(Рец. на кн.: Дуганов Р.В. Велимир Хлебников и русская литература. М., 2008)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2010
Валентина Мордерер
ГОРОХОВАЯ ДОЧЬ ГЕРМАНИИ
Дуганов Р.В. ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА: Статьи разных лет / Сост. Н.С. ДугановаШефтелевич, предисл. Е. Арензона. — М.: Прогресс-Плеяда, 2008. — 384 с. — 2000 экз. — (Русские поэты).
Рудольф Дуганов — серьезный ученый, достойный продолжатель школы Н.И. Харджиева. Тонкая интуиция, смелый поиск, блеск проникновения в сложнейшие мировоззренческие построения поэта — все это есть. Исследователь самоотверженно и героически подготовил и организовал публикацию нового собрания сочинений Хлебникова. Семь черных томов изданы с отменным вкусом. Синие мерцающие буквы на матово-черном фоне напоминают о любимом Хлебниковым могильном камне лабрадоре — в своевольном описании каменнных баб: “И, как синенькие глазки, / Мотыльки им кроют ноги”. Это несомненный подвиг и достойное надгробие для поэта и его исследователя. Но масштабность у Дуганова оборачивается невниманием к деталям, а смелость перерастает в безответственность.
Нам не избежать сравнения нового издания с предыдущим, подготовленным самим автором, — “Велимир Хлебников. Природа творчества” (1990). С теперешним титулом произошел некоторый конфуз, томик именуется “Велимир Хлебников и русская литература”. Классический случай обманутых ожиданий, так как речь идет не о взаимовлияниях, ни даже о привычной интертекстуальности. Просто взяты шесть текстов о Хлебникове из предыдущего сборника и четыре статьи из периодики — о русском театре. Некоторая странность наблюдается и в текстологии. То ли Дуганов при жизни сильно сокращал и переименовывал свои хлебниковские статьи (что вряд ли), то ли редактированием, не пошедшим на пользу внятности, занимался составитель.
Поговорим подробно о первой статье сборника — “Краткое “искусство поэзии” Хлебникова”. Она считается вершиной дугановского творчества. С одним только положением этой статьи согласимся: четырехстрочное стихотворение Хлебникова — маленький шедевр. Все остальные утверждения вызывают возражения. К тому же из статьи исчез тщательный анализ хлебниковских вариантов текста, проведенный в предыдущей книге. Вот этот текст:
О достоевскиймо бегущей тучи!
О пушкиноты млеющего полдня!
Ночь смотрится, как Тютчев,
Замерное безмерным полня.
На двенадцати страницах Дуганов приводит схему “движения гласных”, анализ фонической и ритмической структуры стихотворения, рассуждает об онатоморфном пейзаже в форме заклятия именем, о круге единого языкового сознания, об имени третьего порядка, о скрытой антисимволистской полемике Хлебникова с Верленом, об интегрально-синтетическом методе поэтики, о философии Вл. Соловьева и А.Ф. Лосева, маньеристской и сюрреалистической живописи и т.д. и т.д.
Все это ни на йоту не сдвигает нас в понимании стихотворения. Как оно построено? Дуганов полагает: “…Достоевскиймо можно понять как сопряжение Достоевский и письмо (в значении “стиль”, “литературная манера”, “словеснообразная форма”), где понятие “писать” заменено именем писателя. Соответственно пушкиноты — как сопряжение Пушкин и красоты (также в значении “словесно-образная форма”), где понятие “красота” заменено именем “творца красоты”, именем поэта, “художника”. <…> Предметом созерцания здесь является не литература, не мир слова, а мир природы. И Достоевский, и Пушкин, и Тютчев взяты для описания “сумерек”, “полдня”, “ночи”” (с. 7—9).
Все очень мило, но только сам Хлебников ничуть не считал свой опус законченным. Обыкновенно, когда подворачивался удобный случай, он все свое норовил дописывать и переиначивать. Так обстояло дело и с “О достоевскиймо…”. Дуганов в прежнем варианте статьи вынужден был, недоумевая, признать, что Хлебников… испортил свой шедевр. Приведя четвертый вариант стихотворения (во всех прежних варьируется только четвертая строка с “замирным” и “безмерным”), он пишет: “В рукописи 1921 г. непосредственно за четвертым вариантом следует его новое продолжение, совсем уж неожиданное:
Когда пою, мне звезды
Хлопают в ладоши.
И за-за сине-белых туч,
И вэ-ва мощных солнц,
И го созвездий, черных и великих.
