(Рец. на кн.: handy J. Philosophy as Fiction: Self, Deception and Knowledge in Proust. N.Y., 2009)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2010
Виктория Файбышенко
В ПОИСКАХ УЖЕ ОБРЕТЕННОГО
Landy Joshua. PHILOSOPHY AS FICTION: SELF, DECEPTION AND KNOWLEDGE IN PROUST. — [N.Y.]: Oxford University Рress, 2009. — 266 p.
Книга Джошуа Лэнди представляет собой новую попытку прочитать эпопею Пруста как философский опыт. Речь не идет о том, чтобы увидеть в Прусте последователя, испытателя или компилятора “готовых” философских систем (например, бергсоновской), текст “Поисков…” не становится полем самобытной философской работы, как у Жиля Делёза или Мераба Мамардашвили. Лэнди ставит перед собой другую задачу — описать структуру прустовского текста как устройство своего рода “духовного упражнения”, которое, как мы вновь узнали от Пьера Адо, лежит в основании философского образа жизни1. “Философия” Пруста понимается здесь не как набор тезисов, “любимых мыслей” и пр., а именно как пример пересмотра и упорядочения жизни на обнаруживаемых и поддерживаемых в ходе “духовно-стилистических” упражнений2 началах, и такой подход сам по себе заслуживает пристального внимания. Реализация его, что естественно, вызывает некоторые возражения.
Поиск, которым одержимы и протагонист, и автор эпопеи “В поисках утраченного времени”, направлен не просто на восстановление утраченного времени, а на причащение истине или сущности, которая только и делает это возвращение возможным и наделяет его смыслом. Лэнди полагает, что эта искомая истина есть истина о несуществовании того, кто мог бы с нею встретиться. В этом смысле название книги “Философия как литература” можно было бы перевести с герменевтической наивностью: философия как фикция, философия как способность встретиться с фиктивным лицом к лицу, производить фиктивное, инкорпорировать его в хаос реального и таким образом управлять этим реальным, структурировав его по фикциональным принципам.
Отказавшись от скрупулезного поиска влияний и отвергнув мнения о неоригинальности прустовской философии, Лэнди тем не менее находит ей масштабный аутентично-философский аналог — в трудах Фридриха Ницше. Центральные положения Ницше — иллюзионизм знания и истины, ответная иллюзия единого и непрерывного “я”, перспективизм и усилие эстетического самоконституирования, переходящего в стилистическое самоконструирование, — находят полное соответствие у Пруста, каким его видит исследователь. Например, склонность Марселя уклоняться от последнего подтверждения неверности Альбертины понимается как борьба первичной воли к жизни с вторичной волей к истине, которая и сама к тому же, не зная того, служит той же слепой силе. Одновременно то же явление может быть рассмотрено как борьба способностей (по Канту) интеллектуальной и интуитивной, за кулисами которой ведет свою безмолвную работу все та же воля.
Но главное сообщение “Поисков”, с точки зрения Лэнди, — отсутствие того постоянного, обладающего субстанциональным качеством “я”, которое могло бы стать основанием мириадов моментальных “я” живого опыта. Согласно Лэнди, на месте “я” в романе Пруста стоят “я”-синхроническое, образуемое конфликтом воли, чувственности (или интуиции) и интеллекта, и “я”-диахроническое, всякий раз моментальное и извлекаемое на свет памятью. При этом в мире Пруста нет и высшего начала, которое могло бы объединить расколотое “я”, а только самоконтроль героя, который выстраивает себя во мнимом “уже состоявшемся будущем” (“what we will have been”). Иначе говоря, самопознание включает в себя прозрачную иллюзию, которая, являясь таковой для самого иллюзионирующего, превращается в средство эстетического самосоздания. Вопрос об истине “себя” перестает быть метафизическим, трансцендентным и даже трансцендентальным: именно здесь и оказывается нужно искусство, которое и есть средство организации разрозненного материала не по высшим законам, а по формально-целесообразным законам человеческого ремесла. Тайна, которой посвящена эпопея Пруста, — это не тайна, которая может быть схвачена литературой, и не тайна самой литературы, а секрет отладки правильной оптики — рассмотрение собственной жизни как литературного произведения производит терапевтический эффект возвращения целостности и осмысленности этой жизни.
“Пруст не позволяет Mарселю сказать это — или даже не может этого позволить, — но конечная цель поиска есть разрешение двойственной проблемы Самости (Self). Самость — это не непроизвольная память, не метафора, и даже не la vie realisee dans un livre [жизнь, реализованная в одной из книг] <…>. Должна быть достигнута следующая стадия, а именно характеру повседневной жизни должен быть придан стиль, реинтерпретирующий, скрывающий, выдвигающий на первый план, даже изобретающий элементы de toutes pieces [из любых частей] в случае необходимости, но оптимально сохраняющий заранее данный порядок, насколько это возможно, и стремящийся к максимальному многообразию под единым контролирующим принципом” (с. 124). Таким образом, духовное упражнение, в интерпретации Лэнди, оборачивается разновидностью психотерапии, помогающей построить гармоничные отношения с тем собой, которого для этого надо создать. Поэтому идеальным воплощением позиции самого Пруста в последнем томе исследователь, с рассчитанной экстравагантностью, представляет не Марселя, а Одетту, единственную оставшуюся неизменной, “сохранившую лицо” среди стремительно теряющих его под действием времени персонажей.
