(Рец. на кн.: Месропян А. Возле войны. М., 2008)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2009
Александр Месропян. Возле войны: Третья книга стихов. — М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2008. — Книжный проект журнала “Воздух”, вып. 37 (серия “Поэты русской провинции”, вып.10).
За последние десятилетия термин “социальная поэзия” в значительной степени затерся и требует детального переосмысления. Шаги к такому переосмыслению на страницах “НЛО” совершались не единожды: достаточно вспомнить блок материалов “Между эстетикой и политикой: возвращение нонконформизма”1 или работу Александра Дмитриева об одном стихотворении Станислава Львовского “Утешение историей”2. Более того, 95-й номер журнала открывали подборки Бориса Херсонского, Игоря Померанцева и Александра Месропяна, призванные продемонстрировать, что такое “новая социальная поэзия”3. И действительно, для всех трех авторов социальная тематика становится магистралью, которой авторы добавляют новые измерения. В случае Александра Месропяна она напрямую связана с его спецификой восприятия времени, которая имеет, как минимум, два источника: с одной стороны, “Феноменологию внутреннего сознания времени” Эдмунда Гурсселя4, а с другой, местоположение поэта — захолустье, или, по выражению самого Месропяна, out-of-the-way5.
“Чувственное ядро (явление без схватывания) есть “теперь” и есть только что бывшее и еще более ранее бывшее и т.д. В этом Теперь в то же время есть ретенция прошедшего Теперь всех уровней длительности, которую мы теперь осознаем. Каждое прошедшее Теперь таит в себе ретенциально все предшествующие уровни. Птица летит как раз сейчас (soeben) сквозь солнечный сад”6,— писал Гуссерль. Вероятно, в связи с этим, образы летящих птиц, крыльев, так часто встречающиеся в текстах Александра Месропяна (“поналетели тут кричат как дураки / поналетелые черны и виноваты” (с. 6), “ну сыграй мне что-нибудь что ли / быстрее выше больнее или я тебя с кем-то путаю? / или про всех остальных пролетевших над нами / и без оправданий” (с. 46), “там ягоды сны и кровавы / там птицы терпимы детьми / в надежде добра и славы” (с. 59)), неизбежно ассоциируются с пролетающими годами, полетом времени. При том, что сам образ довольно архетипичен (схожее использование образа птицы можно встретить и у Елены Шварц: “Белоруссия. Пустошь. Недалеко от границы. / Здесь было когда-то местечко, / Но оно улетело, как птица”7 , и у Натальи Горбаневской: “Эта глиняная птичка — / это я и есть. Есть у ангелов привычка — / песенку завесть. / В ритме дождика и снега / песню затянуть, / а потом меня с разбега / об стену швырнуть”8, и у многих других), индивидуальные особенности автора проявляются в сочетании этих архетипов, когда к образу времени-птицы, проходящему через всю книгу (то есть к некому Теперь), добавляется новый, многомерный образ памяти-рыбы, памяти-дна (то есть ретенция прошедшего Теперь всех уровней длительности):
а навстречу то рыба то птица и чаще птица чем рыба
(с. 56)
память это ну это такая рыба которая
смеётся над нами проплывая сквозь сети
<…>
память она огромная смотрит в окно как ночь
и смеётся всегда стучит кулаком по столу
смеётся сволочь
(с. 31)
и слетаются птицы сглатывая слюну
что ли хищные блин во всю своих ширину
размахнутых крыльев а моря здесь не было никогда
одна только пахнет судьбой дождевая вода
окунул бы лицо всей мордой своей туда
открыл бы глаза на дно и пошёл ко дну
(с. 7)
Таким образом, любое переживание, описываемое автором, имеет, как минимум, два измерения: первое — моментальный, синхронический срез, “здесь и сейчас”; второе — наложение всех “здесь и сейчас” одно на другое, “всегда и всюду”. Сочетание этих измерений обеспечивает встраиваемость некого локального переживания в более глобальный контекст. Отсюда — частая конкретизация временных рамок события, указание на то, является ли событие уникальным, или, напротив, “вот так всегда / падает / и разбивается” (с. 12), “вся тополь за окном / стоит светла как сорок лет стояла” (с. 13). Причем неуникальность события равна для автора нереальности этого события в принципе (или — несущественности его), бесконечное повторение обесценивает переживание:
