Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2010
Ольга Соснина, Николай Ссорин-Чайков
КАНОН И ИМПРОВИЗАЦИЯ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ
ЭСТЕТИКЕ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА:
ДАРЫ ВОЖДЯМ*
— Подарим ему такого зверя, какого люди никогда не видали. Какого нет ни в цирке, ни в зоологическом парке.
— Подарим ему верблюда! — закричала одна обезьяна.
— Нет, — сказала Чичи. — …Верблюдов он видел. Все люди видели верблюдов. И в зоологических садах, и на улицах.
— Ну, так страуса! — закричала другая обезьяна…
— Нет, — сказала Чичи, — страусов он тоже видел.
— А видел ли он тянитолкаев? — спросила третья обезьяна.
— Нет, тянитолкаев он никогда не видел, — отвечала Чичи. — Еще не было ни одного человека, который видел бы тянитолкаев.
— Хорошо, — сказали обезьяны. — Теперь мы знаем, что подарить доктору.
К.И. Чуковский. Приключения доктора Айболита
Если под закрытым обществом понимать такое общество, которое отторгает иное, новое и внешнее, которое ценностно ориентировано на внутренний канон, на его воспроизведение, то, казалось бы, нет ничего более закрытого, чем советское общество и его официальная культура. Наша статья — это опыт сомнения в таком понимании феномена “советского”.
Во-первых, мы будем рассматривать советскость через социальную жизнь материальных объектов, которые путешествуют, перемещаясь из одного контекста в другой. Объекты, о которых пойдет речь, — дары главам Советского государства, которые были заметным явлением в “сценариях власти”1 минувшего столетия начиная со времени Ленина. Поток даров достиг кульминации в период “культа личности” Сталина. Новый “пик” этой церемониальной практики пришелся на брежневскую эпоху, а эра перестройки вызвала очередную волну публичного преподнесения даров как самому лидеру, так и официально появившейся на политической сцене “первой леди” Р.М. Горбачевой2. Во-вторых, мы продемонстрируем поразительную изобретательность дарителей как в практике властных отношений, так и в эстетике дара. В этой изобретательности мы видим ориентацию на новизну, на отличие и уникальность, что кажется пародоксальным в контексте столь же очевидной каноничности этих работ. Мы предлагаем назвать это “народным творчеством власти”, поскольку речь идет не только о “народном творчестве”, порожденном и культивируемом государством, но и о конструировании самих отношений власти при помощи такого народного творчества.
Историки и антропологи сегодня часто обращаются к жизни отдельных социальных групп и слоев — “простых” людей и, наоборот, “избранных” — интеллигенции и политической элиты. Исследуется внутренняя логика жизни коммуналок, заводских окраин, колхозов, школ, предприятий, парторганизаций, государственных дач и т. д. Этот жанр высвечивает относительную автономность системы взаимоотношений, которые могут быть рассмотрены отдельно от остальной реальности — от места (“история одного совхоза”), социальной ситуации (“церковь и лига воинствующих безбожников”, “последнее советское поколение”), социального слоя (“рабочие”, “общественницы”, “спецы” и т.д.) или этноса (“русские”, “узбеки”, “малые народы Севера”).
Рассмотрение практики дарения лидерам государства предполагает радикально иное понимание предмета исследования и иную этнографическую программу действий. Подарки соединяют, на первый взгляд, несоединимое — “обычных” людей и вождей. Когда инвалид от рождения, пенсионер, рабочий или домохозяйка посылали свои “скромные подарки” главе государства, они вступали в прямой диалог с властью. Посылка “в Москву, в Кремль…” соединяла миры дарителя и одариваемого (вождя). Дары транслокальны. Подобно жалобам, петициям и доносам, они создают открытые и протяженные конфигурации и сети отношений, как пунктиром пронизывающих общество. Мы считаем жалобы и дары двумя сторонами одних и тех же отношений власти. Вместе с другими обращениями “во власть” дары вождям открывают несколько различных, но связанных друг с другом контекстов.
Один из этих контекстов — это социальный мир дарителя и его представления о власти. Здесь важно то, как и кем делался подарок — изготовлялся ли он самим дарителем или заказывался мастерам-профессионалам (многие подарки были произведены в таких знаменитых центрах, как Палех, Кубачи, на Ленинградском фарфоровом заводе и т.д.). Не менее важно выяснить, как даритель обращался к вождю в поздравительном письме, как он изображал вождя или символы советской власти на предмете-подарке, как относился “маленький человек” к тому, что он делал. Спектр интеллектуальных и эмоциональных рефлексий был очень широк — от любви “от всего сердца” до “делай, как все” и внутреннего неприятия при внешней лояльности.
Далее, очень важен сам момент дарения. Здесь подарок становился частью государственного церемониала. Дары преподносились к дню рождения вождей (ныне живущих или “вечно живого”), к юбилеям революции или по случаю очередного съезда партии. Бытование подарка в этом контексте совершенно иное по сравнению с его жизнью в процессе изготовления. Весьма редко акт дарения осуществляется лично дарителем. Дар путешествует по почте или, чаще, по цепочке советских или партийных представителей дарителя или его коллектива и, как правило, принимается административным отделом аппарата ЦК, а не самим вождем. В этом контексте было важно то, что, несмотря на это, подарок как бы представлял дарителя перед взором вождя: образец продукции завода-дарителя рассказывал о профиле предприятия, изделие народного творчества — о промыслах, традиционных для такой-то области.
Однако преподнесением вождю жизнь дара не заканчивалась. Подарки где-то хранились, потом могли передаваться, например, родственникам или даже охранникам, как часто было при Брежневе3, или, еще чаще, в музей. Они могли демонстрироваться на выставках и даже становиться предметом исследования, вроде нашего. И в этом контексте подарки приобретают новый смысл — иной в сравнении с тем, который вкладывали в них дарители, и с тем, который виделся одариваемым вождям в момент дарения.
Мы видим, как дары участвуют в различных контекстах повседневности — производство, дарение, жизнь после дарения — и как они соединяют эти контексты в одно протяженное целое. Траектория движения даров центростремительна и направлена “снизу вверх”. (Ниже мы рассмотрим, что идет “навстречу”, — в обратном направлении, “вниз”.) На этом пути, прежде чем попасть в Кремль, они неоднократно передаются “из рук в руки” от частного лица или коллектива через различные государственные институты, высвечивая своеобразную цепочку или эстафету. И на каждом этапе этой эстафеты подарки по-разному оцениваются и воспринимаются разными людьми. Так возникает картина, которую мы вслед за антропологами предлагаем называть “социальной жизнью” или “культурной биографией” вещей.