Есть нечто в таком разрешении загадки Пруста, что оставляет читателя в подозрении. Подход Лэнди является последовательно релятивистским и имманентным, сглаживающим все коллизии ради общего знаменателя, расположенного в будущем. Это соответствует неким само собой разумеющимся интуициям современности, но нельзя быть уверенным, что такая прямолинейность вполне отвечает интуиции самого Пруста, который не проводил жесткого разделения опыта на трансцендентный и имманентный. Его интересовала имманентная трансцендентность самого сознания. Конечно, та сущность, поиском которой занят повествователь, не есть ни платоновская идея (как ее принято понимать), ни вообще абстрактное понятие о вещах, ни “каковы вещи сами по себе”; но маловероятно, что эта сущность есть простая рефлексивная тавтология — видение собственной перспективы и множественности составляющих субъекта “я”, спроецированная из будущего на прошлое и одновременно наоборот. Если вновь воспользоваться понятием “духовного упражнения”, то становление прозрачным для себя в своей непрозрачности для мира есть только предварительное условие для такого изменения жизни как органа видения, раскрывающего ее же собственную “поруганную тайну”.
Представления Лэнди о структурном устройстве романа Пруста в самом общем плане, пожалуй, находятся внутри перспективы, предложенной Ж. Женеттом, в особенности в статье “Пруст-палимпсест”3, однако при сравнении заметно желание упростить и привести в форму относительно небольшого числа положительных тезисов и соподчиненных иерархий то, что у Женетта предстает самопротиворечивым и вечно начинающим себя целым. Этот подход оказывается результативен. С “наведением порядка” уже в самой запутанности романной постройки связан и способ, которым автор пытается решить вопросы “более низкого уровня”, например проблему соотношения автора и протагониста, несовпадения романа, написанного Прустом, и воображаемого романа героя, множества повествовательных инстанций и пр.
Понимание в книге Лэнди “Поисков…” как постепенного раскрытия устройства “я” заставляет не отождествлять Пруста-автора и Марселя-рассказчика, а напротив, тщательно разводить их: то, что понимает Марсель, и то, что создает Пруст, — нетождественные вещи. Поэтому Лэнди тратит много усилий на то, чтобы опровергнуть широко распространенное мнение, будто роман, который Марсель начинает писать в конце эпопеи, и есть уже прочитанные нами “Поиски…”. В ходе скрупулезного анализа он устанавливает по крайней мере три текста, над которыми Марсель работает в рамках повествования, и хотя один из них — “мемуар” — полностью совпадает с большой частью романа, он отнюдь не является тем произведением искусства, что предвещается герою в конце. То, что для персонажа — воспоминание, для автора — творение; в поле одного текста существуют два совершенно различных по прагматике произведения — и это является прообразом соотношения множественности индивидуальных перспектив и моментальных “я”, открывающихся рассказчику, с целеустремленной фикцией творящего “я”, с которой имеет дело автор. Само же принципиальное разделение ненаписанного фиктивного и написанного реального романа значимо постольку, поскольку указывает на специфическую и уже в себе осуществившуюся прикладную роль “Поисков…” с точки зрения Лэнди — “учебной площадки прозрачного самообмана” (с. 49). Но и Женетт подчеркивает несводимость двух романов — написанного и задуманного: кажется, она связана не с разделением инстанций повествования, а с осуществлением его смысла — роман, о котором идет речь, и есть способ восстановления жизни, в нем открывающей себя; он не может быть “написан”.
Однако воскрешение прошлого, и Пруст это настойчиво повторяет, не есть единственное и даже главное содержание откровения памяти. Это состояние есть рождение того существа, которое, собственно, и является живым в живущем человеке и которое почти совершенно ему неведомо. Это существо вечно, его воскрешение есть победа над смертью. Оно освобождает “человека” от себялюбия, которое и заставляло производить мнимое истолкование чужого и собственного бытия. Таким образом, искусство жизни, которое возникает в свете этого знания, не может быть искусством выживания — сохранения деликатного баланса, поддерживающего мнимое постоянство того “я”, которое не равно этому иногда пробуждающемуся существу и не знает его.
Исследователь, посвятивший большую часть книги пристальному исследованию мнимости “тотального “я””, странным образом упускает, что “откровение” Пруста направлено отнюдь не на спасение “я”. Истины “обретенного времени” делятся на два рода — на вечные, намек на которые дается именно чудом воскрешения “момента”, и на касающиеся времени самого по себе — схватывающие непрерывность его самоотрицающего становления. Спасать вещи или “я”, увиденные в аспекте времени как такового, — бессмысленно, таков их способ существования. Об идее, раскрывающейся в воскрешенном, Марсель (и Пруст) говорит только косвенно. Поэтому, может быть, не так удивительно, что в книге о философии Пруста воскрешенное время оказалось равно утраченному.
_______________________________________
1) Адо П. Философия как способ жить / Пер. с фр. М.; СПб.: Степной ветер; Коло, 2005.
2) Так — “Spiritual Exercises” — называется последняя глава книги Дж. Лэнди.
3) Женетт Ж. Фигуры: В 2 т. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998. Т. 1. С. 79—102.