неочевидный ненаглядный никакой 9
(с. 21)
и ваши сны какие-то не такие
гулко и холодно долго ли коротко мы
видимо невидимы
(с. 27)
мы все говорим о чём-то
то о чём говорим то не о чем то совсем ни о чём
(с. 8)
И только состояние “возле войны” превращает каждый момент в уникальный. “Возле войны” — значит возле источника событий, который придает смысл существованию, состоящему из “хрупких вещей”10: “нижний ящик комода / подоконник с пыльным забытым кактусом / скрип четвёртой ступеньки лестницы на мансарду / <…> / и несколько книг угадай какие и ещё / сквозняк на кухне когда ты / куришь в открытую форточку в 0:45 по Москве / и думаешь о своём” (с. 16). Таким источником, по Месропяну, является большой город — экономический, событийный, культурный центр: “Соросовская группировка <…> шлет на хутор Весёлый “НЛО”, Лотмана, Витгенштейна, Драгомощенко, Фуко, Барта, Левкина, Дерриду, черта в ступе. <…> я, находясь в полной независимости от географического фактора, предвкушаю удовольствие от этих текстов с не меньшим, думаю, пиететом, чем на Петроградской стороне или на Пречистенке”11.
Неудивительно, что описание большинства событий и переживаний в текстах построено на нескончаемом диалоге: с чужими ли стихами, с фильмами ли, с текстами песен, с фольклором — не важно. Творчество Месропяна можно было бы назвать интертекстуальным, порой даже центонным, что типологически сближает его с метареалистами (тем более, что тип работы с метафорой у Месропяна и метареалистов схож: работа с “метаболой” по Эпштейну или “метаметафорой” по Кедрову — то есть метафорой второго порядка, опирающейся как на кванты не на обыденные, нулевые понятия, но на уже осуществленные “первичные” метафоры), в особенности — с Александром Еременко. Однако важно отметить, что масса переиначенных цитат не задает общего впечатления от текста — в отличие от некоторых текстов того же Еременко, где переиначенная цитата, так сказать, поставлена под смысловое ударение.
я был солдат и вызубрил устав
в любой графе готов поставить прочерк
в любой: не здесь ни страха ни стыда
не помню никому не пожелаю
нет не люблю
и тополь навсегда
вон там
стоит и смотрит как живая
(с. 13)
Здесь — двойная цитата: из самого Еременко12, который, в свою очередь, цитировал стихотворение Блока “На железной дороге”13. Но если Александр Еременко “производит впечатление хорошо вооруженного человека <…> остроумного, агрессивного”14, цитатность текстов которого призвана усилить их ироничность, то для Александра Месропяна обильное использование цитат — лишь способ ведения диалога и встраиваемости в контекст, лишенный того деструктивного начала, которое свойственно ироничным центонам Еременко. Напротив, к каждой цитате Месропян относится бережно, не разрушая смыслы, но приумножая их. То же можно сказать и о неком интонационном, синтаксическом родстве Месропяна с другими поэтами, хорошо заметном на примере текста “остается дым…”, продолжающего традицию Бродского:
я и не пробую
я и не пробовал если честно
с тех пор как выучил от перемены места
остается пыль только эхо лампочка в 40 ватт
хлопнешь дверью качнётся смутив газеты на окнах
на каком языке неважно я виноват
главное цвет и это чем дальше охра
что я помню кроме
как всё валилось из рук
то что голос крови
скорее почерк чем звук
(с. 14)