Это движение подарков по вертикали позволяет выявить картину связанности и сложноподчиненности всего общества — от пионеров, домохозяек и стахановцев до кремлевских получателей и кураторов музеев. Более того, это движение позволяет иначе взглянуть на центральную проблему исследований советскости — проблему власти, включая и ее семиотический центр — фигуру вождя. Мы привыкли к тому, что советское общество ассоциируется с высокой степенью централизации власти в виде командно-административного аппарата, который поставлен над “простым народом” и противопоставлен ему. Подношение подарков вождю только на первый взгляд иллюстрирует такую централизацию. Но за ним скрывается нечто другое. Природа власти здесь оказывается “гораздо более плотной и рассеянной, — пользуясь выражением Мишеля Фуко, — чем какой-то государственный аппарат”4. Власть здесь — не дубинка, с помощью которой вождь вынуждает народ дарить подарки, а скорее вязкий кисель, разлитый во всей советской повседневности, включая и жизнь даров.
Важно подчеркнуть еще один аспект “открытости” этой системы отношений. Ее исторические и пространственные границы прозрачны — “советскость” даров вождям весьма относительна. По своему облику они зачастую мало отличаются от вещей, продаваемых в современных магазинах подарков или преподнесенных, к примеру, королевской семье Великобритании, Ватикану или Организации Объединенных Наций. Не говоря уже о том, что советская практика одаривания политических лидеров обнаруживает преемственность по отношению к царской России.
Возникает вопрос: в чем, собственно, уникальность советского опыта?
Понятнее всего это становится из сравнения с поднесением даров российским монархам. И в том, и в другом случае эта практика высвечивает социальную карту государства — карту подданнических отношений, карту сословную (“классовую” для советского времени) и карту народов империи (в дальнейшем СССР). Эта карта власти и советского, и царского времени лишена четкости. На ней словно сознательно стерты границы между тем, что располагалось “внутри” и “вне” зоны российского/советского политического влияния. И в том, и в другом случае государство мыслилось как вселенская империя. Подобная карта пространства с зыбкими границами зон “внутри” и “вне” политического влияния царского времени видна в коллекциях посольских даров XVI и XVII веков Московского Кремля5. Не случайно одним из центральных экспонатов Выставки подарков Сталину 1949—1953 годов, по воспоминаниям посетителей, был головной убор индейского вождя, подаренный Сталину в 1942 году по случаю его избрания “почетным вождем всех индейских племен”.
Отношения, которые выстраиваются дарами вождям, формируют не просто карту, а “хронотоп” — в том смысле, в котором этот термин ввел Михаил Бахтин, обозначая им единство пространства и времени в культуре6. С предметной убедительностью “хронотоп советскости” выражен, например, “Часами в виде глобуса”, подаренными Сталину к 70-летию от комитата Зала из Венгерской Народной Республики. Этот предмет можно прочитать и как время (часы), представленное в виде пространства (глобуса), и, наоборот, как глобальное пространство, выраженное как историческое время.
Именно “хронотоп советскости” позволяет взглянуть на дары вождям как на единую совокупность, соединить дары граждан СССР и дары из-за рубежа в единую “открытую” систему. Конечно, за дарами стоят разные отношения, разные дарители и разные культурные традиции. Но для нас важна та система координат, в которой все эти предметы составляют некое единство, — точка зрения советской власти.
Таким образом, вместо описания советскости с точки зрения объективистской категории открытости или закрытости мы предлагаем изучение самоописания закрытости или открытости общества, прослеживая предметы по траектории их культурных биографий. Мы хотели бы показать, как практика дарения “открывает” советское общество изнутри и одновременно классифицирует внешний мир, как подарок делает видимым мир дарителя взору самого вождя, но также и открывает, представляет воображению дарителя мир самого вождя.
ПОДАРОК — ОТДАРОК
Несмотря на наши вполне современные примеры дарообмена, теория дара Мосса до недавнего времени применялась главным образом к традиционным и неевропейским обществам7, а исследования подарков в западном обществе заостряли внимание на “малых сообществах”, то есть сфере межличностных отношений и некой остаточной традиционности, видимой, например, в рождественских подарках8. Наше исследование даров вождям Советского государства ставит совершенно иной вопрос: каковы культурные идеологии модерна, которые создаются и высказываются на языке дара?
Для начала отметим, что в обыденном сознании современного россиянина “подарок” вне семейного или дружеского контекста — весьма двусмысленный объект. Часто это или плата за услугу, или взятка за предполагаемую услугу в будущем, или ловушка в рекламе товаров (“Подарок — за каждую вашу покупку”). Подарки, о которых речь идет в этой статье, — вещи совсем иного рода. Прежде всего они преподнесены публично. Это не конверты с деньгами или “презенты”, которые нужно передать обязательно, но незаметно. О вручении даров вождям снималась кинохроника, писали средства массовой информации. Право их изготовить было почетным для дарителя.
Если такие дары и предполагают некий отдарок, то не прямо. Рассмотрим, например, историю одного подарка. В начале 1930-х годов в Институт Маркса—Энгельса—Ленина поступил в дар от парикмахера с московской Остоженки Григория Борухова портрет Ленина, изготовленный из человеческих волос. Сохранились также и письма дарителя народному комиссару по военным и морским делам К.Е. Ворошилову. Этот подарок вписывается в давнюю традицию подношений правителям образцов технических и художественные инноваций с целью получить высокое покровительство9. Барухов подчеркивает, что Ворошилов лично “видел и оценил его искусство” и “изъявил желание помочь”: “Помня Ваш совет… вот уже два месяца как я оставил парикмахерскую и приступил к работе над новыми картинами. В частности, мне хочется изготовить большое панно для будущего Дворца Советов, полагаю, там такое будет уместно. Сюжет у меня напрашивается — “Первый удар по Деникину””.
И здесь письмо-рассказ превращается в прошение. Лично ему — дарителю — необходимы в качестве платы или отдарка “небольшая квартира для семьи и отдельная изолированная комната для художественной работы”: “Желательно было бы [выделить ее] при первом Доме Советов, где я организовал образцовую европейскую парикмахерскую, о чем знает т. А.С. Енукидзе. Для производственной работы и материального обеспечения устроить меня парикмахером или зав. парикмахерской в Кремле либо в доме отдыха Совнаркома”10.