Подразумеваемое “лирическое” начало здесь откровенно выходит на первый план. А далее, в следующих трех стихах мы видим не что иное, как перевод “Заклятия именем” на “звездный язык”” (с. 111).
Таким образом, у четверостишия было продолжение, но Дуганов в угоду собственному толкованию отбросил его. А Хлебников между тем продолжил: “Вот улица несется на коньках / На ледяном полу” — и добавил в сторонке, на полях: “Предместье — лыжебежец” (РГАЛИ. Ф. 527. Оп. I. Ед. хр. 64. Л. 7 об. — 8). Но и это еще не все — поэту не хватило места на странице, и потому через два листа он дописал (теми же чернилами и тем же специфическим почерком):
И чокаясь с созвездьем Девы
И полночи глубокой завсегдатай,
У шума вод беру напевы,
Напевы слова и раскаты.
Годы прошедшие, где вы?
В земле нечитаемых книг!
И пело созвездие Девы:
“Будь, воин, как раньше, велик!”
Мы слышим в шуме дальних весел,
Что ужас радостен и весел,
Что он — у серой жизни вычет
И с детской радостью граничит.
Теперь это известный финал стихотворения “Моряк и поец”, но эти строки надо читать вместе с “О достоевскиймо…”. Надеемся, эту ошибку исправят будущие издатели хлебниковского “Гроссбуха”. Но и сейчас ясно, что при такой текстологической рекогносцировке дугановский анализ теряет всякий смысл. Хлебниковское “О достоевскиймо…” просто не о том! Звезды у Хлебникова хлопают в ладоши, как в “Петербурге” Пастернака: “Пристани бьют в ледяные ладоши”; оттого улица Млечного Пути несется на коньках как конькобежцы пастернаковского “Зимнего неба”, а созвездье Девы чокается перевернутым “Черным бокалом” пастернаковского небосвода: “Чокается со звонкою ночью каток”. Хлебников только делал вид, что Пастернак его не интересует, — интересовал, да еще как!
Присмотримся же внимательнее к достоевской туче и к тому, что в ней кроется смешанно-иностранное. Любителям комнатного цветоводства хорошо известно растение, которое в быту зовут “денежным деревом”, а еще его именуют “толстянкой”, что является калькой, переводом латинского названия “crassula”.
Вот эта красота провоцирует веер смыслов, образует словесные цепочки, “работающие” в поэтической речи. Благодаря латыни от русского понятия “красивый” разбегаются волны. Сrassus (лат.) — тучный, толстый, густой, плотный, полный, жирный. Но и это еще не все, так как сама “красота”, “красавица” (belle — франц.) имеет во французском языке разговорное значение — побег, бегство. Вот теперь можно вернуться к всеобщему свету (и цвету) — белый. Потому обычно хлебниковские красавицы — тучные, и уж если синебелые тучи бегут, то красота будет “пушкинианской”, а ночь — полной (то ли звезд, то ли жирной ухи).
Наконец замерцало главное деепричастие текста, последнее слово стихотворения “О достоевскиймо…” — “полня”. Если что-то спрятано в тучах, то оно тучное — полное. Слова раскрываются сами собой: о Достоевский, твои достоинства не в стоянии, а в красивом побеге, ты — “мо” (mot), слово бегущей тучи. Тобою тоже сmotрится ночь. О Пушкин, ты и красота и ноты млеющего полдня, ты закон, зенит и канон — высшая нота песнопения и пушка (canon, Kanone, cannone — франц., нем., итал.). (““Верую”, — пели пушки и площади”, — скажет позже Хлебников.)
Дальнейшее дописывание “О достоевскиймо…” опиралось на небосвод как на звездный Город с улицами-катками и лыжней предместий. И тема города возникла не случайно, так как хлебниковский белокаменный Город — “лакомка и толстяк”.
И, пожалуйста, не нужно недоуменно пожимать плечами — ведь всем известно, что Хлебников непрестанно рылся в словарях. И не впустую. (Мы привели только малую толику из цепочки “белый — беглый — бегущий — красивый — тучный — полный”.)
Тривиальный “предмет созерцания”, в поисках которого пребывает Дуганов, у Хлебникова начисто отсутствует. Предметы текучи и зависят от созвучий, они переплавляются и, плавясь, выныривают всякий раз в неожиданной личине. Слово выступает самовитым актером на этом театре избыточности — в веселых переплесках и в “единстве вообще мировых языков” (по признанию Хлебникова). Тут озарение шествует рука об руку с хитроумием и изобретательностью. Такое искусство управления словами принципиально не может быть ни кратким, ни замкнутым, занимаясь самовоспроизводством, перепевом или клонированием. Вариаций несметное изобилие, и все они неожиданны. Перед нами сейчас прошла только одна цепочка из великого множества.