Помимо уже закрепившихся за Бродским в сознании русского читателя анжабеманов, нельзя не заметить характерное обилие усеченных синтаксических конструкций (“хлопнешь дверью качнётся смутив газеты на окнах”) и даже схожую манеру построения фразы с использованием инверсий, уточняющих конструкций, вводных слов (“на каком языке неважно я виноват”). При этом переработка заимствованных приемов направлена в первую очередь на то, чтобы встроить эти приемы в общую концепцию отсутствия (или “выключенности” там, где они должны быть) “времени-пространства”:
закрой меня страна труби отбой
зови меня осужденным таким-то
храни меня страна как на убой
горелым хлебом и паленым спиртом
гори гори во мне до сентября
досрочного условного местами
напрасного короче говоря
достали
(с. 47)
В результате само строение текстов как бы зеркально отражает социальную позицию автора: все происходящее не стоит того, чтобы быть, поскольку этот ряд событий уже имел место ранее (и потому все заимствованные приемы “стираются” в восприятии читателя из текста: гуссерлевское “Теперь” российской истории и сугубо поэтическая “вторичность-цитатность”, от которой никуда не уйти, как и от истории, сходятся в эмфазе “достали”). А настоящей основой текста становится описание событий центра человеком, находящимся возле — и с географической, и с социальной, и с исторической точки зрения: “Вектор русской культуры центростремителен безусловно, постольку и настолько, поскольку и насколько провинция здесь не просто не-метрополия, но всегда — захолустье. Out-of-the-way. А теперь еще и out-of-the-e-way: проселочный коннект <…> и вызывающие зависть соседей 40 долларов в месяц окончательно снимают кавычки с термина “глобальная деревня”, привнося в него оттенок безысходности, едва ли внятный столичному жителю”15. Это сродни взгляду Наблюдателя, записывающего в личный дневник, что ему довелось сегодня видеть. Если объект наблюдения отсутствует — Наблюдатель присматривается к себе, но очень осторожно, чтобы ни в коем случае не пропустить какое-либо событие вовне:
да хоть сейчас да хоть под протокол
пиши страна хоть таймсом хоть верданой
я вот таким вот был и был таков
и что мне причитается отдай мне
кончай нудить не нагоняй тоску
закрой глаза читай меня на память
в последнем слове сказано ку-ку
и всё
чтоб ни убавить ни прибавить”
(с. 47)
_____________________________________________
1) НЛО. 2008. № 91 (www.nlobooks.ru/rus/magazines/nlo/ 196/954/).
2) Дмитриев А. Утешение историей // НЛО. 2008. № 92. С. 227—233.
3) Изящная словесность: Новая социальная поэзия // НЛО. 2009. № 95. С. 7—9.
4) “Это фрагмент из “Феноменология внутреннего сознания времени” Гуссерля, прочитанной 15 лет назад, основательно сдвинувшей мне тогда “точку сборки”. По сей день, работая над текстом, помню, что “Птица летит как раз сейчас сквозь солнечный сад”” (из личной беседы Александра Месропяна и Марии Скаф).
5) Литературный Дневник. Александр Месропян, 22 ноября 1999 г. // http://www.vavilon.ru/diary/991122.html.
6) Гуссерль Э. Собр. соч. М.: Гнозис, 1994. Т. 1. C. 127.
7) www.vavilon.ru/texts/shvarts3.html.
8) www.vavilon.ru/texts/gorbanevsk/gorbi1-2.html.
9) Здесь мы видим переклички с текстом Андрея Николева “И шейный срез, пахучий и сырой…”: “…откинулся, прилег, и лес стоит над ним, / над неказненным, неказистым, никаким” (Николев Андрей. Елисейские радости / Предисл. Глеба Морева. М.: ОГИ, 2001 (http://www. vavilon.ru/texts/nikolev1-2.html)).
10) “…ну как? ты ещё хочешь проверить хрупко ли всё что скопил? / не держи отпусти а ну как не разобьётся” (с. 40).
11) Литературный Дневник. Александр Месропян, 22 ноября 1999 г. // http://www.vavilon.ru/diary/991122. html.
12) Туда, где роща корабельная / лежит и смотрит, как живая, / выходит девочка дебильная, / по желтой насыпи гуляет // www.jerusalem-korczak-home.com/bib/er/er.html.
13) Блок А. Поэзия, драмы, проза. Olma Media Group, 2001. С. 252.
14) Кулакова М. Взгляд Александра Еременко // Знамя. 2001. № 5. С. 199—206.
15) Литературный Дневник. Александр Месропян. 22 ноября 1999 г. // http://www.vavilon.ru/diary/991122.html.