Какова роль портрета Ленина в этой цепочке обмена? Конечно, это не взятка. Подарок не гарантирует желаемого результата, а лишь выполняет сопутствующую роль. Он позволяет дарителю продвигать свой труд и просить материальных благ. Такого рода “сопутствующие” дары чрезвычайно широко распространены не только во взаимоотношениях со “своими” дарителями, но и в дипломатической практике. Сопутствующие дипломатическому церемониалу подарки часто открывают и новые возможности. Таков, например, подарок — искусно отделанная сабля, преподнесенная в 1982 году Л.И. Брежневу от имени президента Объединенных Арабских Эмиратов шейха Зайед бен-Султана аль-Нахайяна. В записке, приложенной к сабле и адресованной Брежневу, подчеркивается, что сабля передана “по случаю” лечения доверенного лица шейха в СССР: “Это первый жест такого рода со стороны руководителей Эмиратов. Судя по всему, дипломатические отношения с нами они установить сейчас не могут, так как им мешает Саудовская Аравия. В то же время, очевидно, назрела возможность завязать с ними экономические и торговые связи… Не следует ли направить подходящий подарок президенту ОАЭ в ответ на его дружеский жест — с Вашей визитной карточкой?”11
Мы видим, как подарок принимает участие в тонкой дипломатической игре, выстраивая перспективу дальнейших отношений. Но в контексте советского общества дар вождю играет еще одну важную роль. Он участвует в создании особого языка власти, на котором все общество — и даже весь мир, вовлеченный в орбиту социализма, — может быть выражено через идиому “подарок — отдарок”. Идеология дара служит способом самоописания мира социализма в противоположность миру капитала, где, с советской точки зрения, продолжается процесс, описанный Марксом, — процесс превращения всего и вся в товар. Дар, даже такой простой, как цветы или детские игрушки Сталину, оказывается средством классификации мира — отделения общества строителей социализма от общества господства капитала. Он также является знаком благодарности строю и вождю, восклицая “Спасибо товарищу Сталину за счастливую жизнь”, “за счастливое детство”, за социализм как дар.
ПАНОПТИКОН ПОДАРКОВ
Социализм как дар исследует Джеффри Брукс в своей книге о советской прессе 1920—1940-х годов12. Он рассматривает дар в рамках официального государственного языка, который он называет языком “моральной экономики”13. Этот язык является способом перевода экономических отношений в регистр отношений моральных — свободных от “частно-собственнической” погони за прибылью и от “эксплотации”. Но этот акт перевода, по Бруксу, превращает моральную экономику в ее противоположность: он создает у граждан ощущение долга и даже зависимости по отношению к партии и правительству, которое и выражается в идиоме благодарности. Брукс называет этот акт перевода “кражей агентности” (theft of agency), что можно перевести как “кража авторства действия” по созданию нового общества у его непосредственных строителей (граждан) в пользу партии и лично Сталина как главного творца нового мира14.
Этот подход нам представляется спорным, поскольку понятие “кража агентности”, используемое историком, а не людьми сталинского времени, само принадлежит языку моральной экономики. Возникает вопрос, не находится ли само исследование моральной экономики ее частью — академическим способом осуждения эксплуотации и нарушения государством или предпринимателем своих обязательств по отношению к гражданам или рабочим? И, что более важно для данного контекста, Брукс не объясняет как и откуда берется здесь идиома социализма как дара. Ведь язык политэкономии социализма это язык не дара, а дележа, справедливого распределения.
Нам представляется, что именно отдарки, благодарящие Сталина “за счастливое детство” и “за счастливую жизнь”, называют “роль партии и вождя” даром. Идиомы благодарности возникают как ответ на декларации успеха в строительстве социализма в середине и конце 1930-х годов – на текст Конституции СССР 1936 года и известное изречение Сталина: “Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее”. “Жить лучше” стало, конечно же, благодаря партии. Но заметим, что в официальной лексике эта роль называется “руководящей” и “направляющей”, но никак не “одаривающей”. Идиома “одаривания сверху” возникает не в партийных документах, а в прессе и в дарах “от народа”.
Ответный дар “снизу” (отдарок вождю) постулирует социализм как изначальный дар. Даритель — инициатор подарка начинает цепочку “подарок — отдарок”, но с конца — уже в форме ответа. И что особенно важно: если начинать со “спасибо”, если представить первый шаг (подарок) как второй (отдарок, благодарность), то из этого следует, что этот первый жест уже является обязательством, но таким обязательством, которое полностью исходит от самого дарителя, а не совершается по команде сверху. Подарок становится “добровольно-обязательным”, то есть таким же добровольным, как памятное многим участие в субботниках. В этом суть того, что мы назвали “народным творчеством власти”, политическим и эстетическим творением власти снизу, где политическая добровольность-обязательность тесно переплетена с эстетической импровизационностью.
Как в отдарке оказывается сконденсированной вся цепь обмена “дар — ответный дар”, так в нем концентрируется и власть как форма надзора, как поле зрения или зона бдительного внимания. В форме дара центр тяжести власти переносится с командно-административного “верха” на фигуру дарителя, который, условно говоря, бежит впереди командно-административного паровоза. Но не менее важно, что даритель “равняется” на других дарителей. “Отдельными группами сговариваются рабочие разных заводов, как поднести адреса своему учителю [РКП (б)]. Не подготовившие по каким-либо причинам смотрят на них с завистью: “Мы-то что будем делать…” Впрочем, многие пытались тут же исправить положение”. И все, как один, начинают готовить аналогичные подарки — знамена, посвященные 25-летию РКП (б)15. Можно сказать, что подарок находится в точке пересечения двух взглядов — на “паровоз” (вождя) и на “всех остальных”. Это классическая иллюстрация “Паноптикона” Фуко, в котором “каждый товарищ становится наблюдателем”, а “каждый наблюдатель — товарищем”16, где взгляды соседей, коллег, начальников и подчиненных сливаются в вездесущее “око власти”. Здесь, по словам философа А. Зиновьева, “противопоставление народа и власти… лишено смысла”, ибо “власть здесь есть прежде всего организация всего населения (народа) в единое целое”17.