Драматическая поэма Хлебникова “Гибель Атлантиды” (1912). Поэт предъявляет свой извод гибели города. И его выдуманная история нисколько не напоминает о холсте Л. Бакста “Древний ужас”, к которой сводит свои изыскания Дуганов: “Конечно, в поэме так или иначе отражен и платоновский миф, и некоторые из его бесчисленных пересказов и толкований, однако прямым источником поэмы явилась картина Л. Бакста “Terror antiquus” (1908), привлекшая широкое внимание главным образом благодаря лекции Вячеслава Иванова, целиком посвященной философско-поэтическому ее изъяснению” (с. 169).
Ничего похожего — у Хлебникова вовсе своеобычная интерпретация наводнения, где и Атлантида-то существует только в названии. Потоп, обрушившийся на город (а именно городом, а не материком предстает Атлантида), случается из-за расстроенного равновесия. Как только полнота и гармония этого топоса были нарушены — немедленно последовало утопление. Мир города держался на неустойчивом балансе, на коромысле сосуществования двух особей — божественного жреца и низменной рабыни. Он пожиратель чисел, холодный и мудрый созерцатель, она — беспечная жрица любви; он звериной гордости воин, она — явление похотливого веселья; их классические составляющие — разум и сердце, рассудок и чувство, мысль и страсть, душа и плоть. Когда жрец в своей непомерной гордыне отсекает мечом голову красавице, на миг бухгалтерские счета прихода и расхода не сходятся. Но ненадолго, так как качели мира восстанавливаются, но верх и низ меняются местами. Голова низменной красавицы взмывает вверх, к тучам, и плывет над гибнущим городом ужасающей Медузой Горгоной с волосами-змеями. Удел верховного жреца опускаться вниз, на дно, вместе с проклятым городом, принявшим кару потопа. Красота не спасла, а утопила мир. Платон о такой версии гибели Атлантиды не помышлял.
Собственные ошибки в анализе поэзии не мешают Дуганову поучать других. Он настаивает на том, что исследователи невнимательны к глубинным структурам хлебниковских произведений. Что они, как правило, находятся в плену суеверных представлений об иррациональности и алогизме хлебниковской поэтики. И эта пелена не дает понять художественную мысль поэта. Что верно, то верно — невнимателен и сам Рудольф Валентинович.
В ранней хлебниковской драме “Чертик” Лукавый, который любит посещать обедню в день кончины Чайковского, ведет учтивую беседу с девицами и приглашает их к себе в гости. Они охотно принимают приглашение, а одна считает нужным оправдать свой выбор: “Ваше лицо несколько иное, чем у других. Ваши глаза несколько ярче, чем глаза других. Так как дома меня ждет только сухой чай с гороховой дочерью Германии и учебник положения городского населения при Капетингах, то я бы последовала за Вами на Ваше болото, собирая травы и слушая Ваши рассказы…” Черт рассыпается в любезностях: “О, прекрасные девицы! Клянусь тем естественным дополнением к людям установленного образца, которым меня наделило людское недоброжелательство, вы найдете в моем болоте более того, чего искали Канты, потому что их искания слишком часто напоминают кусочек зеленой, но единственной колбасы у цветов на окошке” (курсив мой).
Свои убеждения, требующие отдельного комментария, Черт приводит почти под присягой: он клянется собственным хвостом (“естественным дополнением к людям установленного образца”), то есть попросту доморощенный петербуржский Мефистофель — хвастун.
Комментарий Дуганова к этому пассажу из подготовленного им совместно с Арензоном Собрания сочинений Хлебникова: “Гороховая дочь Германии — микроскоп, увеличительное стекло от нем. Linse, имеющего значения “чечевица” и “линза”. Ср. в “Пружине чахотки” [Хлебникова]: “Шекспир под стеклянной чечевицей””; горох и чечевица — семейство бобовых. Оптические приборы германской фирмы Карла Цейса были широко известны в России и во всем мире” (Собр. соч. Велимира Хлебникова. Т. IV. С. 377).
На самом деле, гороховая дочь Германии — это колбаса из гороха, которой кормили немецкую армию.
А чем кормят нас?