит, сбавляет тон.) Ну что тебе от меня надо? Скажи хоть! Что ты меня мучаешь? А? Ответь мне.
(Резко меняет интонацию, садится поближе к Отшельнику.) А может, ты прав? А? (Шепотом.) Только тихо. Тут у всего есть уши. Ты их не знаешь. О, они страшные! Они все знают. От них не убежишь! Тихо. (Оглядывается по сторонам, продолжает тихим голосом.) Может, ты прав. Я понял. Меня вдруг осенило. А? Скажи? А? (Почти плачущим голосом.) Может, мне покаяться? А? Но в чем? А? Скажи? Научи. Я сам по своей воле ничего плохого за свою сознательную жизнь не сделал. А? В чем? Скажи только.
Я не знаю, где я, сколько меня. Научи. Давай договоримся с тобой, я никому не скажу. Я никому не расскажу про договор. Слово благородного человека… Я им покажу другой договор, который мы подпишем просто так, для отвода глаз. А? А наш договор будет совсем другой. Научи меня. Покажи мне. Я со временем пойму. А ты пока не покидай меня. Да не только меня. Нас таких много. Ведь вот сейчас я с тобой здесь, а на самом деле я там, то есть часть того – вокруг меня здесь. Я многим рискую. Давай заключим с тобой договор. А? Они будут думать, что ты выполняешь тот, фальшивый договор, а ты на самом деле будешь перед совестью связан только нашим честным договором. А? Это для тебя совсем неопасно. Это опасно скорее для меня. Да, для меня это очень опасно. Я рискую потерять все, даже жизнь, но я иду на это ради высокой идеи.
Ах, все наши споры в основном из-за временного. Вот вы думаете, что бывает конец времени и начинается вечность, и будем мы и вы поделены навечно. От этого и ваш пафос. Ваше высокомерие по отношению к нам. Но вы не знаете одной вещи. После конца времени будет и конец вечности. Конец всего. Не станет ни вас, ни нас, ни ничего. Что-то, конечно, останется, одно, или один, но кто — это пока неясно, вернее, ясно, нелепо, в каком объеме, даже не объеме, а… ну да ладно. У нас этим занимаются и открыли одну удивительнейшую вещь, которая…
Г о л о с в р е п р о д у к т о р е: Легион.
Л е г и о н (замирает): Да.
Г о л о с: Осторожней. Продолжай, но осторожней.
Л е г и о н: Надоел мне со своими приказами. Плевал я на них! На все плевал! Вот так. (Отшельнику.) Я с тобой. Давай объединимся. Еще найдем единомышленников. Столько нас будет! Как представишь себе, что все мы временны, так просто хочется броситься в объятья друг к другу. Ты не бойся. Наш самый главный сюда сунуться не может. Он занял бы слишком много места. Я же тебе говорил, что это как электричество. Он размером вроде меня, но места занимает в неисчислимое количество раз больше. А Бог по твоей молитве попустил места только на мой размер. Могли бы кого и позаслуженней послать — Тьму например, да места столько не попустили. А самому-то главному Бог вообще места здесь не попускает. Ведь все это — место Бога. Если дать место главному, то Богу придется настолько сжаться, что это уже будет критически предельный и опасный размер: можно потерять и упустить здесь, на земле, многое. Потом уже не возвратишь. Отпадут. Вот. И Он попускает нам немного пространства, когда считает это нужным. И давай… (Отшельник в этот самый миг начинает двигаться на Легиона, тот, оборвав монолог на полуслове, начинает отступать.)
О т ш е л ь н и к: Это место Бога! (Легион отскакивает в сторону.)
Это место Бога! (Легион отскакивает в сторону.)
Это место Бога! (Легион отскакивает в сторону.)
(Легион скачет, скачет с нечеловеческой легкостью и отчаянием. Потом проваливается. Тишина. Долгая тишина. Отшельник с тяжелым вздохом опускается на колени лицом к залу.)
Давайте, братья, помолимся. Господи! Благодарим Тебя, Господи, что Ты есть, что Своим невидимым присутствием в любой точке Ты попираешь врага, что Ты даешь нам силу и ясность знать Тебя и не оставляешь нас в немощи нашей наедине с самими собой. Аминь. А теперь все идите. Идите. Идите.
<1973>