Но даритель не только видит, но и видим. Позиция дарителя достаточно уязвима, открыта для взора, поскольку, как бы он ни уверял в “правильности” своих побудительных мотивов, он никогда не знает, как будет понят и оценен подарок адресатом18. В этом смысле портрет Ленина из волос, выполненный парикмахером Бороховым и сопровожденный письмом о желаемом отдарке в виде квартиры, — пример неудачного дара, который можно заподозрить в корысти. Интересный пример такого обвинения приводит Шейла Фицпатрик в своем исследовании “Повседневный сталинизм”. Группа “общественниц”, жен хозяйственников Ленинградской фабрики “Работница”, решили подарить Сталину его вышитый портрет на кавалерийском параде. Но швеи фабрики, которым было поручено изготовление подарка, подали в городской комитет партии жалобу на общественниц. В своем письме они обвиняют этих жен в “буржуазности” и “великосветских замашках”, в том, что “их интересует только реклама и деньги и что они тратят государственные средства и время работниц, заставляя их вышивать”19. Это редкое свидетельство того, что подарок Сталину делался не добровольно. Но такое свидетельство было возможным, потому что работницам была очевидна корыстная цель подарка.
Если не считать цепочку взаимности “дар социализма — благодарность в ответ”, мы видим, что другие цепочки обмена проблематичны. Мы теперь с новых позиций можем вернуться к утверждению Мосса о том, что “подарок — это жест, который кажется добровольным, но на самом деле является обязательным”. Обязательность дара в этом случае тесно связана с добровольностью дара как жеста. Локус обязательности полностью находится внутри самого дарителя. В момент изготовления подарка или его преподнесения даритель, попадая “в кадр” — под объектив камеры, например, — должен был вести себя естественно, как будто он вообще не находится под наблюдением.
Так, в кинохронике, посвященной 70-летию Сталина, очень редки случаи, когда глаза позирующего дарителя встречаются с объективом. Предельно мимолетен, например, взгляд зрителя выставки подарков Сталину, разглядывающего подаренные предметы и случайно встречающегося глазами с камерой. В другом эпизоде происходит сбой. Художница с кистью в руке ведет себя неправильно — нарушает последовательность, продиктованную оператором. Вместо того чтобы взглянуть на пейзаж и затем перевести взгляд на полотно, она сначала глядит в камеру, сталкиваясь глазами с наблюдателем.
Такого рода сбои подвергались редакции и не попадали в официальные репортажи о подарках, которые были продолжениями самих подарков. Но сами эпизоды изготовления подарков или дарения были полны такого рода сбоев, которые в сталинское время также могли дать почву для подозрительности и, следовательно, должны были быть “закрыты” самым тщательным образом. В ГМИИ им. А.С. Пушкина, где в 1949—1953 годах проходила выставка даров Сталину по случаю его 70-летия, сбои в режиме хранения вещей и строительстве экспозиции выставки дали почву для обвинений в “антисоветских настроениях” среди сотрудников музея20. Но вместе с этим, такие сбои порождали еще один виток импровизации. Такого рода импровизациями были и срочный поиск технических решений, дабы “закрыть” сбой, и штурмовщина при изготовлении даров. Так же как “добровольность-обязательность” производила, размножала и рассеивала советскую власть по социальному телу, сбои множили все новые слои перформативности — новые грани народного творчества власти.
Более детальная картина такой перформативности реконструируема по брежневскому времени, более доступному для этнографических методов. Наш пример здесь — воспоминания художников ЛФЗ о посещении Л.И. Брежневым завода в 1971 году.
Известный художник Инна Олевская вспоминает об этом визите: “Пришли человек 10—15 кагэбешников. Зашли черными воронами в лабораторию нашу и стали все осматривать. Резюме было вынесено такое, что у нас совершенно отсутствует политическая пропаганда. Сказали, что надо сделать несколько больших стендов типа: “Ленин жил. Ленин жив. Ленин будет жить!” Смешно было. После этого долгие годы у каждой мастерской в коридоре на тумбочках стоял бисквитный Ленин в разной позе. Сидели мы в мастерской, которая сейчас № 11… Всех высоких гостей заводили в эту мастерскую, благодаря тому, что там был горшок и в нем пальма, как в кинотеатрах сталинских времен. И вот Брежнева решили в эту мастерскую завести и еще в мастерскую напротив… Там сидел художник, живописец Илья Вольнов, который недавно умер. Он как раз копировал работы И. Ризнича с животными, охотничьими собаками. И вот когда он приедет, Илюша должен был сделать штоф, а потом подарить. Значит, все это развесили, запустили человек двадцать — “невидимый фронт”. Нарастало волнение, оцепили весь район. И было сказано, что когда скажут, что он приехал, художники должны быстро все спрятаться по своим мастерским и чтоб никто не высовывался. И вот напряжение перешло в ужас, и вдруг Освальдовна [З.О. Кульбах, главный художник] нечеловеческим от ужаса голосом как закричит: “Все-е-е по мест-а-а-ам!”, просто как в рупор. И все по местам спрятались, но все равно выглядывали. Провели Брежнева в ту мастерскую, где Илюша приготовил штоф, а Илье сказали, что надо уборку сделать в мастерской. Он все книги положил на стулья, а стулья под столы запрятал. А Брежнев уже тогда еле ходил — зашел в мастерскую и первое, что сделал сам, потянул стул… и книги посыпалось. Полный был конфуз. Я видела, потому что была рядышком. Меня поразил не Брежнев, а фотокорреспондент, который его снимал. Он должен был войти до Брежнева, чтобы снять, как люди входят. И сам как-то лежа входил в мастерскую, просто полз на спине. И дальше они профланировали в музей. Брежнев уже не мог ни ходить, ни смотреть — уставший был. Там стол приготовили, и первое, что он сделал, это быстро плюхнулся на стул. Потом чаепитие началось”.
БЕСЦЕННЫЙ ДАР СОЦИАЛИЗМА
В этом разделе мы предлагаем рассмотреть проблемы открытости и закрытости различных социальных контекстов, анализируя понятие ценности дара. Ценность подарка, очевидно, не тождественна материальной ценности предмета и не совпадает с его художественной ценностью. Ее сложно привести к общему знаменателю, как это происходит при обмене товарами на рынке. Ценность дара определяется отношениями дарителя и одариваемого. Например, подарок, который имеет значение как знак дружеского расположения или родственной близости, вполне может быть лишен всякого смысла в другом кругу. При этом даритель и адресат подарка не обязательно одинаково понимают ценность и смысл, которые вкладываются в подарки с обеих сторон. Именно поэтому практика дарения часто сопряжена с задачей перевода, то есть раскрывания или выражения “своей” системы ценностей на языке “другого”.
Начнем с производства, или момента изготовления дара. Рассмотрим в качестве примера изготовление подарков на Ленинградском фарфоровом заводе в 1940—1970-е годы, опираясь на интервью ведущих художников завода, записанные нами в 2002 году. ЛФЗ исторически является “придворным” заводом. Галина Шуляк, один из ведущих художников завода, вспоминает, что “в 1970—1980-х много было заказов из Кремля на подарки разным государствам, чиновникам и потом Горбачеву и Раисе Максимовне”.
Но эта интенсивная индустрия подарков явно не укладывалась в прокрустово ложе планового производства. Затраты на подарки (время и материалы), как правило, значительно превышали траты на создание обычных плановых изделий. Но это был практически бесплатный или очень скромно оплачиваемый труд. Иными словами, ценность дара скрыта в языке плана, но это не сбой, а точка расхождения языка дара и языка плановой экономики. Но одновременно это точка перевода одного языка на другой, где дар выражается как бес-ценный, то есть дешевый. За подарки по заказу ЦК КПСС “платили заводу гроши. Но юридически надо было это оформить. Скажем, эта работа стоила, если ее продавать, условно, 5000 долларов. А ее, скажем, продавали за 100 долларов. Это была красная дорога всем подаркам”, — комментирует И. Олевская.
Конечно, выполнение подобных заказов было престижно, и, по единодушному мнению художников, “заводу это было в какой-то степени выгодно” — связи “на самом верху”, необходимые для производства материалы и т. д. Муза Федоровна Изотова, мастер-живописец, несколько десятилетий проработавшая на заводе, так вспоминает о ситуации 1950—1960-х годов: “Особенное на наш завод обращали внимание. Мы [были] в министерстве строительных материалов, денег у нас было больше, чем у министерства культуры, — с художниками мы очень много куда ездили”. Вспоминая времена создания подарочных шедевров для Брежнева, авторы этих работ рассказывают о собственных противоречивых мыслях и настроениях.
ВОПРОС: А премию часто давали за это? Муза Федоровна рассказывала, например, что в 1947 году у нее был оклад 40 рублей, а премию за вазу “Победа” дали 1 000 рублей. В чем для вашего поколения в 70—80-е годы заключался престиж такого заказа? Г. Шуляк: Не в деньгах. А в том, что тебе поручили, и если ты справился, значит, состоялся. А премии, это были совершенно символические деньги, меньше половины оклада.
И. Олевская: О каких деньгах могла идти речь? Все это мне было неинтересно. Это были идеологические заказы. Я хотела сделать вещь просто как профессионал, насколько могла, хорошо сделать. Я знала, что за это ничего не получу. Кроме того, что мне Зига [З.О. Кульбах, в то время главный художник завода] скажет “спасибо” и спокойно будет смотреть, как я очередную скульптуру леплю.
Бесплатный труд (“отдай — не греши”) превращался в “спасибо” от главного художника и в молчаливое разрешение спокойно заниматься “своим”, а не заказным творчеством. Правда, здесь мы имеем дело с позднесоветским периодом, временем иронической оценки действительности и внутреннего диссидентства. Но если расширить перспективу и рассмотреть дары более раннего периода, то именно этот излишек труда (практически бесплатный), который не вписывался в тарифную сетку уникальной или массовой продукции, и был настоящим подарком власти со времен первых стахановских подвигов. Даже сама жизнь дарителя могла обозначаться в даре как жертва во имя общего дела. Примером тому может быть рукопись некоего В.И. Скопина “Критика реакционных военных доктрин XIX и ХХ века”, переданная в Государственный музей Революции СССР в начале 1950-х годов. В сопроводительной записке сообщалось, что “автор писал свое произведение в течение 3 лет, будучи прикован болезнью к постели. Автор подарка умер. В соответствии с его завещанием, труд преподнесен в подарок И.В. Сталину”.
Так же как труд, воплощенный в подарках, должен был быть ударным, бесценным, то есть бесплатным, сами вещи-подарки не должны были быть предметами роскоши. Именно поэтому в 1920-е годы МИД СССР, делая дипломатические подарки, избегал преподносить традиционные для России, но “старорежимные” драгоценности и меха. С точки зрения советской этики при выборе подарка отдавалось предпочтение “чистым” и к тому же абсолютно не затратным подаркам, например произведениям искусства, изъятым из музейных собраний21.
Дипломатические отношения демонстрируют еще один контекст и способ измерения ценности дара — “на сколько получил, на столько же и отдарил”. Как правило, ценность дара здесь измеряется по принципу симметрии двусторонних договорных отношений и, соответственно, по принципу равенства цены подарка и отдарка22.
Так, рисунок французского художника Ж. Демаре был подарен Сталину Шарлем де Голлем во время его визита в Москву в декабре 1944 года. Сюжет подарка “Встреча Петра I и Людовика XV в Париже 11 мая 1717 года” является прозрачной аллюзией на встречу современных лидеров и воспринимается как аллегория прочности российско-французских отношений. Подчеркивая ценность дара, член французской делегации “Гарро пояснил, что эта гравюра взята из Версальского дворца и для передачи ее потребовалось издание специального декрета французского правительства”.
Но такой способ оценки дара возникает только в один момент его культурной биографии — в подсчетах службы протокола. Здесь возникает своеобразная таблица “подарочных элементов”, обширной, подвижной и перманентно пополняемой новыми единицами. Входящие в нее предметы вступают в сложные соотношения по весу, качеству и количеству. Подобно периодической системе Менделеева, она претендует на тотальный охват и исчисление ценности самых разнообразных вещей: драгоценностей, художественных изделий, съедобных деликатесов и вин, техники, промышленных и научных объектов и т. п. Нередко для особо важных визитеров, например для шаха Ирана Мохаммеда Реза Пехлеви (1956), премьер-министра Египта Гамаль Абдель Насера (1955) или премьер-министра Республики Индии Джавахарлала Неру (1955), составляются одновременно несколько вариантов подарочных списков23. В них фигурируют абсолютно несопоставимые и несоизмеримые предметы.
Так, вместо “картины художественной” можно подарить “трактор пропашной”, а “хрустальная ваза” оказывается вполне заменимой на автомобиль советской марки “ЗИМ”. Здесь эквивалентность ценности “картины художественной” и “трактора пропашного” не количественная — даже если у них формально и одна цена, — а качественная.
Активное использование дорогих вещей в качестве ответных подарков иностранным лидерам начинается в послевоенное время. Это было знаком державной мощи страны после победы во Второй мировой войне. Страна “развитого социализма” дарит роскошные дары, потому что может себе это позволить. Однако и в этот период продолжает сохраняться пиетет перед простым, “искренним” даром. Советским лидерам осознанно преподносят “совершенно обычные, стандартные вещи”. Так, соломенные шляпы из Индонезии, подаренные Хрущеву “простыми людьми от чистого сердца, стали символом дружбы к советскому народу”24.
К этому разряду даров можно отнести разного рода реликвии социализма — письма, рапорты, памятные знаки, — материальная (меновая) стоимость которых практически равна нулю. В качестве примера приведем символический посмертный дар В.И. Ленину, присланный в 1967 году из Жмеринки. На простом, без всякой декоративной отделки полотнище красного цвета безыскусной рукой дилетанта вышита дарственная надпись: “В.И. Ленину в день 50-летия Великой Октябрьской Социалистической Революции от гр. гор. Жмеринки Винницкой области Галабурда М.Е.”. Очевидно, что ценность этого предмета-подарка никак не обусловлена его материальными или эстетическими качествами. Она измеряется по другой ценностной шкале — идеологической. Главное здесь символика красного цвета — знак кровавой цены, заплаченной за завоевания революции, и ритуальный текст дарственной надписи. Именно это оказывается решающим в системе ценностных ориентиров советской эпохи, превращая кусок дешевой ткани в бесценный дар социализма, достойный храниться рядом с художественными реликвиями в фондах Музеев Кремля.
ЭСТЕТИКА ПОДАРКА
Эстетика подарка — это еще один, сложный и неоднозначный, режим его ценности. Но возможно ли говорить об эстетике этих вещей без того, чтобы не впасть в однозначность приговора этим вещам как образчикам безвкусицы и китча? В самом деле, зачастую их художественный облик уязвим и даже курьезен. Он провоцирует современного зрителя и историка искусства на реакцию в духе гоголевской фразы: “Он бач, яка кака намальована”. Кроме того, на взгляд знатока и профессионала, в этих предметах просто отражаются неразвитые вкусы советских вождей и, шире, государственной власти. Например, Д.А. Волкогонов писал:
За рубежом ему [Л.И. Брежневу] дарили шикарные машины, в стране — роскошные ружья, сабли, вазы, отделанные бриллиантами, золотые часы с дорогими камнями и т. д. Когда к 70-летию генсека из Якутии привезли в Москву вазу из кости с серебром, отделанную бриллиантами, многочисленными красными розами из дорогих металлов и редких камней, Брежнев несколько раз обошел вокруг замечательного произведения искусства, всячески выражая свое искреннее восхищение творением рук человеческих…25
Попробуем рассмотреть подробнее эстетику вещей-подарков с разных точек зрения. Прежде всего, отметим их особую культурную миссию — функцию представительства. Подарочная эстетика демонстрирует предмет, освобожденный в его праздничном предстоянии перед вождем/зрителем от функции бытового, повседневного служения, — и развертывает вовне, в сторону одариваемого, систему ценностей дарителя.
Часто, вопреки своему наименованию и вполне узнаваемой форме, подарки-вещи заведомо нефункциональны. Так, например, невозможно есть гигантской деревянной ложкой, преподнесенной В.В. Путину к его 50-летию, нельзя писать карандашом полуметровой длины, подаренным Л.И. Брежневу к его 70-летию. А золотая дамская сумочка, преподнесенная императором Эфиопии супруге советского премьера Нине Петровне Хрущевой, — это скорее драгоценная модель предмета, непомерно тяжелая и обильно украшенная сканью и гравировкой, нежели дорогой аксессуар дамского костюма.
В этом смысле подарки напоминают демонстрацию убранства парадных спален и кабинетов во дворцах XVIII века, которые создавались с единственной целью — быть публично показанными. Действительно, в практике дарения, особенно дипломатической, репрезентация “своего” перед взглядом “чужого” является ключевым моментом. Культурные и ценностные приоритеты дарителя должны быть предельно открыты, “прозрачны” для другой стороны — тем, кому преподносится дар. Эта цель, как правило, достигается разными способами: через художественную уникальность авторского приема; через символическую простоту и дешевизну предмета или, напротив, через роскошь и редкость материалов; через нарочитую трудность исполнения или же программную символику изображений. Эстетика вещей-подарков допускает разного рода странности в их оформлении, а также показательную игру с размерами — от чрезвычайно большого до чрезмерно маленького. Портреты вождей пишутся под лупой на зернах риса или чечевицы и почти не видимы невооруженным глазом. А гигантские вазы, выполненные на советских заводах в подарок И.В. Сталину, словно бьют рекорды по высоте: ваза “Победа”, подарок от Ленинградского фарфорового завода в 1947 году, — 2,5 м, ваза Дмитровского завода того же года — 2,6 м и, наконец, ваза “Советский народ — Сталину”, созданная на ЛФЗ к юбилею вождя в 1949 году, “берет” рекордную для русского фарфора высоту — 3,4 м.
Эстетика чрезмерности, проявляющаяся как в сверхбольшом, так и в сверхмалом, имеет в подарках и другую параллель — контраст материальной сверхизощренности и предельной простоты, безыскусности. “Богатство” формы и программная сложность декорации характерны для многих подарочных предметов советской эпохи. Они отличаются изобилием орнаментальных мотивов, сочетанием редких материалов и техник. Эти предметы выступают контрастом простоте, к примеру, ордена “Победы”, составленного из цветов полевого бессмертника и садовой снежинки и подаренного Сталину цветоводом-любителем, пенсионеркой из Харькова. Хрупкость и эфемерность этого подарка-ордена, по фантазии автора-дарителя, выражала тему вечности и славы26. По своей природе он близок к подаркам эпохи романтизма — всевозможным “сувенирам сердца”: браслетам и кольцам, сплетенным из волос, собственноручно вышитым или отлитым из воска безделкам. Эти “ничтожные вещицы”, говоря на языке романтизма, поднесенные “кумиру”, именно в силу своей рукотворной простоты были “бесценным сокровищем” — даром любви.
Этому “выражению любви” в подарке советской эпохи свойственна и особая риторическая выразительность текстов. В письмах и посвятительных надписях на вещах она использует принцип многократной повторяемости поздравительных формул, которые создают почти барочное по своему эффекту напряжение текста. В этот риторический механизм вовлечены и аллегорические подтексты цвета и материала подарков.
Наконец, проблема эстетики дара приводит нас также и к тому этапу в культурной биографии подарков, когда появляется “окончательная” эстетическая оценка предмета. Рассмотрим подробнее природу возникновения подобных суждений. Фаза музейной жизни дара наступает после преподнесения подарка и даже позже, когда он уже передан от имени вождя в музей. В этот момент существенную роль играет уже не оценка дарителей или тех, кому дары предназначались, а музейная практика и принятая в советское время музейная классификация ценности предметов — художественной, исторической, антикварной и так далее. Например, основная часть даров Хрущеву из Египта 1964 года была классифицирована как “сокровища” и оставлена в Кремле, так как это был комплекс серебряных предметов. Сюда же попала и “Золотая книга”, поздравительный адрес, преподнесенный к 70-летию И.В. Сталину от народа Монголии, — это в буквальном смысле золотой подарок.
В этом пункте биографии вещей возникает их разделение на предметы “идеологические”, оказавшиеся в Музее Революции или ЦМЛ, и образцы “настоящего” искусства — изобразительного, прикладного или народного. В музеях подарки оказываются разделенными, с одной стороны, на предметы, имеющие какую-либо ценность, а с другой — на “хлам” (многие из подарков были уничтожены как не представляющие “никакой ценности”).
Это суждение об эстетической неполноценности даров вождям возникает не только в музеях. Ретроспективно эту же точку зрения высказывают и сами авторы даров, профессиональные художники, часто изготавливающие подарки по официальному заказу в 1970—1980-е годы. Они нередко относились к созданию даров не как к полноценному творчеству, а скорее рассматривали их как мастерски сделанные идеологические “кунштюки”. Например, художники ленинградского фарфорового завода говорят о “художественных достоинствах” даров, выполненных для советских лидеров разных рангов, с нескрываемой иронией. Например, Инна Олевская, непосредственно соприкоснувшаяся с заказчиками из партаппарата в процессе работы над фарфоровыми подарками, утверждает: “Мне, как профессионалу, безумно хотелось сделать что-то интересное, хорошее. Но было видение “когорты”, которая все курировала… Они не навязывали стиль. Они просто другого не воспринимали!”
Таким образом, дары вождям представляют собой гигантскую панораму предметов, своего рода паноптикум, но уже не перед взором вождя, а перед взглядом публики — “идеального” ценителя или музейного хранителя. Все они разложены по ранжиру согласно ценностной классификации постсоветского времени и подразделяются на “сокровища Кремля”, “технические достижения” из Политехнического музея, “произведения народного искусства” и “настоящее искусство”, переданное в художественные музеи — ГМИИ имени Пушкина, Эрмитаж, Государственный музей Востока и многие другие собрания.
* * *
Мы проделали сложный путь от логики дарообмена через отношения власти к проблеме художественной ценности и эстетики. Но рассмотрение эстетики дара возвращает нас на круг всей системы взаимоотношений, рассмотренных в статье. Подведем итоги.
Мы начали наш анализ с утверждения необходимости переосмыслить образ советского общества как системы концентрических кругов, с четко выраженным центром (“властью”) и периферией (“народом”), и ориентированностью на внутренний канон. Как мы показали, с точки зрения языка дара картина представляется совершенно иной.
Во-первых, именно каноничность и ограниченность эстетики дара позволяет предмету — например, портрету вождя — свободно перемещаться из одного круга отношений в другой. Канон является здесь своего рода паролем, который “открывает” двери системы и при помощи которого она становится и проницаемой, и создающей новые возможности как для творчества, так и для и карьерного роста дарителей. Таким образом, исследование практики дарения вождям позволяет поставить по-новому вопрос о динамике и прозрачности советского — о тех социальных связях и потоках, которые пронизывали советское общество, и о тонкой, почти дипломатической игре, которую демонстрировали граждане на внутреннем политическом фронте. В этих связях и в этом искусстве власти мы видим не столько открытость или закрытость общества как такового, сколько сложный диалог, взаимодействие и взаимопроникновение различных социальных контекстов.
Во-вторых, эта открытость связана с определенной структурой отношений власти, которая делает дарителя прозрачным и которая тесно связана с представительской функцией предмета в эстетике дара.
И, наконец, в-третьих, каноничность дара только на первый взгляд означает отторжение нового. Поддержание канона требовало самых разных инноваций и импровизаций. В подарочном творчестве народных умельцев, создающих бесконечную галерею даров вождям, главным становится бесконечный поиск новой выразительности и творческих приемов27. Одновременно с этим язык дара демонстрирует устремленность данной системы во внешний мир, а не ее закрытость. Дары, стекающиеся со всего мира в Москву, образуют грандиозную панораму самых разных предметов: артефактов и детских поделок, моделей космических аппаратов и вязаных салфеток, раритетного оружия и кунштюков, вроде письменных приборов в виде снарядов и боеголовок. Эта панорама не только создает модель мира, но является и способом активной интервенции в его политическую культуру и эстетику. Дары не столько закрывают советское общество от внешнего мира, сколько стремятся включить весь мир в сферу влияния советской эстетики и идеологии. И лишь музейная классификация, рассмотренная в последнем разделе, в отличие от самих даров, не столько соединяет различные территории и социальные контексты, сколько разделяет их и раскладывает по отдельным полочкам, не открывает эти контексты друг другу, но скорее закрывает их. Эта музейная классификация тоже универсальна, но оперирует языком окончательных художественных и исторических вердиктов. Зато язык дара, подобно языку дипломатии, всегда оставляет дверь открытой.
_________________________________
* Статья написана как часть тематической серии “НЛО” по исследованию “антропологии закрытых обществ”. Она является частью исследовательского проекта “Дары вождям”, начало которому было положено созданием большой выставки, под тем же названием, организованной музеями Московского Кремля в 2006 году. В рамках этого совместного проекта и публикуемой статьи представлены две авторские линии исследования проблем, связанные с практикой дарения советским политическим лидерам: проблемы политики и власти (главы “Подарок — отдарок” и “Паноптикон подарков”, написанные антропологом Н. Ссориным-Чайковым) и проблемы ценности и эстетики (разделы “Бесценный дар социализма” и “Эстетика подарка”, написанные историком искусства О. Сосниной). Статья печатается в сокращении; полный текст представлен на сайте www.nlobooks.ru.
1) Термин Ричарда Уортмана (Уортман Р. Сценарии власти: мифы и церемонии русской монархии. Т. I. Москва: ОГИ, 2002).
2) В советской политической практике публичность и самой фигуры Р.М. Горбачевой, и даров ей была необычным явлением, за исключением супруги Ленина, Н.К. Крупской (о подарках последней см.: Волкова А.И. Подарки детей В.И. Ленину и Н.К. Крупской. М.: Советская Россия, 1985).
3) Гаража Г.И. 1981. Закрытый показ подарков Л.И. Брежневу к его 75-летию: из воспоминаний // Дары вождям / Авторы-составители О.А. Соснина, Н.В. СсоринЧайков. М.: Пинакотека, 2006. С. 311—315.
4) Фуко М. Интеллектуалы и власть: избранные политические статьи, выступления и интервью. М.: Праксис, 2002. С. 238.
5) Cм.: Сокровища Оружейной палаты: посольские дары / Под ред. Н.Н. Дубовитской. М.: Красная площадь, 1996; Посольские дары русским царям / Под ред. И.А. Загородней, А.К. Левыкина. М.: Художник и книга, 2005; Gifts to the Tsars, 1500—1700: Treasures of the Kremlin / B. Shifman, Guy Walton (Eds.). New York and Indianapolis: H.N. Abrams Inc Publishers, 2001.
6) Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М.: Художественная литература, 1976.
7) Sahlins M. Stone Age Economics. Chicago: Aldine Publishing Company, 1972; Gregory C. Gifts and Commodities. London: Academic Press, 1982.
8) Cheal D.J. The Gift Economy. London; New York: Routledge, 1988; Carrier J.G. Gifts and Commodities: Exchange and Western Capitalism since 1700. London: Routledge, 1995; Godbout J.T., Caille A. The world of the gift. Montreal; London: McGill-Queen’s University Press, 1998; Unwrapping Christmas / D. Miller (Ed.). Oxford: Clarendon Press, 1993; Miller D. Alienable Gifts and Inalienable Commodities // The Empire of Things: Regimes of Value and Material Culture / F.R. Myers (Ed.). Santa Fe; Oxford: School of American Research Press and James Currey, 2001 P. 91—118.
9) В подобных случаях мы имеем дело со своеобразной рыночной экспансией товаров в виде дарения. Cм. подробнее: Соснина О.А. Дары вождям: Cистематизация прошлого и моделирование будущего // Филимоновские чтения. М., 2004. С. 271—292.
10) РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 1. Д. 295. Л. 26, 27. Эти материалы обнаружены сотрудницей ГИМа О.А. Фокиной.
11) Дары вождям. C. 78.
12) Brooks J. Thank You Comrade Stalin! Soviet Public Culture from Revolution to Cold War. Princeton: Princeton University Press, 2001.
13) Подчеркивая официальный, государственный характер “моральной экономики”, Брукс использует этот термин иначе, чем авторы, которые ввели его в научный оборот в виде “моральной экономики толпы” (Э.П. Томпсон) или “моральной экономики крестьянства” (Джеймс Скотт). У этих авторов представления о моральных обязательствах в экономике бытуют прежде всего в самом народе; эти категории описывают нарушение морального контракта и даже ощущение “предательства” по отношению к народу в первых исторических случаях массовой безработицы, огораживаний и т. д. (Thompson E.P. Customs in common. New York: New Press, 1991; Scott J. The Moral Economy of the Peasant: Rebellion and Resistance in South-East Asia. New Haven: Yale University Press, 1976).
14) Brooks J. Thank You Comrade Stalin! P. XV, 27.
15) Незговорова В.И. 1923. Становление церемониала: подарки к 25-летию РКП(б) // Дары вождям. С. 281.
16) Фуко М. Интеллектуалы и власть. C. 229.
17) Зиновьев А.А. Сталин — нашей юности полет: Социологическая повесть. М.: Эксмо, 2002. С. 47—48.
18) См.: Ssorin-Chaikov Nikolai. On Heterochrony: Birthday Gifts to Stalin, 1949 // Journal of Royal Anthropological Institute. 2006. 12 Febr. P. 364.
19) Фитцпатрик Ш. Повседневный Сталинизм. Социальная история Советской России в 1930-е годы: город. М.: РОССПЭН, 2001. С. 191.
20) Архив ГМИИ им. А.С. Пушкина. Ф. 5. Оп. 3. Д. 203. Л. 143; см. об этом: Ssorin-Chaikov N. On Heterochrony… P. 370—371.
21) О проблемах ценности дара в контексте советского политического церемониала и международной дипломатической практики 1920-х годов см. статью: Соснина О.А. Практика дарения в советской дипломатии в 1920-х гг. // Вопросы истории. 2008. № 11. С. 79—91.
22) Эта практика восходит к древней традиции дипломатических “поминок”, или подарков. Как писал Котошихин в XVII веке, “а за их посольские дары… посылают соболями ж против той оценки” (Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича. М.: РОССПЭН, 2000. С. 80, 89).
23) АВП РФ. Ф. Протокольный отдел. Оп. 42. П. 213. Д. 33. Л. 128—141. Там же. Оп. 39. П. 204. Д. 24. Л. 39—41. Там же. Л. 14—16.
24) Они упоминаются среди других “недорогих вещей” в списке “некоторых наиболее интересных экспонатов” из Музея подарков Союза ССР, подготовленном для Министерства культуры в 1961 году. ОРПГФ Музеев Кремля. Ф. 20. 1961 г. Д. 13. Л. 141—144.
25) Волкогонов Д. Семь вождей. В 2 т. М.: Новости, 1999. Т. 2. С. 78.
26) Этот подарок, присланный в 1952 году в адрес Музея Революции, сопровождает письмо с просьбой выставить его на юбилейной выставке. Сведения хранителя ГЦМСИР Л. Василькова.
27) Таким образом, гиперканоничность, которая кажется замкнутой на себя, может также быть прочитана и как “плавающее” означающее, смысл которого — не столько выражать ограниченное внутреннее содержание, сколько соединять различные социальные контексты друг с другом. Понимаемая таким образом эстетика дара как эстетика советского возвышенного стоит в одном ряду с понятием “ядра доминантных символов” Виктора Тэрнера (Тэрнер В. Символ и ритуал. М.: Наука, 1983. C. 36—37). Такое “ядро” конденсирует “веер” значимых смыслов данного общества, и при помощи него тотальность социальной структуры связывается и воспроизводится. Дар, в нашем понимании, также близок понятию текучего или “неустойчивого” означающего Клода ЛевиСтросса и “пустого означающего”, в котором, согласно Эрнесто Лаклау, концентрируется гегемония (см.: ЛевиСтросс К. Предисловие к трудам Марселя Мосса // Мосс М. Социальные функции священного. СПб.: Евразия, 2000. C. 433; Laclau E. The politics of rhetoric. Essex: University of Essex, Department of Government, 1998. P. 3—6).